Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть. 2 страница

Всякий текст художественного произведения по своей природе двойствен: он конкретен и неопределен. Чтобы понять этот дуализм, нужно ясно себе представить то соотношение организованности и неорганизованности, о котором мы говорили во введении и которое составляет сущность бытия. В организованности текста как объекта нашего наблюдения таятся силы, хотя и подчиненные законам его организации но всегда способные вырваться из цепких лап детерминизма. Эти силы воздействуют на текст, заставляя его "дышать"; текст, лишенный СПИ, обычно не пробуждает сотворчества и, образно говоря, представляет собой политэтиленовую куклу, из которой выпущен воздух. 48

Представляется правомерным все эти соображения о подтексте отнести не только к функциональному стилю языка художественной литературы. СПИ имеет разные формы своей мыслительной реализации в разных функциональных стилях языка. В ораторском стиле СПИ возникает в связи с определенными интонационными моделями. В газетном тексте он заявляет о себе в графических средствах - шрифте, знаках препинания (тире, многоточии и др.). В научном тексте, где подтексту, казалось бы, не должно быть места, тоже иногда можно его обнаружить. Обычно СПИ в научных произведениях можно усмотреть в согласии/несогласии с положениями, подвергаемыми критике. Даже в некоторых деловых документах, тоже, казалось бы, лишенных двуплановости изложения, иногда проскальзывают языковые выражения, содержащие СПИ. Анализ возможных СПИ в сверхфразовых единствах показывает, что такая информация чаще всего находится в отношении дополнительности, а иногда и оппозиции к буквальному сообщению. Это вполне естественно. Если представить себе, что между подтекстом и самим текстом возникает "диалог", то нет ничего удивительного в том, что подтекст будет, в какой-то степени, оппонентом тексту. Приведем пример ассоциативного подтекста.

""Примерно на такой же веранде я впервые увидел жену Бунина - Веру Николаевну Муромцеву, молодую, красивую женщину - не даму, а именно женщину, -высокую, с лицом камеи, гладко причесанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую, одетую, как курсистка, московскую неяркую красавицу из той интеллигентной профессорской среды, которая казалась мне всегда еще более недосягаемой, чем, например, толстый журнал в кирпичной обложке со славянской вязью названия - "Вестник Европы", выходивший под редакцией профессора с многозначительной, как бы чрезвычайно научной фамилией Овсянико-Куликовский" (В. Катаев. Трава забвения. - Новый мир, 1970, №3).

В этом абзаце кроется подтекст, в достаточной степени окрашенный субъективно-модальным значением. Этот подтекст подсказан такими речениями, как "не даму, а именно женщину", "вернее голубоокую", "московскую неяркую красавицу", "среды... еще более недосягаемой" и др. Смысл подтекста — подлинная красота, естественность свойственна интеллигентной среде, которая чуждается блеска, внешнего эффекта. Невольно возникает противопоставление простоты, скромности, обаяния, неяркой красоты женщины надуманности и претенциозности оформления толстого журнала с его славянской вязью.

Этот пример показывает, что подтекст нередко перекликается с категорией модальности. Провести между ними разделительную черту весьма трудно, но все же возможно. В примерах, ранее приведенных, СПИ лишена субъективно-модального значения; она вытекает из, казалось бы, объективного описания ситуации. Это особенно заметно в письме маркизы де Монтемайор и в стихотворении Ахматовой. Подтекст в обоих примерах можно определить как ситуативный, т.е. показывающий конкретные события и ситуации. В последнем примере подтекст - субъективно-оценочный. Он опосредованно выявляет отношение автора к описываемому.

Итак, СПИ характеризуется неопределенностью и размытостью. Все, что не выражено в языковых знаках, которые не допускают двусмысленного декодирования, — все будет в сфере стохастического перебора возможных решений. Разгадывание — творческий процесс и, как каждый процесс, неуловим в своем мгновенном протекании. При остановке, т.е. при возвращении к ранее прочитанному, многое начинает осмысляться по-иному. Сотворчество начинается там, где есть повторение. Разгады-вание не дается сразу.

глава III

ЧЛЕНИМОСТЬ ТЕКСТА

Ю. Олеша, по словам В. Катаева, написал стихотворение "Альдебаран" только потому, что ему нравилось это слово. "Слово "Альдебаран" он произносил с упоением"¹

Многие поэты воспринимают магию слова, так сказать, синтетически, целостно, вслушиваясь в его звучание, ассоциируя его с какими-то индивидуальными представлениями и смутными образами. Лингвисты, наоборот, склонны расчленять слово, видеть его составляющие, т.е. подходить к нему аналитически. В слове Альдебаран они скорее видят две морфемы - Альде-и-баран или Аль и дебаран. Это различие уже давно подмечено и стало одним из дистинктивных признаков двух видов творчества — художественного и научного.

Транспонируя это общеметодологическое различие в область теории текста, можно предположить, что сам создатель художественного текста не всегда заранее продуманно и четко членит свое произведение на части.

Однако, подчиняясь общим прагматическим закономерностям организации текста, находит нужную форму членения. Целостность восприятия окружающего мира — основное условие художественного творчества — не мыслима без осознанного понимания соподчинения и взаимозависимости частей. И тем не менее отклонение от предопределенного порядка следования частей, форм связи, членения целого, являются, в известной мере, вторжением бессознательного, активно участвующего во всяком творческом процессе. Дело лишь в объеме и форме последующей сознательной обработки этого бессознательного.

Как указывалось ранее, чтобы найти какие-то общие закономерности построения текста и, в частности, членения целого целесообразно представить себе идеальный тип текста, в котором фокусируются наиболее типические черты этого построения. Только определив параметры идеального типа текста, можно увидеть сознательные отклонения от этого типа, т.е. его варианты.

Представляется неоспоримым тот факт, что членимость текста — функция общего композиционного плана произведения, характер же

¹ См.: Катаев В. Алмазный мой венец. - Новый мир, 1978, № 6, с. 64. 50

этой членимости зависит от многих причин, среди которых не последнюю роль играют размер частей и содержательно-фактуальная информация, а также прагматическая установка создателя текста. Размер части обычно рассчитан на возможности читателя воспринимать объем информации "без потерь". Известна гипотеза глубины В. Ингве, который, основываясь на ограничении памяти, пытался раскрыть некоторые особенности английского синтаксиса (В. Ингве, 126-127). Подобно этому целесообразно было бы наметить и глубину СФЕ как единицы текста и, вероятно, глубину более крупного отрезка текста. Можно предположить, что развертывание какой-либо мысли в пределах одного СФЕ ограничено, что вероятно, связано со способностью человека концентрировать внимание на одном объекте в течение некоторого более или менее определенного временного отрезка. Если это предположение справедливо, то для каждого выделяемого отрезка текста характерен и темпоральный параметр. Перерывы во временном континууме¹ столь же необходимы для умственной деятельности, как и для физической и, продолжая сравнение, можно сказать, что переключение внимания с одного объекта на другой в развертывании СФЕ или абзаца так же необходимо, как смена видов физических упражнений. Учитывая этот психо-физио-логический фактор, можно с большей или меньшей достоверностью проникнуть в типологические особенности членения текста.

Результатом интеграции частей текста является его цельность. Таким образом, интеграция воспринимается и, вероятно, осуществляется не в самом процессе чтения текста или его создания, а в процессе его осмысления, аналитического рассмотрения видов соотношения отдельных частей, составляющих данное целое. Подобный анализ в свою очередь способствует более глубокому проникновению в онтологические характеристики дискретных единиц текста.

Выявление системы членения текста имеет своей задачей еще и преодоление линейного плана восприятия текста. Иными словами, членение текста вызывает к жизни такие категории, как ретроспекция, континуум, переакцентуация и некоторые другие, связанные с пространственно-временными отношениями. Они воспринимаются обычно лишь при повторном чтении текста².

На какие же части делится текст? Какие формы деления целого приняты в текстах разных типов?

Для ответа на эти вопросы необходимо представить себе минимальный и максимальный тексты. В качестве минимального возьмем любую справку, телеграмму, краткое газетное сообщение, записку, письмо и т.п. В качестве максимального — роман, состоящий из нескольких томов (книг), которым могут предшествовать предисловие (пролог, "от автора") и заключение (послесловие, эпилог).

Самой крупной единицей в романе выступает ТОМ или КНИГА в их терминологических значениях, т.е. в значении компонента целого. Затем

О континууме, интеграции и других, упоминаемых в этой главе категориях текста.см в соответствующих главах. См. цитированное выше высказывание В. Асмуса.

членение идет по нисходящей линии: ЧАСТЬ, ГЛАВА, ГЛАВКА (обычно обозначаемая арабскими цифрами в отличие от главы, обозначаемой римскими), ОТБИВКА (отмечаемая пропуском нескольких строк), АБЗАЦ, СФЕ. Назовем такое членение текста объемно-прагматическим, поскольку в нем учитывается объем (размер) части и установка на внимание читателя.

Это членение перекрещивается с другим видом разбиения текста, который, за неимением лучшего термина, мы назовем контекстно-вариативным. В нем выделяются следующие формы речетвор-ческих актов: 1) речь автора: а) повествование, б) описание природы, внешности персонажей, обстановки, ситуации, места действия и пр., в) рассуждения автора; 2) чужая речь: а) диалог (с вкраплением авторских ремарок), б) цитация; 3) несобственно-прямая речь.

Оба вида членения взаимообусловлены и имплицитно раскрьшают содержательно-концептуальную информацию. Некоторые лингвисты предлагают другие виды членения художественного и других текстов.

Проникнуть в прагматику членения текста - задача трудная и решение
ее нередко носит субъективный характер. Однако, поскольку само чте
ние, как пишет М. Цветаева, есть разгадывание того, что скрыто за сло
вами, за строками — своего рода сотворчество, — попытаюсь предпринять
такое разгадывание на примере членения отдельных мест "Войны и мира"
Толстого.

V глава первой части первого тома, в которой есть еще членение на "отбивки", заканчивается беседой князя Андрея и Пьера в доме князя Андрея. Последние реплики:

"Ну, для чего вы идете на войну?" - спросил Пьер. "Для чего? Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду... - Он остановился. - Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь - не по мне! "

Следующая глава (VI) начинается фразой:

"В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня".

Совершенно очевидно, что между главами — причинно-следственная связь и никакого разрыва повествования между V и VI главами нет, и тем не менее Толстой нашел нужным членить континуум. Почему? Какая здесь прагматическая установка?

Для ответа на этот вопрос необходимо внимательно проанализировать содержательно-фактуальную информацию VI главы. Выберем отдельные места, прямо либо косвенно определяющие отношение князя Андрея к жене:

"Муж смотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто-то еще, кроме него и Пьера, находился в комнате". "... однако с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене..." "... Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье..." "Твой доктор велит тебе раньше ложиться, - сказал князь Андрей. - Ты бы шла спать" "... и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. -Я тебе давно хотела сказать, André: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?..." "... Lise, - сказал сухо князь Андрей, Поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.

Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим состраданием выражение страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом".

Прослеживая развертывание эпизода появления маленькой княгини, приходишь к выводу, что основанием для выделения отдельной главы (VI) является необходимость более конкретно описать ту сторону жизни князя Андрея, которая "не по нему".

Членение текста здесь выявляет не только раздельность эпизодов -диалог князя Андрея и Пьера о войне, об аббате и вставка авторской речи о том, что с десятилетнего возраста Пьер был послан с гувернером за границу, с одной стороны, и появление княгини, с другой, но и определяет до известной степени отношение Толстого к описываемым фактам. Писатель заставляет читателя остановиться, оторваться от последовательного восприятия фактов и сконцентрировать свое внимание на том, что последует дальше. Ведь новая глава предполагает переход от одной линии повествования к другой, а здесь нового не оказывается. Связь между главами не нарушается. Получается некий эффект обманутого ожидания.

Столь же неожиданно разорвана нить повествования формальным членением на главы и в другом месте.

VII глава заканчивается: "Так, пожалуйста же, обедать к нам, — ска
зал он".

VIII глава начинается: "Наступило молчание".

Казалось бы, здесь никакого выделения, никакого членения, т.е. никакого разрыва в повествовании не должно было быть. Но Толстой опять членит высказывание. Это связано с необходимостью актуализовать отдельные факты. Дело в том, что в главе VIII внимание читателя переключается на Наташу Ростову:

"... как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что-то короткою кисейною юбкою, и остановилась посередине комнаты".

Это первое появление Наташи Ростовой необходимо было выделить, выдвинуть, актуализовать. И поэтому пауза - новая глава. В ней все посвящено Наташе — описание ее внешности, одежды, поведения, беспричинного веселого заразительного смеха, отношения к ней родителей и гостей. Даже характеристика Бориса и Николая — все это вокруг Наташи. Это не случайно. Почти во всей первой части там, где появляется Наташа, наблюдается членение текста: либо выделяется глава, либо дается "отбивка".

Интересно отметить особенности членения на главы и отбивки в толстовском тексте: иногда его отбивки с общепринятой точки зрения более логично обоснованы, чем главы. Невольно задумываешься, с каким намерением писатель так своеобразно членит текст. Не приходится сомневаться, что членение всего произведения и его отдельных частей им запрограммировано. Почти везде в анализируемом романе наблюдается одна и та же тенденция — остановиться, чтобы продолжить повеет -

вование, переключив его на персонаж, упомянутый в предыдущей главе. Подобно тому как на сцене сноп света прожектора направляется на персонаж, который по ходу сценического действия должен обратить на себя внимание зрителей, или когда в телевизионном кадре дается крупный план — в тексте таким переключением служит внезапный разрыв сцепленных между собой фактов общей сюжетной линии. Такой характер членения текста рельефно выступает во многих местах романа. В начале IV главы, где внимание сосредоточено на "пожилой даме" — княгине Друбецкой, есть фраза, которая фактически является продолжением предыдущей главы. Глава III кончается следующими словами:

"Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне. - Образуйте мне этого медведя, - сказал он. - Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин..."

Следующая глава (IV) начинается фразой:

"Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василию"

Дальше луч прожектора перемещается на "пожилую даму" и — после диалога между ней и князем Василием — вновь продолжается сюжетная линия — прием у Анны Павловны.

Таким образом, само членение текста в "Войне и мире" в какой-то степени вскрывает индивидуальную манеру писателя актуализовать отдельные моменты содержательно-фактуальной информации. Выдвижение этих моментов проводится путем графического выделения, отражающего объемно-прагматическое членение казалось бы непрерывной линии повествования.

Должно заметить, что своеобразное творческое членение не проводится Толстым последовательно — есть и такие главы, в которых мы встречаем закономерные и оправданные переключения на параллельные сюжетные линии романа. Однако там, где смена сюжетной линии резко очерчена, мы наблюдаем именно это своеобразное творческое членение. Членение на части целого завершенного текста вызвано стремлением автора перейти с одной сюжетной линии на другую или же с одного эпизода на другой в пределах данной сюжетной линии. Правда, в современной модернистской литературе наблюдается и логически непоследовательное движение линии повествования: с неожиданными разрывами, скачками, внезапными переходами от одних впечатлений, мыслей, описаний к другим, иногда совершенно не связанным с общей содержательно-фактуальной информацией. Анализ системы такого членения, если здесь есть какая-то система, представляет особые трудности, и приемы этого анализа требуют особого рассмотрения.

Разумеется, членение в научных, деловых, газетных текстах основано на совершенно других принципах. В тексте, не выполняющем эстетико-познавательную функцию, главенствующим принципом членения выступает логическая организация сообщения.

Наиболее четко логическое членение текста обнаруживается в научной литературе. Четкость реализуется даже путем выделения частей циф-54

ровыми обозначениями. Во многих монографиях принята система обозначения отдельных значимых отрезков двойными и тройными цифрами, например: 1.0; 1.1; 1.2; 1.3... 2.3₁... 16.8₆ итд. Такое членение текста проистекает из желания автора показать зависимость и подчинение отрезков высказывания. Одновременно в таком членении косвенно вырисовывается сама концепция автора относительно взаимообусловленности выделенных частей.

Для сохранения последовательности изложения (континуума) как одной из ведущих категорий научного текста, часто приходится делать сноски. Сноска в научном тексте есть не что иное, как узаконенное отступление от последовательного изложения, не нарушающего этой последовательности.

Примечательна в этом отношении недавно введенная система сносок и ссылок — квадратные скобки, — в которых цифровые обозначения отсылают читателя к библиографии, где ссылки даны в алфавитном порядке (по авторам) или в порядке их упоминания в тексте. Прагматическая установка здесь очевидна — ничто не должно отвлекать читателя от последовательного хода аргументации или изложения научных положений.

Особый вид членения текста принят в дипломатических документах — в пактах, уставах, договорах, меморандумах и пр.¹ Цифровые и буквенные указатели членения встречаются здесь очень часто.

Членение в газетных текстах подчиняется в основном прагматической установке и ограничению места, но слишком сжатая форма, в которой заключено сообщение может подчас даже нарушить логический и прагматический аспекты членения. В отдельных случаях в одном абзаце содержатся информации разного плана, которые можно было бы представить в дробном виде.

Что же касается поэтических произведений, то дробление на смысловые отрезки (строфы) подчиняется в них иным принципам, чем в прозе, в научных, деловых и газетных текстах. Переходы от одного образца к другому, от одной мысли к другой, от одной ассоциации к другой представляют собой особый вариант контекстно-вариативного членения. В таких произведениях не только строфа является единицей членения, но нередко часть строфы выступает в качестве более или менее самостоятельного СФЕ. В качестве иллюстрации приводим две строфы из стихотворения Шелли "Облако" в переводе его на русский язык ВВ. Левика.

Деление на строфы I и II (как и дальнейшее деление) вызвано представлением о разных временах года. Первая строфа-лето: жаждущие цветы, листья в их полдневной дремоте, роса, град, дождь, горм; дождь, гром: вторая строфа — зима: снег, белая подушка, вихрь. Здесь, правда, имеются и описания явлений, характерных для весны—лета. Но обратимся сначала к I строфе. Значение знаков препинания в поэтических произведениях трудно переоценить: они приобретают смыслоразличительные функции и способствуют более де-

¹ См. примеры на с. 32,33, 34, 36.

ОБЛАКО

Я влагой свежей морских прибрежий

Кроплю цветы весной,

Даю прохладу полям и стаду

В полдневный зной.

Крыла раскрою, прольюсь росою,

И вот ростки взошли,

Поникшие сонно на жаркое лоно

Кружащейся в пляске земли.

Я градом хлестну, как цепом по гумну,

И лист побелеет и колос,

Я теплым дождем рассыплюсь кругом,

И смех мой — грома голос.

Одену в снега на горах луга,

Застонут кедры во мгле,

И в объятьях метели, как на белой постели,

Я сплю на дикой скале.

А на башнях моих, на зубцах крепостных

Мой кормчий, молния, ждет,

В подвале сыром воет скованный гром

И рвется в синий свод.

Над сушей, над морем, по звездам и зорям,

Мой кормчий правит наш бег,

Внемля в высях бездонных зовам дивов влюбленных,

Насельников моря и рек.

Под водой, в небесах, на полях, в лесах

Ночью звездной и солнечным днем,

В недрах гор, в глуби вод, мой видя полет,

Дух, любимый им, грезит о нем,

И покуда, ликуя, по лазури бегу я,

Расточается шумным дождем

тальному и углубленному пониманию эстетического "переживания" поэта. Особое значение имеют точки внутри строфы. Они как бы дробят мысль, заставляют читателя переключаться с одного образа на другой. Так, в первых четырех строках дан образ персонифицированного облака, образ, в котором подчеркнуты две функции объекта — давать влагу и тень. Последующие четыре строки — другой образ — птица, с крыльев которой каплет жизнетворная роса, питающая почки. Возникает новый образ земля—мать. Второе четверостишие отделено от первого точкой. Членение вызвано желанием раскрыть другую функцию облака. Третье четверостишие, тоже отделенное точкой, дает новый образ — цеп, как полезное сельскохозяйственное орудие. Так поэт изображает град, видя даже в нем жизнетворное начало.

Таким образом, членение строфы продиктовано разными образными представлениями об облаке, о его благодатных функциях. Это своего рода гимн природе-благодетельнице.

Я счел нужным привести и вторую строфу этого стихотворения для того, чтобы показать, как развертывается мысль поэта и как поэт отделяет одно высказывание, один образ от другого. Не вдаваясь в тонкости структурно-семантической интерпретации мыслей, чувств и представлений поэта о предмете описания, обра-

тим внимание, как сам поэт делает различие между точкой и точкой с запятой в этой строфе. Уместно привести мысль А. Белого: "... ведь каждое слово поэта, каждый знак препинания рождается не случайно, а медленно кристаллизуется в сложном как мир, называемым лирическим стихотворением" [А. Белый, 211].

Первые четыре строки второй строфы рисуют облако в объятиях снежной бури. После этих строк, отделенных от всех остальных точкой, следуют 14 строк, между которыми нет точек, но появляются точки с запятой. Такая пунктуация дает возможность предположить, что поэт в сменяющихся образах (небесный чертог с башней и подземельем и их обитатели; духи, которые движут облако в пурпурном воздушном океане; купанье облака в "голубой улыбке неба"), вероятно, видит большую взаимозависимость, чем между образом облака в снежную метель и последующими образами¹.

Возможно, мое "разгадывание тайного скрытого за строками" не однозначно восприятию этой же строфы другим читателем. В этом суть искусства: сопереживание связано с накопленным' опытом чтения художественной литературы. Восприятие эстетико-познаватель-ного воздействия каждого данного произведения всегда индивидуально.

Таким образом, членение любого текста, будь он художественный, деловой, газетный или научный, имеет двоякую основу: раздельно представить читателю отрезки для того, чтобы облегчить восприятие сообщения и для того, чтобы автор для себя уяснил характер временной, пространственной, образной, логической и другой связи отрезков сообщения, В первом случае явно ощутима прагматическая основа членения, во втором - субъективно-познавательная. Как в первом, так и во втором случае налицо аналитическая тенденция, всегда сопровождающая процесс реализации мысли в письменной разновидности языка. Эта тенденция тем сильнее и тем яснее выражена вербально, чем ближе характер сообщения к стилю научной документации, в котором логическая последовательность и закономерность связей обеспечивают легкое декодирование.

В современной литературе, особенно в произведениях так называемого "потока сознания", часто встречаются такие разрывы сообщения, которые озадачивают читателя, ставят его в тупик: он не находит основа-кий для членения, не видит скрытых связей между членимыми отрезками и порой совершенно теряет нить повествования. Любопытно существование американского журнала Lop т.е. Language of Poems (язык поэзии), цель которого - толковать непонятные, «воспринимаемые непосредственно стихотворения. Наиболее характерная черта этих стихотворений - нарушение связей между отрезками тех связей, которые помогают читателю уяснить тип взаимоотношений между частями. Однако, судя по некоторым особенно нашумевшим произведениям такого типа (например роман "Улисс" Джеймса Джойса), и подобное сложное членение дает представление (хотя и своеобразное) о дискретности частей. Своеобразие заключается лишь в пренебрежении

'Трактовка образов частично дана по оригиналу поэмы.

к установившейся манере определять характер отношений между частями высказывания. Хаотическое нагромождение мыслей, эпизодов, характеристик призвано как бы отражать "естественный процесс" человеческого сознания.

Деление на абзацы и попытки определить типы абзацев в разных текстах подтверждают мысль о том, что членение целого является результатом логического осмысления соотношения частей.

Однако, иногда несвязность отдельных частей текста является результатом осознанного и преднамеренного замысла автора.

"Калейдоскопический ряд дробных элементов действительности, — справедливо замечает Кв. Кожевникова, - способен поддерживать иллюзию быстрой смены действий, усиливать экспрессивность повествования, а одновременно придавать ему и субъективную тональность, т.к. события, восприятие внешнего мира и рассуждения о нем проходят как бы через сознание субъекта, находящегося "внутри" событий и, следовательно, подающего информации о них рывками, без возможности упорядочить их, провести дифференциацию и иерархи-зацию их значимости" [К. Кожевникова, 312].

Приведенное высказывание лишь подтверждает мысль о том, что, подвергая текст сознательной сегментации, художник слова все же не свободен от проявления бессознательного в оценке отдельных фактов и событий и невольно выражает это путем выдвижения тех или иных моментов в качестве весьма значимых и поэтому достойных графической интерпретации.

В текстах, относящихся к стилю языка художественной литературы выделяется особый вид контекстно-вариативного членения — цитация. Она занимает довольно значительное место в научных текстах и служит автору либо для того, чтобы поддержать свою мысль, либо противопоставить ее чужой мысли, либо просто, чтобы привести чью-то точку зрения. Цитата всегда графически отделена от основного текста кавычками. Освещение членения текста будет неполным, если не упомянуть своеобразия некоторых его частей, которые появляются обычно в текстах большого размера - в романах, драмах, больших поэмах, уставах, пактах, договорах и пр., т.е. в тех речетворческих произведениях, которые условно можно назвать макротекстом. Такие части называются по-разному, в зависимости от типа текста, а именно предисловие, введение, "от автора", пролог, преамбула и, с другой стороны — послесловие, заключение, эпилог, precis, summary, выводы и пр.