От одного капитализма ко многим 11 страница

Вообще говоря, институты выполняют две взаимосвязанные, но различные социальные функции. Во-первых, институты – это созданные человеком приспособления, без которых человеческое общество не выжило бы. Многие институты возникают в результате действий человека, но без предварительного плана, непреднамеренно; некоторые создаются целенаправленно, однако дают неожиданные плоды, которые могут бросить тень на изначальную цель. Институты работают, объединяя отдельных граждан в разные социальные организации – например, в семьи, фирмы, политические партии и национальные государства.

Работа этих корпоративных акторов и их взаимодействие друг с другом ради достижения намеченных целей регулируются и координируются с помощью других институтов. Неудивительно, что различные научные дисциплины в последнее время уделяют повышенное внимание той сложной роли, которую институты играют в экономике и жизни общества[140].

Во-вторых, так как институты активно участвуют в создании и деятельности организаций, а также в определении и укреплении социальных границ, они постепенно начинают играть дополнительную роль. В этой второй роли институты представляют собой не столько инструмент, призванный служить нашим интересам, сколько символ нашей идентичности, показывающий окружающим, кто мы и каковы наши ценности. Когда мы отождествляем себя с каким-либо институтом, вместо того чтобы видеть в нем средство структурирования социальной жизни и продвижения наших интересов, он становится символом статуса. Глубокие когнитивные изменения происходят на индивидуальном и социальном уровнях, когда созданный в прагматических целях институт начинает играть роль социального статуса – определять нашу личную и коллективную идентичность.

Когда Мао Цзэдун в середине 1950-х годов приступил к социалистическим преобразованиям, принято было считать, что социализм – лучший способ сделать Китай сильной и процветающей страной. Стремительное превращение Советского Союза из отсталой аграрной страны в мощное индустриальное государство убедило китайских лидеров в превосходстве социализма; победа СССР над немецкими захватчиками во Второй мировой войне укрепила их веру в непобедимость социализма. В результате социализм был принят китайским правительством в качестве программы строительства нового Китая. Кроме того, централизованное планирование и коллективная собственность должны были искоренить экономическое неравенство, которое считалось корнем всех социальных зол. Однако со временем отношение к социализму в Китае изменилось. Социализм постепенно превратился из инструмента политики во всепоглощающую цель, во имя которой можно было принести в жертву китайский народ. Под предлогом защиты и распространения социализма народ стал пешкой в политической игре. Эта двойная метаморфоза остается загадкой. Процесс двойного отчуждения социализма вызывает иронию: как получилось, что социализм, призванный повести китайский народ «золотой дорогой» к миру и процветанию, стал служить оправданием хаоса и нищеты? Как мог китайский народ вместе со своим несговорчивым, претендующим на величие лидером оказаться рабом чуждой ему идеологии, хотя мнил себя хозяином истории?

К сожалению, китайцам понадобилось пережить катастрофу «большого скачка» и «культурной революции», чтобы пересмотреть свои взгляды на социализм и перестать себя с ним идентифицировать. Если китайские руководители извлекли из своих ужасающих ошибок какой-то урок, он, безусловно, был самым дорогостоящим в истории человечества. В любом случае дебаты о критерии истины в 1978 году имели важные последствия: они заставили усомниться в священном статусе марксизма и в правомерности национальной идентификации с социализмом. Когда Китай в конце 1978-го взял курс на «социалистическую модернизацию», он по-прежнему верил в превосходство социализма. Тем не менее социализму вернули прежний статус: из сверхзадачи он снова превратился в рабочий инструмент, как и положено политической идеологии. Теперь Китай мог подвергнуть социализм эмпирической проверке и судить о нем по результатам опыта. Идентичность сменить трудно, гораздо легче заменить малоэффективный инструмент.

Освобождение коллективной ментальности от тисков социализма имело далекоидущие последствия для китайского народа. Пока социализм был частью их коллективной политической идентичности, любые сомнения в идеологии были равносильны самоубийству, любая критика социализма приравнивалась к измене. В такой атмосфере было просто невозможно вести какую-либо значимую интеллектуальную дискуссию. Многие политические оппоненты Мао стали жертвами преследования только за то, что выразили свое несогласие с мнением вождя: во время коллективизации сельского хозяйства в начале 1950-х годов пострадал Дэн Цзыхуэй, в период «большого скачка» – Пэн Дэхуай, во время «культурной революции» – Лю Шаоци и Дэн Сяопин. Отсутствие институционального механизма для разрешения политических споров и идейных разногласий не только стоило коммунистам политической карьеры (и даже жизни, как было в случае Лю), но и позволило Мао продолжать вести страну неверным, гибельным курсом[141].

После окончания «культурной революции» китайские руководители стали спокойнее относиться к внутрипартийным разногласиям и проявлять снисходительность к терпящему поражение противнику. Свидетельством тому стал суд над «бандой четырех», а позже – снятие с поста Хуа Гофэна (1981), Ху Яобана (1987) и Чжао Цзыяна (1989). Проигравших в борьбе за власть публично не разоблачали и не унижали, как раньше; к смертной казни приговаривали редко, хотя до прихода к власти коммунистов и в эпоху Мао Цзэдуна оппонентов часто лишали жизни. На протяжении 1980-х годов политическая жизнь Китая была организована гораздо более разумным образом.

Улучшения объяснялись в основном двумя институциональными изменениями. Первым из них было более активное участие ученых в политической жизни[142]. По контрасту с эпохой Мао Цзэдуна, когда ученых называли «вонючим девятым классом», с началом реформ их начали признавать за профессиональный опыт и знания. Затем ученые стали играть свою традиционную роль, выступая в качестве консультантов и советников правительства. Они владели знаниями, которых порой не хватало участникам политических дебатов, и, самое главное, были беспартийными, а потому способствовали деполитизации дискуссий.

Иногда ученые принимали непосредственное участие в спорах – когда становились членами государственных или квазигосударственных аналитических центров, которые появились в начале 1980-х. Эти центры включали Китайскую академию социальных наук (в нее входил Институт экономики), Центр исследований проблем развития экономики сельского хозяйства (создан в сентябре 1980 года), Управление реформы экономической системы (1980), Центр экономических исследований (1980), Государственный комитет по развитию и реформе (создан в марте 1982 года при Госсовете KHF), а также Центр по изучению аграрной политики при секретариате ЦК КПК (1982). Все они, независимо от статуса, работали в тесном сотрудничестве с китайским правительством: предоставляли руководству информацию, помогали ему проводить политические дискуссии и определять курс экономической политики. Непосредственное участие ученых в разработке курса способствовало более спокойному течению политических дискуссий, помогало избежать прямой конфронтации различных партийных фракций. Хотя в некоторых случаях ученые занимали государственные должности и были уважаемыми членами компартии, они редко принимали участие в борьбе за власть. К тому же ученых можно было легко уволить или просто проигнорировать: на политической стабильности это бы никак не сказалось. Споры между учеными и конкуренция между идеями служили аналогом «борьбы за доверенности», благодаря чему удавалось избежать прямых столкновений между враждующими группировками в центре политической власти.

В начале 1980-х годов ученые в значительной мере повлияли на содержание и тон дискуссий по вопросам реформирования сельского хозяйства, предприятий и цен. Ярким примером тому служат разногласия в связи с рекомендательным планом развития экономики, когда правительство хотело ввести рыночные механизмы и сохранить централизованное планирование. Чэнь Юнь был категорически против подобных перемен, в то время как Чжао Цзыян хотел с их помощью придать гибкость экономической политике, избежав однозначного отказа от централизованного планирования. Группа экономистов из Китайской академии социальных наук выступала в защиту рекомендательного плана. Когда Чэнь подтвердил намерение не идти на уступки, ведущие ученые получили выговор за свои взгляды, что должно было послужить сигналом для Чжао. Таким образом опасную конфронтацию между Чэнем и Чжао удалось предотвратить (Tang Jisheng 1998: 324–325; Tang Jisheng 2004: 195–199).

Вторым, более заметным, институциональным изменением стала перестройка китайской правовой системы[143]. Во время «культурной революции» законы не соблюдались и даже председатель KHF Лю Шаоци не смог отстоять свои основные права. Пострадали большинство китайских лидеров эпохи Дэн Сяопина (в первую очередь сам Дэн), и неудивительно, что они стремились изменить правопорядок. Прежде чем заняться другими вопросами, постмаоистское правительство направило усилия на реформу в области права. 5 марта 1978 года на Первой сессии

ВОНП 5-го созыва была принята третья Конституция Китайской Народной Республики, восстановившая положения о прокуратурах и судах.

Дэн Сяопин, по его собственным словам, был сторонником «правовой демократии». Принимая японскую делегацию 28 июня 1979 года, он сообщил гостям:

 

Мы должны укреплять как демократию, так и правовую систему потому что оказались неэффективными. В целях укрепления демократии надо улучшить нашу правовую систему. Вез масштабной демократии и надежной правовой системы ничего нельзя, сделать. Мы сильно пострадали от хаоса и потрясений…

Действительно, на протяжении многих лет мы жили без законов и правовой системы. Нa этой сессии Всекитайского собрания народных представителей мы сформулировали семь законов. Некоторые из этих законов содержат статьи, которые пересматривают положения Конституции… Это было необходимым условием для создания политической ситуации, которую отличают стабильность, единство и энтузиазм. Если мы не добьемся такой политической ситуации, мы не сможем реализовать программу четырех модернизаций После окончания этой сессии мы должны, разработать ряд законов. Нам недостает многих необходимых гражданско-правовых норм. Мы также должны принять множество законов, регулирующих экономическое развитие, например о предприятиях. Принятых законов не хватает. Нам нужно принять около ста законов, которых у нас нет. Поэтому впереди много работы, и это только начало. Мы должны способствовать становлению демократии и правовой системы. Это как две руки: если у человека одна рука слабая, он не сможет ничего сделать 3 '.

 

Позже, выступая перед членами правительства 13 декабря 1979 года, Дэн Сяопин вернулся к этой мысли, признав, что «[наша] правовая система нуждается в укреплении… Правовой демократии нужна систематизация, чтобы система и законы не менялись при смене руководства или изменениях во взглядах или приоритетах. [В прошлом] люди часто считали, что слово вождя – закон; несогласие с мнением вождей приравнивалось к нарушению закона… Когда речи вождей менялись, негласно менялись и законы» (цит. по: Shen 2000: ix). В течение нескольких лет после выступления Дэн Сяопина было издано множество законов, охватывающих уголовное, гражданское, экономическое и административное право, в том числе новая Конституция 1982 года, которая действует до сих пор (изменения в нее вносились четыре раза – в 1988, 1993, 1999 и 2004 годах). В период 1978–2008 годов китайские законодатели приняли 229 федеральных законов. В настоящее время действуют всего восемь законов, введенных до 1978 года (Gilboy, Read 2008: 155).

Еще больше поражают успехи в законотворческой деятельности, касавшейся особых экономических зон. 1 июля 1979 года в Китае был принят Закон о паевых совместных предприятиях с китайским и иностранным капиталом. Он был воспринят как «важная веха в развитии законодательства» (Clark, Murreil, Whiting 2008: 381) и свидетельствовал о том, что Китай, дабы заручиться доверием на международном уровне, готов привлекать иностранные инвестиции и твердо намерен придерживаться законов. 13 декабря 1981 года был принят Закон об экономических контрактах; за ним последовали Закон о товарных знаках (23 августа 1982 года), Закон о внешней торговле (21 марта 1985 года), Закон о предприятиях с иностранным капиталом и Общие положения гражданского права (12 апреля 1986 года), Закон о банкротстве предприятий (12 декабря 1986 года). 13 апреля 1988 года появились Закон о контрактных совместных предприятиях с китайским и иностранным капиталом и Закон о промышленных предприятиях, находящихся во всенародной собственности, а 25 июня 1988 года – Временные положения о частных предприятиях. Одновременно с этим бурно развивались и другие правовые институты, такие как адвокатура и суды. Так, если в 1979 году в Китае практически не было адвокатов, то в 1984-м на условиях полной занятости работали 10 тысяч адвокатов, а в 2004 году их было уже 100 тысяч[144].

Необходимо отметить тот факт, что развитие правовой сферы в постмаоистском Китае – процесс, о котором Уильям Альфред из Гарвардской школы права отозвался как о «событии грандиозных исторических масштабов» (Alfred 1999: 193), – помогло деполитизировать китайскую политику и ограничить власть центрального правительства посредством принципа верховенства закона. Даже сегодня в Китае этот принцип не всегда соблюдается и государство продолжает вмешиваться в экономику и жизнь общества в целом. Тем не менее принцип верховенства закона, активно внедряемый с 1978 года, обеспечил правовую защиту местным властям, стремящимся помимо прочего обеспечить экономическое развитие региона. В качестве примера можно привести принятие ВОНП Положения об особых экономических зонах провинции Гуандун 26 августа 1980 года (Chen Hong 2006: 19–23; Xiao Donglian 2008: 766–768). Это был первый случай в истории КНР, когда Всекитайское собрание народных представителей приняло закон, подготовленный провинциальным законодательным органом. Создание особых экономических зон было настолько смелым шагом, что провинциальные чиновники не чувствовали себя в безопасности, не получив от центрального правительства санкций в виде специального закона. Этот закон предоставил особым экономическим зонам постоянную правовую защиту и независимость от местных властей, что усилило доверие иностранных инвесторов. Вместе с тем он гарантировал правовую защиту и местным органам власти, которые почувствовали, что могут спокойно развивать предпринимательство под защитой «имперского меча», как говорят китайцы.

Во времена Мао правительственных чиновников часто понижали в должности или даже приговаривали к тюремному заключению, если их слова или поступки признавались «антипартийными» или «контрреволюционными». Критерии того, что следует считать нарушением партийной дисциплины, были субъективны и расплывчаты, поскольку по большей части их определял сам Мао Цзэдун, известный своей непредсказуемостью. Это означало, что, несмотря на попытки Мао провести децентрализацию управления, местные чиновники редко действовали по собственной инициативе: они подчинялись прихотям Мао. Развитие правовой системы в постмаоистскую эпоху было задумано для того, чтобы такого больше не повторилось, и в этом отношении Китай добился несомненных успехов.

Важно также подчеркнуть, что, поскольку за соблюдением законов следили местные органы власти, правовое развитие означало передачу полномочий от центрального правительства местным администрациям. Как мы увидим в следующей главе, это способствовало зарождению региональной конкуренции.

Вместе с тем «закон» и «порядок» в понимании тогдашнего китайского руководства принципиально отличались от того, как «верховенство права» трактуется с точки зрения западной правовой и политической культуры. Основной целью правовой демократии в Китае было поддержание политической стабильности и преемственность политического курса в условиях однопартийной системы. После «культурной революции» китайское правительство провозгласило верховенство закона, чтобы защитить политическую структуру от двух негативных факторов, которые, по его мнению, в прошлом поставили китайскую политическую систему на грань краха, – от безрассудных решений высшего руководства и активного участия масс в политической жизни. Ни на один из этих факторов правовые ограничения до этого не распространялись. Вез надлежащих институциональных механизмов, способных направить и укротить народные страсти, «большая демократия», за которую выступал Мао, оказалась не в состоянии выполнить поставленную перед ней задачу – освободить политику от обюрокрачивания. Мао не понимал, что без права не будет ни демократии, ни порядка. Поскольку сам Мао часто ставил себя превыше закона, два источника хаоса вступили во взаимодействие и парализовали китайскую политическую систему во время «культурной революции». Такой сценарий был бы катастрофой для Дэн Сяопина и других лидеров постмаоистского Китая.

Поскольку децентрализованная политическая структура увеличивала риск того, что местные власти начнут принимать причудливые решения, требовалось срочно установить верховенство закона. Однако, как было указано выше, верховенство закона по сути являлось попыткой структурировать и регулировать иерархию властных отношений в дебрях китайской политики. Это означало, что при принятии решений Пекин должен был соблюдать юридические процедуры, в то время как местные власти пользовались свободой действий в рамках закона. По сравнению с политической системой времен Мао Цзэдуна это было существенным шагом вперед. Однако контраст с верховенством закона, под которым в первую очередь понимают выстраивание горизонтальных отношений между индивидуальными и корпоративными акторами, обладающими равным политическим и правовым статусом, был разительным.

Более того, поскольку законодательная власть в Китае принадлежит центральному правительству, верховенство закона более действенно помогает сдерживать н дисциплинировать центральное руководство. Эффективность верховенства закона в том, что касается поддержания политической стабильности, впечатляет: если с 1949 по 1976 год Пекин практически все время боролся за то, чтобы не погрузиться в политический хаос, то после смерти Мао передача власти происходила спокойно, без угрозы для политического порядка – за исключением событий на площади Тяньаньмынь. Стремление к верховенству закона также помогает укрепить позиции местных органов власти по отношению к Пекину. Поскольку центральное правительство не готово отказаться от монополии на власть или подчиниться диктатуре закона, оно вынуждено осуществлять свою власть на местах за пределами области права, полагаясь на административные (неправовые) формы управления и кадровую политику. Эта тактика реализуется по большей части через аппарат Коммунистической партии, в частности мощный организационный отдел ЦК КПК[145]. Следовательно, экономическая реформа не ослабила роль партии, не снизила ее значимость в политической жизни. Напротив, партия стала неотъемлемой частью сложной институциональной структуры, лежащей в основе китайской экономической реформы. Тем не менее вопрос о том, как интегрировать партию в правовую систему, остается открытым. Пока КПК стоит выше закона, те, кто может действовать от ее имени, законов не признают. Это подрывает и право, и руководящую роль партии.

Начальный этап китайской экономической реформы в 1980-х годах проходил под знаком верности идеям социализма и ознаменовался приходом сильных лидеров в руководство Коммунистической партии Китая. Шло время, и по мере накопления опыта реформирования влияние социализма на умы партийных вожаков начало ослабевать. Прежде всего это относится к сфере экономики, где блестящие успехи частного сектора столь явно контрастировали с результатами госсектора, что не заметить этого было просто невозможно. Хотя китайцев отличал открытый и реалистичный стиль мышления, избавиться от старых представлений было нелегко, а практика и неоднозначный опыт не всегда подсказывали, какое решение принять. Приходилось рисковать, и ошибки были неизбежны. Тем не менее Китай не отказался от того, что Дэн Сяопин назвал «великим экспериментом».

 

 

Глава 5

Как Китай перерос социализм: капитализм с китайской спецификой

 

В конце 1980-х годов китайская экономическая реформа впервые столкнулась с полномасштабным кризисом, прервавшим непрерывный рост экономики на протяжении почти десяти лет. Пиком кризиса стали студенческие волнения 1989-го, и их трагический исход только усугубил кризисные явления и задержал выздоровление экономики. Год, предшествовавший событиям в Пекине, и несколько последующих лет часто объединяют в единый период, называемый «тяньаньмыньской интерлюдией» (1988–1992) – то есть промежуточным эпизодом, связывающим основные периоды. Слово «кризис» по-китайски пишется с помощью двух иероглифов– «опасность» и «возможность», и эти четыре года таили немалую опасность: сценарий, при котором Китай мог бы отказаться от проведения реформ, был абсолютно реален.

В сентябре 1988 года китайское правительство запустило экстренную программу строгой экономии, чтобы снизить темпы инфляции, разогнавшейся в июле до 19,7 %, а также покончить с панической скупкой товаров и изъятием банковских вкладов в городах (Peng Shen, Chen Li 2008: 321–323). В августе объем розничных продаж вырос на 38,6 % к предыдущему году, что усилило инфляционное давление (Wu Li 1999: 980). Программа жесткой бюджетной экономии включала сокращение банковского кредитования и денежной массы; было решено повременить с экономической реформой, а также отказаться от ряда уже принятых мер – в частности, в сфере частного бизнеса. Программа, призванная охладить перегретую экономику и укротить инфляцию, затормозила экономический рост и застопорила реформу. Спустя шесть месяцев, в марте 1989 года, британская газета Guardian опубликовала статью под заголовком «Реформы Пекина затормозили со скрежетом»[146]. После разгона студенческой демонстрации 4 июня прогноз развития китайской экономики только ухудшился. Американский журнал Newsweek напечатал статью «Большой скачок назад: Дэн Сяопин»[147]; анализ в The Economist назывался «Как стагфлирует дракон»[148]. Цитируя документ, незадолго до того опубликованный Центральным разведывательным управлением, газета Washington Post сообщила, что «китайская экономика находится в глубокой рецессии, которая не показывает никаких признаков ослабления и угрожает социальной стабильности страны»[149].

Свидетельств тому было множество. Программа строгой экономии ударила по местным органам власти в китайской деревне: им не хватало кредитов. Летом 1990 года местные власти были вынуждены выпустить кредитные билеты, чтобы расплатиться с крестьянами за зерно, что вызвало недовольство сельского населения. Когда годом ранее по стране прокатилась волна студенческих демонстраций, крестьяне в них не участвовали. Тем не менее китайская деревня, породившая в прошлом немало восстаний и бунтов, включая коммунистическую революцию, оставалась политически уязвимым местом.

Кроме того, число «единоличных хозяйств» (частных предприятий, которым разрешалось нанимать не более семи работников) в 1989 году в Китае сократилось на 15 %. Количество частных предприятий, трудоустроивших более семи человек, уменьшилось более чем на половину: в 1988 году их было свыше 200 тысяч, к концу 1989-го осталось чуть более 90 тысяч. В течение 1990 года показатель не рос и только в 1991-м поднялся до 107 тысяч (Ma Licheng 2008: 149).

Помимо всего прочего, главные тенденции в политическом дискурсе сменились на прямо противоположные. Если в конце 1980-х годов китайская экономическая реформа застопорилась, будучи не в состоянии выбрать между централизованным планированием и рынком, как справедливо отмечают некоторые ученые (например: Shirk 1993; White 1993), то теперь политическое течение несло экономику в обратном направлении, пытаясь вернуть ее в прежнее состояние. Политическая коалиция, сформированная Дэн Сяопином в поддержку реформы в конце 1970-х годов, к середине 1980-х дала трещину. Это привело к отставке Ху Яобана в начале 1987 года; после разгона демонстрантов на площади Тяньаньмынь в 1989-м коалиция практически распалась. 23 ноября 1989 года премьер Госсовета Ли Пэн дал эксклюзивное интервью Манфреду Шеллу, главному редактору немецкой газеты Die Welt. Отвечая на вопрос о политике Китая в отношении экономических реформ и открытости, Ли Пэн объяснил, что «реформы в Китае – это самосовершенствование социалистической системы. С экономической точки зрения совместить плановую экономику с регулированием рынка не означает привести Китай к капитализму»[150]. Ли Пэн совершенно недвусмысленно поставил знак равенства между капитализмом и рыночной экономикой, построение которой было главной целью реформ с 1984 года. Политический консенсус – единогласное одобрение рыночных реформ – был разрушен. Как говорилось в предыдущей главе, мысль о том, что «плановая экономика – главный, а рыночная – вспомогательный элемент», глубоко укоренилась в китайском социализме. Чэнь Юнь был первым, кто предложил эту формулировку в 1956 году, и после 1978-го китайское руководство решило взять ее на вооружение. Идея Чэня служила эффективной подсказкой правительству на ранней стадии экономических преобразований, но, поскольку она предполагала противопоставление плановой и рыночной экономики и безусловное доминирование плана, от нее отказались в 1984 году. Модернизация социализма уступила место развитию рыночной экономики как конечной цели китайской экономической реформы. Но с 1989-го правительство перестало поддерживать рыночные реформы и вернулось к экономическому мышлению времен Чэнь Юня.

Смена ориентиров оказала непосредственное влияние на экономическую политику. Выступая на Национальной конференции по планированию 11 декабря 1989 года, Ли Пэн заверил аудиторию, что правительство продолжит экономическую реформу и поддержит политику открытости, но иным способом[151]. Тем самым он стремился отстоять программу строгой экономии и вновь заявить о преданности китайского правительства социализму – то есть подтвердить приоритет общественной собственности и централизованного планирования. Ли предложил конкретные меры по ограничению роста негосударственного сектора экономики и восстановлению госрегулирования в области ценообразования. Во-первых, следовало включить в государственный план волостные и поселковые предприятия – самый динамичный и быстрорастущий сектор экономики с начала реформ. Подобные предложения поступали еще в конце 1970-х, но всерьез их никто не воспринимал.

 

Волостные и поселковые власти должны серьезно замяться организацией коллективной экономической деятельности и различных служб, осуществляя управление ими; с другой стороны, коллективная экономика должна стать основой для консолидации поселковых и сельских властей. Мы должны поощрять развитие волостных и поселковых предприятий в соответствии с принципом регулирования, консолидации, реформирования и совершенствования и подтвердить роль этих предприятий. Эти предприятия являются важной формой экономической деятельности, необходимой для развития сельского хозяйства, улучшения производственных условий в сельских районах и расширения возможностей трудоустройства крестьян. Следует исправить отдельные нездоровые проявления в деятельности волостных и поселковых предприятий, а также защитить и поддержать положительные моменты. Важмо убедиться, что волостные и поселковые предприятия осуществляют промышленную политику государства, повышают качество продукции, снижают расход сырья и удовлетворяют требования рынка. Банки всех уровней должны предоставить волостным и поселковым предприятиям необходимые объемы оборотных средств в 1990 году [152].

 

Во-вторых, Ли Пэн попытался осуществить еще более амбициозный план – подчинить весь частный сектор влиянию государства. В случае успешной реализации этот план целиком и полностью уничтожил бы частный сектор:

 

Индивидуальный и частный секторы экономики являются полезным и необходимым, дополнением к социалистической экономике. Мы должны улучшить управление ими, направить их на правильный путь развития и продолжать поощрять их работу в установленных государством рамках, чтобы они могли играть активную роль в развитии производства, обустройстве повседневной жизни людей и создании новых рабочих мест. В то же время мы должны ослабить те негативные последствия, которые неблагоприятно сказываются на развитии социалистической экономики [153].

 

В-третьих, отходя от прежней политики либерализации цен, Ли Пэн рекомендовал государственное регулирование цен в качестве инструмента борьбы с инфляцией:

 

Необходимо с помощью научно обоснованных методов усилить регулирование рыночных цен и контролировать диапазон их повышения. Снижение уровня, инфляции и ежегодное сокращение диапазона повышения, цен, – основная, задача, которую следует решить для улучшения экономической среды и наведения порядка в экономике. Контролировать диапазон повышения цен в 1990 году будет очень сложно. Одним, из основных способов контроля над повышением цен является непрерывный контроль над совокупным спросом. Следует отслеживать повышение цен, производимое самими ведомствами и предприятиями. Необходимо разработать программу, которая позволит стабилизировать как цены, на, товары, первой необходимости, так и затраты на рабочую силу. Эта программа должна четко оговаривать, что цены, на, некоторые товары, первой необходимости повышать нельзя. Необходимо тщательно и по различным критериям проверять сборы, и строжайшим образом, запретить беспричинный рост цен и чрезмерные расходы. Необходимо предпринять усилия для усиления регулирования рыночных цен, а также надзора, и инспектирования в этой области. Особенно важной представляется та, роль, которую играют массы и общественное мнение в сдерживании цен. Следует постоянно уделять внимание системе ответственности в деле регулирования цен. В 1990 году контроль над диапазоном повышения, цен, должен оставаться, важным, критерием при оценке эффективности работы органов власти на различных уровнях [154].