Норманны — создатели Сказания о призвании варягов

 

Не так давно по вопросу возникновения Сказания о призвании варягов и истории его занесения на страницы ПВЛ родилась еще одна норманистская версия. Хотя в общих чертах она уже звучала ранее (о чем, например, говорили А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев в 1986 г.), но ее окончательно сформулировал в 1989 г. Н. Н. Гринев, положив при этом в основу своих рассуждений широко известный посыл, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора представляют собой якобы ошибочное толкование древнешведских слов: Синеус (sine hus) — «свой род», а Трувор (thru varing) — «верная дружина». В свете чего в науке давно предложено толковать летописный текст, где говорится о приходе Рюрика с братьями на Русь как его приход «с родом своим и верной дружиной». Включение в летопись, по мысли Гринева, русской транскрипции древнешведской фразы показывает, что в руках летописцев второй половины XI в. оказался извлеченный из архива написанный старшими рунами документ, имевший характер договора с приглашенным княжеским родом, а сама эта фраза «производит впечатление устойчивой формулы, связанной с по-именованием князя при официальном к нему обращении»[698]. Идею, что договор, заключенный на старошведском языке Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, «был использован в начале XII в. летописцем, не понявшим некоторых его выражений» («sine hus» и «thru varing»), сегодня усиленно проводит в науке археолог А. Н. Кирпичников. Его дополнительные доводы в пользу «легендарности» Синеуса и Трувора заключаются в том, что в Белоозерской округе само присутствие скандинавов, судя по археологическим находкам, слабо прослеживается не только в IX, но и в X в., «а в Изборске не обнаружено характерного комплекса скандинавских изделий — поэтому вряд ли там появлялся знатный скандинав»[699].

Построения Гринева и Кирпичникова — яркий образец того, как можно, руководствуясь определенной идеей (в данном случае, норманизмом) и опираясь лишь только на допуски, придти к желаемому результату, ставшему, при всей очевидности натяжек, научным фактом. И собственной вины ученых в этом нет, ибо они, взращенные в духе норманизма, находятся в плену того «научного факта», который обрел свою популярность в прошлом столетии, и заложниками которого являются современные исследователи. Попытки объяснить имена братьев Рюрика как неправильно понятую при переводе фразу «Rurik und sine getruwen» предпринимались в XIX в., но не получили поддержки даже среди норманистов, и что как научный курьез привел в 1877 г. в своей работе И. И. Первольф[700]. Здесь надо заметить, что в последние годы в справочной, учебной и научной литературе громко зазвучала мысль еще об одном приоритете Г. З. Байера в нашей исторической науке. Вероятно, начало ей положил Л. М. Пятецкий, утверждавший, что «немецкий ученый Иоганн Готфрид Байер, трудившийся в 30-60-е гг. XVIII в. в России, доказывал, что летописная версия искажена, т. е. имена братьев Рюрика — в действительности скандинавские слова, обозначающие, что он пришел в землю словен со своей дружиной — «тру-вор» и своим домом «сине-хус»[701]. Ученого «Иоганна Готфрида Байера» никогда не существовало, но был, как известно, знаменитый Готлиб Зигфрид Байер, которого чтут за основателя норманской теории, прибывший в Россию в 1726 и умерший здесь же в 1738 году. Затем «И. Г. Байер» с приписываемым ему «открытием» попал в работу археолога В. Я. Петрухина, а, видимо, оттуда в исследования историков И. Н. Данилевского и Е. В. Пчелова, а также археолога Е. А. Шинакова[702]. Но, насколько можно судить по наследию Байера, таких аналогий он не проводил, что хорошо видно из его ключевой работы по варяжской проблеме «О варягах», изданной в XVIIІ в. на латинском и русском языках (эту статью, как уже указывалось, В. Н. Татищев включил с небольшими сокращениями в первый том «Истории Российской»; в 1998 г. она частично, наряду с другими работами немецкого ученого по русской истории, помещенными Татищевым в своем труде, была опубликована А. Г. Кузьминым[703]).

Немаловажную роль в закреплении в историографии мнения о скандинавской основе Сказания о призвании варягов, мнения, что Синеус и Трувор — не люди, а лишь звуки шведской речи, сыграли в послереволюционное время наши историки-эмигранты. Так, в 1929 г. Н. Т. Беляев утверждал, что на руках летописца был «малопонятный ему скандинавский текст», итогом чего стало превращение прилагательных, окружавших имя Рюрик, «Signiotr» — «победоносный» и «Thruwar» — «верный», «в существительные», в имена Синеус и Трувор (к такому заключению ученого подтолкнули выводы А. А. Куника. Последний в 1845 г., видя в братьях Рюрика реальных лиц, но не найдя в сагах именам Синеус и Трувор предлагаемых им скандинавских аналогий, сказал, что «Signiotr» и «Thruwar» являются прилагательными, означавшими прежде всего «победоносный» и «верный»[704]). По мысли Беляева, эта «сага, или, вернее, песни скальдов; может быть, подобно песне Гиндлы, она кончалась припевом-строфой, вроде: «Рюрик, Победоносный и Верный (Roerik, Signiotr ok Thruwar)». Подобное объяснение было полностью принято Г. В. Вернадским. В 1931 г. В. А. Мошин, ставя под сомнение содержание Сказания о призвании варягов и соглашаясь с тем, что она представляет собой бродячую легенду, сообщил о наличии в науке точки зрения, согласно которой летописец пользовался скандинавским источником, повествующим о прибытии «Рюрика со своим домом и верной дружиной» — «sin hous trej wory» («tru varing»)[705].

В советскую историографию этот посыл перенес в 1956 г. Б. А. Рыбаков. Перенес с целью доказать отсутствие каких-либо реалий в повествовании о призвании варягов-норманнов тем тезисом, что, если Рюрик — это историческое лицо, то «анекдотические «братья» Рюрика только подтверждают легендарность «призвания» и его источник — устный скандинавский рассказ». Спустя два года он несколько уточнил свою мысль, сказав, что «источником сведений о Рюрике и его «братьях», вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Одновременно историк полагал, что в основе варяжской легенды могло лежать широко распространенное в Северной Европе (в Ирландии и Англии) эпическое сказание о трех братьях — основателей королевств. В конечном итоге всю вину в появлении в легенде, а значит, в русской истории Синеуса и Трувора Рыбаков возложил не на скандинавского информатора русского книжника, а на него самого: имена братьев Рюрика он объяснял из старошведского как результат «чудовищного недоразумения, происшедшего при переводе скандинавской легенды», когда новгородец, плохо зная шведский язык, «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»[706]. Как резонно замечает Н. Н. Гринев, «однако в этом случае непонятно, почему столь ненадежный источник, как устный рассказ иностранца (к тому же непонятный?) был использован для правки ответственного сообщения о начале княжеского рода»[707]. Действительно, невозможно представить, чтобы сообщение какого-то заезжего норманна (да любого бывалого человека того времени вообще, склонного, в силу либо полного отсутствия информации у своих слушателей, либо ее крайней скудости, к преувеличениям и фантазиям) мог быть принят за отправную точку в таком важном деле, как родословная русского правящего дома, с представителями которого считали за честь породниться в ХІ-ХІІ вв. многие западноевропейские монархи. К тому же Рыбаков оставил без объяснений вопрос, с которого, вообще-то, и надлежало бы начать ему свои рассуждения: знание новгородцем латинского, ирландского, английского и шведского (старошведского) языков.

Утверждение об ошибке летописца, приведшей к «рождению» никогда несуществовавших братьев Рюрика, прекрасно прижилось в советской науке[708], весьма своеобразно трактовавшей борьбу с норманской теорией. Поэтому, не удивительно, что преподносимое с позиции якобы антинорманизма и якобы долженствующее показать всю несерьезность разговора о роли норманнов в русской истории, это «новое прочтение» Сказания о призвании варягов еще больше укрепляло научный мир и общество в целом в мысли о норманство тех, кто стоял у истоков русской государственности. И ныне тезис о том, что Синеус и Трувор — это следствие плохого знания летописцем шведского языка, что их имена представляют собой не что иное, как кальки со шведского (в чем видят «веский контраргумент» против существования этих братьев в реальности), что повествование о них «несет на себе печать вымысла», «легендарно», является весьма популярным в академических и учебных изданиях[709].

Гипотезу о скандинавской основе варяжской легенды, что в полной мере характеризует ее несостоятельность, не приемлют даже норманисты. В 1934 г. Е. А. Рыдзевская, отмечая принципиально важный факт, что в сагах она не отразилась, резюмировала: «…Против ее скандинавского происхождения, точнее — против ее оформления непосредственно на почве скандинавских преданий, говорит, между прочим, и то обстоятельство, что имена Рюрика, Синеуса и Трувора не образуют аллитерации, обычной для имен героев в древнескандинавских сказаниях». Отвергала исследовательница скандинавский элемент в легенде и позже, опять же говоря, что достаточно богатая северная литература «не содержит ни одного хотя бы отдаленного намека» на призвание варяжских князей. В 1961 г. И. П. Шаскольский справедливо указал, что приведенная трактовка имен Синеуса и Трувора зиждется только на одном — на «невероятном» предположении о норманском происхождении варяжской легенды, к тому же она, подчеркивал исследователь, «неубедительна и с филологической стороны; ее не приняли крупнейшие филологи-норманисты В. Томсен, А. Стендер-Петерсен и др., на авторитет которых в данном вопросе вполне можно положиться»[710].

Активные проводники в современной науке идеи норманства варягов В. Я. Петрухин и Е. А. Мельникова также констатируют, что текст легенды «не несет никаких следов, позволивших бы заподозрить в ней перевод». И возведение имен Синеус и Трувор к упомянутым фразам, выводят они, «фонетически невозможно». «…Чтобы образовать имя Трувор из thru varing (приводимая форма именительного падежа varing в данной фразе, кстати, невозможна, так как синтаксис фразы требовал бы формы дательного падежа), — специально заостряет внимание Петрухин, — переводчик должен был бы восстановить этимологически исходную форму vár — «обет, клятва», никогда не имевшую значения «дружина», «отряд воинов». Мельникова дополнительно говорит, что слова hus и væringi «никогда не имели значение «род, родичи» и «дружина». Исследователи подчеркивают, при этом прямо называя имена Б. А. Рыбакова и Н. Н. Гринева, что «необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древне-шведские фразы «со своим домом и верной дружиной», подразумевающие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке». Летописец, уверены они, имел дело с памятником, изложенным на древнерусском языке. Как ими указывается, Сказание о призвании варягов «соотносится со сказаниями других народов о переселении части (обычно) трети племени во главе с тремя (или двумя) братьями в далекую страну», и видят в братьев Рюрика «генеалогических героев»[711].

В 1994 г. С. Н. Азбелев отметил, что толкованию имен братьев Рюрика как «sine hus» и «thru varing», противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе. Недавно антинорманист Ю. Д. Акашев к весьма важным рассуждениям Петрухина и Мельниковой добавил, касаясь имени Синеус, что действительно, в шведском языке «sin» — свой, а «hus» — дом. Но в тоже время, показывает он, в нем невозможно сочетание «sine hus»: «свой дом» пишется как «sitt hus», а «со своим домом» — «med sitt hus». И если принять норманистскую трактовку имен Синеус и Трувор, то получается, демонстрирует всю ее надуманность Акашев, «что Рюрик обосновался в Новгороде (или Ладоге), «его род» — в Белоозере, а его «верная дружина» — в Изборске»[712]. Не менее, конечно, странно будет звучать тогда и следующая часть варяжской легенды: «По двою же лету Синеус умре и брать его Трувор; и прия власть Рюрик…»[713], а именно: «Два года спустя умерли «его род» и брат его «верная дружина». И принял всю власть Рюрик…». Но в науке, несмотря на всю абсурдность такого звучания легенды, игнорируются выводы Рыдзевской, Петрухина, Мельниковой и Акашева, исходящие из норм шведского языка, и из истории все также продолжают вычеркивать Трувора и Синеуса[714]. И лишь только потому, что, как признает, например, Н. Н. Гринев, «имен Синеус и Трувор нет в Скандинавии…»[715]. Поэтому, как объяснял еще в 1974 г. А. Г. Кузьмин, предлагаемые кальки выражений Сказания о призвании варягов «с родом своим» (sine hus) и «верная дружина» (thru varing) «скорее остроумное, чем достоверное решение, свидетельствующее о безнадежности попыток дать удовлетворительное объяснение» имен Синеус и Трувор из германских языков[716].

И лишь по причине этой «безнадежности», подрывающей построения норманизма, данные имена лишают их сущности (ибо это закономерно заставляет искать объяснение им вне скандинавско-германской среды), стараются представить, по характеристике А. Н. Кирпичникова, «языковым недоразумением, порожденном не устной, а письменной традицией»[717]. Этими словами археолог Кирпичников выразил всю суть активно используемого в нашей историографии приема, принадлежность которого к академической науке весьма сомнительна. И сводится он к тому, что в целях обоснования норманства варяжской руси источникам, где ничего не говорится о том, приписывают ошибки («недоразумения»), которые исправляют в надлежащем духе. Так, в 1910 г. финский профессор Г. Пиппинг заключил, что древлянского князя Мала, за которого в 945 г. его подданные сватали княгиню Ольгу, никогда не было, ибо он есть следствие «существенной ошибки», возникшей при неверном переводе летописцем скандинавского источника (скандинавской речи). Якобы он не понял обращенной к Ольге «формулы» «Giptas mæb mund ok mæb mæli», означающей «брак с обеспечением приданного и заключением торжественного договора», при которой брак, «согласно древнему западноготскому закону», считался действительным и вступал в силу, и принял последнее слово «mæli» за имя собственное Mal, истолковав «брачную формулу» за предложение выйти замуж за лицо, носящего имя Мал.

Русский ученый С. А. Корф восторженно поддержал объяснение Пиппинга, которое, по его характеристике, «настолько выпукло и просто, что вряд ли может вызвать сомнения в своем существе», увидел в нем «новое свидетельство того огромного влияния, к несчастью и по сие время наукой еще столь мало разработанного, которое оказало скандинавское право на славянские племена…». В 1912 г. С. Н. Сыромятников выступил против подобного прочтения летописного текста, указав, что только на допуске норманства Ольги и построен домысел, «будто послы древлянские говорили с нею на древне северном языке и предлагали ей древне северную форму брака… в виду того, что она была скандинавкой». Ученый привел примеры, которые, напротив, свидетельствуют, что «летописцы обыкновенно переводили чужеземные географические имена и прозвища и всегда переводы эти вполне точны, как бы ни было иногда трудно для летописцев понять их точный смысл». Непредвзятое рассуждение Сыромятникова заканчивается словами, смысл которых в наши дни звучит еще более актуально: «Можно, при желании, весь рассказ о сватовстве древлян и о мести Ольги считать сагой… Но заставлять древлян говорить с Ольгой на древнешведском языке, предполагать существование древнешведской летописи в IX веке в Киеве и обвинять летописца в безграмотности — совершенно не основательно»[718].

В 1902 г. Ф. А. Браун, полагая, что упоминаемые в Киево-Печерском патерике варяги Якун, Африкан, Фрианд и Шимон — шведы, и подыскивая их именам скандинавские параллели, «установил», что имена Шимон и Африкан указывают не просто на Скандинавский полуостров, а конкретно на шведскую область Sodermanland и примыкающую к ней с юга полосу Östergötland, откуда, по его мнению, и могли только выйти носители этих имен. Но к имени Фрианд он не смог подобрать ничего близкого из скандинавского именослова. Тогда ученый просто задался вопросом, точно таким же, что обычно задается в отношении имен Синеуса и Трувора, и дал на него точно такой же ответ: «Не в недоразумении ли дело? Не имел ли первый редактор Патерика или автор «Слова о создании церкви» перед собой варяжскую запись, или не записаны ли им относящиеся сюда подробности, первоначально, со слов варяга, сообщившего ему, что Якун изгнал frianda Simon Afrekąson, т. е. своего родича Симона, сына Африкана, и не принял ли он не понятное ему frianda за собственное имя брата Симона?». Завершая свои размышления, Браун откровенно признался, что «с точки зрения скандинавской, высказанная догадка навязывается сама собой…»[719]. Отдать надо все же должное ученому, прямо сказавшему, что являлось путеводной нитью в его поисках. Так и вышеназванные прибрежные шведские области, лежащие напротив Финского залива, он определил не в результате каких-то необычайно сложных расчетов или работы с источниками. Браун указал на них лишь только потому, что прежде всего именно из этих мест его предшественники-норманисты, В. Томсен, например, и выводили большинство носителей летописных имен, запечатленных в договорах с греками 911 и 944 годов[720].

«С точки зрения скандинавской» летописец, не способный защитить себя от произвола далеких потомков, конечно, будет изъясняться по-скандинавски (или другим языком, это как кто прикажет). В. О. Ключевский, характеризуя в 90-х гг. XIX в. «особенности новой литературы», верно заметил, что исследователи хотят не только доказать, что летописец «написал неверно, но и указать ему, что он должен был написать»[721]. И если все же принять версию норманистов в отношении имен Синеуса и Трувора, то с ней не позволяет согласиться сама ПВЛ, ибо летописец, даже если бы он действительно записал рассказ скандинава или работал со скандинавским источником, не мог так небрежно отнестись к его ключевой фигуре — Рюрику и, не поняв, как говорит Кирпичников, «некоторых выражений», так исказить стоящие рядом с ним слова. Как известно, смысл слов, окружавших патроним; всегда был очень важным в средневековой литературе, т. к. носил сакральный характер, и его, поэтому, передавали с необходимой точностью. И в этом окружении особое внимание уделялось понятию «с родом своим», этому началу всех начал, в отрыве от которого не мог существовать никто, ибо он тогда действительно «никто». И это понятие в обязательном порядке использовали летописцы, говоря о восточнославянских племенах, о пришедших к ним народах, а также о родоначальниках тех и других. Вот что, например, сообщает летопись о полянах: «Полем же жившем особе и володеющем роды своими (здесь и далее курсив мой. — В. Ф.)… и живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим. И быша 3 братья, единому имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь……Но се Кий княжаше в роде своем». Кий, возвращаясь от византийского императора, срубил на Дунае «градок мал, и хотяше сести с родом своим, и не даша ему ту близь живущии». По смерти Кия, Щека и Хорива, продолжает летопись, «держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новегороде, а другое на Полоте…». В рассказе о начале радимичей и вятичей, пришедших в Восточную Европу от «ляхов», подчеркнуто, что «седоста Радим на Съжю и прозвашася радимичи, а Вятъко седе с родом своим по Оце, от негоже прозвашася вятичи».

В том же ключе повествует под 862 г. Сказание о призвании варягов: среди племен, изгнавших находников «из заморья», не было «правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся», а после их обращения к варяжской руси «изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге. — В. Ф.), а другий, Синеус, на Белезере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля…»[722]. Все здесь предельно четко, логично и каждое слово на своем месте: «3 братья» в неизменном сопровождении (иначе быть не могло) — «с роды своими» — пришли в северо-западные пределы Восточной Европы, сели в трех ее центрах, а так как они «пояша по собе всю русь», то, объясняет летописец, «от тех варяг прозвася Руская земля». Хорошо видно, что в тексте Сказания уже читается «с роды своими» (во множественном числе), с которыми братья прибыли к призвавшим их племенам. И Синеус, понятно, никак не может означать то, во главе чего он явился на Русь, т. е. быть «с родом своим». Признавая существование шведского текста, нужно, говорит В. Я. Петрухин, «также признать, что переводчик дважды перевел древнешведскую фразу, имевшую значение «с родом своим и верной дружиной»: один раз в соответствии с ее истинным смыслом, второй раз — приняв его (неясно, каким образом, если он только что перевел это выражение верно) за личные имена»[723]. То, что Синеус не «языковое недоразумение» и не «выражение», якобы не понятое летописцем, вновь подтверждает Сказание. В нем читается, что по смерти Синеуса и Трувора Аскольд и Дир у Рюрика «испросистася ко Царюгороду с родом своим», а все же не с покойным Синеусом. В науке, о чем речь уже шла, принято относить к рассказу о призвании варягов, помещенному под 862 г., летописную статью под 882 г., повествующую о захвате Олегом Киева, или говорить об их несомненной связи. Когда новгородский князь вызывал киевских князей Аскольда и Дира из города к реке, то просил их: «да придета к нам к родом своим»[724]. Опять все как нужно: именно «к родом своим», а не к Синеусу, как это вытекает из утверждений норманистов.

Норманисты Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин по нескольким причинам выступают против мнения, что якобы в основе Сказания о призвании варягов лежит какой-то шведский текст (в виде либо легенды, либо договора). Во-первых, действительно ничто не позволяет заподозрить в Сказании перевод. Во-вторых, утверждения об этом проистекают от незнания древнескандинавских языков, помноженной на предубежденность в норманстве варягов, что не позволяет сторонникам этой версии увидеть ее явную ущербность. В-третьих, ряд терминов памятника, согласно исследованиям лингвистов В. В. Иванова и В. Н. Топорова, являются весьма архаичными[725]. В связи с чем Мельникова и Петрухин совершенно справедливо заостряют внимание на наличие в нем значительного пласта славянской (и даже праславянской) правовой и социальной терминологии, имеющей истоки в обычном праве, а также лексических параллелей с русско-византийскими договорами[726]. Но позиция исследователей в вопросе этноса варягов заставила придать этому факту все тоже норманистское звучание, компромиссное по своей сути: они соединили воедино славянскую природу (в их толковании) варяжской легенды со скандинавской, как им кажется, средой ее возникновения и бытования.

Мельникова и Петрухин, приняв мысль В. Т. Пашуто, что в основе легенды лежит исторический факт вокняжения скандинава Рюрика именно по «ряду»[727], утверждали в последние десятилетия прошлого века, что ее ядром является договор между верхушкой северной конфедерации племен и предводителем одного из отрядов норманнов, который «предоставлял ему в качестве князя верховную власть с целью защиты от внешней угрозы и обеспечения интересов местной власти на условиях соблюдения местных норм обычного права». Допустив существование такого «ряда», они не могли не придти к другому допуску — к признанию реального бытия в истории Синеуса и Трувора (в противном случае их построения рушились). По мнению авторов, «ряд» «не только дошел до летописца в изложении на древнерусском языке, но и составлен был скорее всего на древнерусском языке в письменной (что маловероятно) или устной форме». И на базе этого «ряда», считают они, сложилось во второй половине IX в. в дружинной среде, в значительной части состоявшей из скандинавов, «этиологическое сказание о происхождении государства / правящей династии», кратко пересказанное летописцем конца XI в.[728], при этом не пояснив, как он соотнес «ряд» и устное предание, каким путем их скомбинировал.

Развивая идею о заключении «ряда» со скандинавским вождем, Мельникова и Петрухин уверяют, что имена Синеус и Трувор суть шведские имена Signjotr и fcorvarr, отражающие «в славянской передаче аутентичную скандинавскую антропонимическую традицию», в связи с чем они не были эпитетами к имени Рюрик, а их носители действительно являлись его братьями. Ссылаясь на А. Стендер-Петерсена, Мельникова ведет речь о том, «что вокруг обстоятельств заключения «ряда» в дружинной среде, по преимуществу скандинавской, создавалась «сага о Рюрике», как первом легитимном правителе средневековой военной аристократии. По ее мнению, Сказание о Рюрике, включавшее в себя несколько эпизодов, повествующих о его деяниях (приход на Русь, основание там городов, расселение братьев Рюрика и размещение им своих «мужей» в подвластных ему городах), и более пространно сохранившееся в Никоновской летописи, представляло собой «эпическое, возможно поэтическое, произведение, которое сложилось в Ладожско-Новгородском регионе в конце IX — начале X в.», и которое «просуществовало по меньшей мере до второй половины XI в.». Оно бытовало параллельно в двух вариантах: на языке среды, породившей его, т. е. древнескандинавском, и на древнерусском, с которым затем работал летописец[729].

Норманисты прошлого, следует сказать, совершенно не сомневались в историчности братьев Рюрика, естественно, считая их только скандинавами по происхождению. Так, по А. Л. Шлецеру, Рюрик, Синеус и Трувор — древнешведские имена, «только немного испорченные в чужой земле». В. Томсен выдавал имена Синеус за Signiutz, а Трувор за Іюгѵагрг. То же самое утверждает сейчас Е. А. Мельникова. Норманист Е. В. Пчелов, говоря о малоубедительности мнения, что имена Трувор и Синеус представляют собой неправильный перевод скандинавских словосочетаний, также видит в них видоизмененные имена Торвард и Сигнют[730]. Но все эти предположения разбиваются о тонкое наблюдение С. А. Гедеонова в отношении якобы норманских имен Синеуса и Трувора: или летописцу, резонно вопрошал он, «было мало всеизвестных (вследствие сношений с Ганзою и норманнами) норманских Гаральдов, Олавов, Сигурдов, Сигвальдов, Свейнов, что он вздумал окрестить своих небывалых шведов небывалыми шведскими именами?»[731].

Красноречивое признание (с нескрываемым сожалением) археолога А. Н. Кирпичникова, что поиски имен Синеуса и Трувора «в древнескандинавской ономастике не привели к обнадеживающим результатам»[732], показывает, что современные сторонники норманства варягов не там ищут: имена Синеус и Трувор не имеют никакого отношения к скандинавскому миру. А. Г. Кузьмин нашел им (а также другим именам ПВЛ) в кельтских языках «ясные и естественные параллели». В них, например, встречается большое количество имен, восходящих к sini — «старший». Первоначальное кельтское звучание этого важного для эпохи образования государственности понятия — sinjos — практически совпадает с именем Синеус, который, вероятно, является уже славянским переосмыслением кельтического антропонима типа «Беллоуес», где второй компонент вариант от «гаст» в значении «господин». Имя же Трувор сопоставимо с многочисленными производными от племени треверов (у современных кельтов широко распространено имя Тревор), а в древнефранцузском языке имелось «прямо совпадающее с именем» слово trouveur, означавшее «поэт», «трубадур», «путешественник». «В кельтской традиции, — подчеркивает Кузьмин, — много имен от «три», и «третий» по рождению обычно означал не просто порядковый номер, а лучшего из рода». Е. В. Кузнецов также заключает, что «при всем старании нельзя ни из германского, ни из славянского онимикона объяснить имена» Синеуса и Трувора. Прототипы им он находит в исторической области Лангедок (южная часть средневековой Франции): имя Трувор — «обозначение лирического поэта, писавшего на «лангедойль», «счастливый искатель военных трофеев». В основе антропонима Синеус историк видит «senex, senіor» — «старик, старший» и предлагает «имя Синеус (Sineus) читать Сениус (Senius), и означает оно более старший… старший из трех братьев»[733].

Не является шведским, вопреки распространенному мнению, и имя Рюрик. Еще С. А. Гедеонов обратил внимание на тот факт, что имя Hraerekr (Hrorekr), в котором видят имя Рюрик, шведам неизвестно. «Для шведского конунга имя Hraerekrx — подчеркивал он, — также странно и необычайно, как для русского князя имена Казимира и Прибислава; вследствие чего норманская школа должна… отказаться от шведского происхождения нашего Рюрика…». Об отсутствии этого имени у шведов говорил спустя много лет норманист Н. Т. Беляев, также отметивший его необычайность и для Дании[734]. В наше время А. Г. Кузьмин показал, что имя Rauric, Ruric, Roric имело широкое распространение в Европе уже «с первых веков нашей эры». Так, до VII в. известно пять таких имен, а на территории Франции для IX — начала XII в. зафиксировано 12 «Рориков». В этом имени исследователь видит отражение названия кельтического племени руриков (рауриков-raurici, откуда французские «Рорики»), имя которых происходит от р. Рур или Раура. В средние века, напоминает историк, у Одера был приток Рурика (Rurica, Rorece), а сейчас так именуются притоки Мааса и Рейна. Выходцы из поречья Руры, добавляет Кузьмин, позже также именовались «Руриками». Е. В. Кузнецов ведет речь об античных корнях этого имени[735]. В 1997 г. шведская исследовательница Л. Грот вновь напомнила давно известное: в Швеции не считают имя «Рюрик» шведским, не встречается оно «и в шведских именословах»[736]. Поэтому не может свидетельствовать о шведском происхождении Рюрика этимология его имени (о чем говорит, например, Е. А. Мельникова[737]), не имеющего никакого отношения к шведам.

Это было ясно и норманистам прошлого, с целью обоснования норманского происхождения имени Рюрик указывающим на ряд лиц, запечатленных западноевропейскими хрониками применительно к IX в., чьи имена были созвучны имени Рюрик, но которому не находили аналогов в истории Швеции. Еще Г. З. Байер, доказывая, что это имя скандинавское, в подтверждение своих слов привел имена «Руриков» датских и германского, «Рорека», которого Олов норвежский победил и т. д. Этот процесс затем продолжили А. Л. Шлецер, Н. М. Карамзин, М. П. Погодин и другие[738]. Но некоторые норманисты отдавали себе отчет в том, что такая фигура, как Рюрик, будь он шведом, в обязательном порядке бы сохранилась в памяти его соплеменников. И чтобы не потерять его из своей системы доказательств, они начали ему подыскивать прототипы из истории других скандинавских (германских) народов. Так, дерптский профессор Ф. Крузе, подчеркнув, что Рюрик не упомянут «в многоречивых скандинавских сагах», в ряде статей за вторую половину 30-х — начала 40-х гг. XIX в. отождествил его с датским Рориком Фрисландским. Приняв во внимание сообщение «Жития святого Ансгария», написанного его учеником Римбертом, о захвате датчанами в 852 г. (до толи осаждавшим шведскую Бирку) какого-то города в «пределах земли славян»[739], Крузе говорил о их вторжении именно на Русь. Для защиты русских владений «от прочих норманнов» затем был призван ранее нападавший на восточнославянские земли Рорик Фрисландский, после чего он действует, убеждал ученый, попеременно то на Западе, то на Востоке[740]. Против заключения Крузе выступиди тогда видные норманисты М. П. Погодин и А. А. Куник[741], ибо оно отвергало норманскую теорию, во главу угла ставившую в качестве родины Рюрика и варяжской руси исключительно только Швецию. По верному замечанию С. А. Гедеонова, выводом Рюрика из Дании «подрывается все учение знаменитейших корифеев скандинавизма»[742].

Норманист П. Г. Бутков, идя вслед за Крузе, стремился доказать в 1840 г., что франкские анналы говорят не об одном и вместе с тем весьма известном Рорике, а о нескольких, причем незначительных исторических лицах. Сам он, признав в нашем Рюрике некоего «Рорика Гальфдановича», оборонил очень важное замечание, ставящее под сомнение как его собственные доводы, так и доводы Крузе: если «Рорик Гальфданович» держал Новгород, нельзя, чтоб «о том ничего не знали соотечественники его: современник Римберт, архиепископ гамбургский (868–888 гг.), король датский Свен († 1074 г.), сообщавший Адаму Бременскому известия о Дании, Саксо Грамматик († 1204 г.) и датский король Эрик VI († 1319 г.)». Новую жизнь в концепцию Крузе вдохнул в 1929 г. эмигрант Н. Т. Беляев, приведя дополнительный материал, свидетельствующий, по его мнению, о полном тождестве летописного Рюрика с Рориком из Фрисландии, с потерей последней обосновавшегося в южной Ютландии. Именно он в 856 г. закрепляется в Новгороде, куда был приглашен для защиты после отражения в 852 г. упоминаемого в «Житии святого Ансгария» набега викингов. Вместе с ним прибыла «русь» — фрисландская колония из Бирки. Беляев полагал, что причиной призвания Рорика на Русь была его широкая известность, поскольку он являлся организатором всех главных набегов викингов на Западную Европу «в десятилетие непосредственно предшествующее появлению норманнов в Новгороде…»[743]. Ответ на этот труд практически тут же дала эмиграция. В 1931 г. В. А. Мошин, хотя и охарактеризовал Беляева «нео-ультранорманистом», вместе с тем сказал, что его предположение на счет Рорика Ютландского «вероятно». На следующий год А. Л. Погодин исследование Беляева, напротив, многозначительно назвал «романом о жизни Рюрика». В 1943 г. Г. В. Вернадский, видя в призванных варягах именно датчан, полностью поддержал идею Крузе и особенно, как он при этом подчеркнул, Беляева о тождестве Рюрика Новгородского с Рориком Ютландским[744].

Эти настроения со временем проникли в советскую историческую науку. Если еще в 1939 г. Б. Д. Греков говорил, что отождествлять Рорика Датского с летописным Рюриком «нет пока достаточных оснований», и этот вопрос нуждается в «дополнительных разысканиях», то уже в 1942 и 1945 гг. полагал как возможность, что Рюрик франкских источников «и есть тот самый герой, о котором повествуют русские летописи», и который мог быть призван во главе вспомогательного датского отряда одной из враждующих сторон во время усобиц, последовавших после изгнания варягов, захватив затем власть. В 1963 г. Б. А. Рыбаков, учитывая теснейшие связи южнобалтийских славян с Новгородом, предположил, что из Фризии (Фрисландии), «возможно, происходил конунг Рюрик». В том же году польский историк Х. Ловмяньский, как это не будет парадоксально звучать, категорически отвергая предлагаемое тождество, еще больше усилил убежденность в том. Это было вызвано тем, что в основу своих очень интересных рассуждений ученый положил тенденциозный посыл, а именно: «В случае правильности этой концепции Рюрик, упоминаемый летописями, превратился бы в конкретную историческую личность, а тылы норманской экспансии на Русь оказались бы в определенной мере расширенными и усиленными». В 1971 г. В. В. Мавродин признал «весьма вероятным» тождество летописного Рюрика с Рориком Фрисландским, приглашенного в Новгород и затем в ходе переворота узурпировавшего власть[745].

80-е гг. прошлого столетия — начало качественно нового этапа в историографической судьбе Рорика Фрисландского. В 1982 и 1984 гг. Рыбаков уже допускал, при самых незначительных оговорках, что летописный Рюрик — это Рорик Фрисландский, «первоначальное место княжения которого находилось по соседству с балтийскими славянами» и который «был чужаком для варягов из Южной Швеции…». И его призвание могло иметь место в действительности в целях борьбы с другими варягами. И хотя ученый заметил при этом, что «высказанные соображения недостаточно обоснованы для того, чтобы на них строить какую-нибудь гипотезу»[746], его авторитета в советской науке было достаточно, чтобы тождество двух исторических лиц было признано за установленный факт. Так, ссылаясь на мнение Рыбакова, ленинградские археологи — А. Д. Мачинский, А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев — в 80-х гг. активно проводили и закрепляли в литературе мысль о том, что Рорик Фрисландский и Рюрик русских летописей — одно и то же лицо, призванное защищать «земли русского протогосударства от соплеменников-норманнов…»[747]. Подмену истинного аргумента в данном случае мнимым верно уловил в 1998 г. норманист И. Н. Данилевский, указавший, что «ссылка на авторитет Б. А. Рыбакова, отказавшегося от поисков славянских «корней» Рюрика, рассматривается как важнейший довод, усиливающий позиции «норманистов»[748].

В 1990 г. X. и А. Касиковы специальной статьей как бы обновили давнюю точку зрения Ф. Крузе, что Рюрик русских летописей — это Рорик Датский, по их характеристике, «грабитель и завоеватель». Призванный на Русь, он вначале остановился в Ладоге, а затем захватил власть в Новгороде. Эти события они датируют временем около 858–862 гг. Авторы не сомневаются, что Рорик не создавал государства, т. к. его «роль ограничивается временным захватом Новгорода и, возможно, основанием династии Рюриковичей». В 1992 г. А. А. Молчанов, сославшись на Крузе и Беляева, категорично сказал, что Рюрик — это ютландский вождь Хрёрекр из датского королевского рода Скьёльдунгов. Несколько работ доказательству той же мысли, вначале нейтрально отнесясь к ней, посвятил Е. В. Пчелов. Ее поддержал в 1994 г. С. Н. Азбелев, сторонник мнения многовековых связей Северо-Западной Руси со славянской Южной Балтикой, откуда, в чем он уверен, происходила основная часть населения Новгородской земли[749]. Получив в науке широкое распространение, идея тождества Рюрика и Рорика вошла в справочную и учебную литературу[750].

В 1994 г. М. Б. Свердлов говорил об «убедительной идентификации Рюрика с военно- и политически активным в середине IX в. Фрисландским, а позднее ютландским конунгом Рериком…». В 1997 г. А. А. Хлевов в том же в безапелляционном тоне заверял научную общественность, что сейчас совершенно определена тождественность летописного Рюрика Рорику Фрисландскому. Свердлов, стремясь уберечь основы классического норманизма от любого вида коррозии, даже «датской», вполне ожидаемо все свел к Швеции. Как он полагает (но не объясняет), Рерик Фрисландский после того, как был вытеснен франками в Ютландию, «оказался в Средней Швеции». Свою уверенность в прибытие Рерика по «ряду» именно из этого района скандинавского мира историк черпает в имени прибывшего с ним на Русь «Олега — Helgi, имя которого объясняется из среднешведского языка». По его заключению, призвание фрисландско-ютландского конунга позволило славяно-финскому объединению избежать восстановление «прежней даннической зависимости от конунгов Средней Швеции» и, более того, противопоставить «его им в качестве князя самостоятельного государственного образования». В последующие годы Свердлов, повторяя сказанное, утверждал, что в Ладоге Рерик осуществлял «военно-политические и социальные функции в интересах избравшего его межплеменного объединения», контролировавшего Волжский и Днепровский торговые пути. Версию тождества летописного Рюрика и Рорика Фрисландского исследователь, надо сказать, обосновывает еще и тем, что «этническая принадлежность князя, как показал опыт славянских племен, избравших франко Само, не имела решающего значения». Затем И. Н. Данилевский подхватил мысль, что иноземные правители в ранних государственных объединениях скорее закономерность, нежели исключение. По его словам, «во главе подавляющего большинства зарождающихся военно-политических союзов стояли представители других этносов», приходивших подчас из стран, не имевших своей государственности. Этот факт он объяснял, соглашаясь с мыслью о варяжских князьях как о своего рода третейских судьях, некоторыми особенностями социальной психологии: пришельцы не были связаны с местными племенами, отсюда «были в равной степени удобны (или неудобны) всем субъектам такого союза»[751].

Во второй половине 90-х гг. археолог А. Н. Кирпичников вел очень активный и вместе с тем, на что уже обращалось внимание в науке[752], не обремененный доказательствами разговор о «непротиворечивой совместимости» героев франкских и русских памятников. Полагая при этом, что Рорик Ютландский мог участвовать в набеге на Бирку в 852 г., а затем на «город славян» «Жития святого Ансгария», в котором видит Ладогу (осторожный Н. Т. Беляев говорил, что нельзя сказать об участии Рорика в последней «экспедиции», и лишь предположил, что она, «во всяком случае, не ускользнула от его внимания»). Это нападение заставило собравшихся в своей межплеменной столице Ладоге старейшин славянских и финских племен пригласить Рорика с его воинами с целью защитить их («конфедератов») от разбойничиых набегов викингов, ибо он был опытным полководцем и знал военные приемы своих соотечественников. Кирпичников, как и Свердлов, уверен, что Рорик в пределы Руси, возможно, «отплыл из Средней или Южной Швеции, где встретился с ладожским посольством». Так на Русь прибыл, завершает свой рассказ ученый, «русский датчанин»[753]. По иному, что говорит о совершенной зыбкости построений, которые из данного отождествления выводят, смотрит на Рорика Фрисландского антинорманист А. Л. Никитин, также следуя в канве своих рассуждений за Беляевым. Он, напротив, признает полную чужеродность Рорика для русской истории и говорит о нем как правителе Мекленбурга (столицы южнобалтийских славян-ободритов), освободившем своих сородичей от норманнов. Само имя Рорика, славянина по линии матери, ученый связывает со словом «ререг» («рарог») — «сокол», птицы, являвшейся священным символом ободритов, потому еще называемых «ререгами» или «рарожанами»[754].

В советское время отождествление Рюрика с Рориком вызвало прямое возражение, видимо, лишь только со стороны П. П. Толочко, утверждавшего, с ссылкой на археологический материал, что Рюрик «был выходцем из северозападнославянского города Рерика», получив от него свое имя, или же земли славян-ободритов, второе название которых, по свидетельству Адама Бременского, — Рерик[755]. Из современных исследователей против гипноза «гипотезы отождествления» выступил В. Е. Яманов, доказывая, что Рорик Ютландский не мог быть на Руси. При этом он правомерно подчеркнул, как это когда-то сделал Бутков, что «именно «широкая известность» Рорика на Западе делает малоубедительной гипотезу о возможности появления его в Приладожье. А такая далекая экспедиция за пределы западного цивилизованного мира, предпринятая хорошо известным человеком, и увенчавшаяся блестящим результатом, повлиявшим на экономическую обстановку во всей Северной Европе, не могла не оставить сведений в западных хрониках или в северных преданиях, хранящих следы гораздо менее масштабных предприятий. Но даже намека на нее нигде не обнаруживается»[756]. В целом же, все разговоры о привязке похода датчан в 852 г. именно к Руси носят весьма отвлеченный характер. «Житие святого Ансгария» совершенно не дает поводов к такому выводу, ибо в нем отсутствуют конкретные географические ориентиры, а вся его информация сводится лишь к тому, что датчане захватили и разграбили некий город («ad urbem») в «пределах земли славян» («in finibus Slavorum»).

Отсутствие точного адреса породило многочисленные предположения, понятные лишь их авторам. А. Н. Кирпичников, например, сопоставляет этот город с Ладогой[757]. С таким же успехом раньше Ф. Крузе, Н. Т. Беляев, а затем Г. В. Вернадский связывали его с Новгородом, В. А. Мошин же полагал, что речь идет о Курляндии, землях литвы. Польские историки XX в., ставя под сомнение датские походы того времени далеко на восток от Куронии, видят в городе «Жития святого Ансгария» один «из городов бодриричских или поморских», например, Волин, подчеркивая при этом, что именно в данном «направлении и шла датская экспансия в IX веке»[758]. Несомненно, что имеются (или найдутся в будущем) другие претенденты на роль города в «пределах земли славян». Важно другое. Наши норманисты, увлекшись отождествлением летописного Рюрика с датчанином (главное для них, чтобы он в обязательном случае был бы скандинавом) Рориком Ютландским, не замечают, что эта личность «связывает варягов именно с Южной Балтикой» и перечеркивает, стоит повториться, их связь со Швецией[759]. По словам лингвиста О. Н. Трубачева, принявшего, важно заметить, тождество Рюрика и Рорика Ютландского, «курьезно то, что датчанин Рёрик не имел ничего общего как раз со Швецией… Так что датчанство (здесь и далее выделено автором. — В. Ф.) Рёрика-Рюрика сильно колеблет весь шведский комплекс вопроса о Руси…»[760]. Эту опасность осознают некоторые отечественные и зарубежные норманисты. Так, в 1993 г. Т. Н. Джаксон охарактеризовала гипотезу Крузе «фантастической»[761]. Скандинавская исследовательница Э. Русдаль в 1998 г. отмечала, что «датский командир викингов по имени Рурик, который действовал в то время во Фризии, едва ли мог быть тем же человеком, что Рюрик, захвативший новгородские земли»[762].

Норманисты, отстаивая факт ошибки, якобы имеющей место при переводе на русский язык скандинавского сказания, в результате чего появились, по их утверждениям, легендарные братья Рюрика, вместе с тем фразу летописи, что киевский князь Олег был прозван в народе «Вещим», трактуют простым переводом имени Олега, т. к., уверяют они, «имя Хельг в скандинавской традиции имело значение «священный»[763]. Как поясняет И. Э. Клейнберг, «при появлении на Руси князя варяга с именем Helgi славянское население стало интересоваться значением его имени. Узнав его, начали называть этого князя сдвоенным именем Вещий-Хельгы, в котором первый компонент является переводом (калькой) на местный язык второго». Со временем, заключает ученый, скандинавское имя стало восприниматься как русское имя Олег, а к моменту составления ПВЛ «вещий» ощущалось уже как эпитет, присовокупленный к имени князя за его удачные политические и военные действия»[764]. Нельзя не заметить, что, благодаря норманистам, довольно-таки странными предстают перед нами летописцы: то они переводят «на местный язык» неверно всем очевидное, как, например, «sine hus», то, наоборот, улавливает вместе с любопытным народом такие детали, что под силу лишь специалисту-языковеду.

Недавно Л. Грот, ведя речь о мнимых и реальных шведах в истории Руси (обращает на себя внимание сама постановка проблемы!), заметила, что «при наложении шведского и русского материала друг на друга образуется явное несоответствие». Одно из таких несоответствий она увидела в том, что в скандинавской письменности слово «helge» в качестве имени собственного как в женской, так и в мужской формах «впервые встречается в поэтическом своде исландских саг «Eddan», написанном в первой половине XIII века». Отсюда исследовательница пришла к выводу, что шведское имя «Helge», означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. «никакой связи между собой не имеют». Вымощен, с большой долей иронии говорит Грот, «несуществующий мост между именем «Олег» и именем «Helge», да еще уверяют, что имя «Helge», которое на 200 лет моложе имени «Олег», послужило прототипом последнего». Но если нет ничего общего между этими именами, подводит она черту, «то вместе с именем пропадает и все основание считать князя Олега Вещего выходцем из Скандинавии», в связи с чем характеризует его «мифическим шведом».

Вместе с тем, Грот полагает, «что раннее знакомство шведов с древнерусскими именами могло способствовать появлению у них такого имени собственного, как «Helge», несущего в себе смысловую нагрузку святости». В качестве примера она приводит имя «Святополк», заимствованное шведами в форме «Svantepolk» и просуществовавшее в таком виде до XVI века. Грот также напоминает, что «вещий» в славянской семантике — это личность, обладающая чудодейственными свойствами: тот, кто магическими чарами и волхованьем достигает знаний и премудрости: ведун… язычник, безбожник, т. е. нечто антагонистически противоположное понятию «святого» в христианской традиции»[765]. Действительно, ПВЛ наименование князя «Вещим» объясняет именно тем, что так «бяху бо людие погани и невеглоси»[766], о том же говорят норманисты. Так, С. М. Соловьев отмечал, что когда Олег вернулся из победоносного похода на Византию, то «народ удивился такому успеху и прозвал князя «вещим», т. е. кудесником, волхвом». Он также подчеркнул, что в народной памяти князь представлялся «не столько храбрым воителем, сколько вещим князем, мудрым или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же… и прозывается от своего народа вещим (курсив автора. — В. Ф.)». Сегодня И. Н. Данилевский считает, что с точки зрения летописца «только язычники, не приобщенные к христианской культуре (буквальное значение «погани и невеигласи») могли назвать человека Вещим…». Согласно с Данилевским думает В. Я. Петрухин, утверждая, что христианин-летописец «изобличал языческое волхование как бесовское действо» и «в комментарии к деяниям Олега обличает язычников, почитавших его «Вещим»[767]. Но если так, то откуда тогда язычники (да еще не скандинавы) могли знать значение скандинавского «Helge» как «святой» в христианском, т. е. совершенно чуждом для них понимании?

Рассуждения Грот, показывающие несостоятельность мнения о якобы скандинавском имени Олег, имеют полное отношение к имени Ольга (как она констатирует, «если Олег и Ольга суть производные одного шведского имени, то и семантическое содержание у них должно быть одно»[768]). Отечественные норманисты считают иначе. Так, И. Э. Клейнберг утверждает, что «двуязычная» Ольга, крестившись, «позаботилась при выборе имени и о том, чтобы аллитерация сохранилась и при переводе имен на древнерусский язык. Ведь Елена по-гречески обозначает «светлая», а древнескандинавская основа ставших русскими имен Олег и Ольга — helg — имела значение «посвященный» или «святой» в христианском понимании»[769] О несоответствии подобных объяснений историческому материалу в науке указывалось давно. С. А. Гедеонов и А. Г. Кузьмин обращают внимание на тот факт, что исландские саги называют великую княгиню Ольгу не «Helga», как того бы следовало ожидать согласно логике норманистов, а «Allogia» (Аллогия), что говорит об отсутствии тождества между этими именами[770], следовательно, об отсутствии связи как имени, так и самой Ольги со Скандинавией[771]. Остается добавить, что имя Ольга (Olga, Woliiha) существовало у чехов[772], среди которых норманнов никогда не было.

Выше были приведены слова Г. Эверса, охарактеризовавшего отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание». А. Л. Шлецер в противовес подобным доводам выставлял свой, суть которого сводилась к тому, что «скандинавы не имели еще летописей». Н. М. Карамзин, признавая, что в скандинавских памятниках «нет ни слова о Рюрике и братьях его, призванных властвовать над славянами», также говорил, что у скандинавов не было «подробных, верных историй» вроде ПВЛ. По его словам, «Саксон Грамматик выдумывал, Торфей угадывал…». М. П. Погодин полагал, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. Последствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть…». В. Томсен делал упор на то, что основание норманнами русского государства «прошло на Севере сравнительно незамеченным», тем более, что центр саг, Исландия, «был слишком удален от самой сцены события…»[773]. С. А. Гедеонов, справедливо говоря, что никакими случайностями не может быть объяснимо молчание скандинавов «о Рюрике и об основании Русского государства», указывал при этом на тот факт, что норвежский скальд Тиодольф был современником Рюрика и его братьев, но в сохранившихся у Снорри Стурлусона остатках его песен нет о них и речи, хотя вместе с тем «говорится о восточных венедах, то есть о руси». Ценно вместе с тем заключение Д. Щеглова, что скандинавы «основали в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат»[774].

И более чем странно на этом фоне полнейшего безмолвия скандинавских источников о Рюрике, совершившем грандиозное по своим масштабам и значимости предприятие, которое, будь он их соплеменником, непременно записали бы себе в актив норманны (многочисленные саги очень подробно повествуют о несравнимо менее значимых действиях скандинавов в Западной Европе, синхронных по времени событиям, в которых были задействованы летописные варяги), на фоне отсутствия имен Рюрика, Синеуса и Трувора в шведских именословах слышать слова, что в варяжской легенде видны следы древнешведской фразы якобы существовавшего соглашения со шведами «Рюрик с родом своим и дружиной многой»[775]. А. Н. Сахаров, обращая внимание на известие ПВЛ, что Олег, сев в Киеве в 882 г., «устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом»[776], т. е. до 1054 г., говорит о заключении киевским князем с варягами договора о мире на русских северо-западных границах. При этом верно заметив, что «в Скандинавии в то время не было таких государственных образований, тем более способных существовать более сотни лет»[777]. Но если все же вообразить, что соглашение со скандинавами и было заключено, то не один, даже самый уважаемый в скандинавском мире вождей не мог дать гарантии даже на самое короткое время (а тем более на срок свыше 170 лет), что он не будет сметен своими жадными до добычи конкурентами, а те, в свою очередь другими и т. д., что непременно превратило бы Восточную Европу в арену жесточайших и постоянных схваток скандинавов за ее огромные богатства, а также за пути, ведущие в сказочный Константинополь, куда были устремлены вожделенные взоры всех искателей удачи средневековья. А эти события уж точно бы отразились и в скандинавских сагах и в русских летописях.

И последнее. Н. Н. Гриневу, так утвердительно ведущему речь о шведских истоках одного из самых сложных памятников, коим является варяжская легенда, следовало бы, конечно, объяснить, каким образом русские летописцы XI в., как он считает, первый в 60-70-х гг., составляя рассказ о призвании, а второй в 90-х гг., редактируя его при включении в Начальный свод (здесь он по своему усмотрению комбинирует схемы складывания ПВЛ, предложенные Д. С. Лихачевым и М. Х. Алешковским), смогли прочитать текст, написанный «старшими рунами», давно к этому времени забытыми в Швеции, что признает сам исследователь[778]. К тому же старшерунический алфавит (он использовался в Скандинавии до конца VIII в. и был вытеснен новым руническим алфавитом — «младшими рунами»[779]) никак не мог быть применен в тех целях, что приписывает ему ученый, о чем говорят специалисты в области скандинавской письменности и литературы.

Как подчеркивает М. И. Стеблин-Каменский, рунический алфавит «использовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, не потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, конкретизирует ученый свою мысль, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи заключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счастье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т. п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подытоживает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства», к числу которых, несомненно, принадлежал договор, «открытый» Гриневым. Сегодня норманист Е. А. Мельникова прямо говорит, что древнескандинавского текста Сказания о призвании варягов «существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX–X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах — основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI–XII вв., поясняет исследовательница, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов»[780]. Наконец, прямая зависимость выводов Гринева от норманской теории видна и по тому факту, что свой «договор» он увязывает только со шведами, хотя старше-рунический алфавит был известен всем германским народам[781].

Поводом же к началу разговора, что Синеус и Трувор представляют собой не имена и не людей, а якобы являются шведскими словами «sine hus (sine use)» («с родом своим», «свой дом» или «его дом») и «thru varing (tru war)» («верная дружина», «верное войско»), могла послужить редакция варяжской легенды, что содержится в НПЛ младшего извода. В ней, наряду с выражением Начальной летописи «с родом своим», с которым прибыли Рюрик и его братья на Русь, появилось другое: «дружину многу», заменившее собой фразу ПВЛ «и пояша по собе всю русь» («и изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь»). Вот что говорит новгородская летопись: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Белеозере, Синеус; а третей в Изборьске, имя ему Трувор». Эту «дружину многу» растиражировали, добавив еще кое-что от себя, позднейшие летописи и прежде всего те, что связаны с новгородской традицией. Так, в Софийской первой летописи (список конца XV или начала XVI в.) читается, «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу (здесь и далее курсив мой. — В. Ф.многу); и пришед, старийшии Рюрик седе в Новегороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Трувор в Изборьсце; и начата воевати всюду». Присутствует выражение «дружину многу» на страницах Тверского сборника, составленного в 1534 г. (список начала XVII в.), Новгородской четвертой (список XVI в.) и Новгородской пятой (список начала XVI в., представляет собой особую редакцию Новгородской четвертой), Холмогорской (список второй половины XVII в.) и других летописей[782].

Исследователи (А. А. Шахматов, Д. С. Лихачев, М. Х. Алешковский, Т. В. Гимон, А. А. Гиппиус) в целом относят привлечение содержащего рассказ о призвании варягов киевского летописания для составления новгородского свода к XII веку[783]. И. М. Троцкий полагал, что киевский источник был использован в Новгороде веком позже. А. Г. Кузьмин, считая, что киевский материал был привлечен в Новгороде в начале XII в., утверждал, что в середине XIII в. начальная часть летописи (до 945 г.) была переработана с привлечением южнорусского свода, самостоятельно восходящего к ранним русским историческим сочинениям, и хронографических материалов, полученных из Византии[784]. Видимо, в пределах названных столетий в новгородской летописи появилась «дружину многу», причина чего лежала в сознании новгородских книжников того времени, полагавших Русь только на юге, на Среднем Днепре (да и себя уже начинавших ассоциировать с русью). Поэтому, она, по их представлениям, никак не могла явиться к ним из-за «моря». Вот почему в НПЛ нет ни слова о варяжской руси (послы «идоша за море к варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да поидете к нам княжить и владеть нами»), и вместо нее братья «пояша со собою дружину многу и предивну». По представлению наших мыслителей уже эпохи складывания единого централизованного государства, где решающим фактором была военная сила, давнее образование его предшественника — Киевской Руси — не могло происходить иначе. В связи с чем варяжские князья под их пером не только «пояша с собою дружину многу», но и, придя к восточным славянам, «начаша въевати всюду»[785].

Летопись, как и любой другой исторический источник, в обязательном порядке должна быть подвергнута обстоятельной критике, позволяющей выяснить степень ее достоверности, тенденциозность ее составителей, их ошибки. Но эта критика не должна быть подменена насилием над ней, совершающемся в угоду концепции исследователя, ибо в таком случае он может легко переступить черту, отделяющую науку от фальсификации. Как справедливо заметил в 1932 г. норманист А. Л. Погодин, «при изучении литературы по варяжскому вопросу на каждом шагу встречаешь явные фантазии, не вытекающие из состояния наших источников, тенденции, намерение как-то самого себя убедить в том, чему едва ли верит сам исследователь…»[786]. И в преодолении распространенной практики вольного обращения с памятниками и прежде всего с ПВЛ видится залог содержательного разговора о варяжской руси.

 

 

Глава 5