Николаевское кавалерийское училище; эпизод с Государем императором 2 страница

Так же как и в прошлом году, наше училище участвовало в майском параде, а вскоре мы переехали в лагерь Дудергоф. И в этом году занятия начались со съемок, но съемки мы делали верхом, измеряя расстояния по движению лошади, точно зная, какое расстояние лошадь проходит шагом, какое рысью, галопом. Мы должны были сделать не только чертеж, но и решить на местности данную задачу – на атаку, оборону, охранение и тому подобное. Эти съемки мы очень любили. За них тоже ставили отметки.

По окончании съемок – курс боевой стрельбы на стрельбище, потом сотенные учения и полевая служба, а в конце общие маневры, как и в прошлом году.

На смотр сотенного учения приехал, как и прежде, Главнокомандующий войсками гвардии и Петербургским военным округом Великий князь Владимир Александрович. Когда окончился смотр и сотня стала перед Великим князем, он сказал: «Правофланговый портупей‑юнкер, перед строй сотни». Я выскочил. «Слезай». Я соскочил с лошади и стал смирно, держа лошадь под уздцы. Великая княжна Елена Владимировна⁴⁴ фотографировала меня своим аппаратом, и Великий князь сказал: «Садитесь на место». Вся сотня тоже получила благодарность за смотр.

От больших маневров некоторые юнкера старшего курса, главным образом юнкера эскадрона, старались освободиться под предлогом всяких болезней. Маневры, а следовательно, и производство в офицеры, должны были окончиться далеко от лагеря, и юнкер, произведенный в офицеры, еще целый день должен был быть в юнкерской форме, пока возвратится в лагерь. С учетом этих юнкерских соображений и уловок доктору приказано никого не освобождать.

Сделали мы первый переход из лагеря, примерно верст тридцать, и расположились на ночлег в одной деревне. В хатах мест не было, а потому и эскадрону, и сотне приказано стать биваком, то есть лошади были привязаны к протянутому канату с одной стороны и с другой – головами друг к другу, а у задних ног лошади помещался на земле юнкер. Дали нам подостлать под себя немного соломы, а вместо подушки было седло. Я сразу крепко заснул, а когда перед рассветом проснулся от холода, увидел, что я лежу в яме с водой, шинель промокла насквозь, я весь совершенно мокрый. У меня обнаружились сильные боли в груди – я не мог дышать. Оказывается, всю ночь шел дождь, а я его не слышал. Из‑за своей мнительности я сразу решил, что у меня скоротечная чахотка. Думал, что и до производства не доживу. Все начали советовать – иди к доктору. А к доктору, оказывается, все утро приходили десятки юнкеров эскадрона с просьбой освободить их от маневров, придумывая всевозможные болезни, и довели доктора до белого каления. И вот прихожу я, мокрый и несчастный. Доктор сердито: «Что вам?» – «У меня скоротечная чахотка». – «Убирайтесь вон». Он решил, что юнкер пришел его позлить. Я страшно обиделся. Ко мне все начальство относилось вежливо, с уважением и вдруг «вон». Я пошел жаловаться к командиру сотни. Полковник Дьяков сейчас же пошел к доктору, поговорил с ним пять минут, и доктор позвал меня: «Вы меня простите, что я на вас кричал, я принял вас за юнкера эскадрона, пришедшего меня позлить. Что с вами?» Доктор тщательно меня осмотрел и сказал: «Никакой чахотки у вас нет, а просто обострение ревматизма». Я ему не поверил. Тогда он сказал: «Ну вот, я надавливаю на грудь в разных местах, и вам не больно, а сейчас прикоснусь только к одному месту» – я вскрикнул от боли. «Такое же место есть у вас и на спине, я вас, конечно, освобожу от маневров». – «Я совсем не хочу освобождаться». – «Вот удивительно, здоровые просят их освободить, а вы имеете право быть освобожденным и не желаете. Что же я с вами буду делать?» – «Ничего не надо делать. Освободите меня от ношения на спине винтовки – ремень будет давить мне грудь, а винтовка спину». – «Ну конечно, вам винтовку надевать нельзя». Узнав, что я вхожу в лейб‑гвардии Казачий Его Величества полк, доктор стал советовать, чтобы я немедленно переводился куда‑либо на юг, где сухой климат. «В Петербурге вы все время будете страдать от ревматизма». 9 августа маневры благополучно окончились. В одном местечке, не помню его название, юнкеров старшего курса потребовали к Государю. Государь поздоровался с нами и после небольшой речи поздравил нас с производством в первый офицерский чин. Всем нам раздали приказы о производстве. На траве разостланы были скатерти со всевозможными закусками (от Двора Его Величества), мы отлично позавтракали и поехали в лагерь.

На следующий день я явился к начальству лейб‑гвардии Казачьего Его Величества полка и поехал в 28‑дневный отпуск.

За этот короткий отпуск я побывал в Новочеркасске, в станицах Великокняжеской и Каменской и у себя на зимовнике.

 

Глава 4

КАНИКУЛЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

Теперь вернусь назад, чтобы рассказать, как мы в детстве проводили каникулы, приезжая на лето домой из корпуса. Главным занятием на каникулах была у нас охота. С отцом и старшими братьями, Николаем и Владимиром, я бывал на охоте уже лет с 6 – 7, но, конечно, без ружья. Самостоятельно начал охотиться, как и все мои братья, только с 10 лет.

В первые же каникулы, в 1891 году, перед поездкой из Новочеркасска на зимовник, мне купили в магазине у Зимина за 12 рублей двуствольное шомпольное ружье. Бой ружья был удовлетворительный, но вес его мне был почти не по силам. С этим ружьем я охотился два года, а потом получил отцовское ружье Мортимера – прекрасный экземпляр шомпольного ружья.

Первые годы моей охоты были недобычливы: во‑первых, я плохо стрелял, во‑вторых, я не умел охотиться, то есть не знал жизни птиц, местности, где водится и бывает дичь, одним словом, я только раскрывал для себя тайны орнитологии.

Виды птиц мы с братьями знали по Аксакову[25]. Его ошибки полностью повторяли и мы, иногда названия, приведенные Аксаковым, мы заменяли местными. Если к этому прибавить, что даже виды, приведенные у Аксакова, вследствие недостаточной полноты их описания, мы иногда смешивали, то станет ясным, какие мы делали грубые ошибки. А охотничьи записи мы, братья, вели аккуратно, и у меня их пять больших толстых тетрадей и переплетов. Художник П.И. Янов в этих тетрадях сделал великолепные рисунки акварелью.

Как только я десятилетним мальчиком приехал на каникулы, отец предупредил меня, чтобы я не смел стрелять «курочек» (лысух) на ближайших прудах, так как они здесь выводят детей. Пойдя на охоту, я увидел на пруду, недалеко от берега, плавающих птиц, названия которых не знал и думал, не запрещенные ли это курочки? Подкравшись, я стал наблюдать. Наконец, не в силах побороть желание, я выстрелил. Кроме убитой, все моментально нырнули и, вынырнув через несколько секунд, с любопытством разглядывали убитого товарища. Хотелось еще раз выстрелить, но, не зная названия птиц, я не решился. Достав убитую, я принес ее домой, но, боясь показать добычу отцу, спрятал ее под кровать. Там она пролежала сутки. Наконец я решился покаяться и со словами «что‑то убил, а не знаю что» показал отцу. Очень был счастлив, когда отец сказал, что это нырок ушан (поганка большая).

Наш зимовник с трех сторон окружали пруды – перегороженные греблями балки. От таяния снегов и от дождей они наполняются водой, и поэтому во время больших снегов и частых дождей воды в прудах много, а в сухое лето некоторые пруды совсем пересыхают. Вода в прудах значительно уменьшается еще и от водопоя в них табуна лошадей, скота и овец. Пруды – истинное раздолье для всякой водяной птицы. Сытно и безопасно в камышах утиным выводкам всех видов: лысухам, камышницам и другим. По берегам прудов бывает много всевозможных куликов, особенно турухтанов и веретенников, прилетают кроншнепы, чибисы, а иногда огромные стада красавок (журавлей). Пролетом бывают гуси и казарки.

Было еще два пруда, богатых дичью, – Верхний Корольковский и Грузиновский, принадлежащий коннозаводчику Кубракову. Корольковский пруд глубокий, шириною он у гребли шагов двести и длиною около версты. По берегам этого пруда, из‑за пасущейся там скотины и табуна, не было никакой растительности. Там тоже собирались иногда огромные стада красавок, которые покрывали все берега, а весной там бывали казарки и гуси. Согнанная выстрелом птица улетала на Манацкие лиманы в версте от пруда и, хлебнувши там горько‑соленой воды, через четверть часа возвращалась назад.

Как‑то раз мой старший брат, Николай, сидел на берегу этого пруда и ждал гусей. Приехал он на пруд до рассвета, устроил себе куст, огородил его со всех сторон бурьяном и стал ждать. Как только начало рассветать, появилась первая партия красавок (журавлей) и, мирно разговаривая, не подозревая опасности, стала разгуливать по берегу. Вскоре появилась вторая, третья... Некоторые садились в двух шагах. Другие, пролетая, обдавали брата ветром от своих крыльев, едва не разрушая укрытие брата. Вся эта туча красавок разговаривала, переходила с места на место, танцевала, подпрыгивала... Посередине пруда плавали утки. Наконец прилетели гуси. Сначала несколько штук, а вскоре за ними вторая стая, штук пятьдесят, села в тридцати шагах от брата. Он выждал, когда гуси сплывутся, и сделал по ним два выстрела. Первым выстрелом убил двух, вторым еще одного. Надо было видеть смятение и ужас такой осторожной птицы, как красавка. Взлетев и в ужасе крича, беспорядочно разлетаясь в разные стороны, они в первое мгновение заслонили собой небо и через минуту скрылись вдали.

Грузиновский пруд принадлежал коннозаводчику Кубракову. Это самый большой, самый глубокий и широкий из всех наших прудов. Длина его версты три. Все берега обросли камышом, в котором скрывается птица. Посередине пруда огромные стада уток и много больших поганок. От нашего зимовника до этого пруда восемь верст, и потому он посещался реже других. По дороге в степи попадались дрофы, стрепета и перепела. Подойдя к пруду, мы открывали стрельбу по камышу. Утки шумно взлетали и, разбившись на стаи, начинали носиться над водой, потом улетали в Маныч, но, попробовав там горько‑соленую воду, возвращались на пруд. Чем хуже была вода в Манычи, тем больше было уток на прудах.

Как‑то раз поехали на Грузиновский пруд большой компанией: братья Владимир и Филипп, я и дальний родственник Вася Трифанов. По инициативе Васи предприняли охоту на кубраковских свиней, пасшихся там в камышах и сильно мешавших охоте. Убили кабана и стали решать: что же с ним делать? Я и брат Филипп были еще маленькие, и наше мнение не имело значения. Спорили Владимир с Васей. Решили заехать на зимовник Кубракова, отдать им кабана и извиниться за неосторожную стрельбу. Положили кабана на дроги, полностью закрыли сеном и поехали на зимовник Кубракова. Наступила темная ночь. Подъезжая к зимовнику, струсили, побоялись, что будет очень ругать, и решили отвезти кабана к себе, чтобы завтра кучер отвез его к Кубракову с извинительным письмом от мамы. Въехали во двор зимовника, к дрогам подошел сам Кубраков и, разговаривая с братом, даже положил руку на кабана, но не заметил ничего подозрительного. Дали ему несколько уток, часть нашей добычи. Я дрожал, как в лихорадке. Дома нам за это страшно влетело. Мама грозила, что отберет ружья и совсем запретит охотиться. Утром отправили кабана Кубракову с извинением.

На охоте мы часто мучились от жажды, которая при страшной жаре была невыносима. Один раз я был один пешком в Жеребковской Манычи, где изнывал от жажды. Несколько раз я пил горько‑соленую воду в лимане, ел листья травы и камыша и, положительно, полуживой добрался до пруда, где вода была пресная. Я стал на колени на берегу и наклонился пить, но вода вся кишела водяными блохами, пить было противно, и я пошел дальше вдоль берега. Пройдя шагов тридцать, я остановился напиться, но блох было будто еще больше. Я снял фуражку, отогнал ею немного блох и, зачерпнув воду, хотел пить, но фуражка была полна блох. Я выплеснул и пошел дальше. Наконец, не в силах переносить больше жажду, я закрыл глаза, зачерпнул фуражкой воду и выпил все вместе с блохами. Меня чуть не стошнило, но жажда была утолена.

В прежние времена, когда в камышах было много волков, иногда устраивали облаву на них. На одной такой облаве я был с Филиппом. Мне было лет восемь, Филиппу – шесть с половиной. Мы с кучером сидели на дрогах. Охотники – брат Николай, дядя Федор Николаевич и коннозаводчик К.И. Карасев. Загонщики – человек 30 калмык верхом. За короткий промежуток времени взяли трех волков, из них одного, выскочившего из камыша в тридцати шагах от дрог, на которых мы оставались с кучером, убили калмыки плетьми. Быстро окружив волка, человек шесть, они начали наносить ему удары плетьми, и через несколько секунд один из них прыжком с лошади вскочил на спину волку и схватил его руками за шею. В это же мгновение другой калмык ремнем перевязал ему сначала морду, а потом ноги. В таком виде живой волк был положен на дроги, к большому неудовольствию храпевшей коренной... Мы с братом радовались, что гладим живого волка. Но вскоре Филиппу сделалось дурно, и все говорили, что Филипп испугался волка, а действительной причиной его болезни была им перед самой охотой съеденная дыня с сырым молоком.

Раньше волков было так много, что они часто нападали на овец, телят, лошадей. Лошади обыкновенно становились в круг головами внутрь, пропустив в середину круга жеребят, и били задними ногами подходивших волков. Овцы же убегали и покорно ждали своей участи.

Один раз поздней осенью перед вечером недалеко от дома услышали крик: «Ой, ратуйте». Калмыки поскакали на крик и отбили двух прохожих от волков. А раз зимой в версте от дома нашли двух съеденных торговцев‑коробочников. Остались только их ноги, торчащие в снегу.

Часто мы ездили на Маныч большой компанией – удили рыбу, охотились, купались в целебной маноцкой[26] воде и потом здесь же, на берегу, пили чай и закусывали. Вода в Манычи настолько целебная, что жена брата с больными ногами, не в состоянии бывшая подняться с земли, после нескольких купаний свободно вставала и чувствовала себя совсем здоровой.

Любили мы охоту и на степную дичь. Степь, как я уже писал, особенно хороша весной, когда там все полно жизнью, свежо, ярко, молодо и весело. В вышине раздается непередаваемая песнь жаворонков, со всех сторон звонкие трели кроншнепов, повсеместный бой перепелов и жалобные крики чибисов. А замечательный сплошной ковер тюльпанов! Красота, не поддающаяся описанию.

Необходимая принадлежность наших степей – калмыцкие кибитки, в которых калмыки живут круглый год.

Как‑то раз зимой, во время сильной гололедицы, наш калмык Учур привез пару дудаков (дроф). На мой вопрос, как он их поймал, он ответил, что в версте от дома ходит целый табун, штук четыреста дудаков, которых он издали принял за отару овец, и что от гололедицы дудаки не могут летать. Он убил двух себе, двух нам и одного старшему табунщику Буюндуку, а больше, пояснил он, грех, так как они совершенно беспомощны.

В очень жаркие дни дрофы и стрепета сидят так крепко, что можно пройти в двух шагах от них и они не взлетят. Один раз я возвращался домой верхом без ружья и увидел в нескольких шагах от себя дудака, лежащего в траве. Он спрятал только голову и вообразил, что его никто не увидит. Отъехав от него шагов на пятьдесят и стреножив лошадь, я подкрался к нему и схватил его руками. От произведенного шума сорвался другой дудак, сидевший в двух шагах от первого. Вспорхнувшего я раньше и не заметил. Пойманного дудака я привез домой, но он так был смят дорогой, что выкормить его не было возможности, и его прирезали. Дудаки вообще трудно приручаются, а журавли у нас жили по нескольку лет. Ходили по саду, подходили к столу, когда мы пили чай и бросали им крошки. Один журавль, проживший у нас два года, услышав осенью журавлиный крик пролетавших на юг журавлей, соблазнился и, присоединившись к одной стае, улетел. Весной, когда стаи журавлей возвратились на свою родину, прилетел и этот журавль. Он долго и низко летал вокруг дома и садика, жалобно кричал, но на землю сесть побоялся и улетел.

Бывали на охоте и казусы. Сидел я на берегу пруда недалеко от дома и ждал прилета уток. Мне было тринадцать лет. Когда уже совсем стемнело и только от луны оставалась полоска света на воде, выплывают из камыша несколько уток, которых я принял за кряковых. Ночью все кажутся черными. Когда они выплыли на лунную полоску, я выстрелил и убил двух. Оказались белыми домашними. Дома много смеялись над моей оплошностью, и только старая кухарка, смотрящая за птицей, страшно возмутилась и пришла к маме жаловаться на меня.

Один раз мы, братья, собирались ехать на Маныч на перелет уток. Неожиданно к нам приехал незнакомый священник, прося разрешения переночевать. Часто приезжали с такой просьбой незнакомые – отказа не было. Узнав, что мы собираемся ехать на Маныч на охоту, он стал просить, чтобы мы взяли и его. «Да ведь вам, батюшка, нельзя стрелять?» – «А я и не буду стрелять, и ружья мне не надо, я только посмотрю». – «Да вас, батюшка, комары съедят». – «Ну, это пустяки». – «Так, может, рыбу будете удить?» – «С удовольствием». Поехали. Показали батюшке место, где удить, и разошлись в разные стороны. Вечером начался лет птицы на юг. Летели миллионы и почти без перерыва. Если смотреть на север, не видно клочка неба, где не было бы стай птиц. На юг – то же самое, все небо, до горизонта, покрыто птицами. Но вся эта птица – утки, кулики – летели так высоко, что стрелять по ним было нельзя. Редко какая местная утка пролетела на выстрел. Батюшка ничего не поймал. Сказал, что у него не было времени ловить, он едва успевал отбиваться от комаров, давя их у себя на лице и на руках. Но поездкой остался доволен, говоря, что никогда не поверил бы рассказу о таком количестве птиц.

В Европе сложилось три главных тракта пролета птиц осенью на юг. Первый – вдоль Каспийского моря, второй – вдоль Манычи и Азовского моря и третий – вдоль Дуная.

До пролета уток на юг на определенных местах лимана всегда сидела такая масса уток, что издали казалось, что это грязная отмель, остров. Но птица эта сидела на недосягаемом расстоянии от берега. Мы подъезжали к лиману, оставляли лошадь у дороги, прятались в разных местах в камыш и ждали. После выстрела кого‑либо из охотников вся эта туча птиц поднималась и начинала разлетаться, иногда налетая на охотников. Но бывали случаи, когда мы еще не успели распрячь лошадь и спрятаться, налетала утка, по ней стреляли, утки с лимана взлетали, и был такой шум от крыльев птиц, что голос человеческий не был слышен, надо было кричать во все горло.

Однажды два дяди, Николай Львович и Федор Николаевич, оба замечательные стрелки, шли по камышу в 30 шагах друг от друга и стреляли вылетавших от них уток. Но вот между ними вылетел гусь. Оба одновременно выстрелили. Гусь упал убитый. Кто убил? Один говорит «я», другой говорит – «нет я». «Я уверен, что я не промахнулся». – «Да ты каким номером стрелял?» – «Четвертым». – «А я первым». Здесь же разрезали гуся и нашли много дробинок первого номера и много дробинок четвертого номера. В волнении не сообразили, что оба попали в гуся, оба убили. И ведь гусь все равно шел в одну и ту же кухню.

Раз ехали они шляхом в экипаже. Параллельно их дороге, шагах в сотне от них, ехал верхом калмык с трубкой во рту и дремал. Федор Николаевич говорит: «Я выбью у него трубку изо рта». – «Ты с ума сошел. Не дай бог дрогнет рука – убьешь человека». – «Не дрогнет». – «Перестань, не надо». А с ними была магазинка, так звали нарезное ружье, бьющее пулей на версту. Остановили экипаж. Федор Николаевич, не слезая с экипажа, выстрелил, и разбитая трубка вылетела изо рта калмыка. Калмык вздрогнул и карьером подскочил к экипажу с претензией: «Новый трубка, только купил, 20 копеек, теперь трубка парпал». Ему дали рубль и сказали: «Купи пять трубок». Калмык был очень рад, благодарил и не подумал, какой опасности он подвергался, и не возмущался поступком господ.

В конце августа 1900 года я приехал в Каменскую станицу, где с отъезжающими в полк молодыми казаками должны были отправиться в Петербург две мои строевые лошади – Маркиз и Помпей. Мне надо было назначить казака, который в пути и кормил бы моих лошадей, и смотрел бы за ними. Просил я и начальника эшелона сотника Сидорова⁴⁵ присмотреть в пути за лошадьми.

Остановился я в Каменской станице у своего дяди, отставного полковника Балабина. У него в доме жил ручной ворон, который иногда вылетал из дома и всегда возвращался. За обедом он всегда старался лезть на стол и его всегда гнали со словами «Пошел вон, дурак», и ворон хорошо усвоил это ругательство. У нас на Дону, как и везде на юге, если корова отделяется от стада, ей кричат: «Куда?» Ворон и это слово хорошо усвоил, так как и утром и вечером ежедневно мимо дома прогоняли коров. К дяде приехал издалека родственник, пожилой господин, много лет не приезжавший в Каменскую станицу. Когда этот господин входил во двор дома, ворон сидел у раскрытого окна и крикнул: «Куда?» Изумленный гость остановился, но сейчас же последовало: «Пошел вон, дурак». Гость обиделся, хотя его уговаривали, что нельзя же обижаться на глупую птицу.

 

Казаки любили справлять свадьбы и старались не отступать от старых правил и обычаев. За несколько дней до венчания устраивались «подушки»: женщины ходили по улицам, держа в руках подушки и другое приданое невесты, подкидывали подушки на ходу и пели специальные для этого случая песни[27].

В день свадьбы торжественное богослужение в храме, после которого – свадебный пир. В церкви кумушки подробно обсуждают, как одета невеста, и как она себя держит, и кто первый ступил на ковер (платок) и прочее. По косточкам разбирают и жениха.

В одной станице станичный атаман, почтенный вахмистр, женил своего сына. На свадебный пир приглашена вся станица. Стол ломился от всевозможных яств. В изобилии были водка и разные вина. Произносились тосты и бесконечное «горько». Приходит сын со свадьбы. Мать спрашивает: «Ну, как была свадьба?» – «Да ничего». – «Как ничего? Я знаю, что там было в изобилии всяких угощений, я думаю, что не ничего, а отлично было, а ты как будто недоволен». – «Да, всего было много, а вот принуды не было». – «Да какая же тебе принуда, когда было больше ста человек гостей? Нельзя же каждому говорить: «Ну пожалуйста, выпей еще рюмочку, ну скушай то‑то и то‑то. Это тебе не десять человек в гостях».

Большинство казаков, особенно южных станиц, имели свои виноградники и свое собственное вино. Некоторые станицы славились своими винами.

Попал я раз в хутор Кримский на Дону, который особенно славился цимлянскими.

Спрашиваю: «У кого здесь можно купить хорошего вина?» – «Да в каждом дворе сколько угодно вина, но лучше всех вино у французихи». – «Какая еще французиха?» – «Да вдова полковника Х. Никто не может сделать такого вина, как она». – «А почему же вы не научитесь у нее?» – «Учились многие, она охотно всем рассказывает, а не выходит так, как у нее. Говорят, что она в вино какой‑то порошок подмешивает».

Поехал я к француженке, очень любезно меня приняла, купил у нее вина и говорю: «Казаки говорят, что вы в вино подмешиваете какой‑то порошок». – «Да они и мне это говорят, но это вздор. Весь секрет в безукоризненной чистоте. Посуду надо не только вымыть, но и высушить, а главное – в комнате, где стоят бочки с вином, ничего нельзя держать, кроме вина. Просит меня один казак посмотреть, как он делает и хранит вино. Прихожу и вижу, что у него действительно безукоризненная чистота, но в подвале у него выше бочек с вином висят свиные окорока, здесь же бочка с салом, с кислой капустой, с солеными огурцами, и все эти запахи вино впитывает в себя. Указала ему на это, но другого помещения у него нет, и он принужден все это держать вместе».

Рассказывали, что один шестидесятилетний старик казак никогда не пил водку: «Вино я сам давлю, знаю, что оно чистое, натуральное, а водка? Бог ее знает, из чего она сделана? Говорят, что ее пропускают через какие‑то кости?» Наконец его уговорили только попробовать водку. Выпил старик рюмочку и заплакал. «Что же ты плачешь?» – «Да мне жалко, что пропало 60 лет, и я не пил такой чудный напиток».

 

Глава 5

ЛЕЙБ‑ГВАРДИИ КАЗАЧИЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ПОЛК⁴⁶

 

В начале сентября 1900 года я прибыл к месту своей службы в лейб‑гвардии Казачий Его Величества полк 1‑й Гвардейской Кавалерийской дивизии. Я сейчас же явился командиру полка генерал‑майору Константину Варфоломеевичу Дембскому⁴⁷, помощникам командира полка по строевой части полковнику Степану Степановичу Чеботареву⁴⁸, по хозяйственной части – полковнику Михаилу Степановичу Курючкину⁴⁹ и полковому адъютанту хорунжему Петру Петровичу Орлову⁵⁰. Потом явился всем командирам сотен и познакомился со всеми офицерами полка. Сотней Его Величества командовал есаул Сергей Владимирович Еврейнов⁵¹, 2‑й сотней есаул Исеев⁵², 3‑й сотней есаул Безладнов⁵³ и 4‑й сотней есаул Краснянский⁵⁴. Есаул Павел Александрович Хрещатицкий⁵⁵ был на льготе. Всех офицеров в полку было 36, причем в этом, 1900 году вышло в полк 9 офицеров: 3 из Пажеского корпуса, 3 из Николаевского кавалерийского училища, хорунжий Упорников прикомандировался из артиллерийского училища, хорунжий Филенков из вольноопределяющихся после окончания университета и артиллерист хорунжий Самойлов. Меня зачислили в 3‑ю сотню.

Временно, до получения квартиры в казармах полка, меня принял к себе сотник Берладин, отличный офицер, джигит, но он вскоре ушел из полка, поступил в Горный институт и, окончивши его, стал горным инженером... За год до этого сотник Берладин приютил у себя вышедшего в полк хорунжего Дягилева⁵⁶. Юрий Павлович Дягилев рассказывал, что как‑то он, лежа на кровати в своей комнате, вертел в руках револьвер и нечаянно выстрелил. Он испугался, думал, что сейчас весь полк сбежится узнать, в чем дело и не застрелился ли кто? И вдруг из соседней комнаты совершенно спокойный голос Берладина: «Ты что там, Дягилев, стреляешь?» «Я даже возмутился, – говорит Дягилев, – никакого волнения, никто на выстрел не обратил внимания».

Полк имел три трехэтажных здания. В среднем здании – офицерское собрание, полковая канцелярия, квартира командира полка и офицеров. В здании левее – 2, 3 и 4‑я сотни, в здании правее, во втором этаже, сотня Его Величества, в нижнем этаже – хлебопекарня, оружейная мастерская, нестроевая и обозная команды и трубаческая, а в верхнем этаже – 1‑я сотня лейб‑гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Государя Наследника‑Цесаревича полка⁵⁷, в отдельном доме шорно‑седельная мастерская и плотницкая. Конюшни были по краям места, занимаемого полком. Был отдельный дом для учебной команды. Против входа во 2‑ю сотню был приемный покой. Доктором был всеми любимый Адольф Оттович Даненберг.

Манежа в полку не было. Езда производилась на полковой площадке.

Вскоре прибыли с Дона молодые казаки, взамен окончивших службу и ушедших в августе на Дон. На полковой площадке их разбивали по сотням. Казаки с гнедыми лошадьми пошли в сотню Его Величества, с рыжими во 2‑ю сотню, с вороными в 4‑ю сотню и с бурыми и всеми оставшимися в 3‑ю сотню.

Меня назначили заведовать в сотне молодыми казаками, и я принялся за это с полным рвением и усердием. Молодых у меня в сотне было 42 казака.

С середины сентября началась подготовка полка к полковому празднику. Ежедневно на полковом дворе были репетиции парада, и под звуки полковых трубачей сотни проходили церемониальным маршем.

По особому расписанию на полковой площадке производилась сменная езда молодым казакам. Была проездка и лошадям старых казаков. Старались, чтобы все лошади ежедневно были в работе.

Наконец подошел полковой праздник – 4 октября, в память Лейпцигской битвы в 1813 году, когда наш полк атакой на французскую кавалерию Наполеона спас трех императоров – русского Александра I, австрийского и германского. Под Лейпцигом Наполеон опрокинул нашу конницу и, смяв пехоту, мчался огромной массой своей кавалерии к холму, на котором стояли три императора – русский, австрийский и германский. Сзади холма, за ручьем, стояли четыре сотни нашего полка и сотня черноморских казаков. Больше никаких войск не было. Положение было критическое. Три императора должны были попасть в плен. Времени для распоряжений не было. Государь вынул шашку и показал ею лейб‑казакам на приближающуюся конницу противника. Полк бросился в атаку, смял и рассеял французскую кавалерию и надвигающееся поражение обратил в блестящую победу. С тех пор Государь Император повелел 4 октября, День святого Иерофея, считать нашим полковым праздником.

Полк в пешем строю со штандартом, развернутым строем, построился на полковой площадке. Все в парадных алых мундирах. Прибыли представители гвардейских кавалерийских полков, много атаманцев, много старых бывших лейб‑казаков. Очень торжественно прошел молебен, приглашенный из Троицкой церкви дьякон Нюхин, донской казак, громким, могучим басом провозглашал многолетие.

После молебна командир полка и старший из присутствующих поздравили казаков с полковым праздником, и потом полк проходил церемониальным маршем. Старший из присутствующих начальников благодарил за блестящий порядок и прохождение. Дружно отвечали казаки: «Рады стараться, Ваше превосходительство».

Парад окончен. Все присутствующие господа офицеры приглашены в столовую на обед. В бильярдной комнате накрыт закусочный стол с множеством всяких закусок, разными водками, коньяками и другими напитками. Из бильярдной перешли в столовую и сели обедать. Когда шампанское было разлито по бокалам, командир полка провозгласил тост за шефа полка Государя Императора. Дружное «ура!» покрыло тост. Все встали. Трубачи играли гимн «Боже, Царя храни». Все осушили бокалы. Потом были другие тосты... Много пили, много кричали «ура». Я не мог пить, и мне собранский казак незаметно приносил бокалы с грушевой водой Дудергофских ключей – прекрасный напиток, который невозможно было по виду отличить от шампанского. Долго сидели за столом, слушали интересные рассказы старших, и нам, молодежи, странно было слышать, когда старый генерал, окончив рассказ, говорил: «Это было 40 лет назад». Потом встали, ходили по собранию – «гуляли». Конечно, все подпили и ко мне приставали со словами: «Ну почему ты не надрался?» Это было мне так неприятно, что я тогда же решил, что в будущем никогда ничего спиртного пить не буду.