Деревянные таблички (моккан): древние памятники письменности

Главная особенность древних моккан: их никогда не воспринимали как единое целое, образующее текст, как в Китае. Они служили для частных и повседневных записей. Притом это оригинальные материалы, которые хранились, потом были забыты и наконец обнаружены вновь при раскопках; они не испытали изменений, происходивших с текстами с каждым новым поколением по мере копирования копий.

Итак, можно указать разные типы моккан: 1) правительственные документы (связанные с повседневными и срочными вопросами управления); 2) требования риса и провизии для питания должностных лиц; 3) пропуска для предъявления на различных заставах (сэкисё); 4) вызовы в суд; 5) разные уведомления; 6) приказы, отданные подчиненным; 7) характеристики чиновников с целью продвижения по службе; 8) списки персонала, работающего в том или ином министерстве в данный момент; 9) документы и свидетельства о доставке.

Впрочем, моккан служили также для совершенствования каллиграфов, служащих в администрации (в противоположность бумаге, материалу дорогому и непрочному, деревянную табличку было легко вырезать и можно было соскабливать написанное, чтобы снова применять после первого использования). Наконец, моккан также могли использоваться как талисманы[2]

 

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

(621 или 622), его дело и дело его тетки еще можно было поставить под вопрос и даже в большей или меньшей степени подорвать. Те, кому модернизация мешала, не складывали оружия, и тем более не опускали рук сторонники тех, кто раньше поддерживал Мононобэ. Сказать, что Сога вызывали мало симпатий, было бы эвфемизмом. «Делатели императоров», подстрекатели к самоубийствам и организаторы различных низостей, они могли придать китаизации отталкивающий облик. Но их противники сражались тем же оружием.

 

Коренные реформы

 

В 645 г. принц по имени Нака‑но Оэ убил Сога‑но Ирука, виновного в том, что посадил на трон – в числе прочих – одну женщину, вдову прежнего покойного императора; убийцу ожидало большое будущее, ведь через двадцать три года (в 668 г.) ему самому предстояло стать императором под именем Тэндзи. Эта драма хорошо показывает, насколько политическую жизнь того времени пронизывало насилие и какая царила вражда, которая, правда, более относилась к отдельных лицам, чем к системе: если двор, казалось, избавился от Сога, то лишь затем, чтобы еще более систематично проводить организацию централизованного государства на китайский манер. Это была эпоха «великих реформ эры Тайка» (645–646), завершившихся в 649 г. созданием административной системы из восьми департаментов, а в 652 г. правительство распределило землю в столичном регионе.

В то же время император (Котоку, царствовал в 645–654 гг.) добивался, чтобы всякий ритуал был организован в соответствии с новыми идеями, тон в которых задавал буддизм; ограничительный эдикт 646 г. о погребениях запрещал сильным мира сего возводить одновременно очень красивые гробницы и очень красивые храмы; власть выбирала живых и храмы, предпочитая отпускать мертвых к их праху, по буддийскому обычаю. Поэтому стало хорошим тоном демонстрировать богатство, строя все более красивые и даже оригинальные здания религиозного назначения, и коммандитные товарищества финансировали создание величественной архитектуры в китайском духе.

Так выглядит история, которую совсем недавно преподавали и которую еще рассказывают детям. Однако сегодня многие историки без колебаний выдвигают новые перспективы, рассматривая эволюцию Японии в рамках развития всей Восточной Азии. Они говорят, что в то время никаких «великих реформ» не было, что это выдумка людей, которые через сто лет, в VIII в., приспособили к условиям архипелага китайский юридический аппарат – систему кодексов, рицурё. Другие заходят еще дальше, утверждая, что Сога, как и все великие министры и императоры VI и VII вв., были корейцами.

Если принять определенное решение в этом вопросе очень трудно, несмотря на археологические аргументы, поочередно подкрепляющие позиции то одного, то другого лагеря, одно кажется бесспорным: Япония той эпохи представляла собой крайне сложную этническую и культурную мозаику. Там сосуществовало и взаимодействовало меж собой очень много общин – это были группы, населявшие архипелаг с древних времен и вышедшие, в зависимости от местности, на очень разный уровень технического развития, и маленькие колонии переселенцев (кикадзин), бежавших из корейских царств, которые непрестанно разоряла война. К ним надо также добавить попавших сюда по тем же причинам отдельных выходцев из еще более отдаленных мест – северо‑восточных областей Китая, который тогда переживал состояние изрядной политической нестабильности. Проходили поколения, и вчерашние иммигранты становились завтрашними японцами. Поэтому нельзя, как иногда делают, упрощать, резко противопоставляя культуру иммигрантов культуре местного населения. Однако со временем, пройдя крутыми поворотами этих нелегких судеб, континентальная цивилизаторская волна сделалась необоримой, и стало ясно, что просвещение теперь всегда будет приходить с континента. А ведь китайское просвещение придавало огромную роль государству. То есть японцы должны были придумать систему взглядов, в которой нашлось бы место всему: лесу, животным, людям, живым, мертвым и императору.

Поэтому в конце VII в. анимистические ритуалы, созданные для поклонения божествам природы, трансформировались в культ, пригодный для поддержки императора и правительства. Возникла некая форма национальной религии, центрами которой стали несколько очень крупных святилищ – Идзумо, Сува, Исэ. Эти места и по сей день не утратили ничего из своей символической мощи; сюда приходят, чтобы объединиться – по крайней мере в восхищении природой, а также в волнующем и меланхоличном ощущении времени, громоздящего поколения друг на друга, – император, императорская фамилия и весь японский народ.

Историки – уроженцы архипелага и социологи также говорят, что это время надо вспоминать как время трансформации или скорее смены элит. Прежние элиты, основой которых были кланы (удзи), поднявшиеся в конце железного века и связанные с культом богов старой добуддийской Японии, уступили место новым семьям, находившимся на полном социальном подъеме, которые приобрели престиж и власть благодаря умению управлять, выполнять задачи, диктуемые системой, которая позволяла регулярно взимать налоги: их называли кугэ. На деле и в большинстве случаев трансформироваться сумели сами старые кланы, породив семейства чиновников, – в общем, удзи превратились в кугэ.

Наконец, обязательно следует учесть один факт: буддизм, даже в его религиозных формах, в принципе никогда не приводил к установлению теократии, на что были способны великие средиземноморские религии, данные в откровении. Но, оказывается, самые влиятельные особы в японском обществе с конца VI в., объявляя себя буддистами, тем самым образовали самые действенные лобби. Монахи и священники слишком часто играли двусмысленную роль серых кардиналов, потому что обладали по крайней мере одним редким качеством – легкостью на подъем, которой были обязаны долгу нищенствовать и благочестивому пристрастию к паломничествам. Еще одно преимущество буддизма состояло в том, что он объединял все местные структуры и выходил за их пределы. Тем самым он давал жителям Корейского полуострова, разделенного тогда на три царства (Пэкче, Когурё и Силла), возможность выносить свои многочисленные таланты за границы своих стран. И этот феномен дополнительно способствовал развитию того паназиатизма с китайской окраской, который развивался с самого возникновения империи на континенте: в позднейшие эпохи японские руководители не раз ощутят эту способность буддизма интернационализировать их.

От этого времени первого создания почти централизованного государства остались имена двух императоров. Первым был Тэндзи (царствовал в 668–671 гг.), задержавшийся ненадолго – он царствовал всего четыре года, – но связавший свое имя с одной из первых юридических систем Японии, кодексом Оми (668). Вторым же был Тэмму. Он взошел на трон сразу после того, как еще раз сгорел Хорюдзи (670), и наверх его подняла война – извечный первородный грех власти и источник всех слабостей.

 

Эпоха Хакухо (670–710)

 

Однако потомки сделали из Тэмму (царствовал в 673–686 гг.) символ, бессмертного, застывшего в своей роли великого организатора государства. По китайскому образцу – тому образцу, восхищение которым много поколений открыто провозглашали все, не обладая при этом необходимым пониманием его духа и тем менее умея применять этот образец на архипелаге, географические и человеческие условия которого не имели почти ничего общего с условиями великой континентальной Равнины. Император Тэмму смог совершить свою революцию, и последующие поколения немало времени воздавали должное его памяти; чтобы выразить свою признательность, те, кто писал о прошлом, дали этой ключевой эпохе название эры, в которую жил этот суверен, – Хакухо.

На самом деле император Тэмму воспользовался удачным стечением обстоятельств. Он воцарился как раз в момент, когда, поскольку больше никто по‑настоящему не оспаривал китаизацию как принцип, стало можно осуществить реформы, смысл которых японские правящие круги отныне понимали лучше, чем были способны их предки. Поэтому в 685 г. Тэмму начал ускоренно упорядочивать управление Японией, исходя из китайских понятий. Было решено построить столичный город на основе единого плана с геометрической планировкой; там должен был поселиться двор с различными управляющими ведомствами – гражданскими, религиозными, центральными и провинциальными, потому что администраторов провинций отныне должен был назначать двор и только двор. Было предписано соединить провинции со столицей сетью дорог, причем наиболее спешно следовало связать с ней малоразвитые регионы, не имевшие центрального города.

Император Тэмму связал свое имя и с аграрной реформой, которую провели на основе китайского принципа чередования, столь же убедительного теоретически, сколь трудного для реализации: идея состояла в том, чтобы добиться регулярного оборота земель, где выращиваются однолетние культуры, чтобы одни и те же земледельцы не пользовались постоянно лучшими полями, обрекая остальных оставаться в бесплодных зонах. Недавние работы, сделанные в китайских архивах, показывают, что эта система функционировала на многих землях континента. Кстати, китайские чиновники постоянно хвалили ее достоинства: крестьяне, говорили они, повсеместно живут лучше и, главное, теперь платят налоги, чего в основном и добивались реформаторы. Поэтому японские администраторы стали слепо им подражать. На уровне деревни надо было составить кадастр, хотя бы приблизительный, – план земель с указанием тех, кто получает от них доход, – потом подсчитать население, живущее на этих землях, и наконец определить временные наделы, которые следовало предоставить в зависимости от числа ртов (с учетом того, что мужчина во цвете лет ест в принципе больше, чем женщина, ребенок или старик).

Предполагалось, что таким образом возникнет база обложения налогами, которые будут поступать в столицу. Мужчины, опять‑таки но китайскому образцу, отныне должны были платить их зерном, а женщины – рулонами шелка; роскошь придворных костюмов эпохи Хэйан (794‑1185) позже покажет, что большинство очагов добросовестно выполняло этот гражданский долг. Тем не менее это не помешало многим с середины VIII в. избежать обложения, которое власти рассчитывали сделать поголовным. Такие люди селились на землях, которые были освобождены от выплаты налогов, – на аллодах, предоставленных храмам, родственникам императорской фамилии или же чиновникам двора. При случае эти предприимчивые колонисты получали – как вознаграждение за распашку целины и освоение предоставленной земли – полное освобождение от налогов, взимаемых государством. Иными словами, в системе императора Тэмму, как часто бывает в таких случаях, чрезмерная регламентация сама по себе создавала как налоговый пресс, так и возможности обойти его.

 

Хронологические ориентиры

670–710: Эпоха Хакухо

685: Император Тэмму принимает решение построить столицу с китайской планировкой.

689: Обнародование императрицей Дзито первого кодекса.

694: Назначение столицей города Фудзивара‑кё.

701: Обнародование Кодекса эры Тайхо.

708: Выплавка первых японских монет.

710: Перенос столицы в Хэйдзё‑кё (Нара).

710–780: Эпоха Нара

712: Начало составления «Кодзики» и «Нихон сёки».

713: Составление хроник регионов (фудоки).

729–749: Культура эры Тэмпё

720: Завершение «Нихон сёки» – первой официальной истории Японии.

736: Насаждение в Нара учения Кэгон.

741: Создание государственных храмов (кокубундзи)

747: Император Сёму отдает повеление создать большую бронзовую статую Будды.

752: Торжественное открытие статуи и храма Тодайдзи.

756: Завершение строительства Сёсоина.

770: Чрезмерная власть монаха Докё.

784: Перенос столицы в Нагаоку.

794: Перенос столицы в Хэйан (Киото).

 

ГЛАВА III

НАРА

 

 

Кодексы

 

Первый из больших японских кодексов был в 689 г. обнародован – надо ли видеть в этом нечто символическое? – императрицей Дзито (царствовала в 686–697 гг.), женщиной бесспорно деятельной: это в ее царствование (в 694 г.) столицу переместили из Асуки в Фудзивара‑кё, где впервые попытались основать постоянную столицу. Так Дзито начала, или попыталась начать, новую эру – юридического оформления государства, выраженную в закреплении столицы в одном месте, которое было бы не только связано с эфемерной жизнью царствующей особы, но и представляло бы собой центр, где укоренилось государство, притом урбанизированный по образцу китайских городов – административных центров, с шахматной планировкой.

Таким образом, на рубеже VIII в. началась эпоха кодексов, рицурё. Это были системы, кажущиеся нам разнородными, где положения о наказаниях (рицу) сочетались с административными установлениями (рё), причем те и другие опирались на большой арсенал примеров и правовых прецедентов, более или менее иерархизованиых и упорядоченных. Местные данности смешивались здесь с элементами, заимствованными из Китая, в данном случае из Танского кодекса. Так родился административный кодекс 701 г., который наименовали по названию эры, когда он вступил в силу, Кодексом эры Тайхо. Это любопытное явление, какие часто встречаются в японской истории, где тесно переплетены легенда и реальность. Легенда – потому что не осталось ни одного документа VIII в., ни единого клочка бумаги или шелка, который можно было бы, даже с величайшими натяжками, соотнести с Кодексом. И однако он прочно вписан в реальность, потому что от него сохранилось шесть копий, датируемых IX в., причем все рукописи воспроизводят разные части, так что в течение ряда поколений юристы сумели воссоздать основное содержание знаменитого регламента 701 г. Знаменитого? Конечно: он оставался в силе вплоть до публикации японской конституции нового времени в 1889 г., то есть более тысячи лет.

Кодекс Тайхо содержит точные описания, которые, несмотря на кажущуюся незначительность, имеют тщательно продуманный практический характер, позволяющий в тонкостях понять иерархию членов правительства, а значит, их функций. Продолжая регламент 603 г. о двенадцати рангах шапок, новый текст включает кодекс нарядов (с различными предписаниями в зависимости от того, идет ли речь о церемониальном облачении, официальном костюме или простой неофициальной одежде) служащих государства. На вершине пирамиды – состоящей из четырнадцати рангов – находятся принцы и принцессы (с первого по третий ранг), родственные тому разнородному скоплению, которое представляет собой старейший клан Ямато, в конечном счете пришедший к власти. Дальше, с четвертого по восьмой ранг, идут чиновники мужского пола, за которыми следуют (с десятого по двенадцатый ранг) женщины‑чиновницы и жены чиновников (которым, вместо того чтобы недолго думая отправить их к домашним очагам, давали ранг как в общей иерархии, так и для участия в официальных церемониях – может быть, просто потому, что определенное место для них предписывал ритуал). Наконец, на последних ступенях (тринадцатой и четырнадцатой) находились те, кому были поручены миссии охраны и защиты.

Такое место женщин, упомянутых в Кодексе и официально имеющих преимущество перед военными, удивляет! Не позволительно ли в таком случае задаться вопросом о семье? Следует ли ее представлять для того времени патриархальной или же матриархальной? Спор об этом приобретает громкую актуальность после начала в Японии gender studies [гендерных исследований (англ.)]. Но он во многом утрачивает уместность, если вспомнить, что кодексы делили общество не столько на мужчин и женщин, сколько на три разных категории: император и его близкие родственники; свободные люди (рёмин), что собственно означает чиновников или любых лиц, занимающих государственную должность, сколь угодно скромную; и подданные (сэммин), подвластные им.

Однако и все еще на период царствования женщины, императрицы Гэммэй (707–715), приходятся два новшества фундаментальной важности: выплавка первых японских монет (708) и закрепление Нара (710) в качестве грандиозной постоянной столицы; этот город все еще существует, хотя роль первого города Японии он сохранял менее века.

Выбор этого места был не случайным: Нара тогда находилась на пересечении главных трактов, соединяющих восток и запад главного острова, и осевой дороге север‑юг, которая выходила, хоть проезд через горный район вызывал некоторые трудности, на самое побережье Японского моря, разделяющего архипелаг и Корею. Это положение на перекрестке не только отвечало тогда торговым потребностям, пусть и настоятельно важным, но также, и в первую очередь, упрощало передачу приказов и, что еще важнее, прием налогов, которые взимались натурой, а значит, в громоздкой форме мешков с рисом или рулонов шелка.

Все эти древние дороги сегодня несколько сместились к западу и югу, отчего Нара, оказавшаяся в своеобразном тупике, должна тратить много энергии, чтобы выйти из изоляции, хотя она находится всего в полусотне километров от бурлящей Осаки. Это напоминает нечто вроде экономического проклятья, и такая тенденция на самом деле, должно быть, возникла очень скоро, несомненно с конца VIII в., став к тому времени дополнительным доводом для переноса столицы в другое место; но до этого, в течение двух поколений, Нара была горнилом столь живой и столь богатой культуры, что поборники феодального общества не один век ссылались на нее.

 

Культура эры Тэмпё (729–749)

 

Поведение правящих кругов Нара в VIII в. определяла некая форма открытости или, если посмотреть под другим углом, одержимость захватом власти, господством над внешним миром, что выражалось в постоянном поиске сведений. Нужно было знать всё, как о близких частях внешнего мира, так и об отдаленных. Так, в 713 г. правительство распорядилось составлять хроники регионов (фудоки), как это практиковалось в Китае, чтобы иметь информацию обо всем, что существует и происходит в провинции.

Через четыре года, в 717 г., оно послало первых японских «студентов» в танский Китай. Потом оно озаботилось также властью над временем и в 720 г. велело написать династические истории, скопировав принцип их составления с китайских образцов; так родились «Нихон секи», целью создания которых было также доказательство легитимности царствующей династии.

Апогей этой системы был достигнут при императоре Сёму (царствовал в 724–749 гг.). В 727 г. в Японию начали прибывать представители разных стран с побережья залива Бохай. С движением людей распространялись и идеи. Так, в 736 г. японский буддизм обогатило учение «Школы блистательного украшения» (по‑японски Кэгон, по‑китайски Хуаянь), подняв вопросы, веками будоражившие континент. Пустота и существование, суть явлений и их восприятие – все ирреально? Или можно реально воспринимать ирреальные явления? Чтобы ответить, недоставало целой жизни, даже монашеской. Возможно, в этом состоит одна из интеллектуальных причин – помимо других соображений, уже политического характера, – побудивших императора Сёму в 741 г. основать национальную сеть государственных храмов, кокубундзи. И, как в буддийских историях, причины повлекли за собой логические следствия: региональные храмы скоро оказались в центре частных владений, создать которые император разрешил в 743 г. В том же году были убиты четыре представителя клана Фудзивара (дети очень видного человека) – не надо путать рациональную организацию государства с исчезновением насилия, столь присущего ему изначально.

Но император по определению совершал эволюцию в другой сфере. В 747 г. Сёму велел возвести бронзового Великого Будду, который бы защищал Пару и Японию от всех опасностей, как это делали на континенте гигантские Будды скальных святилищ Юньган и Лупмэнь. Однако в Наре пришлось отложить это строительство па несколько лет, потому что не удавалось найти достаточно золота, чтобы покрыть статую. Но через пять лет старатели нашли в нескольких японских реках самородки; верующие увидели в этом божественное благословение и самый ощутимый знак благоволения Будды Вайрочаны к новой Японии. В 752 г. наконец состоялось торжественное открытие гигантской статуи и храма, в котором она помещалась, подкрепленное высоким авторитетом значительного контингента китайских монахов, которые храбро совершили путешествие по такому случаю и были приняты с величайшей торжественностью.

В 756 г. архитекторы закончили строительство Сёсоина – огромного подобия деревянного сарая, трех амбаров под одной крышей, как еще говорят сегодня японские консерваторы, трех строений из балок, сделанных из криптомерии и павловнии, огнестойких, слишком твердых, чтобы в них могли поселиться насекомые, и слишком гладких – как следует отполированных, – чтобы на них могли взобраться крысы и другие грызуны. Там поместили сокровища императора‑коллекционера Сему, проведшего жизнь в собирании произведений искусства из столь дальних мест, как Индия или Персия. Это его супруга, императрица Коме, принесла первый дар храму от его имени в 756 г., а потом, через два года (в 758 г.), другой, включивший в себя также все предметы, использованные в 752 г. для торжественного открытия Тодайдзи – храма, вместившего в себя гигантскую статую Будды Вайрочаны. Эти сокровища, собранные в середине VIII в., еще увеличатся через двести лет, в 950 г., когда к ним добавят содержимое одного сгоревшего храма. Так тысячу лет назад была создана первая большая японская национальная коллекция – она включала в себя около 8400 предметов и 10 тысяч документов! Конечно, ее никто никогда не видел, кроме нескольких привилегированных лиц, по самим своим существованием она напоминала художникам о благословенном бремени отечественного наследия.

Сходный поступок совершили поэты, почти в то же время (около 760 г.) собрав первую большую антологию – написанную на китайском языке, но приспособленном к местной речи и выражению местных чувств, – японской поэзии, «Манъёсю».

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

 

«Манъёсю»

«Манъёсю» была написана тысячу триста лет тому назад и рассматривается в наши дни как древнейшая антология японских поэм и стихов; это произведение культуры, наиболее полно представляющее древнюю Японию. Она состоит более чем из 4500 произведений, отражающих душевные состояния японцев древних времен – не только знатных, но и представителей всех социальных слоев. И в наше время многочисленных клише «Манъё» все еще воскрешает чувства, ритм жизни и невероятную жизненную силу людей древности. Вот почему <…> ее еще изучают и с удовольствием читают. В «Манъё» также обнаруживается влияние произведений китайской Классики, привезенной из Китая и Кореи посланцами Императора при танском дворе и в Силла. Даже можно полагать, что значительную роль в процессе формирования японской литературы в целом и «Манъё» в частности сыграли первые иностранцы, прибывшие в Японию.[3]

 

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

Опять переезды

 

Тем не менее тогда же при дворе сформировалась партия, которая все более косо смотрела на то, что воспринимала как захват иностранцами контроля над делами Японии, которые она считала чисто внутренними.

Китайцы продолжали требовать монополии на посвящения в сан и по‑прежнему претендовали, чтобы только их назначали настоятелями крупных храмов. Ситуация дополнительно обострялась из‑за того, что некоторые монахи открыто выражали амбиции, весьма далекие от духовных. Самой знаменитой – и скандальной – стала история монаха Доке (умер в 772 г.). Оказывая сильное влияние на царствующую императрицу, он лез во все дела, в 770 г. потребовав, чтобы сто наделили титулом «государя буддийского Закона», что позволило бы ему – благодаря величию, исходящему от его особы, – еще более активно вмешиваться в назначение высших сановников государства, хотя их власть в принципе оставалась чисто административной и светской.

Аристократы во главе с семьей, начавшей все более выдвигаться, – Фудзивара, – выступили против клерикализма, и удача им сопутствовала: императрицу очень скоро унесла смерть, и интриган, лишившись покровительства, оказался в сложном положении. Чем ловкач мог прельстить или запугать нового императора Конина (царствовал в 770–781 гг.), приказавшего его изгнать? Докё был вынужден отправиться в ссылку в отдаленную провинцию Симоцукэ (современная префектура Тотиги), где император велел ему жить.

Тем временем министры воспользовались обстоятельствами, чтобы декретом лишить женщин – игравших столь заметную роль во всей истории Нара – права царствовать, и тогда же всерьез пошли разговоры, что Хэйдзё‑кё (Нару) надо покинуть. Следовало покончить с влиянием монахов, а тем самым и китайцев, которые через посредство посвящений в сан пытались оказывать на японское правительство нажим, воспринимавшийся как нетерпимый. Нужно было срочно направиться в другое место, где император – выросший, конечно, в сени Нары и храмов, – больше не будет ничем обязан духовенству и тем более китайцам. Очень скоро дело переросло рамки восстания мирян против священников: последние повели борьбу такого же характера, считая, что уже достаточно компетентны, чтобы самим делать назначения на духовные должности.

Впрочем, над всеми министерствами как будто повеял некий ветер свободы. В 772 г. правительство признало, что некоторые земли, недавно распаханные, полностью вышли из‑под его контроля; оно предложило частным лицам, которые обеспечат их освоение, управлять ими, не платя никаких налогов. На этих землях мало‑помалу и сформировалось новое общество оригинального типа, очень далекое от министров, от двора, от его пышности, его ритуалов и – об этом очень скоро скажут интимные записки аристократов – от его скуки.

Но пока что умы находились скорей в состоянии брожения. В царствование императора Камму (царствовал в 782–806 гг.) – первого и, может быть, единственного японского суверена, который по‑настоящему осуществлял власть как самодержец, – наконец осуществилось желание всех патриотов: в Нагаоке (Ямасиро) из земли начала вырастать новая столица, и в 784 г. туда с должной торжественностью переехало правительство. Эйфория, однако, продлилась недолго: прошел едва год, как представитель все еще активной семьи Фудзивара пал под ударами убийцы. Это вызвало смятение, и хоть причины этого убийства выглядели не самыми понятными, все категорично решили: новая столица приносит несчастье. Сайте (767–822), монах китайского происхождения, который только что поступил в монастырь и чья мудрость восхищала императора, рассудил, что надо бежать подальше от испорченного мира; не побывав, конечно, в Нагаоке, но покинув также Нару, где жил раньше, он поселился на красивой, поросшей лесом горе Хиэй, построив там пустынь; это место нависало над вытянутой равниной, полого уходящей на юг к Внутреннему морю. Не исключено, что этот выбор, продиктованный потребностями созерцательной жизни, правящие круги Японии тоже восприняли как нечто вроде знака судьбы.

В самом деле, новую столицу, уже запятнанную преступлением, когда еще работали каменщики и плотники, надо было покидать и устраиваться в другом месте. Поиск идеального места и его оборудование заняли еще девять лет, но в 794 г. двор и правительство наконец перебрались в Хэйан, как тогда говорили, – это современный Киото, расположенный вдоль реки Камо, которая едва ли не омывает подножие горы Хиэй, где молился Сайте.

 

Хронологические ориентиры

800–892: Эры Конин и Дзёган

805: Сайтё насаждает в Японии учение Тэндай.

806: Кукай насаждает в Японии учение Сингон.

810: К этому времени нерегулярно прибывают группы населения с берегов залива Бохай, привозя дань императору Японии (?).

838: Эннин направляется в танский Китай.

847: Эннин возвращается из Китая. Приезжает танский купец со свитой из сорока семи человек.

853: В Китай направляется японское посольство (вернется в 858 г.).

862: В Нару приезжает китайский купец со свитой из сорока трех человек.

866: Сайтё и Эннин становятся дайси, учителями Закона; тогда и появляется этот титул.

880: Род Фудзивара получает должность кампаку.

887: Этой датой заканчиваются последние официальные книги по истории.

893: Посольства из Силлы и стран северо‑западного Кюсю (Хидзэн, Хиго).

894: Сугавара‑но Митидзанэ добивается запрета на отправку дипломатических миссий в Китай.

901: Сугавара‑но Митидзанэ отправлен в ссылку в Да‑дзайфу.

927: Силла посылает представителя.

 

ГЛАВА IV

НОВАЯ ЖИЗНЬ В ХЭЙАНЕ

 

 

Эпоха Хэйан (794‑1185)

 

Ни одна «эпоха» – которые по японской историографической традиции именуются в зависимости от места, где находилось правительство, – после реставрации императорской власти в 1868 г. не удостоилась такого внимания историков, как эта, когда двор расположился в нынешнем городе Киото. Поколения поэтов, художников и, в XX в., историков искусства превратили «эпоху Хэйан», как ее называют по‑японски, – фактически четыре века, 794‑1185, – в некое подобие золотого века, квинтэссенцию Ямато дамаси, национального духа: время, о котором можно только мечтать, когда мужчины занимались прежде всего каллиграфией и китайской литературой, а женщины писали па японском интимные дневники и выдумывали изысканные истории или же заботились о том, чтобы их длинные черные волосы гармонично струились по ослепительным складкам платьев из парчи, затканной золотом и серебром. Картины, гравюры, романы и, в XX в., фильмы прославили их волшебные образы, с которыми многие поколения японцев, бедных и богатых, молодых и старых, как будто бесконечно отождествляют себя в ностальгическом единстве.

 

Наряды времен Хэйан

 

Благодаря средневековым живописным свиткам впервые – с XII в. – появилась мода: облачившись в кимоно типа широких плащей, надетых одно на другое, без пуговиц, стянутые поясами, с длинными рукавами, которые служили карманами и ширмами, прекрасные дамы обходились без мимики, выражая свои чувства без слов, без движений, только при помощи цвета одежд, в которые были наряжены, и прежде всего изменяя форму складок их тяжелых тканей. Их костюм состоял из слоев, как луковица: пять нижних кимоно, широкие шаровары, верхнее кимоно, плиссированная юбка с запахивающимися полами, закрепленная завязанным спереди поясом, а также жакет. В церемониальном костюме юбку продолжал шлейф, широкий и длинный, тянущийся сзади, как кильватерная струя. Роскошные волосы ниспадали волной до низа платья, и из‑под волос виднелись лица, покрытые толстым слоем белил и доработанные черным цветом (брови), а также красным (губы).

Императоры, которых мы представляем прежде всего блистательными, выделяются, на наш взгляд, не столь явственно, хотя с тысячного года их костюм в принципе мало изменился: они использовали косметику того же типа, что и женщины, в частности для губ, как правило, не столь красных, и носили волосы связанными в шиньон, а позже собранными в высокую прическу с помощью черного лакового шелкового газа. Наряды – как и вообще придворные мужские наряды – помимо халатов, включали очень широкие штаны со складками и со штанинами бесконечной длины, завернутыми под ступнями. Такие штаны, всегда выглядевшие как шаровары, тем не менее могли быть меньше или короче, когда сановник собирался ехать верхом.

Наконец, ни мужчины, ни женщины обычно не показывали зубов (которые они покрывали слоем черного лака при помощи состава на основе железа, теоретически обладавшего антисептическими свойствами); смеялись, говорили и плакали во все горло только простолюдины.

В этой пестрой толпе придворных кое‑где выделялись более скромные фигуры – монахи, носившие те же облачения, в каких они щеголяют и теперь, с такими же шарфами и священническими орнаментами; они бреют себе головы, как и монахини; но придворные дамы, желавшие просто на время удалиться в монастырь – обычно затем, чтобы успокоить сердце после любовной истории, кончившейся плохо, – довольствовались тем, что укорачивали волосы, обрезая два толстых пучка волос на уровне плеч.

 

Тамурамаро – «умиротворитель»

 

Тем не менее – если попытаешься выглянуть за пределы вымысла, чтобы увидеть чуть дальше стен императорского дворца, представляющих собой слабую защиту, потому что дворец еще строится, – немедленно бросаются в глаза более грубые, но, возможно, и более интересные фигуры.

На самом деле великим человеком времен становления столицы в Хэйане, намного в большей степени, чем какая‑либо прекрасная дама или поэт, был прежде всего полководец – Саканоуэ‑но Тамурамаро (758–811). Он только что (в 791 г.) отличился в деле, которое при взгляде издали и из другого времени напоминает колониальную войну: ее вели на северо‑восточных территориях главного острова, и ей предстояло закончиться завоеванием этих земель, где население продолжало жить, как в эпоху Дзёмон, – это было архаическое общество, доселе напрочь забытое в Ямато.

При дворе с презрением рассказывали об этих аборигенах, умеющих только ловить рыбу, охотиться, заниматься примитивным земледелием и живущих в шалашах из веток, ничего не зная ни о красивой архитектуре, ни о письме. Короче говоря, коль скоро эти люди были «слаборазвитыми», столичные политики объявили их опасными. Больше подобного соседства терпеть было нельзя, и «нецивилизованные» территории, на которые правительство зарилось, рассчитывая извлекать из них доходы в виде налогов, отныне должны были в интеллектуальном и экономическом отношениях войти в сферу влияния нового японского государства. Эта задача была поручена Тамурамаро, который хорошо знал эти регионы и по такому случаю в 797 г. получил титул, созданный специально для него, – император Камму назначил его «главнокомандующим против варваров» (сэй и тай сёгун) и послал «умиротворять» и «цивилизовать» эти места, до которых не добралась технологическая эволюция. Результат оправдал надежды суверена; однако, бесспорно расширив территорию государства, он также, пусть этого еще не осознавали, окончательно опустошил правительственную казну, уже сильно пострадавшую от переезда в новую столицу и его перипетий.

Сохранилась легенда о Тамурамаро. Лучше, чем его неоспоримые воинские способности или его неутомимую деятельность, историки запомнили титул, который он носил. Формула была слишком длинной, и скоро от нее остался только последний элемент – «сёгун». Сегодня это слово знакомо всему миру и ассоциируется со взрывчатой смесью красоты, энергии, властности и жестокости. В Японии смысл этого слова был проще: оно означало человека, которого в исключительных обстоятельствах наделяют всеми полномочиями. И такой подход, несмотря на присущие ему недостатки, не раз доказал свою эффективность при наведении порядка в стране, которой постоянно грозил географический распад, социальная или интеллектуальная раздробленность.

 

Терраса Неба

 

Сайтё (767–822) был монахом, демонстративно поселившимся вдали от мира. Удалившись, как говорилось ранее, с 785 г. на гору Хиэй, к востоку от Киото, он, во всяком случае в географическом смысле, господствовал над столицей, простиравшейся под его ногами. С годами он стал властителем дум: имея китайское происхождение (его родители, несомненно напуганные восстанием полководца Ань Лушаня в Китае в 755–756 гг., иммигрировали в Японию до его рождения) и проникнутый буддийской – а значит, интернациональной – культурой, он олицетворял одновременно поиск союзов и поиск универсалистских идей. Это пришлось кстати: как раз в то время, чтобы найти союзников, японцы в 798 г. отправили посланников в страны залива Бохай. Чтобы найти универсалистские идеи, император Камму через четыре года, в 802 г., удовлетворил просьбу Сайтё и отправил его на континент, разрешив присоединиться к официальной миссии, готовой к отъезду.

Почему Сайтё так хотел уехать? Возможно, потому, что желал открыть для себя страну предков, а прежде всего потому, что слышал о новой буддийской школе, расцветшей в Китае, – школе «Террасы Неба» (по‑китайски Тяньтай, по‑японски Тэндай).

Учителя этой доктрины учили, что – в противоположность всему, что более ста лет говорилось в Наре, – всякая сущность, даже неодушевленная, несет в себе частицу Будды, то есть имеет шанс, пусть ничтожный, однажды достичь Просветления, или, если использовать уже не философские, а религиозные термины, которые тогда охотно применяли дальневосточные монахи, обрести спасение.

Когда в 805 г. Сайте вернулся из Китая, он привез экземпляр «Лотосовой сутры», основополагающего текста доктрин Тэндай, и немедленно сделал из своего монастыря на горе Хиэй святилище, учившее тому, что было уже не философией, а разновидностью религии, с воздаянием в виде множества адов и раев.

Сказать, что Сайте собирал последователей, было бы недостаточно: на его проповеди спешили из Хэйана великие и малые, и, казалось, он на тот момент стал высшим нравственным авторитетом. Поэтому совершенно естественно, что в следующем, 806 году к нему пришел другой монах, Кукан (774–835), тоже вернувшийся из Китая; кстати, он пытался уехать в то же время, что и Сайтё, и с тем же посольством, но его корабль снялся с якоря только в 804 году. Наконец, Кукай, как и Сайтё, привез учение «Террасы Неба», но другую часть, менее теоретическую и более «практическую». Это была школа «истинных слов» (по‑китайски Чжэньянь, по‑японски Сингон).

Ее принцип состоял в том, что мир, пронизанный благими или пагубными энергиями, можно избавить от Зла, тормозящего продвижение к полному пониманию, если правильно использовать «истинные слова» – те, что приводят в движение положительные энергии и позволяют каждому достичь того состояния спасения, зародыши которого, даже очень скрытые, всегда есть внутри каждого.

Когда Сайтё услышал Кукая, он пришел в такой восторг, что объявил себя его учеником и попросил, чтобы тот сам рукоположил его в высшие священники. Так возникла тесная дружба, которая продлилась лет десять и однако кончилась плохо: Сайтё не простил Кукаю, когда тот в 816 г. взял у него ученика и сам рукоположил его в Наре согласно обычаям, унаследованным от VIII в. Тогда дружба уступила место вражде, исполненной горечи.

Особенно важно, что Сайтё в то время начал спор наподобие того, который поколением раньше изгнал двор из столицы: почему только монахи Нары (как прежде монахи из Китая) имеют право посвящать священников в сан? Почему назначать на духовные должности не может монах с горы Хиэй? Снова разгорелись страсти, столь яростные, что император, к которому, как положено, обратились, был вынужден выступить в качестве арбитра. Но лишь через несколько лет после смерти святого человека до горы наконец дошла весть – император Сага (царствовал в 809–823 гг.) принял решение: он признал за учителями «Террасы Неба», живущими на горе Хиэй, право посвящения в сан.

Тем временем Кукай уехал и в 819 г. основал пустынь намного дальше к юго‑востоку от Киото, в диком, заросшем лесом и величественном месте, на горе, которую называли Коясан. Он жил там один или почти один, потому что умел делать все своими руками: строить, ваять, рисовать образы, необходимые ему для ритуалов, успешно обучал языку местных маленьких дикарей. Ему приписывают даже составление старейшего словаря японского языка. Пошла молва о его талантах, и наконец на Коясан стало ездить все хорошее мужское общество, какое только было при дворе (женщинам в святилище доступа не было: монахи обычно женоненавистники), чтобы познать истинные формулы блага и включить их в состав многочисленных церемоний, определявших ритм их жизни.

Вот почему историки давно усвоили привычку классифицировать религиозную жизнь эпохи Хэйан как эзотеризм – классификация спорная, однако содержащая долю истины. Ведь не приходится спорить, что именно с тех времен жизнь двора была пропитана формализмом жестов и языка, окрашенным таинственностью. Со временем этот образ жизни, в конечном счете, совершенно отрезал правительство и аристократию, связанную с императорской фамилией, от остального мира.

 

Романтические истории

 

Может быть, в вымысле яснее всего и заметна новая зрелость архипелага, выраженная в робких первых шагах литературы, которую писали уже не па китайском, а на японском языке: речь идет о сказке, повествующей о приключениях рубщика бамбука («Такэтори моногатари»), бедняка, судьба которого волнует сегодня немногих, но сочинение о котором знаменует приход японского языка в литературу. Чтобы записать этот язык, использовали разные фонетические знаки, произошедшие от скорописной записи китайского языка, которую применяли монахи, записывая поучения учителей в ритме речи, – кана. Эти знаки вставлялись, как стенографические, между китайскими и передавали флексии, свойственные разговорному языку архипелага.

Не в обиду будь сказано монахам, но в моду эти знаки ввела одна придворная дама, написав первый большой японский роман на разговорном языке – уже не короткий рассказик с сильным региональным отпечатком, а протяженное повествование, затрагивающее столь универсальные темы, что его переводы и обработки принадлежат сегодня к числу самых распространенных в мире: «Гэндзи моногатари» («Повесть о Гэндзи»).

Она рассказывает историю принца Гэндзи, давшего свое имя роману, великого поклонника вечной женственности во всех ее формах. Когда в конце XX в.

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

 

«Повесть о Гэндзи»

Карету вводят во двор и, прислонив оглобли к перилам, оставляют стоять так, пока для гостей готовят Западный флигель. <…> Ничто не препятствует взору проникать в глубину запущенного, пустынного сада, туда, где темнеют беспорядочные купы деревьев. К самому дому подступают буйные травы – везде царит «запустенье осенних лугов», пруд и тот зарос водорослями… Что и говорить, место унылое… <…> Гэндзи любуется поразительно тихим вечерним небом. Видя, что женщину пугает темнота внутренних покоев, он поднимает наружные шторы и устраивается у выхода на галерею, там, куда падают лучи заходящего солнца. <…> Весь день она льнет к Гэндзи, по временам вздрагивая от страха, и ее детская пугливость умиляет его. Пораньше опустив решетку, он велит зажечь светильники. <…> «Во Дворце, наверное, уже замечено мое отсутствие. Интересно, где меня разыскивают?» – думает она.[4]

 

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

западные историки сопоставили период, когда жила эта «писательница», с историей Европы, оказалось, что этот японский роман пришелся едва ли не на тысячный год (считается, что роман был завершен к 1008 г.). Эта хронологическая случайность, связанная со сменой тысячелетий на Западе, с тех пор не раз питала идею встречи цивилизаций, сердца которых бьются в лад и которые строят нечто вроде куртуазного общества, предшествующего обществу нового времени, – встречи по ту сторону евроазиатских пространств. Как всегда, более внимательное рассмотрение фактов выявляет различие реалий и различие их отображений: и по сей день «Гэндзи» и культура, сформировавшаяся на его основе, воспринимаются как средоточие японской цивилизации в том отношении, в каком она наиболее оригинальна, нематериальна, несводима к затейливому и поверхностному набору заимствований.

Темы далеко выходят за пределы поколений, которые их воплощают, и взламывают географические рамки архипелага. Самая постоянная из них – тема любви, отмеченной печатью смерти и, если использовать западный термин, греха. В самом деле, важнейшая любовная связь Гэндзи представляет собой одновременно адюльтер и кровосмешение: Гэндзи, мать которого умерла, делает ребенка супруге собственного отца, который снова женился. Любовь – это также любовь матери, которая умирает с тяжелым сердцем, исполненная тревоги за сына. Смерть в свою очередь привносит тему недолговечности, отсылающую к буддизму и идее необратимости времени. Время порождает представление об иллюзии; сознание иллюзии и недолговечности побуждает персонажей жить только настоящим, без прошлого, без будущего; приверженность к настоящему мгновению влечет за собой приверженность к моде, переменчивой по своей природе, а из страсти к моде вытекает навязчивый страх перед худшей из утрат – отставанием от моды.

Однако эта история сложных, во многих аспектах шокирующих любовных связей разворачивается в очень строгих рамках двора, его теоретически незыблемой иерархии и его манеры изъясняться гораздо в большей степени жестами, костюмом, нежели словами. Эта литературная история, где невысказанное получает такое значение, несомненно, могла быть только японской; но ее герои, систематически нарушая законы своего общества или крайне неохотно им подчиняясь, выходят на уровень общечеловеческого.

Нужна была поддержка изобразительного ряда, чтобы через сто пятьдесят лет после сочинения роман сделался объектом созерцания. А чтобы греза, до тех пор дозволенная лишь узким придворным кругам, в XX в. стала грезой величайшего множества людей, прежде всего нужно было его фотографическое распространение. Почему греза? Потому что общество, изображенное как в романе, так и в его живописной версии, воплощает мир, свойственный данной эпохе и тем не менее виртуальный: медленные и пышные ритуалы, задающие ритм жизни Дворца, чувства – любви, охлаждения, покинутости, отчаяния, – недолговечность, болезнь, изнурение, разрушение, выраженные в неумолимой смене. времен года. Только эти сюжеты неустанно повторяются и снижаются через посредство ситуаций и персонажей, которые лишь на время появляются на сцене и исчезают так же, как пришли. Всё здесь крайне изысканно и в то же время драматично, потому что за сверкающими одеждами и молодостью неявно, но болезненно вырисовываются печаль и смерть. Поэтому посыл выходит за пределы конкретного времени и места, затрагивая и по сей день национальное чувство у разных поколений и общественных классов.

Но как тогда жили простые смертные по ту сторону этого импрессионистического – литературного и живописного – представления, за внешней отчетливостью тщательно подобранных деталей? Ничтожное меньшинство привилегированных укрывалось во дворцах в китайском стиле, измененном и подправленном в соответствии с японскими вкусами. Архитекторы архипелага без конца варьировали символичную изощренность планов и придумывали сады, где изумление способна вызвать не столько природа, сколько ее преображения. Все это было направлено на то, чтобы передать стиль аристократических построек эпохи, который называют синдэн. А развитие религиозных форм буддизма приносило утешение и вожделенную защиту на том свете живым, которых терзал страх перед концом мира (маппо) – того мира, в котором они жили, пока не возник другой, которого они надеялись избежать. Этот сложный комплекс радости и печали выражает квинтэссенцию атмосферы времени, в основном связанного с родом, который издавна выделялся тем, что вызывал сильные и неистовые чувства вплоть до смертельной ярости, – Фудзивара. К лучшему или к худшему, но не столкнуться с кем‑то из его представителей невозможно.

 

Культура Фудзивара (900‑1199)

 

Имя Фудзивара означает «поле глициний». Это был топоним одной из первых столиц, с 694 по 710 гг., прежде чем правительство перебралось в Нару. В 699 г. император Тэндзи разрешил могущественному роду Накатоми принять в качестве патронима это поэтичное название в знак признательности за многочисленные услуги. Накатоми, ставшие таким образом Фудзивара, продолжали усиливаться, создавали изощренные и грандиозные союзы, жили с государством одной эпохой – до такой степени, что сегодня само выражение «культура Фудзивара», став расхожим, ассоциируется с блеском некоего идеализированного средневековья.

В самом деле, Фудзивара, беспокойный и разветвленный род, в конечном счете с X в. до конца XII в. закрепили за собой главные посты в государстве – например, они с 967 по 1068 гг. от отца к сыну передавали должность регента при императоре: они намеренно добивались назначения сувереном ребенка, а потом, когда он взрослел, вынуждали его отречься. Однако сегодня, как и в прошлом, огромное большинство людей забыло о мафиозных чертах этой системы, а ее очарование действует по‑прежнему: достаточно произнести «культура Фудзивара», чтобы заворожить слушателей, как будто это выражение обладает свойствами магического заклинания.

Великая заслуга Фудзивара состояла в том, что они олицетворяли избавление от китайских моделей, до такой степени определявших всю жизнь до конца VIII в. Это не значит, что китайская культура сошла на нет – достаточно вспомнить Сайтё и Кукая: корни всего связанного с буддизмом, например, тянулись из богатой религиозной жизни Китая эпохи Тан. Но японцы настолько усвоили континентальные элементы, что воспринимали их как присущие собственной идентичности и уже не замечали их внешнего происхождения.

Наконец, в представлениях людей Фудзивара неизменно оживают в образах оригинальных и ярких личностей, которых по воле случая – это был дополнительный бонус удачи – в судьбоносные моменты порождала некая евроазиатская фантазия, по преимуществу чарующая и пугающая. Вернемся еще раз к тысячному году по христианскому летоисчислению: в Японии тогда жил Фудзивара‑но Митинага (?–1027), в то время всемогущий – настолько, что к концу этого века (ок. 1092) писатели расскажут о его великолепии в «Повести о расцвете» (Эйга моногатари), которая вскоре вдохновит и художников.

Это был ловкий человек, которому очень помогла краткость человеческой жизни – разве своим выходом на первый план в 995 г. он не был обязан преждевременной смерти двух старших братьев? Стараясь не раздражать людей и богов, он осмотрительно отказался от соблазнительного титула великого канцлера, который предлагал ему суверен; но, поскольку ему посчастливилось иметь много сыновей и дочерей (двенадцать – шесть сыновей и шесть дочерей – от двух жен), он сумел удачно сочетать их браком, став несколько раз тестем, а потом дедом императоров. Поэтому, когда он в 1027 г. умер, Совет уже состоял только из представителей рода Фудзивара. Похоже, это никого не смущало: японцы никогда не испытывали потребность создавать бюрократию, теоретически независимую от знатных родов, какая существовала в Китае. Правительственные должности они прежде всего рассматривали как почести, законно причитающиеся самым блестящим, тем, кто сумел снискать милость императора.

Таким образом, к середине XI в. Фудзивара настолько монополизировали теплые места и почетные функции, что другим родам мало что осталось. Митинага (особенно с 1017 г.) также отвел в свое распоряжение и распоряжение своей семьи поток натуральных налогов рисом и шелком, которые посылали губернаторы областей; благодаря этому он стал богатейшим человеком Японии в рамках системы, функционирующей как замкнутый цикл, тем более что на своем месте он мог контролировать назначение губернаторов и делать их своими клиентами. Впрочем, как во всех придворных семействах, он направлял в провинции младших членов рода; так с клиентелизмом совершенно естественным образом сочетался непотизм.

Это могущество Фудзивара – или их власть над государством – заметно способствовали развитию японской политической системы, теоретически скопированной с китайской и предполагавшей централизацию. Но Фудзивара, напротив, внесли в нее сильный отпечаток семейственности, довольно похожей на старинные системы кланов (удзи). Это оправданно, – говорили они, – ведь они управляют землями, где чиновники двора не имеют никаких практических возможностей отправлять власть. Выросшие в регионах и вернувшиеся ко двору, выходцы их этой семьи приносили туда свежее дыхание, интегрируя провинциальный образ жизни в уже старую систему централизованного государства. Всегда ловкие, они в то же время никоим образом не стремились к революционным переменам, оказывая полное уважение как к сану, так и к особе императора; их искусная политика выдачи дочерей замуж в конце концов почти генетически связала их с родом суверенов. Поэтому Фудзивара могут считаться прародителями, биологическими и политическими, японского государства средних веков и нового времени: провинциальные кланы управляют, император царствует.

С 1040 г. реставрация, а потом реформа системы поместий, созданной в середине VIII в., значительно ускорили этот процесс.

Имеются в виду территории, управление которыми – и соответственно налоговые поступления с них – правительство двора оставляло семьям, как правило, с очень давних пор физически или морально связанным с императорской властью. Правительство не теряло интереса к этим территориям, по, разрешая превращать их в сёэн, поместья, управляемые кем‑то другим, снимало с себя ответственность за них. В самом деле, демографическое развитие – тогда Япония, вероятно, насчитывала семь‑восемь миллионов человек – все более усложняло периодическое перераспределение земли. И потом, рост числа ртов и рабочих рук, которые надо было занять, предполагал освоение новых территорий. Как водится, властители регионов не замедлили добиться от правительства, чтобы оно признало эти территории, где подняли целину, за ними, ссылаясь на то, что способствовали здесь распространению административных рамок и законоположений, которые были приняты в столице и в зонах, непосредственно контролируемых правительством. Для подчиненных поместье имело вполне человеческий масштаб – региональный, и его обитатели учились уважать землевладение, доходы, налог, не пытаясь дознаться, кому идет последний. Так что эта система, первоначально задуманная как разумная форма делегирования известной власти агентам центрального правительства, сконцентрированной в их руках, в конечном счете стала мощным фактором географического, политического и даже социального дробления.