Роды при тазовом предлежании 8 страница

Появились ягодицы, и сестра с бесконечной осторожностью вставила руку и зацепилась пальцами за согнутые ножки.

– Делайте что угодно, Бетти, только не тужьтесь, – велела сестра Бернадетт.

Ножки выскользнули легко. Это была девочка. Также выскользнул длинный отрезок пуповины, пульсирующей столь энергично, что это было заметно глазу.

– Ребёнок ещё полностью прикреплён к плаценте, – сказала сестра, – и через пуповину идёт питательная жидкость. Даже при том, что тело наполовину родилось, пока не выйдет голова или, во всяком случае, пока нос и рот не будут прочищены, чтобы можно было дышать через них, жизнь ребёнка зависит от плаценты и пуповины.

Мне казалось жутким, что эта извилистая пульсирующая штуковина была так необходима для поддержания жизни, и я спросила:

– Её не надо затолкать обратно?

– Не обязательно. Некоторые акушерки так поступают, но, по мне, это не даёт никаких преимуществ.

Ещё одна схватка – и тело ребёнка вышло до плечиков.

Полотенца повесили на каминный экран, чтобы согрелись. Сестра попросила одно и плотно обернула его вокруг ребёнка, объясняя, что она делает:

– От этого двойная польза. Во‑первых, ребёнку нельзя охлаждаться. Бо́льшая часть её тела теперь открыта, и если она начнёт задыхаться от шока, вызванного холодным воздухом, то будет вдыхать амниотическую жидкость, что может оказаться фатальным. Во‑вторых, полотенце позволяет мне получше ухватиться. Ребёнок скользкий, а я должна повернуть его на четверть окружности так, чтобы затылок оказался под лобковой костью. Я сделаю это, когда буду доставать плечики.

Со следующей схваткой левое плечико уткнулось в тазовое дно, и сестра вытащила его, подцепив пальцем под руку и в то же время немного вращая тело по часовой стрелке. Правое плечо появилось таким же образом, и теперь обе ручки ребёнка находились снаружи. Внутри матери осталась только голова.

– У вас девочка, – сообщила сестра Бетти, – но, судя по размеру её конечностей, я не думаю, что она родилась на шесть недель раньше срока. Полагаю, произошла путаница с датами. А теперь, Бетти, тужьтесь изо всех сил, используя каждую схватку, чтобы вытолкнуть головку ребёнка. Доктору, возможно, придётся приложить надлобковое давление, но я бы предпочла, чтобы вы вытолкнули головку сами.

Схваток не было целых три минуты, и я напряглась и забеспокоилась, но сестра казалась расслабленной. Она поддерживала ребёнка руками, а потом полностью отпустила, и он остался висеть совсем без поддержки. Я чуть не задохнулась от ужаса.

– Так и надо, – успокоила сестра. – Масса тела ребёнка мягко потянет голову немного вниз и увеличит наклон головы, а это как раз то, чего я добиваюсь. Тридцати секунд будет достаточно. Это не навредит ребёнку.

Потом она снова подхватила ребёнка. Должна признаться, что почувствовала облегчение.

Схватки продолжились.

– Теперь тужьтесь, Бетти, так сильно, как только можете.

Бетти тужилась, но головка больше не опускалась. Сестра с доктором Тёрнером согласились, что во время следующей схватки он приложит надлобковое давление, а если это не поможет, придётся воспользоваться щипцами.

Сестра объяснила мне:

– Иначе пуповина зажмётся между головкой и крестцовой костью. Сейчас с ребёнком всё хорошо, но если так будет продолжаться слишком долго, то есть дольше, чем несколько минут, возникнет определённый риск асфиксии.

Я, шокированная и встревоженная, сцепила пальцы, но сестра оставалась совершенно спокойной. Пришла схватка, и доктор положил руки Бетти на живот, чуть выше лобковой кости, и с усилием надавил. Бетти застонала от боли, но головка явно сдвинулась.

– Используем метод Морисо – Смелли – Вейта для извлечения головы, – объяснила мне сестра. Она снова оставила ребёнка свободно свисать, и моё сердце забилось где‑то в горле.

– Со следующей схваткой, если всё будет по плану, дыхательные пути откроются, и ребёнок сможет дышать. Мне понадобится влагалищное зеркало Симса, будьте готовы передать его, когда я попрошу.

Я взглянула на её лоток – посмотреть, где зеркало. Руки так дрожали, что на одну ужасную секунду я представила, как переворачиваю весь лоток или, взяв зеркало, роняю его на пол.

Началась ещё одна схватка, и доктор снова надавил Бетти на живот. Сестра поместила правую руку ребёнку на плечики, пальцы левой руки – во влагалище. Я видела, как, осторожно шевеля пальцами, она что‑то нащупывает. Ребёнок лежал на её предплечье.

– Я пытаюсь зацепиться указательным пальцем за рот ребёнка, чтобы сохранить наклон головы, при котором рот и нос окажутся на воздухе первыми. Это не должно оказывать дополнительного давления. Если вы когда‑нибудь примените этот метод, медсестра, помните об этом. Пытаясь тянуть, можно вывихнуть ребёнку челюсть.

Меня замутило от страха. Оставалось только надеяться, что мне никогда не придётся принимать роды при тазовом предлежании.

Я наблюдала, как сестра умело проводит манипуляции с задней частью черепа правой рукой, объясняя:

– Я просто подтолкнула затылочный бугор, чтобы увеличить наклон. Пожалуйста, доктор, если можно, надавите чуть сильнее, и, думаю, дыхательные пути освободятся. Вот так. Сестра, зеркало, пожалуйста.

Чтобы унять дрожь, пришлось придерживать одну руку другой. «Только бы не уронить, только бы не уронить», – вот и всё, о чём я тогда могла думать. Передав зеркало, я испытала такое облегчение, что чуть не рассмеялась.

Но было кое‑что ещё, что стоило увидеть.

Теперь в промежности виднелся подбородок малыша, и сестра осторожно вставила расширитель во влагалище, подталкивая заднюю стенку в обратном направлении, словно обувным рожком. Вот показались нос и рот. Сестра попросила тампон, который я ей тут же протянула, и вытерла нос и рот ребёнка, освобождая их от слизи.

– Теперь она может дышать и больше не зависит от плацентарного кровоснабжения.

Это удивительно – слышать вздох, сопровождаемый тихим криком. Лица младенца не было видно, а его голос уже можно было услышать.

– Как мне нравится этот звук, – сказала сестра. – Вы слышите, Бетти?

– Ещё как! Она в порядке, маленькая бедняжечка? Я чую, ей так же тяжело, как и мне.

– Да. Ваша малышка теперь в порядке и, уверяю вас, со следующей схваткой она родится. Думаю, у вас разрыв промежности, но я не вижу его за зеркалом и не могу с этим ничего поделать, потому что, если я передвину зеркало, ваш ребенок не сможет дышать.

Ещё одна схватка. «Вот оно», – подумала я с некоторым облегчением. Появление головки заняло всего двенадцать минут, но мне они показались вечностью. Схватки были сильными, да и доктор надавливал весьма ощутимо. Сестра потянула ребёнка вниз, пока нос не оказался на уровне промежности, а потом – быстро вверх, над животом матери. Движение заняло не более двадцати секунд, и головка вышла на свет. Я чуть не рыдала от облегчения.

Младенец был синим.

Сестра держала её за лодыжки ножками вверх.

– Ничего страшного, что она синенькая, – пояснила сестра. – Этого и следовало ожидать. Надо убедиться, что лёгкие прочистились. Когда она задышит уверенней и размеренней, цвет улучшится. Будьте любезны, передайте мне катетер для слизи.

Меня больше не трясло, и я смогла выполнить просьбу, не боясь ничего уронить.

Сестра перевернула ребёнка, держа его в левой руке. Потом вставила катетер ему в рот и очень осторожно втянула воздух с другого конца, чтобы наверняка удалить всю жидкость и слизь. Жидкость, булькая, вошла в катетер. Потом сестра точно так же очистила каждую ноздрю. Малышка два‑три раза глубоко вздохнула, закашлялась и заплакала. Или, лучше сказать, громко закричала. И быстро порозовела.

– Что за чудесный крик, – заметила сестра. – Ещё несколько таких воплей сделают меня счастливой.

Младенец не остался в долгу и охотно заревел.

Пуповину зажали и обрезали, младенца, завёрнутого в тёплые полотенца, вручили Бетти.

– О, какая красавица, – воскликнула Бетти, – благослови её маленькое сердечко. Она стоит всей боли в мире.

«Это чудо, – думала я. – Мать тут же забывает муки, через которые прошла, в ту же секунду, как прижимает к груди ребёнка».

– Сегодня Рождество, – заметила Бетти. – Мы должны назвать её Кэрол[13].

– Чудесное имя, – похвалила сестра. – Теперь мы должны удалить плаценту, и, думаю, вам лучше остаться, где вы есть: у вас действительно разрыв, и, полагаю, доктору будет легче зашить вас в этом положении.

Доктор приготовил шприц и сказал сестре:

– Хочу ввести эргометрин, чтобы поспособствовать изгнанию плаценты.

Она кивнула.

Я не стала спрашивать, почему. В те дни давать эргометрин не было в порядке вещей, за исключением случаев чрезмерной задержки третьего этапа родов, сильного кровотечения или не полностью вышедшей плаценты. Как я отмечала ранее, сегодня инъекция окситоцина сразу после рождения ребёнка – обычное дело.

В течение нескольких минут пришла схватка, и плацента шлёпнулась в подставленный сестрой почкообразный лоток.

– Хорошо, уступаю место вам, доктор, – сказала сестра Бернадетт.

Легче сказать, чем сделать. Сестра попыталась встать, но не смогла, задохнувшись от боли.

– Мои ноги! Я их не чувствую – так затекли.

Не удивительно! Бедняжка, она стояла на коленях на полу более получаса, не меняя позы, полностью сосредоточившись на своей работе.

– Не могу пошевелиться. Вам придётся мне помочь – ноги словно бы заснули.

Галантный доктор обхватил её руками и потянул. Должно быть, она оказалась мёртвым грузом, потому что у него ничего не получилось. Мы с Айви присоединились, и принялись все вместе толкать и тянуть сестру, умирая от хохота. Наконец мы подняли её и заставили потопать и пошевелить ногами. Постепенно кровообращение и чувствительность восстановились, и она смогла стоять без посторонней помощи.

Доктор снова вымыл руки и приготовился накладывать швы. Он попросил меня подержать его фонарик, освещая разрыв. Сделав местное обезболивание, он всё как следует осмотрел.

– Всё не так плохо, Бетти, – сообщил он. – Я скоро вас зашью, и за пару недель всё заживёт. Однако я хочу вас осмотреть, чтобы убедиться, что не порвана шейка – при родах с тазовым предлежанием такое иногда случается.

Он вставил два пальца во влагалище и всё ощупал, а мне объяснил:

– Диаметр таза меньше, чем головы. Поэтому шейка матки может расшириться достаточно для его прохождения, но недостаточно для свободного выхода головки. Это один из тех случаев, когда может порваться шейка. Если это действительно так, мать нужно отправить в больницу, потому что у меня нет средств, чтобы восстановить шейку матки здесь. Однако, – уверенным голосом продолжил он, – вам повезло, Бетти, внутри у вас ничего не порвано. Я просто наложу несколько швов снаружи.

Он выбрал иголку и нитку, стянул мышцу щипцами и за несколько круговых движений запястьем аккуратно всё подлатал – всего за пару минут.

– Вот так. Готово. Теперь давайте устроим вас поудобней.

Тем временем сестра осматривала младенца:

– Она весит пять с половиной фунтов[14], Бетти. Ваша маленькая Кэрол, разумеется, не родилась на шесть недель раньше положенного срока. От силы недели на две – вы, должно быть, накинули месяц на вашу дату. В следующий раз внимательней ведите записи.

– В следующий раз! – воскликнула Бетти. – Вот вы загнули! Следующего раза не будет: хватит с меня и одного тазового предлежания.

Ребёнок был вне опасности, мать – удобно устроена, так что сестра Бернадетт с доктором собрались уезжать. Я осталась прибраться, выкупать младенца и сделать записи. По пути вниз сестре пришлось перекрикивать толпу, чтобы дозваться Дэйва и сообщить ему о рождении дочери. Через закрытые двери мы слышали, как выкрикивают поздравления и затягивают «Он такой славный малый».

– Это кто славный малый? – поинтересовалась Бетти. – Дэйв? Какое нахальство!

Она обняла свою малышку и счастливо рассмеялась.

 

Дэйв пришёл сразу. Раскрасневшийся и слегка потрёпанный, но гордый и счастливый. Войдя, сразу обнял Бетти. Многие мужчины в Ист‑Энде едва могли связать пару слов, но не Дэйв – не зря его назначили управляющим на верфи.

– Бетти, ты удивительная, и я тобой горжусь, – сказал он. – Рождественская малышка – это чудо, и бьюсь об заклад, мы никогда не позабудем этого рождения. Считаю, что мы должны назвать её Кэрол.

Он взял ребёнка на руки, а потом с тревогой сказал:

– Боже, какая крошечная! Боюсь сломать. Лучше верни её обратно, Бетти.

В этот момент Кэрол хныкнула и наморщила личико, и все засмеялись.

Я поняла, что звуки снизу изменились. Праздничный шум стих, с лестничной площадки доносились шарканье, шёпот и хихиканье. Дэйв сказал мне:

– Они все там, хотят посмотреть младенца. Как думаете, когда им можно будет войти?

Я не видела причин, почему бы им не зайти; в конце концов, здесь не больница.

– Мы с Айви закончим уборку, и, когда я буду купать малышку, дети смогут войти. Уверена, им это понравится. А пока нужно натаскать побольше горячей воды.

Кувшины с горячей водой были доставлены, и мы с Айви быстро привели в порядок Бетти, подготовив к визиту посетителей. Потом я поставила жестяную ванночку на стул у камина и приготовила малышке воду нужной температуры.

Айви открыла дверь:

– Можете войти, только чтоб вели себя тихо и хорошо. Кто расшалится, тут же отправится вон.

Бабушкино слово явно было законом для всех. Я не считала, но, наверное, в комнату гуськом вошли малышей двадцать, все с большими, круглыми, полными благоговения глазами. Удачно, что спальня была большой. Они становились вокруг меня, садились на кровать, забирались на стулья, подоконники, куда угодно, чтобы увидеть. Я с восторгом глядела по сторонам, потому что любила детей, и это был удивительный опыт.

Айви объявила, что младенца зовут Кэрол. Крошка лежала на полотенце у меня на колене, по‑прежнему завёрнутая во фланелевую простыню. Взяв влажный тампон, я протёрла ей лицо, уши, глаза. Она заворочалась и облизнулась. Тоненький голосок сказал:

– О‑о, смотрите, какой у неё маленький язычок.

На голове ребёнка осталась кровь и слизь, поэтому я объявила:

– Сейчас я помою ей волосы.

Мальчик на подоконнике выпалил:

– Я не люблю, когда мне моют волосы.

– Эй, ты, замолчи! – властно сказала маленькая девочка.

– Вот уж нет уж. Сама замолчи, командирка.

– Я не командирка. Подожди у меня…

– Так, – строго начала Айви, – ещё одно слово, и вы оба вылетите отсюдова.

Мёртвая тишина!

Я продолжила:

– Я не стану использовать мыло, которое так противно лезет в глаза.

Держа малышку личиком вверх и при строив её затылок на краешке ванны, я аккуратно плеснула водой на крошечную головку и протёрла тампоном. Основной целью было смыть кровь, чтобы ребёнок выглядел поприличней. Бо́льшую часть слизи лучше оставлять на коже в качестве защитного слоя. Вытерев крошку полотенцем, я сказала мальчику на подоконнике:

– Вот, и совсем не противно, правда?

Он не ответил. Просто мрачно на меня посмотрел и покивал.

Я развернула простыню. Теперь у меня на колене лежал голенький младенец. Раздался дружный вздох, и несколько голосов прокричали:

– Что это?

– Часть пуповины, – объяснила я. – Когда Кэрол сидела у мамы в животике, они были связаны пуповиной. Когда она родилась, мы перерезали пуповину, потому что больше она не нужна. У вас у всех была пуповина – там, где сейчас пупки.

Несколько детей задрали юбки или спустили штаны, с гордостью демонстрируя мне пупок.

Я взяла младенца в левую руку, положив головку на предплечье, и погрузила маленькое тельце в тёплую воду. Она задёргала крошечными ручками и ножками, поднимая брызги. Все дети смеялись, явно не прочь присоединиться.

Айви твёрдо заявила:

– Теперь слушьте, что я скажу. Никакого шуму. Вы ж не хотите напугать ребёнка.

Тишина воцарилась мгновенно.

Обтерев ребёнка полотенцем, я сказала:

– Теперь нужно её одеть.

Конечно же, все маленькие любительницы наряжать кукол захотели мне помочь. Но Айви остановила их, сказав, что они смогут наряжать Кэрол потом, когда она немного подрастёт.

Вдруг одна девочка пронзительно закричала:

– Это Перси! Это Перси! Он пришёл посмотреть ребёночка. Он знает и хочет поздороваться.

Дети расшумелись так, что даже Айви больше не имела над ними власти. Все они указывали в одном направлении, крича на что‑то на полу.

Я проследила за их взглядами и, к своему удивлению, обнаружила медленно и величественно выползающую из‑под кровати неимоверно большую черепаху. На вид ей было лет сто, а то и больше.

Дэйв расхохотался:

– Конечно, он хочет увидеть ребёнка. Он всё об этом знает. Он очень умный, наш Перси.

Дэйв поднял черепаху, и дети принялись щекотать её старую морщинистую кожу, трогать жёсткие коготки на лапах.

– Возможно, он хочет получить свой рождественский обед и всё такое. Угостим его, а? – спросил Дейв.

Большинство детей теперь больше интересовались черепахой, чем ребёнком, и Айви мудро сказала:

– Идите‑ка все вниз и займитесь рождественским обедом для Перси.

Дети убежали, а мне объяснили причину этого явления. Перси положили в коробку и задвинули под кровать – на зимовку. Обычно в спальне было прохладно. Тепло от камина и, возможно, движение, не прекращающееся несколько часов, должно быть, разбудили Перси, и, думая, что наступила весна, он и выполз. С точки зрения драматического эффекта трудно было придумать время удачнее.

Было около семи вечера, когда я собралась уезжать. Но Дэйв меня не отпустил.

– Пойдёмте, сестра. Сегодня Рождество. Да и рождение ребёнка надо бы обмыть.

Он потянул меня к задней комнате, где обнаружился бар.

– Чем будете травиться?

Соображать пришлось быстро. После прерванного на середине рождественского обеда я ничего не ела. Крепкий алкоголь свалил бы меня с ног, так что я выбрала «Гиннесс» с мясным пирогом. Мне и правда не хотелось болтаться тут без дела. Роды казались прекрасным рождественским опытом, вечеринка же была не по мне. Слышать такое в качестве фона было прекрасно, но сидеть среди пышнотелых икающих тётушек в бумажных колпаках и краснолицых потных дядюшек было для меня чересчур. Хотелось просто побыть одной.

 

После тёплой комнаты уличный холод резал, словно ножом. Ночь стояла безоблачная и звёздная. В те времена улицы едва освещались – звёздный свет был настоящим подспорьем. Морозные узоры украсили всё вокруг: чёрные камни мостовых, стены, здания, даже мой велосипед. Вздрогнув, я решила крутить педали как можно активнее, чтобы согреться.

За милю или две от Ноннатус‑Хауса внезапный порыв заставил меня повернуть направо, на Вест‑Ферри‑роуд – к Собачьему острову. Я объехала весь Остров – а это семь или даже восемь миль, – прежде чем вырулить на Ист‑Индия‑роуд, и не могу вам сказать, что побудило меня сделать это.

Вокруг не было ни души. Доки закрыты, корабли замерли в порту. Единственным, что я слышала, проезжая по Вест‑Ферри‑бридж, был плеск воды. Никакого света, кроме мерцания звёзд и огней рождественских ёлок в окнах многих домов, на Острове не было. Широкая, величественная Темза, раскинувшаяся справа от меня, ревниво хранила свои секреты. Я поехала медленнее, словно боясь развеять волшебство.

Когда я повернула на запад, показалась низкая луна, и серебристая дорожка заискрилась через реку от Гринвича к моим ногам. Я притормозила велосипед. Казалось, по этим серебряным следам можно было перейти с северного берега на южный. Мысли сделались такими же мимолётными и мерцающими, как лунные блики на воде. Что со мной происходит? Почему работа так меня захватила? И главное – почему сёстры так глубоко на меня повлияли? Я вспомнила свою презрительную реакцию, всего двадцать четыре часа назад, на ясли в часовне, а потом безмятежную красоту лица сестры Бернадетт, когда она читала молитву в мягких отблесках огня. Я не могла сложить одно и другое. Не могла понять. Всё, что я знала, так это то, что не могу сбросить это со счетов.

 

Джимми

 

– Дженни Ли? Где, чёрт возьми, ты пряталась всё это время? Мы несколько месяцев не получали от тебя известий. Мне пришлось добраться до твоей матушки, чтобы выяснить, где ты. Она сказала, ты – акушерка в монастыре. Мне пришлось мягко объяснить ей, что монахини этого не делают и что она, должно быть, ошиблась, но она и слышать ничего не хотела. Что? Ты? Да ты с ума сошла! Я всегда говорил, что у тебя винтиков в голове не хватает. Что? Не можешь говорить? Почему? Этот телефон предназначен для будущих отцов! Слушай, это же смешно. Хорошо, хорошо! Я повешу трубку, но только когда ты пообещаешь встретиться с нами в «Руках штукатура» в свой выходной. В четверг? Окей, договорились. Не опаздывай.

Дорогой Джимми! Я знала его всю свою жизнь. Старые друзья – всегда самые лучшие, а друзья детства – самые особенные: растут вместе и знают друг о друге и лучшее, и худшее. Мы играли вместе, сколько я себя помнила, потом покинули дом, и наши пути разошлись, чтобы снова сойтись в Лондоне. Джимми и его друзья приходили на все вечеринки и танцы, организованные в разных домах медсестёр, к которым я была прикреплена, а я, когда могла, присоединялась к их братству во всевозможных пабах Вест‑Энда. Это было отличное соглашение, потому что они гарантированно встречались со множеством новых девушек, а я могла насладиться их компанией без каких‑либо обязательств.

В молодости я не гуляла с парнями. Не потому (я надеюсь), что была непривлекательной, скучной или неженственной, а потому, что любила человека, которого не могла получить и из‑за которого моё сердце постоянно болело то сильнее, то слабее. По этой причине другие мужчины не представляли для меня никакого романтического интереса. Я наслаждалась компанией и общением моих друзей‑мужчин, их живыми широкими умами, но сама мысль о физической близости с любым мужчиной, кроме любимого, вызывала у меня отвращение. В результате у меня было очень много друзей, и на самом деле я была очень популярна среди парней. По моему опыту, ничто так не подогревает интерес молодого человека, как вызов симпатичной девушки, которая по какой‑то необъяснимой причине не считает его секс‑символом века!

Наступил вечер четверга. Было очень приятно для разнообразия направляться на запад. Я находила жизнь с сёстрами и работу в Ист‑Энде столь неожиданно поглощающими, что не хотела ходить куда‑либо ещё. Однако как противостоять возможности принарядиться? В 1950‑х платья были довольно строгими. В моде были длинные юбки, расширяющиеся к подолу; чем у́же талия и туже пояс, тем лучше, независимо от комфорта. Нейлоновые чулки только появились и имели швы, которые, по правилам хорошего тона, должны были идти по ноге сзади и строго прямо. «У меня швы на месте?» – взволнованным шёпотом постоянно переспрашивали друг у друга девушки. Туфли были убийственными – с пяти‑ или шестидюймовыми[15] шпильками на стальных набойках и с мучительно острыми носами. Поговаривали, что Барбара Гулден, фотомодель того времени, ампутировала мизинцы, чтобы в них втискиваться. Как и все модные девушки тех дней, я расхаживала по Лондону в этих безумных туфлях и ни в жизни бы не променяла их на что‑либо другое.

Аккуратный макияж, шляпка, перчатки, сумочка – и я была готова.

Тогда рядом с Олдгейт ещё не построили метро, так что, чтобы попасть в подземку, мне приходилось садиться на автобус, идущий по Ист‑Индия‑Док‑роуд и Коммершиал‑роуд. Мне всегда нравилось верхнее переднее сиденье лондонского автобуса, и я по сей день уверена, что никакой транспорт, каким бы дорогим и шикарным он ни был, не может предложить и половины той зрелищности, выигрышной точки обзора и неспешности движения, позволяющей бесконечно впитывать в себя проплывающие мимо пейзажи, примостившись высоко надо всеми и вся.

Пока автобус плыл по улице, мои мысли устремились к Джимми и его друзьям и тому случаю, когда я оказалась на грани того, чтобы меня выгнали из медсестёр, если бы кто узнал.

Больничная иерархия в те дни была очень строга, и поведение, даже вне службы, находилось под неусыпным контролем. За исключением организованных общественных мероприятий, парни никогда не допускались в общежития медсестёр. Я даже помню один воскресный вечер, когда какой‑то парень зашёл за своей девушкой. Он позвонил в звонок, и медсестра открыла дверь. Он назвал имя девушки, которую хотел повидать, и медсестра отправилась искать её, оставив входную дверь открытой. Шёл довольно сильный дождь, поэтому парень шагнул внутрь и в ожидании замер на коврике. Это произошло в тот момент, когда мимо проходила старшая по общежитию медсестра. Встав, как вкопанная, она уставилась на него, а потом, вытянувшись во все свои четыре фута одиннадцать дюймов[16] роста, сказала:

– Молодой человек, как вы посмели явиться в медсестринский дом! Пожалуйста, немедленно ступайте на улицу.

Столь страшными казались эти медсёстры старой школы и столь абсолютной была их власть, что молодой человек покорно вышел на улицу и встал под дождём, а сестра захлопнула перед ним дверь.

Моё поведение с Джимми и Майком было бы, несомненно, сочтено заслуживающим немедленного выдворения из школы подготовки медсестёр и, весьма вероятно, из профессии в целом. В то время я работала в роддоме лондонского Сити. Однажды ранним вечером, после дежурства, меня позвали к единственному телефону в здании.

– У аппарата очаровательная Дженни Ли с фантастическими ногами? – промурлыкал вкрадчивый голос.

– Перестань, Джимми. Что случилось? Чего ты хочешь?

– Когда ты успела стать такой циничной, моя дорогая? Ты меня несказанно огорчила. Когда у тебя свободный вечер? Сегодня! Какая удача! Встретимся в «Руках штукатура»?

За более чем пиршественной пинтой всё выяснилось. Джимми и Майк делили на двоих крохотную квартирку на Бейкер‑стрит, но то одно, то другое – девушки, пиво, одежда, сигареты, кинотеатры, иногда лошади, леди Чаттерли (их общий автомобиль) и прочие предметы первой необходимости, – и в результате им вечно не хватало денег заплатить за аренду. Квартирная хозяйка, которая, конечно, оказалась сущим драконом, терпела, если плата задерживалась на две‑три недели, но когда доходило до шести‑восьми недель, начинала изрыгать пламя. Однажды вечером, вернувшись домой, ребята обнаружили, что их одежда пропала, зато появилась записка, что они получат её обратно, когда внесут плату.

Они сели с карандашом и бумагой и подсчитали, что вся их одежда стоит меньше, чем плата за просроченные восемь недель, так что их дальнейшие действия были очевидны. В три часа утра они тихо съехали с квартиры, оставив ключи на столике в холле, и провели остаток ночи в Риджентс‑парке. Стоял чудесный сентябрьский вечер, и, сносно поспав, они бодренько отправились на работу, поздравляя друг друга с отличным планом и его великолепным исполнением. Ребята полагали, что могли бы вести такой образ жизни бесконечно, и сокрушались, какими были дураками, вообще платив этой драконихе.

Джимми учился на архитектора, а Майк – на инженера‑строителя. Их обоих прикрепили к лучшим компаниям Лондона (подобная подготовка в те дни строилась на старой системе подмастерьев, и студенты не просиживали дни в колледже). Хотя мыться и бриться они могли в общественных туалетах, менять одежду не получалось (её у них просто не было), а ни одна приличная лондонская фирма не потерпела бы, чтобы её сотрудники день за днём являлись покрытыми осенними листьями. Так что недели через две парни поняли, что нужен другой план. К сожалению, обоим по‑прежнему требовалось полностью обновить гардероб, и с деньгами было очень туго.

Пока мы обсуждали, что делать, дошло уже до третьей пинты пива. Джимми спросил:

– А нет ли в вашем медсестринском доме какой‑нибудь котельной или чего‑нибудь вроде того, где мы могли бы немного перекантоваться?

Старые друзья есть старые друзья. Я даже не взвесила, чем рискую, отвечая:

– Да, есть, хотя и не котельная. Сушильня под самой крышей. Там стоят баки для воды и сушится одежда. Думаю, там даже есть раковина.

Их глаза загорелись. Раковина! Они смогли бы с комфортом помыться и побриться.

– Насколько мне известно, – продолжила я, – она используется только днём, но не ночью. Там есть пожарная лестница, идущая по задней части здания, – предполагаю, что из сушильни на эту лестницу выходит дверь или окно. Наверное, они заперты изнутри, но я открою, и вы сможете войти. Пойдёмте, посмотрим.

И после ещё пинты или двух мы отправились в медсестринский дом на Сити‑роуд. Ребята двинулись вокруг здания к пожарной лестнице, а я зашла с парадного входа. Сразу же устремившись в сушильню, я обнаружила, что поднимающиеся окна с лёгкостью открываются изнутри. Я подала знак стоящим внизу друзьям, и один за другим они поднялись по железной лестнице, крепящейся к стене, – без какого‑либо ограждения. Сушильня, напомню, располагалась на шестом этаже. В обычных условиях взбираться туда было бы страшно, но для подкреплённых несколькими пинтами пива ребят это не составило труда, и вскоре они торжествующе вступили в свой новый дом. Я была заключена в объятия, расцелована и названа «молотком».

Я сказала:

– Не вижу никаких препятствий к тому, чтобы вам здесь остаться, но не возвращайтесь до десяти вечера и уходите до шести утра, чтобы никто не заметил. И не шумите: если вас найдут, у меня будут большие неприятности.