Лекции.Орг


Поиск:




Роды при тазовом предлежании 7 страница




– Ох, Фред, окно в верхней ванной не закрывается. Я попробовала и так, и эдак, но всё бесполезно. Вы думаете?.. Если вы найдёте время, то…

Конечно, Фред нашёл время. Для сестры Джулианны он бы нашёл время передвинуть Альберт‑док. Сестра Джулианна выказывала глубокую признательность и высоко ценила его мастерство и опыт. А то, что окно в верхней ванной с того дня и во веки веков было закреплено так, что больше не открывалось, вовсе не считалось неудобством и никем не обсуждалось.

Единственным человеком, не подпавшим под кокнийское очарование Фреда, была миссис Би: она сама вышла из кокни, видела всё это прежде и не понимала, чему здесь восхищаться. Миссис Би носила почётный титул Королевы Кухни. Она каждый день работала с восьми утра до двух дня, готовя нам превосходную еду, будучи настоящим мастером по части стейков, пирогов с почками, наваристого рагу, острого рубленого мяса, сосисок в тесте, пудингов с патокой, фруктовых рулетов, макаронников и всего остального, а также лучших в мире хлеба и тортов. Она была крупной дамой с грозным лицом и особенно суровым взглядом, сопровождавшим её брюзжание: «Ну‑ка вы, не свинячьте в моей кухне». А так как кухня служила местом встречи всего персонала, нам часто доводилось слышать это замечание, когда мы вваливались туда, как правило, уставшие и голодные. Впрочем, мы, девочки, вели себя весьма послушно и почтительно, особенно когда на своём опыте узнали, что лесть – самый короткий путь к пирогу или куску кекса прямо из печи.

Фред, однако, так легко не приручался. Во‑первых, из‑за дефекта глаз он и в самом деле не видел, какой беспорядок учинял; во‑вторых, подлизываться к кому бы то ни было Фред был органически не способен. Он плутовато усмехался миссис Би, посасывал свой зуб, шлёпал её по обширному заду и похохатывал: «Да брось, старушка». Испепеляющий взгляд миссис Би сменялся криком: «Пшёл вон с моей кухни, образина, и держись подальше!» Но увы, Фред не мог держаться подальше, и она это знала. Коксовая печь располагалась в кухне, а он отвечал за растопку, выгребание золы, открытие и закрытие дымоходов и в целом поддерживал её в хорошем состоянии. А так как миссис Би готовила и пекла в основном на той самой печи, она понимала, что зависела от Фреда. Так что между ними держалось напряжённое перемирие, лишь иногда – раза два в неделю – прерывавшееся громкой ссорой. Я, кстати, с интересом отметила, что во время своих препирательств ни один из них не сквернословил – без сомнения, из уважения к монахиням. Окажись они в любом другом месте, воздух бы закипел от крепких словечек.

В обязанности Фреда входило утром и вечером растапливать котёл, а в оставшееся время выполнять другие поручения по договоренности. Ради котла он приходил семь дней в неделю, и такая работа ему очень подходила: она была постоянной и в то же время позволяла заниматься и другими способами заработка, которых он напридумывал себе в избытке за эти годы.

Фред жил со своей незамужней дочерью Долли в двух нижних комнатах небольшого дома у самых доков. Во время войны его призвали, но из‑за зрения Фред не смог присоединиться к действующим частям. Поэтому его отправили в сапёрно‑строительное подразделение, где, если верить Фреду, он шесть лет служил королю и Отечеству, вычищая уборные.

В 1942 году ему предоставили отпуск по семейным обстоятельствам: его жену и шестерых детей убило прямым попаданием бомбы. Он смог провести немного времени с тремя выжившими детьми, шокированными и травмированными, в общежитии в Северном Лондоне, прежде чем их эвакуировали в Сомерсет, а сам он вернулся к уборным.

После войны Фред снял две дешёвые комнатки и в одиночку поднял остатки своей семьи. Найти постоянную работу ему всегда было нелегко – и из‑за странного взгляда, и потому, что он не хотел надолго уходить из дома, зная, что нужен детям. Стремясь заработать денег, он занимался самой разной деятельностью, иногда даже законной.

Пока мы, светский персонал, завтракали на кухне, Фред в основном хлопотал над своим котлом, что давало прекрасную возможность повытягивать из него истории, чем мы, юные и любопытные, бесстыдно занимались. В свою очередь Фред всегда угождал нам, так как явно обожал плести свои небылицы, частенько начиная их словами: «Хотите верьте, хотите нет…» Смех четырёх молоденьких девушек звучал в его ушах музыкой. А молоденькие девушки смеялись надо всем на свете!

Одна из его постоянных работ – и, как он уверял, самая высокооплачиваемая и высококвалифицированная – заключалась в том, чтобы простукивать днища бочек для пивоварни «Уитбред».

Услышав это, Трикси скептически фыркнула:

– Я сейчас тебе днище простучу!

Но Чамми заглотила наживку и сказала со всей серьёзностью:

– Сказать по правде, это ужасно интересно. Расскажите нам ещё.

Фред любил Чамми и называл её не иначе как «Высотулечка».

– Ну, эти их пивные бочки, они должны, вроде как, звучать, и единственный путь их проверить – шарахнуть по днищу и слухать. Коль выходит один звук, знач' хорошая. Коль другой – некудышная. Поня́ли? Легкотня, но, грю тебе, опыт приходит ток' с годами.

Мы видели, как Фред торгует на рынке луком, но не знали, что он сам его выращивает. Живя на первом этаже, он получил в придачу небольшой садик и отвёл его под лук. Он пробовал картофель – «не в масть», – а вот лук оказался настоящей золотой жилой. Ещё он держал кур и продавал яйца, а также курятину. Но не через мясника: «Шоб не пойми кто половину барыша прикарманил?» – а напрямую на рынке. Ларёк он тоже не брал: «Я не плачу чёртову арендную плату совету», – просто расстилал, где мог, одеяло и торговал с него луком, яйцами и цыплятами.

Цыплята натолкнули его на мысль о перепелах, которых он продавал в вест‑эндские рестораны. Перепела – привередливые птицы, нуждающиеся в тепле, поэтому он держал их в доме. Впрочем, маленьким птичкам не требовалось много места, так что он разводил и выращивал их в коробках, которые держал под кроватью, а сворачивал шеи и ощипывал птиц у себя на кухне.

Всегда нетерпеливая Чамми заметила на это:

– Знаете, я думаю, что это, сказать по правде, ужасно умно. Но разве они не попахивают?

Трикси прервала её:

– Ой, замолчи! Мы же завтракаем, – и потянулась за кукурузными хлопьями.

Однако, чтобы отпугнуть кого угодно от завтрака, было достаточно увлечения Фреда канализационными стоками. Прочистка стоков явно была его страстью, и северо‑восточный глаз истопника блестел, когда тот начинал вываливать все подробности этого дела. В таких случаях Трикси, пригрозив: «Я самого тебя запихну в канализацию, если не прекратишь это», – выскакивала за дверь с тостом в руке. Но Фред, поэт тросика и насоса, не унывал:

– Лучше всего мне работалось в Хэмпстеде, поня́ли? В одном из этих шикарных домов. Эти леди – настоящие надутые жеманницы. Раз поднял я крышку люка, а там, вроде как, полна коробочка: резинка – ну, презерватив, вы знаете, – застрял и давай наливаться жижей и водой. Огромный, как не знаю что. – Он развёл руками, и его глаза выразительно закатились в разные углы.

Чамми разделила его энтузиазм, но не значение его слов.

– Вы никогда не видали ничё подобного: в ярд длиной, в фут шириной[12], разрази меня гром. Дама, вся такая шикарная, глядь на него и грит: «Ох, боже мой, и как такое может быть?» А я такой: «Ну, если вы не знаете, леди, значит, вы дрыхли». А она такая: «Не дерзите, любезный!» Ну, я всё вытащил и заломил двойную цену, а она и заплатила как миленькая.

Шаловливо улыбнувшись, он потёр руки и принялся посасывать свой зуб.

– О, весьма недурно, Фред, молодчина! Сказать по правде, получить двойную цену – это ужасно умно.

Лучшим же и самым прибыльным начинанием Фреда были фейерверки. На некоторое время его сапёрно‑строительную часть приписали к Королевским инженерным войскам в Северной Африке. Те ежедневно имели дело со взрывчаткой. Любой работающий с инженерными войсками, каким бы скромным ни было его место, обязан хоть что‑то знать о взрывчатых веществах, и Фред нахватался там знаний в достаточном объёме, чтобы после войны уверенно встать на путь производства фейерверков на кухне своей маленькой квартирки.

– Эт' легко. Просто нужно кучку правильного удобрения, щепотку того, потом чутка этого – и вот те и «бабах»!

Чамми, с расширенными от дурного предчувствия глазами, воскликнула:

– Фред, но разве это, сказать по правде, не ужасно опасно?

– Неа, неа, коль знаешь, что ладишь, а уж я‑то знаю. Продавались за милую душу по всему Поплару. Все хотели. Я б набил карманы, если б они оставили меня в покое, эти сволочи, пардоньте, мисс.

– Кто? Что случилось?

– Эти бобби, полиция то бишь, взяли да и спробовали мои ферверки и увидали, что они опасные, что я, мол, подвергаю опасности жизнь человеков. Я спрашиваю вас… я спрашиваю вас – стал бы я такое делать, а? Стал бы?

Оставаясь сидеть на полу, он поднял глаза и простёр измазанные пеплом руки, словно моля о признании его невиновности.

– Конечно, нет, Фред, – подхватили мы. – Что случилось?

– Ну, они обвинили меня, не они, а судья: влепил штраф и отпустил, потому как у меня, вроде как, трое ребятишек. Хорошим он был типом, этот судья, но сказал: если я снова так сделаю, то пойду в тюрьму, дети там или не дети. Так что я завязал.

Последней экономической авантюрой и весьма, надо сказать, успешной были глазированные яблоки. Долли приготовила карамель на их маленькой кухоньке, а Фред купил ящик дешёвых яблок на Ковент‑Гарден. Всё, что было нужно, так это палочки, чтобы наколоть яблоко и опустить его в карамель, и в два счёта шеренги глазированных яблок выстроились на сушилке.

Фред не мог понять, почему не додумался до этого раньше. Это была победа. Стопроцентная прибыль и гарантированные продажи – при таком‑то количестве детей вокруг. Он предвкушал безоблачное будущее с бесконечными продажами и прибылью.

Однако неделю или две спустя по молчанию маленькой фигурки, сидящей у печки, возясь с дымоходом, стало ясно, что что‑то пошло не так. Ни тебе весёлого приветствия, ни болтовни, ни фирменного немелодичного свиста – просто тишина. Он даже не отвечал на наши вопросы.

Наконец Чамми встала из‑за стола и подошла к нему.

– Ну же, Фред! В чём дело? Может, мы сможем помочь? А даже если не сможем, вам станет лучше, стоит лишь всё нам рассказать. – И она коснулась его плеча своей огромной рукой.

Фред повернулся и поднял глаза. Северо‑восточный поник, немного влаги поблескивало в юго‑западном. Голос был хриплым, когда он ответил:

– Пёрья. Перепельи пёрья. Вот в чём дело. Кто‑то пожаловался на перепельи пёрья в моих яблоках. Пришли санитарщики и давай их проверять, сказали, пёрья и куски пёрьев поприлипали ко всем моим глазурным яблочкам и я несу угрозу общественному здоровью.

Очевидно, санинспектор сразу же захотел посмотреть, где делают глазированные яблоки, и, когда ему показали кухню, в которой регулярно забивают и ощипывают перепелов, немедленно распорядился прекратить оба этих занятия под страхом судебного разбирательства.

Казалось, благосостоянию Фреда был нанесён такой непоправимый ущерб, что никакие слова не могли его утешить. Чамми была очень добра к истопнику и всё заверяла, что ему подвернётся что‑нибудь получше, но он так и не успокоился, и завтрака мрачнее у нас ещё не бывало. Фред потерял лицо, и это его ранило.

Однако триумф Фреда был ещё впереди.

 

Рождественское дитя

 

Бетти Смит должна была родить в начале февраля. Весь декабрь она так радостно суетилась, готовя рождественские праздники для мужа и шестерых детей, родителей и свекрови со свёкром, бабушек и дедушек с обеих сторон, братьев, сестёр и их детей, дядей и тётей и очень древней прабабушки, что никто из семьи и представить не мог, что ребёнок родится на Рождество.

Дэйв работал управляющим на верфи в Вест‑Индских доках. В свои тридцать он был умным, компетентным и очень хорошо знал своё дело. Его высоко ценили в Управлении Лондонского порта и платили хорошие деньги. В результате семья смогла поселиться в одном из больших викторианских домов недалеко от Коммершиал‑роуд. Бетти не переставала благодарить судьбу за то, что вышла за Дэйва сразу после войны и уехала из тесной многоквартирки с её ужасной антисанитарией. Она любила свой большой просторный дом и радовалась, когда вся семья съезжалась сюда на Рождество. Детям тоже нравилось. Они чудесно проводили время с двадцатью пятью маленькими кузенами и кузинами, съезжавшимися со всего Поплара, Степни, Боу и Кеннинг‑Тауна.

Дядя Альф наряжался Рождественским Дедом. Дом стоял под горкой, а у дяди Альфа были самодельные сани на колёсиках. Их выкатывали на самый верх улицы, нагружали мешком с подарками и по сигналу толкали. Дети не знали, как это было устроено. Всё, что они видели, так это Рождественского Деда, мягко катящегося к ним в самоходных санях и останавливающегося прямо возле дома. Они были вне себя от восторга.

Но в этом году всё обещало быть по‑другому. Вместо Рождественского Деда на санях прибыла акушерка на велосипеде. Вместо мешка подарков – голенький кричащий младенец.

Моё Рождество тоже было не таким, как всегда. Впервые в жизни я начала осознавать, что это религиозный праздник, а не просто повод для обжорства и пьянства.

Всё началось в конце ноября с чего‑то, что, как мне сказали, называется Адвентом, Пришествием. Для меня это было пустым звуком, но для монахинь значило время подготовки. Большинство людей готовились к Рождеству, как Бетти: покупали еду, напитки, подарки и лакомства. Монахини готовились по‑другому – молитвами и размышлениями.

Религиозная жизнь – жизнь скрытая, так что я не видела и не слышала, что происходило, но за четыре недели Адвента начала интуитивно чувствовать что‑то в воздухе. Ничего не зная и не понимая, я, как дети, перенимающие волнение родителей, «переняла» от сестёр настоящее ощущение спокойствия, умиротворения и радостного предвкушения, что нашла, однако, странным для себя, беспокоящим и нежеланным.

Это состояние достигло кульминации в Сочельник, когда я поздно вернулась с вечерних визитов. Оказавшаяся поблизости сестра Джулианна сказала мне:

– Пойдёмте со мной в часовню, Дженнифер, сегодня мы выставили ясли.

Не желая показаться невежливой, отказав, я пошла за ней. Часовня не была освещена, за исключением двух свечей в яслях. Сестра Джулианна опустилась на колени у алтаря, чтобы помолиться, а потом обратилась ко мне:

– Сегодня родился наш благословенный Спаситель.

Помню, как смотрела на маленькие гипсовые фигурки, солому и всё остальное и думала, как вообще умная и просвещённая женщина может так серьёзно ко всему этому относиться? Она пытается казаться смешной?

Кажется, я пробормотала что‑то вежливое о том, как всё безмятежно, и мы разошлись. Однако на сердце у меня и не пахло безмятежностью. Что‑то, чему я пыталась сопротивляться, пилило меня изнутри. То ли тогда, то ли позже меня посетила мысль: если Бог действительно существует, если Он – не просто миф, это должно сказываться на всём в жизни. Это была неудобная мысль.

Я много лет ходила на рождественские ночные службы, но не по религиозным соображениям, а из‑за драматизма и красоты церемонии. Конфессия меня не волновала. Живя в Париже, я посещала Русскую православную церковь на улице Дарю из‑за красоты песнопения. Рождественская всенощная, проходившая с одиннадцати вечера примерно до двух утра, была одним из самых главных событий моей музыкальной жизни. Литургия, исполненная басом русского певчего, восходящим на четверть тона, никогда не перестаёт звучать у меня в ушах, хотя прошло уже более пятидесяти лет.

Сёстры и светский персонал отправились на полуночную мессу в церковь Всех Святых на Ист‑Индия‑Док‑роуд. Я удивилась, найдя церковь переполненной. Сильные, грубые докеры, настырные разнорабочие, хихикающие подростки в остроносых туфлях, целые семьи, принесшие с собой младенцев, маленьких детей, – все были там. Толпа собралась огромная. Церковь Всех Святых – большой викторианский храм – той ночью вместила, должно быть, человек пятьсот.

Служба оказалась такой, как я и ожидала: эффектной, красивой, драматичной, но лично для меня лишённой всякого духовного содержания. Я задумалась, почему. Почему это было смыслом жизни для этих добрых сестёр и всего лишь театральным представлением – для меня?

Мы наслаждались рождественским обедом, рассевшись вокруг большого стола, когда зазвонил телефон. Все застонали. А мы‑то надеялись сегодня отдохнуть! Медсестра, ответившая на звонок, вернулась, чтобы сообщить: Дэйв Смит сказал, что его жена, кажется, рожает. Стон перерос в обеспокоенный вздох.

Сестра Бернадетт подскочила со словами:

– Пойду поговорю с ним.

Вернувшись через пару минут, она подтвердила:

– Похоже на роды. На тридцать четвёртой неделе это не очень удачно. Я сообщила доктору Тёрнеру, он сразу же приедет, если потребуется нам. Кто сегодня на вызовах?

Я.

Мы приготовились идти вместе. В то время я ещё обучалась, и меня всегда сопровождала опытная акушерка. Наблюдая за сестрой Бернадетт за работой, я с первой минуты поняла, что она одарённая акушерка. Её знания и умения дополнялись интуицией и чуткостью. Я бы без малейшего колебания вверила ей свою жизнь.

Вместе мы покинули уютное тепло превосходного рождественского обеда и пошли в комнату для стерилизации за родовым набором и акушерскими сумками. Набор представлял собой большую коробку, содержащую прокладки, пелёнки, водонепроницаемую бумагу и тому подобное; обычно его доставляли в дом за неделю до предполагаемых родов. В голубых акушерских сумках лежали инструменты и лекарства. Приладив всё это на велосипеды, мы выкатили их в холодный безветренный день.

Я никогда не знала Лондон таким тихим. Казалось, ничто не шевелилось, кроме двух акушерок, молча едущих на велосипедах по пустынной дороге. Обычно Ист‑Индия‑Док‑роуд полон грузовиков, спешащих в доки и из доков, но сегодня широкий проезд выглядел величественно и красиво в своём пустынном безмолвии. Ничто не двигалось ни по реке, ни в доках. Не раздавалось ни звука, разве что редкий крик чайки. Спокойствие великого сердца Лондона было незабываемо.

Мы подъехали к дому, и Дэйв нас впустил. Через окно мы видели большую ёлку, огонь в камине и комнату, полную людьми. Когда мы прибыли, к стеклу прижималось с десяток любопытных детских мордашек.

Дэйв сказал:

– Бетти наверху. Я бы отправил их всех по домам, но она не хочет. Жене нравится, что немного шумно, говорит – это ей поможет.

В гостиной под аккомпанемент расстроенного пианино энергично запели «Ферму старика Макдональда». Особое внимание уделяли партиям животных, которые исполняли различные дядюшки, знающие толк в лошадях, свиньях, коровах и утках. Дети визжали от смеха и просили спеть ещё.

Мы пошли наверх, в комнату Бетти, где царили тишина и покой, контрастирующие с шумом и гамом внизу. Ярко горел огонь. У матери Бетти едва ли было время подготовить комнату к родам, но она совершила невозможное: чистота, сменное постельное бельё, горячая вода, даже детская кроватка.

Первое, что сказала Бетти:

– Прямо сюжет для романа, да, сестра?

Она была простой жизнерадостной женщиной, из тех, кто не витает в облаках и спокойно принимает всё, что выпадает на долю. Несомненно, она верила в сестру Бернадетт так же, как и я.

Открыв родовой набор, я постелила на кровать коричневую водонепроницаемую простыню, потом – пелёнку и послеродовые прокладки. Мы переоделись и вымыли руки, и сестра осмотрела Бетти. Воды отошли час назад. Я заметила на лице сестры напряжённую сосредоточенность, затем – тяжёлую озабоченность. Несколько минут она ничего не говорила, потом медленно сняла перчатки и осторожно проговорила:

– У вашего ребёнка, кажется, тазовое предлежание. Это значит, что ноги идут вперёд головы. Для ребёнка совершенно нормально лежать так до тридцати пяти недель, но потом он обычно переворачивается, и головка выходит первой. Ваш ребёнок не перевернулся. Хотя сейчас тысячи детей вполне благополучно рождаются в тазовом предлежании, это гораздо опаснее, чем когда голова идёт первой. Возможно, вам стоит подумать о родах в больнице.

Реакция Бетти была незамедлительной и категоричной:

– Нет. Никакой больницы. Если вы рядом, сестра, я буду в порядке. Акушерки из Ноннатуса принимали всех моих детей в этой комнате, и я не хочу ничего другого. Что скажешь, мам?

Мать согласилась и припомнила, что её девятый ребёнок тоже выходил попой, а у её соседки Глэд не меньше четверых появлялись на свет задом.

Сестра сказала:

– Что ж, значит, решено. Мы будем делать всё возможное, но я хочу попросить прийти доктора Тёрнера. – Она обернулась ко мне: – Схо́дите позвонить ему, сестра?

Несмотря на сравнительный достаток, телефона у Дэйва не было. В этом не было смысла, потому что ни у кого из его друзей и родственников не было телефонов и никто бы никогда им не позвонил. Телефона‑автомата на улице им вполне хватало.

Когда я спускалась по лестнице, лавина кричащих детей в бумажных шляпах, со светящимися волнением лицами пронеслась мимо меня. Голос снизу крикнул:

– Прячьтесь. Я досчитаю до двадцати и пойду вас искать. Раз, два, три, четыре…

Дети хлынули выше, вопя и толкаясь, прячась в шкафах, за шторами – где угодно. К тому времени, как я добралась до двери, всё стихло, кроме:

– Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… я иду искать.

Я вышла на мороз безлюдной улицы, чтобы найти телефонную будку.

Доктор Тёрнер был врачом общей практики, не только оперирующим в Ист‑Энде, но живущим тут с женой и детьми. Беззаветно преданный своему делу и пациентам, он, мне казалось, всегда сидел на телефоне. Как большинство врачей своего поколения, он был первоклассным акушером, со знаниями и мастерством, полученными из опыта его необъятной практики.

Доктор ждал моего звонка. Я изложила ему факты. Он сказал:

– Спасибо, сестра. Сейчас буду.

Я представила, как вздыхает его жена: «Тебе даже в Рождество дома не сидится…»

А в доме всё ещё продолжались прятки. Когда все дети были найдены, поднялся невероятный шум. Входя в дверь, я столкнулась с краснолицым мужчиной, нёсшим ящик пустых пивных бутылок.

– Как насчёт опрокинуть со мной по одной, а, медсестра? – спросил он. – Ты, сестра, и всё такое. Ой, а она пьёт, как думаешь?

Я заверила его, что сёстры пьют, но не на дежурстве, и по той же самой причине я бы тоже не стала этого делать.

Мимо моего уха просвистел серпантин, пущенный невидимой фигурой из‑за двери.

– Ой, извините, сестра. Это, должно быть, наш Пол.

Я стряхнула розово‑оранжевую полоску со своей формы и пошла наверх.

В комнате Бетти стояли удивительные тишина и спокойствие. Толстые старые стены и тяжёлая деревянная дверь изолировали звук, да и сама Бетти выглядела спокойной и умиротворённой. Сестра Бернадетт делала записи, мать Бетти, Айви, вязала в углу. Клацанье спиц и треск огня – вот и всё, что было слышно.

Сестра объяснила мне, что не даёт Бетти успокоительных, потому что это может повлиять на ребёнка. Она сказала, что определить, сколько продлится первый период родов, трудно, и что в настоящее время у плода вполне нормальное сердцебиение.

Прибыл доктор Тёрнер, выглядевший так, словно в мире не было ничего, чем бы он хотел заняться в Рождество с бо́льшим удовольствием, чем родами при тазовом предлежании. Посовещавшись с сестрой, он тщательно осмотрел Бетти. Я ожидала, что он проведёт ещё одно влагалищное исследование, но он принял диагноз сестры без вопросов. Доктор Тёрнер сказал Бетти, что, судя по всему, с ней и ребёнком всё хорошо и он вернётся к пяти вечера, если мы не позовём его раньше.

И мы стали ждать. Самая главная часть работы акушерки предполагает напряжённую, часто драматическую активную деятельность, но она компенсируется длительным спокойным ожиданием.

Сестра Бернадетт села и достала свой молитвенник – прочесть дневные молитвы. Монахини жили по монашеским правилам шести служб в день: утреня, час третий, час шестой, час девятый, вечерня, повечерие и святое причастие каждое утро. В созерцательном сообществе все службы составляют в целом около шести часов молитв. В работающем сообществе это практически невозможно, поэтому с первых дней освоения профессии акушерки Святого Раймонда Нонната совершали богослужения по разработанной специально для них укороченной версии. Таким образом они могли вести религиозную жизнь и работать полный день медсёстрами и акушерками.

Вид этого прекрасного молодого лица в свете огня, беззвучно движущихся губ, читающих древние молитвы под тихий шорох благоговейно перелистываемых страниц, был глубоко волнующим. Я смотрела на неё и дивилась глубине чувства призвания, способного заставить молодую женщину отречься от мирской жизни с её радостями и возможностями в пользу жизни религиозной, связанной обетами бедности, целомудрия и послушания. Я могла понять призвание к медсестринскому делу и акушерству, которое восхищало меня и во время учёбы, и во время практики, но призвание к религиозной жизни находилось за гранью моего понимания.

Бетти застонала, когда пришла схватка. Сестра улыбнулась, встала и подошла к ней. Затем вернулась к молитвеннику, и в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем больших часов и клацаньем вязальных спиц Айви. Из‑за двери доносились звуки веселья, но здесь стояло молитвенное спокойствие.

Я сидела в свете огня, позволив мыслям вернуться в прошлое. Сколько раз я встречала Рождество в больницах! Вопреки тому, что можно было бы подумать, это были счастливые часы. Пятьдесят лет тому назад отношение в больницах было гораздо более личным, чем сегодня. Сестринская иерархия была чудовищна, но, по крайней мере, каждый был знаком со всеми остальными. Пациенты лежали в больнице гораздо дольше, и, так как медсёстры работали по шестьдесят часов в неделю, мы успевали по‑настоящему узнать их как людей. На Рождество все немного расслаблялись, и даже самая свирепая старшая по палате медсестра после нескольких рюмочек шерри хихикала с практикантками. Происходящее больше напоминало забавы школьниц, но всё было по‑доброму, и главная цель заключалась в том, чтобы доставить радость пациентам, особенно тяжелобольным.

Больше всего мне запомнились рождественские гимны в Сочельник. Во главе со старшей медсестрой весь персонал ходил по палатам со свечами и пел. Для пациента, прикованного к больничной койке, это, должно быть, выглядело потрясающе. В больнице работало более сотни медсестёр, двадцать, а то и больше врачей, более пятидесяти человек вспомогательного персонала. Медсёстры надевали парадную форму и выворачивали плащи алой подкладкой наружу. Все несли свечи. Мы проходили через затемнённые палаты, как правило с тридцатью койками в каждой, распевая стародавнюю историю Рождества.

Всё это уже давным‑давно ушло из больниц, оставив лишь воспоминания, но это было очень красиво, и я знаю, что многие пациенты плакали тогда от переполнявших их чувств.

 

Роды при тазовом предлежании

 

Время медленно утекало. Снизу раздался крик: «Да, да, да, паровозиком!» Сначала они всё нарезали круги по гостиной, потом шум стал громче – вереница людей двинулась вверх по лестнице. Они кричали во всё горло и одновременно топали. Сестра Бернадетт подумала, что шум может потревожить Бетти, но та сказала:

– Нет, нет, сестра. Мне нравится это слышать. Не хочу, чтобы в доме было тихо – только не на Рождество.

Сестра улыбнулась.

Схватки стали сильней и, казалось, чаще. Сестра Бернадетт встала и, осмотрев Бетти, повернулась ко мне:

– Думаю, лучше бы сходить позвонить доктору Тёрнеру, если это вас не затруднит, сестра.

Было четыре, когда я позвонила доктору, и через пятнадцать минут он уже приехал. Я ужасно волновалась. Это были мои первые роды при тазовом предлежании.

Бетти начала чувствовать желание тужиться. Сестра Бернадетт сказала ей:

– Вы должны изо всех сил стараться пока не тужиться, дорогая. Дышите глубже, постарайтесь расслабиться, но не тужьтесь.

Мы надели маски и снова помыли руки.

Посмотрев на сестру Бернадетт, доктор проговорил:

– Принимайте роды, сестра. Я буду здесь, если понадоблюсь.

Очевидно, он был полностью в ней уверен.

Она кивнула, объяснила Бетти, чтобы та оставалась на спине, держа ягодицы на краю кровати, и попросила нас с Айви придерживать её за ноги. Я училась, поэтому сестра чётко и тщательно объясняла всё, что делала.

Я видела, как по мере расширения родового канала что‑то выходит, но это не было похоже на попку младенца. Это было что‑то пурпурное.

Сестра заметила моё недоумение и пояснила:

– Выпадение пуповины. Во время родов при тазовом предлежании такое часто происходит, потому что ягодицы, в отличие от головы, – не сфера, и пуповина может легко проскочить между ножками ребёнка. Пока она пульсирует, как обычно, волноваться не о чем.

Родовой канал продолжал расширяться, и теперь я вполне ясно видела ягодицы ребёнка. Сестра встала на колени между ногами Бетти – кровать была слишком низкой, чтобы стоять, – и продолжила объяснять всё негромким голосом:

– Левая крестцово‑передняя позиция, то есть первой из‑под лобковой кости появится левая ягодица. Не тужьтесь, Бетти, – попросила она. – Ребёнок должен появиться медленно. Чем медленнее, тем лучше. – И снова прокомментировала для меня: – Ножки будут свёрнуты. Я хочу повернуть ребёнка, чтобы обеспечить наилучшее положение для родов; кроме того, так сила тяжести поможет сохранить правильный наклон головки, когда тело ребёнка будет свисать с вульвы. Это важно.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2018-11-10; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 171 | Нарушение авторских прав


Лучшие изречения:

Победа - это еще не все, все - это постоянное желание побеждать. © Винс Ломбарди
==> читать все изречения...

777 - | 748 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.007 с.