Роды при тазовом предлежании 6 страница

В то же время прогрессивные, преданные идее женщины боролись за развитие нормального обучения искусству акушерства. Если доктору Баллантайну приходилось нелегко, то этим женщинам было ещё тяжелее. Вообразите, каково было столкнуться с жестоким противодействием: зубоскальством, презрением, осмеянием, гнусными намёками по поводу уровня интеллекта, моральной чистоты и побудительных мотивов. В те времена, высказав своё мнение, женщина рисковала увольнением. И подобное обращение исходило как от других женщин, так и от мужчин. На самом деле, особенно неприятна была «гражданская война» между различными школами медсестёр, имевших какие‑то акушерские знания. Так, одна выдающаяся леди – старшая медсестра больницы Святого Варфоломея – клеймила дерзновенных акушерок «анахронизмом, который снищет в будущем звание исторического курьёза».

Кажется, врачебная оппозиция возникла главным образом на основании утверждения, что «женщины слишком стремятся вмешаться во все возможные сферы жизни»[6]. Акушеры‑мужчины также сомневались относительно интеллектуальной способности женщин охватить анатомию и физиологию деторождения и предполагали, что научиться они этому не в состоянии. Но знаете, в чём крылся истинный корень страха? В деньгах. Большинство врачей брали по одной гинее[7] за роды. Бытовало мнение, что выучившиеся акушерки собьют им цены, принимая младенцев за полгинеи. Мечи были обнажены, и война началась!

В 1860‑х Совет акушерства подсчитал, что из примерно 1 250 000 родов за год в Британии лишь около десяти процентов проходили в присутствии врача. Некоторые исследователи опускают цифру до трёх процентов. А значит, всем остальным – а это более миллиона женщин ежегодно – помогали женщины, не прошедшие систематического обучения, или вообще никто не помогал, кроме подруг и родственниц. В 1870‑х Флоренс Найтингейл написала «Заметки о послеродовых лазаретах», обратив внимание на «полное отсутствие любых способов обучения в любых существующих учреждениях». Она писала: «…Это фарс или насмешка – называть присутствующих на родах женщин акушерками. Во Франции, в Германии и даже в России практика, подобная нашей, считается женоубийством. В этих странах всё регулируется правительством, у нас – частным предпринимательством». Гинея, заработанная врачами за роды, была значительной частью их дохода. Угрозе, которую представляли для них обученные акушерки, нужно было как‑то противостоять. А то, что тысячи женщин и младенцев ежегодно умирали из‑за отсутствия надлежащего ухода, не принималось в расчет.

Однако храбрые, трудолюбивые, преданные своему делу женщины в конечном итоге победили. В 1902 году был принят «Закон об акушерстве», а в 1903‑м Центральный совет акушерок выпустил первый сертификат на обучение. Пятьдесят лет спустя я гордилась тем, что стала преемницей этих замечательных женщин и могла предложить приобретённые навыки многострадальным, но стойким и жизнерадостным женщинам лондонских доков. Женская консультация снова открылась в главном нефе церкви. Стояла середина зимы, коксовая печь жарила нещадно, тщательно огороженная со всех четырёх сторон, чтобы обезопасить детей, бегающих вокруг.

Последние две недели Лил не шла у меня из головы, вызывая странную смесь отвращения и восхищения. Восхищаясь тем, как она справляется, я надеялась, что мне больше не придётся с нею встречаться, по крайней мере, не в качестве акушерки.

Семь стопок записей на столе, примерно по десять папок в каждой, намекали, что день будет суматошный – не до мыслей о Лил и её сифилисе. Опять закончим только к семи, и то если повезёт.

Я взглянула на верхнюю папку первой стопки: Бренда, сорок шесть лет, рахит. Ей предстояла госпитализация для проведения кесарева, приписана она была к Лондонской больнице в Уайтчепеле, но беременность вели мы. Как раз в этот момент она, хромая, вошла в зал, пунктуальная до минуты, – ей было назначено на два. Я стояла у стола, остальные ещё не освободились, так что я взяла её на осмотр.

Сердце переполнилось жалостью к маленькой Бренде с её искорежёнными костями. На протяжении веков оставалось неизвестно, что вызывает подобное состояние. Кто‑то подозревал, что дело в наследственности. Считалось, что ребёнок «слаб», или «болезнен», или просто ленив, ведь рахитичные дети всегда встают и начинают ходить очень поздно. Их кости укорочены и утолщены на концах и прогибаются под давлением. Позвоночник деформирован, поскольку многие позвонки повреждены. Грудина изогнута, и грудная клетка раздаётся в стороны и часто даже искривляется. Голова большая и квадратная, с выступами, нижняя челюсть – сглаженная. Часто выпадают зубы. Словно бы этих уродств недостаточно, у рахитичных детей всегда пониженный иммунитет, их вечно преследуют бронхит, воспаление лёгких и гастроэнтерит.

Такие симптомы проявлялись всюду в Северной Европе, особенно в городах, но никто не знал, что их вызывает, пока в 1930‑х годах не обнаружили элементарную причину: недостаток витамина D в рационе вызывает дефицит кальция в костной ткани. Такая простая причина – и так много страданий! Витамин D в изобилии содержится в молоке, мясе, яйцах и особенно в мясном и рыбьем жире. Вы думали, в рационе большинства детей должны быть эти продукты? Но нет, к бедным детям из неблагополучных семей это не относилось. Также витамин D может самостоятельно вырабатываться в организме под действием ультрафиолетовых лучей на кожу. Вы думали, в Северной Европе должно быть достаточно солнца? Но нет, солнце не светило бедным детям в промышленных городах, где стоящие впритык здания практически перекрывали естественный свет и где дети по многу часов работали на фабриках, в мастерских или работных домах.

Так что дети росли калеками. Кости туловища деформировались, длинные кости ног подкашивались и сгибались под весом верхней части тела. В подростковом возрасте, когда рост прекращался, кости застывали в таком положении.

Даже сегодня, в XXI веке, всё ещё можно увидеть невысоких древних стариков, ковыляющих на своих вывернутых наружу ногах. Это немногие выжившие храбрецы, всю жизнь преодолевавшие последствия бедности и лишений своего детства почти вековой давности.

 

Бренда лучезарно улыбнулась мне. Странное лицо с челюстью странной формы светилось нетерпеливым предвкушением. Она знала, что её ожидает кесарево сечение, но не беспокоилась из‑за этого. Она хотела ребёнка и надеялась, что на этот раз он выживет. Лишь это имело для неё значение, и она была бесконечно благодарна сёстрам, больнице, докторам – всем, но прежде всего – Национальной службе здравоохранения и замечательным людям, устроившим так, что всё это было бесплатно и ей не приходилось ни за что платить.

Акушерская история Бренды была трагична. Она вышла замуж молодой, и в 1930‑х перенесла четыре беременности. Все дети умерли. Трагедия женщины с рахитом состоит в том, что наряду со всеми другими костями таз тоже деформируется и уплощается – развивается плоскорахитический таз. Из‑за этого родить ребёнка становится невозможно или очень трудно. Четыре раза Бренда пережила долгие тяжёлые роды, и каждый раз ребёнок умирал. Ей повезло, что она сама не умерла, как бесчисленные женщины по всей Европе за минувшее десятилетие.

Заболеваемость рахитом всегда была немного выше среди девочек, чем среди мальчиков. Причина, вероятно, была социальной, а не физиологической. Бедные многодетные матери, как правило, чаще благоволили сыновьям (и до сих пор так делают!), поэтому мальчикам доставалось больше еды. Мальчики всегда были подвижнее и больше играли не улице. В Попларе мальчики постоянно крутились у воды, на причалах, у разрушенных бомбами зданий. Так они получали больше солнечного света, в то время как их сестёр держали дома. Кроме того, филантропами организовывались многочисленные проекты на время каникул, например летние лагеря, предлагающие бедным мальчикам пожить месяц за городом в палатках, – такие лагеря спасли тысячи жизней. Но я не слышала, чтобы сто лет назад существовали лагеря и для девочек. Возможно, увозить девочек из дома и селить в палатки считалось недопустимым. Или, возможно, потребности девочек просто игнорировались. Так или иначе, они оставались ни с чем. Каждое лето им отказывали в живительном солнце, и хрупкие маленькие девочки вырастали в искорёженных женщин, которые беременели и девять месяцев вынашивали ребёнка, но не могли его родить.

Неизвестно, сколько женщин умерло от измождения в агонии осложнённых родов: бедняки были расходным материалом, и их число не учитывалось. Вот что я прочитала в старинном руководстве под названием «Предписание для женщины, принимающей роды»: «Если женщина рожает более десяти‑двенадцати дней, следует прибегнуть к помощи врача». Десять‑двенадцать дней осложнённых родов в руках неквалифицированной женщины! Святые небеса – где же было их милосердие, их понимание?

Очистив разум от тягостных мыслей, я смиренно возблагодарила Бога, что акушерская практика не стояла на месте. Хотя даже когда я училась, самые современные учебники гласили, что женщины с рахитическим тазом должны пройти «пробные роды от восьми до двенадцати часов в качестве проверки выносливости матери и плода». В 1930‑х Бренда четырежды подвергалась таким «пробным родам». Представить не могу, почему уже после первого несчастья не было принято решение, что остальных детей она должна рожать кесаревым сечением. Возможно, она просто не могла себе это позволить, ведь до 1948 года всё медицинское обслуживание было платным.

Муж Бренды был убит на действительной службе в 1940 году, поэтому дальше она не беременела. Однако в возрасте сорока трёх лет она снова вышла замуж и теперь опять ждала ребёнка. Её радость и волнение от надежды родить живого малыша, кажется, заполнили женскую консультацию и затмили всё остальное. Она кричала: «Прет, сестрёнка, как сама?» всем, кто находился в поле зрения, а на вопросы о своём здоровье отвечала: «Чудненько. Лучше не бывает. Прям как на вершине мира».

Я проводила её к кушетке – сердце кровью обливалось от вида её кое‑как ковыляющих кривых коротких ног. С каждым шагом правая нога выгибалась наружу, тогда как левое бедро опасно кренилось в противоположную сторону. Пришлось подставить два табурета и стул, прежде чем ей удалось неловко взобраться на кушетку. На это было больно смотреть. Хоть и тяжело дыша, поднявшись, она просияла. Казалось, все трудности в жизни были для неё вызовом, и их успешное преодоление каждый раз служило поводом для радости. Как ни крути, она не была красавицей, но я совсем не удивилась, что она нашла второго мужа, который, я не сомневалась, её любил.

Бренда была только на шестом месяце беременности, но её живот выглядел аномально большим из‑за маленького роста, а также искривлённого позвоночника, выталкивавшего матку вперёд и вверх. Она чувствовала шевеление, а я услышала сердцебиение плода. Пульс и давление были нормальными, а вот дыхание – затруднённым. Я обратила на это внимание.

– Не берите в голову. Ничего такого, – бодро ответила она.

Я чувствовала неуверенность, осматривая деформированное тело Бренды, и попросила сестру Бернадетт меня подстраховать, что она и сделала. Бренда была здорова, насколько только могла, и вынашивала здоровый плод.

Мы осматривали её каждую неделю в течение следующих шести недель. Бренда справлялась со всё нарастающей нагрузкой, передвигаясь с помощью двух палок. Она всегда выглядела счастливой и никогда не жаловалась. На тридцать седьмой неделе её положили в больницу, а на тридцать девятой успешно провели кесарево сечение.

У Бренды родилась чудесная здоровая дочь, которую она назвала Грейс Миракл[8].

 

Эклампсия

 

На протяжении всей истории и вплоть до окончания Второй мировой войны в 1945 году большинство младенцев рождались дома. Потом рожениц начали отвозить в больницу, и это оказалось настолько эффективно, что к 1975 году лишь один процент детей рождался дома. Окружные акушерки стали практически вымирающим видом.

Сегодня мода или тенденция немного изменили ситуацию, и процент домашних родов увеличился примерно до двух. Возможно, всё дело в том, что больничные роды представляют новые и совершенно неожиданные риски для матери и младенца, а люди теперь подходят к этому вопросу со всей ответственностью.

Салли приехала к нам, потому что больше верила матери, чем своему доктору, советовавшему рожать первого ребёнка в больнице.

Её мать сказала:

– Шли его. Ты идёшь в Ноннатус, милашенька. Уж они‑то за тобой приглядят.

Бабуля тоже выступила с богатейшим запасом древней народной мудрости и душераздирающих историй о лежании в лазаретах, которых женщины боялись пуще смерти.

Напрасно доктор пытался убедить Салли, что современные больницы не похожи на старые лазареты, но что значило его слово против авторитета мамы и бабули?! В итоге он ушёл с ринга, и Салли договорилась с акушерками Святого Раймонда Нонната.

Первые шесть месяцев мы наблюдали пациенток раз в месяц, потом – раз в две недели в течение шести недель и еженедельно – последние шесть недель. Первые семь месяцев с Салли всё шло по плану. Она была хорошенькой двадцатилетней молодой женщиной, занимающей вместе с мужем две комнаты в доме своей матери. Салли работала телефонисткой, и мать, присутствовавшая на каждом обследовании, ею очень гордилась.

Я села рядом с ней и пробежалась по заметкам. Давление первые шесть месяцев держалось в пределах нормы. Во время предыдущего осмотра оказалось немного повышенным. Сегодня – и меня это обеспокоило – оно поднялось ещё выше. Я попросила её перейти на весы и обнаружила, что женщина поправилась на пять фунтов[9] за две недели. Предупреждающий колокольчик зазвенел у меня в голове.

Сказав Салли, что хочу её осмотреть, я проводила женщину к кушетке. Тогда‑то я и увидела, как распухли её лодыжки. Диагноз начал вырисовываться. Она легла на кушетку, и я нащупала, совершенно определённо, мягкий отёк ниже коленей – не очень явно выраженный, но ощутимый под опытными пальцами. Задержка воды – это объясняет увеличение веса. Я осмотрела всё тело, но больше отёков не нашла.

– Вы по‑прежнему чувствуете тошноту? – спросила я.

– Нет.

– Боли в животе?

– Нет.

– Головные боли?

– Ну да, теперь, как вы сказали, я припомнила. Но я списываю это на работу на телефоне.

– Когда вы собираетесь оставить работу?

– Так на той неделе и бросила.

– А головные боли не прекратились?

– Ну, да, но ма говорит не волноваться. Эт' нормально.

Я искоса взглянула на мать, Энид, широко улыбавшуюся и кивавшую со знанием дела. Слава богу, девочка пришла в женскую консультацию. Мама не всегда права!

– Останьтесь здесь, хорошо, Салли? Нужно проверить вашу мочу. Вы принесли анализ?

Она принесла, и Энид добыла его, покопавшись в своей объёмистой сумке.

Подойдя к мраморной стойке, я зажгла стоявшую там горелку Бунзена. Моча была довольно прозрачной и выглядела нормально, когда я налила немного в пробирку. Я подержала верхнюю часть колбочки над пламенем. Нагревшись, моча побелела, в то время как в нижней, непрогретой части пробирки оставалась прозрачной.

Белок. Признак преэклампсии. Размышляя, я на мгновение замерла.

Странно, как порой забываются даже самые значительные события. Я успела забыть Маргарет, но, пока стояла сейчас у раковины, глядя на пробирку, воспоминания о ней и моем первом и единственном ужасном опыте эклампсии нахлынули на меня, вытеснив из головы все остальные мысли. Маргарет было двадцать, и, наверное, она была очень красива, хотя я никогда не видела её красоты. Зато я видела десятки её фотографий, которые показывал мне её любящий и убитый горем муж Дэвид. В те времена все фотографии были чёрно‑белыми. Они обладали особым очарованием, созданным эффектами света и тени. К некоторым фотографиям внимание приковывали интеллигентность и утончённость Маргарет, к другим – её смешливое, озорное настроение, вызывающее желание разделить с ней шутку. На многих снимках её большие ясные глаза бесстрашно глядели в будущее, и на всех мягкие каштановые кудри рассыпались по плечам. На одной особенно запомнившейся фотографии она стояла на берегу моря в Девоне – смеющаяся молодая девушка в купальнике, в брызгах от набегающих на скалу волн и с развевающимися на ветру волосами. Гармоничное сочетание линий тела на длинных стройных ногах и направления теней от заходящего солнца делали фото изысканным по любым меркам. Она была из тех девушек, с кем я бы с удовольствием завязала знакомство, но мне так и не довелось – только через Дэвида. Маргарет была скрипачкой, но я никогда не слышала, как она играет.

Все эти фотографии Дэвид показал мне за два дня, что мы её наблюдали. Встретив его в первый раз, я подумала, что он, наверное, её отец. Но нет, он оказался любящим мужем, буквально преклонявшимся перед женой. Он был учёным и выглядел очень сдержанным, суровым мужчиной, возможно даже холодным и бесстрастным. Но в тихом омуте черти водятся, и за два долгих дня его глубокие страсть и боль разве что не разорвали больницу на части. Он говорил то с женой, то сам с собой, то с персоналом. Иногда он бормотал молитвы или выдавливал несколько слов сквозь рыдания. Из этих фрагментов и истории болезни я собрала их историю. В Дэвиде не оказалось ничего от холодного учёного.

Они встретились в музыкальном клубе, где Маргарет выступала. Он не мог отвести от неё глаз. Весь антракт и последующий вечер он следил за каждым её движением. Хотел заговорить с нею, но запинался и не мог выдавить из себя ни слова, сам не понимая, почему, ведь он всегда мог похвастаться красноречием. Дэвид не знал, что с ним такое приключилось. Она смеялась и разговаривала с другими людьми, а он забился в угол, едва дыша из‑за бешено колотящегося сердца.

Шли дни, а он всё не мог выкинуть её из головы. И по‑прежнему ничего не понимал – думал, что его глубоко поразила музыка. Он чувствовал себя неспокойно и неуютно, и его обыкновенные холостяцкие привычки больше не приносили никакого удовлетворения. Потом он столкнулся с ней у Лайонсовского «Дома на углу»[10], и, на удивление, она его вспомнила, хотя он и не мог взять в толк, почему. Они пообедали вместе, и на этот раз Дэвид был далёк от косноязычия – он не мог перестать говорить. Они проговорили не один час, найдя тысячу и одну тему, на которую им хотелось друг с другом побеседовать, и он никогда не чувствовал себя таким спокойным и счастливым ни с кем за свои сорок девять лет довольно одинокой жизни. Дэвид думал, что она не может заинтересоваться таким высохшим старым чудаком, как он, пахнущим формальдегидом и медицинским спиртом. Но она заинтересовалась. Возможно, увидела целостность, духовную силу и глубину неизрасходованных эмоций в этом тихом человеке. Она была его первой и единственной любовью, и он расточал на неё всю страсть молодости с нежностью и внимательностью зрелости.

Впоследствии он мне сказал: «Я благодарен судьбе за то, что просто её знал. Если бы мы не встретились или встретились, но прошли мимо друг друга, вся величайшая литература мира, вся поэзия, все великие истории любви не значили бы для меня ровным счётом ничего. Это невозможно понять, не испытав».

Они были женаты шесть месяцев, и Маргарет находилась на шестом месяце беременности, когда поступила в дородовую палату Родильного дома Лондонского Сити, где я работала. Согласно отчётам, Маргарет была абсолютно здорова на протяжении всей беременности. Она приходила в клинику двумя днями ранее, и всё было вполне нормально: вес, пульс, давление, анализ мочи, никакой болезненности – ничего, что указывало бы на то, что произойдёт.

В день приёма Маргарет проснулась рано, и её затошнило, что было странно, потому как токсикоз прошёл примерно восемь недель назад. Вернувшись в спальню, она пожаловалась, что перед глазами скачут пятна. Дэвид заволновался, но жена сказала, что просто хотела бы снова лечь – головная боль наверняка пройдёт, стоит ей ещё немного поспать. Так что он отправился на работу, пообещав позвонить в одиннадцать и справиться о её самочувствии.

Телефон звонил и звонил. Дэвиду казалось, он слышит, как звон отдаётся эхом в пустом доме. Конечно, она могла выйти, почувствовав себя лучше, но дурное предчувствие погнало его домой. Он нашёл её без сознания на полу в спальне, с кровью на губах, щеке, в волосах. Сперва он подумал, что произошла кража, во время которой на неё напали, но полное отсутствие каких‑либо признаков взлома, а также явная глубина обморока, затруднённое дыхание, учащённое сердцебиение, которое он почувствовал через её ночное платье, сказали ему, что случилось нечто другое и очень серьёзное.

В ответ на звонок обезумевшего мужа больница тут же прислала машину. Приехал и доктор – последствия описанных Дэвидом симптомов были крайне серьёзны. Прежде чем санитарам разрешили её унести, Маргарет вкололи морфий.

Нам сказали подготовить боковую палату, чтобы разместить больную с подозрением на эклампсию. Шли мои первые полгода обучения акушерству, и старшая медсестра показала мне и остальным студентам, как это делается. Кровать придвинули к стене, в щель утрамбовали подушки. В изголовье кровати положили ещё подушек и плотно закрепили простынями. Подвели кислород: ротовой клин и дыхательная трубка были наготове, как и аспиратор. Окно завесили тёмной тканью, чтобы приглушить свет.

Во время осмотра Маргарет оставалась без сознания. Давление так подскочило, что систолическое было выше 200, диастолическое – 190. Температура поднялась до 104 градусов по Фаренгейту[11], пульс достиг 140 ударов в минуту. В полученном через катетер образце мочи оказалось столько альбумина, что, закипев, она стала твёрдой, словно яичный белок. Диагноз был очевиден.

Эклампсия была и остаётся редким и таинственным состоянием беременности, возникающим по неизвестным причинам. Обычно ей предшествует поддающаяся лечению преэклампсия, которая может перерасти в эклампсию, если оставить её без внимания. Редко, очень редко она возникает ни с того ни с сего у совершенно здоровых женщин и за несколько часов может довести до конвульсий. По достижении этой стадии угроза беременности становится так высока, что шансы на выживание плода практически отсутствуют. Единственный выход – безотлагательное кесарево сечение.

Операционная была готова принять Маргарет. Ребёнок умер при родах, Маргарет вернули обратно в палату. Она так и не пришла в сознание. Её держали под сильными успокоительными в затемнённой комнате, но она всё равно то и дело вздрагивала от конвульсий, на которые было страшно смотреть. За слабыми подёргиваниями следовало энергичное сокращение всех мышц тела. Вдруг тело становилось твёрдым, и мышечный спазм выгибал его так, что секунд двадцать с кроватью соприкасались только голова и пятки. Дыхание прекращалось, и она синела от асфиксии. Довольно быстро ригидность спадала, сменяясь яростными судорожными движениями и спазмами конечностей. Было нелегко не дать Маргарет упасть на пол и совершенно невозможно удержать ротовой клин на месте, чтобы она не прикусывала себе язык. Обильно выделяющаяся слюна вспенивалась на губах, смешиваясь с кровью, идущей из растерзанного языка. Лицо опухло и ужасно исказилось. Потом судороги стихали, и наступала глубокая кома, длящаяся час или около того, а затем снова приходили судороги.

Ужасные приступы многократно повторялись чуть более тридцати шести часов. Вечером второго дня она умерла на руках мужа. Всё это пронеслось у меня в голове за несколько секунд, что я простояла у раковины, глядя на анализ мочи Салли.

Дэвид. Что стало с этим несчастным мужчиной? Он уходил из больницы полуслепым, полубезумным, онемевшим от шока и горя. К сожалению, в медсёстринском деле, особенно в больнице, вы встречаете людей в самые сложные моменты их жизни, а потом они уходят от вас навсегда. С какой стати Дэвиду бродить вокруг роддома, где умерла его жена, только чтобы успокоить медсестёр? И, конечно, больничный персонал не мог отправиться его разыскивать, чтобы выяснить, как он справился с горем.

Я с благодарностью вспомнила, что Дэвид сказал мне сразу после того, как Маргарет умерла, и слова какого‑то великого писателя (не могу припомнить, кого) пришли мне на ум:

 

Тот, кто любит, знает.

Тот, кто не любит, – нет.

Мне жаль его, но я не дам ему ответа.

 

Однако времени хандрить не было. Надо было найти сестру и сообщить о состоянии Салли.

В тот день дежурила сестра Бернадетт. Она выслушала меня, посмотрела анализ мочи и сказала:

– Моча может загрязниться влагалищными выделениями, так что возьмём образец из катетера. Приготовьте всё для катетеризации, пожалуйста, а я пойду к Салли и осмотрю её.

Когда я принесла поднос со всем необходимым к кушетке, сестра уже закончила полное обследование и подтвердила всё, что я предполагала.

Она сказала Салли:

– Мы вставим небольшую трубочку в ваш мочевой пузырь, чтобы собрать немного мочи для лабораторного тестирования.

Салли засопротивлялась, но в конечном итоге подчинилась, и я ввела ей катетер. Потом сестра ей объяснила:

– У нас есть основания полагать, что беременность протекает не совсем гладко, так что потребуется полный покой, специальная диета и ежедневный приём лекарств. Для этого вам придётся лечь в больницу.

Салли и Энид встревожились.

– Что случилось? Я чувствую себя хорошо. Просто голова побаливает и всё.

Её мама вмешалась:

– Если с нашей Сал что‑то не то, я могу приглядеть за ней. Она может отдохнуть и дома.

Но сестра была очень настойчива:

– Вопрос не в отдыхе время от времени. Салли должна соблюдать строгий постельный режим двадцать четыре часа в сутки следующие четыре, а то и шесть недель. Придерживаться специальной диеты без соли и с малым потреблением жидкости. И четыре раза в день принимать успокоительные. За ней будут внимательно наблюдать и по несколько раз на дню измерять пульс, температуру и давление. Состояние ребёнка тоже будет проверяться ежедневно. Дома вы всего этого делать не сможете. Салли нуждается в немедленном стационарном лечении, и, если она его не получит, ребёнок окажется в опасности, как и здоровье матери.

Для обычно тихой сестры Бернадетт это была очень длинная речь. Однако она возымела невероятный эффект, ибо заставила мать Салли замолчать: та лишь пискнула, но ничего не сказала.

– Я сейчас же позвоню доктору и узнаю, может ли он немедленно найти для вас койку в одном из родильных домов. А вы оставайтесь, как есть: спокойно лежите на кушетке. Вам не стоит возвращаться домой.

Затем сестра обратилась к Энид:

– А вот вам, возможно, лучше сходить домой, собрать вещи, которые пригодятся Салли в больнице: ночные рубашки, зубную щётку, другие мелочи, – и принести их сюда.

Энид унеслась прочь, радуясь возможности хоть что‑нибудь сделать.

Салли прождала несколько часов, прежде чем за ней приехала скорая помощь и увезла её на каталке. Думаю, она была ошеломлена суетой и вниманием, которое привлекла, тем более что не чувствовала себя больной и, войдя в клинику, была вполне способна сама из неё выйти.

Салли забрали в Лондонскую больницу на Майл‑Энд‑роуд, определив в дородовую палату, где лежало десять‑двенадцать женщин на том же сроке беременности и в таком же состоянии, как и она сама. Ей давали успокоительные и держали на диете с малым потреблением жидкости. За следующие четыре недели давление постепенно нормализовалось, отёк спал, головная боль прошла.

На тридцать восьмой неделе беременности она родила. Во время родов давление Салли начало повышаться, поэтому, когда шейка матки полностью раскрылась, ей дали лёгкое анестезирующее средство и достали замечательного здорового ребёнка щипцами.

В послеродовой период мать и дитя чувствовали себя прекрасно.

 

Эклампсия остаётся сегодня такой же тайной, как и пятьдесят лет назад. Было и есть предположение, что её вызывает какой‑то дефект плаценты. Но доказательств всё нет, хотя в попытке вычленить этот предполагаемый «дефект» были изучены тысячи плацент.

Случай Салли был типичной преэклампсией. Если бы она не была диагностирована и женщина не получила бы оперативного квалифицированного лечения, её состояние могло бы перерасти в эклампсию. Но простое лечение, которое я описала, – полный покой и успокоительные, – возможно, предотвратили его развитие.

Маргарет умерла в ужасных муках от очень редко встречающейся внезапной сильной эклампсии, развившейся без предупреждающих симптомов и пропустившей фазу преэклампсии. Я больше не сталкивалась с подобными случаями, но они до сих пор изредка встречаются.

Преэклампсия и эклампсия до сих пор являются главными причинами материнской и перинатальной смертности в Великобритании, несмотря на современный дородовой уход. Через что проходила женщина с эклампсией, когда не было никакой дородовой помощи? Чтобы ответить на этот вопрос, много воображения не требуется. Тем не менее сто лет назад врачи, выступавшие за изучение и обеспечение надлежащего дородового наблюдения, считались чудаками, зря тратящими время. Точно так же высмеивали идею систематической и сертифицированной подготовки акушерок.

Пусть те из нас, у кого есть дети, возблагодарят Бога за то, что эти времена теперь в прошлом.

 

Фред

 

Монастырь Святого Раймонда Нонната являлся по своей сути чисто женским учреждением. Однако всё же без некоторых мужчин было никак не обойтись. Фред служил в Ноннатус‑Хаусе истопником и разнорабочим. Типичный кокни тех дней: низкорослый, с короткими кривыми ногами и мощными волосатыми руками, драчливый, упрямый, находчивый, и всё это приправлено бесконечной болтовнёй и безудержным хорошим настроением. Его самой примечательной особенностью было эффектное косоглазие: один глаз постоянно глядел на северо‑восток, пока другой блуждал в юго‑западном направлении. Если добавить к этому единственный жёлтый зуб, выпирающий из верхней челюсти, который он обычно свешивал на нижнюю губу и посасывал, то становится очевидно, что Фред не слыл образцом мужской красоты. Однако он излучал такой восхитительный оптимизм, хорошее настроение и простодушную самоуверенность, что сёстры к нему очень привязались и доверяли решение всех практических вопросов. Сестра Джулианна оказалась особенно сильна в проявлении женской беспомощности: