От рождения до первого зуба 10 страница

И именно из этих источников поколения гимназистов черпают свое первое вдохновение. Разумеется, после первых неудачных опытов многие навсегда отказываются от подобной деятельности, но есть и такие, которые испещряют стихами не только свои, но и чужие книги. А самые настойчивые продолжают заниматься сочинительством даже после того, как все остальные совершенно охладевают к поэтическому творчеству. Этих последних вскоре провозглашают поэтами класса; а если кто и после этого упорно продолжает писать стихи, то он становится поэтом гимназии, отпускает длинные волосы, начинает задирать нос, симулировать рассеянность и таким образом становится настоящим поэтом, со всеми присущими поэтам особенностями.

Интересно, что уже в период первых проявлений молодого дарования определяется не только направление, по которому пойдет данный поэт, но и среда, которая его вдохновляет.

Вот, например, разве эти стихи, которые я так хорошо помню, не указывают ясно и определенно на поэтическое направление и среду, вдохновлявшую молодого поэта – моего тогдашнего товарища?

 

Люблю я кашу с молоком и простоквашу,

Капусту с салом – кислую – хвалю.

Люблю лапшу, пирог с яйцом и мясом,

Но больше всех говядину люблю.

 

На внутренней стороне обложки одной из латинских грамматик, принадлежавшей, вероятно, сыну сельского священника, довелось мне читать такие стихи:

 

Царь всевышний! Ты властитель мира,

Нацию всю нашу сбереги,

Помоги в моем тяжелом горе –

Выучить склоненья помоги.

 

А один мой приятель, сын флейтиста, в конце каждого учебного года писал:

 

Парни с девушками пляшут –

Гоп‑ля! – в коло бойком.

У меня ж экзамен скоро,

И нет счета двойкам.

 

Те, кто оставался на второй год, писали стихи гуслярским десетерцем. Вероятно, это происходило потому, что десетерцем сильнее всего можно выразить национальное горе. Так, например, Живко‑ужичанин, узнав, что ему придется второй год сидеть в третьем классе, запричитал:

 

Горе мне навеки вышло ныне,

Волей бога перенес я муки,

Не от пули, что в бою летела,

Не от сабли в поединке смелом –

От какой‑то дьявольской латыни,

От учителя‑придиры Луки.

 

Свое первое стихотворение и я написал десетерцем, Но я до сих пор не знаю, то ли я написал его так потому, что остался на второй год, то ли остался на второй год потому, что написал его.

Моего товарища вдохновляла кухня, так как он, вероятно, до этого где‑нибудь прислуживал, сына священника вдохновляли молитвы, а сына флейтиста – частушки. Точно так же и я черпал вдохновение из среды, в которой постоянно вращался, то есть из сплетен, которыми мои тетки обменивались между собой. Я уже почти забыл свое первое стихотворение, но думаю, что после реставрации оно выглядело бы примерно так:

 

Госпожа наша Аница встала

В воскресенье до яркого солнца.

В комнате окошко отворила,

Молодая, в окно посмотрела.

Вправо, влево головкою вертит,

Ожидает чиновника Пайю, –

Мимо дома пойдет он на службу.

 

Стихи мои произвели сенсацию, как и следовало ожидать, поскольку появился еще один молодой талант. В нашем доме все только и делали, что ахали и охали: «Ох, ох, ох! Ах, ах, ах!» Но эти восклицания означали отнюдь не восторг. Лица моих родственников не выражали ничего, кроме страха, как будто кто‑то разбил в зале большое зеркало.

– Как же ты мог написать такое? – набросились на меня сразу все три тетки.

– А почему бы мне и не написать, если это правда? – защищался я.

– Да откуда же ты взял, что это правда?

– Да ведь вы сами говорили.

– Бог с тобой, дитятко, кто же тебе сказал, что мы всегда говорим правду? – отпарировала средняя тетка.

– Ведь этак он, чего доброго, может сказать, что это мы подговорили его написать такие стихи… – причитала старшая тетка, хотя в душе была довольна моим произведением и уже раздумывала над тем, каким образом пустить его по рукам, чтобы оно быстрее дошло до госпожи Аницы.

И действительно, госпожа Аница узнала о моих стихах гораздо раньше, чем я мог предполагать. В мирном доме господина аптекаря все перевернулось. Госпожа Аница визжала, каталась по полу, рвала на себе волосы, перевернула диван, разбила лампу, туфлей избила работника, укусила помощника аптекаря и в довершение всего, решив отравиться, выпила целый сифон соды. Услышав об этом, господин аптекарь поклялся перед иконой святого архангела Михаила, что прибьет меня, как паршивую собаку.

Зная, что аптекари народ кровожадный, и принимая во внимание, что господин Сима клятвенно обещал меня изничтожить, я прилагал все силы к тому, чтобы избежать возмездия.

По пути в школу я перелезал через забор и укрывался на другой улице, часами просиживал на «чердаке», вообще делал все, чтобы избежать неожиданного нападения. Сидя на чердаке, я размышлял об ужасной судьбе литератора в нашем обществе. Вместо того, чтобы поддержать и ободрить молодого поэта, оно – это самое общество – гонится за ним и норовит избить до полусмерти. Представьте себе, что бы было, если бы поэты за каждое новое стихотворение подвергались жестокому избиению. При таком порядке вещей и стихов‑то, пожалуй, было бы мало, а тех, кто бы все же вздумал заниматься рифмами, действительно следовало бы поколотить.

Вскоре господин аптекарь понял, что вряд ли он сможет выполнить свою клятву. И тогда он начал устраивать засады, прятаться в подворотнях, внезапно появляться на тех улицах, по которым он раньше никогда не ходил. Но я всякий раз ловко обходил засады и всеми способами уклонялся от встречи. Тогда господин аптекарь изменил тактику: он пожаловался на меня директору гимназии.

На следующий день я предстал пред учительским советом, судили меня так, будто я по меньшей мере спалил Александрийскую библиотеку. Хмурые и серьезные, члены учительского совета, опустив головы, сидели за зеленым столом, и я всерьез подумал, что они могут приговорить меня к сожжению на костре. Я уже представил себе множество людей, столпившихся у костра, видел, как три мои тетки без сознания валяются на площади, как горько плачет дочь почтмейстера Марица, в то время как аптекарь угощает всех спиртом за упокой моей души…

Первым взял слово директор гимназии. Обращаясь ко всем остальным членам учительского совета, он сказал:

– Господа, в нашей школе процветает одно отвратительное явление, которому надо во что бы то ни стало положить конец. Ученики, господа, начали писать стихи. Они пишут их везде, где придется: на книгах, на школьных досках и на стенах. Интимные отделения этого здания исписаны сверху донизу; и стихи часто совершенно безобразные. Вот несколько дней назад я приказал сторожу стереть один стишок, который был написан на вас, господин учитель, – тут директор слегка кивнул в сторону учителя латинского языка. – Речь шла о вашей давно всем известной привычке пить больше, чем вам положено по чину.

– A bove maiori discit arare minor[62] – бормочет латинист, желая показать коллегам, будто он понимает, что стихи появились не без их помощи.

– И вот еще что, – продолжал директор, – в этом году я уже дважды белил уборные из‑за стихов, в которых говорилось о вас, господин протоиерей и о некоей вдове Росе.

– Это из третьего класса… чтоб им… – и совсем забыв, что и я присутствую на заседании учительского совета, батюшка недобрым словом помянул коллективную мать третьего класса.

– А затем, – продолжал директор, пристально вглядываясь в учителя географии, – я не могу вспомнить, но, по‑моему, были стихи и о других господах преподавателях.

– А я помню, – вскочил учитель географии, очевидно с полуслова поняв намек директора. – Были, например, такие стихи:

 

Как в классах школы холодно! Мороз стоит суров.

На химии, истории все мерзнем мы без дров.

Мороз на математике, а печь без дров стоит, –

Директор школы свез куме все школьные дрова.

 

– Прежде всего, здесь ошибка, – закричал учитель сербского языка. – Тут должна быть другая рифма. Глагол «стоит» не рифмуется с существительным «дрова».

– Вот и я говорю, – взревел взбешенный директор, – это неправда! На стене не было подобных стихов Это вы сами сочинили…

– Были, из‑за этих стихов вы и приказали побелить уборные!

– Конечно, – закричал протоиерей, – а вовсе не из‑за вдовы Росы…

Все закричали, застучали кулаками, затопали ногами, и прошло немало времени, прежде чем они вспомнили о моем присутствии и выдворили меня за дверь. Буря между тем продолжалась, из сплошного гама лишь иногда доносились слова: «Роса… дрова… водка…» Судя по всему, и инвалид‑глобус тоже принял участие в общем споре. Наконец, когда буря улеглась, я был вновь введен в канцелярию. Лица членов учительского совета были так серьезны, будто они только что закончили обсуждение важной методической разработки. Опять поднялся директор.

– Господа, – сказал он, – в нашей школе процветает отвратительное явление… – На этот раз вступительное слово господина директора было значительно короче, и он сразу перешел прямо к делу: – Вот здесь перед вами один из бумагомарателей, которые пишут стихи. Судя по классным журналам, сей сочинитель нерадивый и даже больше того – плохой ученик.

Все учителя, как по команде, приподняли свои головы и посмотрели на меня так, будто хотели сказать: «Ах, этот, так я его знаю, он и у меня не успевает».

– Ты написал эти стихи? – начал допрос директор и показал мне листок, вероятно полученный им от аптекаря.

И тут в моей душе началась отчаянная борьба между человеком и поэтом. Человек советовал немедленно отказаться от стихов, сказать, что они не мои, что я слышал их от других, например от старшей тетки, и выразить свое отвращение к подобным стихам. А поэт, распаляя мое тщеславие, советует: «Не смей отказываться от своего первенца. Перед тобой великое будущее».

Как всегда, так и на этот раз, в борьбе между человеком и тщеславием победило последнее, и я признался, что стихи мои.

– Господа! – провозгласил директор, обращаясь к своим коллегам. – Он сознался!

– Это может послужить ему смягчающим обстоятельством, – заметил учитель географии, который вот уже четыре года был занят бракоразводным процессом со своей женой и претендовал на то, что он в совершенстве познал существо нашего законодательства.

– Итак, господа, перед нами как раз один из тех случаев, когда требуется применить самую суровую кару, дабы неповадно было всем остальным неизвестным сочинителям пачкать известные места нашего заведения… – сказал директор, и я снова увидел перед собой костер, почувствовал, как языки пламени лижут мое тело, увидел всех трех теток, без сознания валявшихся посреди площади, увидел заливавшуюся слезами Марицу и аптекаря, угощавшего народ за упокой моей души.

– Я бы хотел услышать мнение господ преподавателей, – сказал директор. Тут же посыпались мнения, которые звучали примерно так:

Протоиерей. Необходимо изгнать его из школы, и пусть он идет в сочинители и выдумывает всякие стихи. Или же, если не так, то пусть в наказание неделю постится.

Историк. Он совершил два преступления. Первое, менее тяжкое, – оскорбил семью аптекаря; и второе, более тяжкое – осквернил стихи, коими воспет королевич Марко,[63] Синджелич и Хайдук Велько, воспевая ими некоего Пайю‑писаря. За это второе преступление его и следует наказать.

Преподаватель естествознания. Только возвышенностью своих чувств человек отличается от животных. Отсюда и проистекает наличие у людей всевозможных жанров поэзии, в то время как у ослов их нет. Как известно, ослы не пишут стихов. Но иногда случается, люди пишут такие стихи, что можно подумать, будто их писали ослы. К таким поэтам следует применять те же методы, которые применяются к ослам: то есть оттаскать их за уши. Вероятно, то же самое следует сделать и с этим молодым поэтом.

Математик. Из этого явления я прежде всего извлек бы корень, вернее не корень, а некоторую пользу. Мы имеем здесь две известные величины: оскорбленную семью аптекаря и автора стихов, плюс сами стихи. Из этих известных мы могли бы узнать неизвестную величину, то есть выяснить, кто еще пишет стихи о своих учителях.

Географ. Я бы его посадил в карцер, в подвал, чтобы он там мог воочию убедиться в затмении солнца. Такие стихи роняют искру пожара в семейную жизнь. И поэтому не мудрено, господа, что мы имеем столько бракоразводных процессов.

Учитель латинского языка. Хотя Гораций говорит: «Pictoribus atque poлtis quidlibet audendi semper fuit aeque potestas»,[64] но безобразие, учиненное этим учащимся, превзошло все границы, и поэтому я за самую суровую кару.

Учитель сербского языка. Его следует наказать прежде всего за то, что он не отделил запятыми придаточные предложения от главного, а также и за то, что в конце второй строки не поставил точку. Ну, а в целом стихи у него вышли гладкие, и мысль выражена хорошо. Посему я бы не стал прибегать к очень строгим мерам.

Выслушав все эти искусно высказанные мнения, директор гимназии повернулся ко мне и, дав мне несколько отеческих советов, отодрал меня за уши (желание ботаника). Затем он сообщил мне приговор, по которому в течение трех дней я должен был оставаться в школе после уроков (требование географа)..

Вот так в награду за первые стихи я отсидел в карцере, и то же самое меня постигло после того, как я написал свое второе стихотворение. Целых семь лет я героически воздерживался от сочинения стихов. Но вот однажды нашло на меня то бесшабашное настроение, в котором человек с радостью повторяет свой первородный грех, и я написал свое второе и последнее стихотворение и снова мне пришлось страдать. На этот раз за мной гонялся не аптекарь, а жандарм, и привели меня не к директору гимназии, а к председателю окружного суда.

– Это ваши стихи? – спросил председатель окружного суда, точь‑в‑точь как директор гимназии.

И опять во мне победило тщеславие.

– Да, – ответил я. – Только ведь это просто шутка, и ее не стоит принимать всерьез.

– Так‑то оно так, – говорит председатель суда, – но вот уголовный кодекс обязывает нас и шутки принимать всерьез.

– Но ведь эти стихи, – пытаюсь я защищаться и дальше, – не отвечают требованиям элементарного стихосложения…

– Но зато они полностью отвечают требованиям уголовного кодекса, – говорит господин председатель.

– Но я же не виноват, господин председатель. У меня не было никакого злого умысла. Это просто вдохновение…

– Да, да, я понимаю вас, – прервал меня господин председатель, – но уголовный кодекс, как видите, за это вдохновение и наказывает.

– Невероятно, – удивляюсь я.

И после того, как господин председатель познакомил меня со всеми достопримечательностями уголовного кодекса, он заявил мне, что на основании этого самого кодекса я приговорен к двум годам тюремного заключения за оскорбление «королевского величества».

Вот тут я и поклялся никогда больше не писать стихов и до сего дня стоически выдерживаю эту диету, и, как видите, она весьма благотворно отражается на моем здоровье.

 

Вторая любовь

 

Первая любовь – это пожар, причины которого неизвестны даже полиции. Она вспыхивает от трения, как спички, и гаснет сама, подобно тому, как догорает спирт в спиртовке.

Первая любовь – это укус комара, который не приводит к заражению крови, а только вызывает зуд.

Первая любовь – это особый вид рекрутского набора, при котором тебя лишь признают годным для несения службы в свой срок, когда ты будешь призван по‑настоящему.

Первая любовь опасна только в том случае, если она последняя. Но в действительности первой любовью является вторая.

При второй любви человек чувствует себя так, словно второй год сидит в том же классе; все ему известно, а между тем нет уверенности в том, что удастся выдержать экзамен.

Вторая любовь – это опасные рецидивы неизлечимой болезни у людей, не соблюдающих диеты.

Вторая любовь – это действительная служба, обязательная для всех, кто думает поступить на государственную службу.

Но даже не принимая во внимание все эти мудрые изречения о первой и второй любви, можно сказать, что для меня первая любовь была своего рода попыткой, а вторая пришла уже по привычке. После трагедии, которой завершилась моя первая любовь, я почувствовал острое желание снова влюбиться. Я повсюду искал, в кого бы влюбиться, и вот однажды я встретил возле школы маленькую светловолосую девочку, заливавшуюся горькими слезами, и решил влюбиться в нее.

Обычно говорят, что плачут только чувствительные девушки и бесчувственные женщины. Я предпочел влюбиться в чувствительную девушку.

Светловолосую девочку звали Марицей.

– О чем ты плачешь, Марица? – спросил я. Она тяжело вздохнула и призналась мне:

– Учительница меня перед всем классом назвала гусыней… сказала, что я глупая гусыня… и все смеялись… и…

– Так это же пустяки! Из‑за этого не стоит плакать. Что такое гусыня? Подумаешь! О, сколько раз учитель меня перед всем классом называл глупым ослом, а осел это побольше, чем гусыня, – и ничего! Так что не стоит плакать. И твою учительницу, когда она была маленькой, тоже глупой гусыней называли, – а, видишь, она теперь сама учительница.

Кажется, мои утешения благотворно подействовали на душу светловолосой девочки. Она успокоилась, подняла свои заплаканные глаза и с такой надеждой посмотрела на меня, что я счел своим долгом продолжать ее утешать.

– И вот еще что… гусыня… – начал я, подыскивая, что бы еще сказать. – Гусыня, здесь ведь нет ничего страшного, это не оскорбление. Вот я, например… я люблю гусятину.

Она многозначительно посмотрела на меня, вероятно пытаясь определить, являются ли мои слова признанием в любви или нет.

– Да, я люблю гусятину, – продолжал я, также надеясь, что мне удастся использовать этот разговор для объяснения в любви. – Особенно я люблю ножку.

– Какую ножку? – удивленно спросила светловолосая девочка.

– Обыкновенную ножку. Когда мама жарит гуся с рисом, я всегда прошу ножку.

На другой день я опять встретил светловолосую девочку, и с тех пор мы стали встречаться почти каждый день. Мы любили друг друга и без объяснений в любви. Мою попытку утешить ее, с которой началось наше знакомство, она сочла объяснением в любви. То же самое случается и со вдовами, которые очень часто слова утешения принимают за объяснение в любви. А у светловолосой девочки уже проявлялась вдовья сентиментальность, поскольку, как она сама мне потом призналась, до меня она любила одного гимназиста из первого класса.

Хотя мы встречались каждый день после уроков и я провожал ее домой, мы все же почувствовали, что нам необходимо тайное свидание. Любовная дрожь и нега овладевают влюбленными только в том случае, если они остаются наедине. Мы договорились встретиться в четверг, после полудня, на старом кладбище. Влюбленной чувствительной светловолосой гимназистке и влюбленному гимназисту, обожавшему гусиную ножку, кладбище показалось самым подходящим местом встречи.

Встретились мы и разговаривали, разговаривали, долго и много. Говорили о5 экзаменах, о том, какая строгая ее учительница; затем она рассказала мне, что ее мать приготовила сегодня на обед фаршированную тыкву, а я похвалился, что вчера у нас на ужин были макароны с сыром. Поговорили еще о чем‑то и расстались.

Свидание нам, как видите, было совсем ни к чему, так как при подобных встречах полагается говорить о любви, а мы говорили о том, о чем могли бы поговорить и на улице, возвращаясь из школы домой.

Трудность заключалась в том, что ни я, ни она не знали любовных слов. Несколько дней подряд я ломал голову, стараясь придумать, как бы научиться каким‑нибудь любовным словам, и, наконец, вспомнил, что у моей тетки есть книга, которую она читала каждый вечер, вздыхая и всхлипывая, а затем прятала под подушку. В этой книге должны быть любовные слова, ведь старые девы плачут, только когда читают про любовь.

И вот однажды в полдень я украл эту драгоценную книгу, забрался в сарай и начал судорожно перелистывать ее. Особое внимание я обращал на страницы, увлажненные тетушкиными слезами, и на одной из таких страниц я в самом деле нашел множество любовных слов; и даже больше того, говорили их друг другу двое влюбленных, которые встретились на кладбище. Разговор этот, происходивший в книге между доном Родриго Мондегой и Хуаной, сиротой, падчерицей могильщика, выглядел примерно так:

Дон Родриго. Девушка, я клянусь тебе перед этими мертвыми свидетелями, что моя любовь так же искренна и глубока, как печаль, витающая над этим мертвым полем.

Хуана. Ах, если бы я смела поверить этим словам!

Дон Родриго. Мои слова – это крик души благородного рыцаря, для которого слово – святыня, а клятва равносильна вере.

Хуана. Для меня столько счастья в твоей любви, что у меня не хватает смелости отдаться этому счастью.

Дон Родриго. Ну скажи хотя бы, что чувствует твоя душа…

Хуана. Люблю тебя!

Дон Родриго. Ах, дорогая моя Хуана!

Хуана. Любимый мой Родриго!

Все эти слова были написаны как будто специально для нас. Я аккуратно переписал их в двух экземплярах, а книгу положил обратно под подушку. Затем один экземпляр я дал Марице, а другой оставил себе с тем, чтобы к четвергу выучить весь диалог наизусть и на кладбище тоже говорить о любви.

В следующий четверг, когда мы встретились, я прежде всего спросил ее:

– Ну как, выучила?

– Да!

Давай я тебя проверю!

Она знала все прекрасно от слова до слова. Тогда я дал ей свой листок, чтобы она меня проверила, и хотя я по привычке, приобретенной в школе, немного заикался, все‑таки прочел довольно хорошо. И вот после того, как мы убедились, что все идет гладко, мы начали говорить друг другу любовные речи, точь‑в точь как дон Родриго Мондега и Хуана, сирота, падчерица могильщика.

Все шло замечательно, как у настоящих влюбленных. Она с особой нежностью выговаривала: «Люблю тебя!», и я не заикался, когда отвечал ей: «Ах, дорогая моя Хуана!» И мне и ей это понравилось, и мы решили продолжать в том же духе.

Сразу же после этого свидания я переписал из той же книги другое место, которое было еще лучше, и отдал экземпляр Марице, чтобы она выучила свою роль к следующему четвергу.

Эх, какой бы это был счастливый четверг, но… я не пришел на кладбище, где светловолосая гимназистка ждала меня больше часа. Я не смог выучить любовный урок и поступил точно так, как поступил бы в таком случае и в школе, то есть не пришел. Лучше уж получить прогул, чем единицу, думал я, не подозревая, что самое опасное в любви – это отсутствие одного из влюбленных.

Но иначе не могло и быть, так как в нашу любовь проникли уроки, а они могут уничтожить даже ту любовь, которая заканчивается браком, а что уж тут говорить о моей любви, когда известно, что к урокам я питал такое же отвращение, как к хинину, и глотал их только из‑под палки, как, впрочем, и хинин.

И все же мне очень жаль, что я не пришел на кладбище, так как в этом втором уроке, который мы должны были рассказать друг другу во время свидания, было еще больше нежных любовных слов. Дон Родриго заканчивал свой монолог так: «Прильни же, прильни, возлюбленная моя Хуана к груди моей. Пусть наши уста сольются в сладком поцелуе, и пусть в этом первом поцелуе сольются воедино наши души!» И после этого за одним из надгробных памятников они Долго обнимались и целовались. Эта часть урока была Для меня особенно приятной, но там же было и совершенно убийственное место, которое я никак не мог выучить. Дон Родриго, чтобы уверить Хуану в своей любви, приводит ее на могилу своего деда и произносит там такую клятву:

«Клянусь тебе именем дон Алгуацила из Ла Фуэнте, который ведет свой род от знаменитого кастильца дона Гиацинта Нунеца де Коркуэла, который собственноручно отсек мечом голову Мухамед‑абу‑Сахибу Барбароссе, внук которого дон Пелажио из Мондонеда с испанцами из Кастилии осадил Гренаду и прогнал за Гибралтар Абу‑Абдула Боабдила!»

Можете себе представить, каково мне было учить такой урок, если над одним‑единственным словом «Артаксеркс» я ломал язык шесть месяцев, а из‑за египетского фараона Узпртезена три раза получал двойку.

Разумеется, после того, как я не явился на свидание, я стал избегать встречи со светловолосой гимназисткой, а когда однажды все‑таки решился показаться ей на глаза, было уже поздно. Светловолосая гимназистка влюбилась в другого.