Письмо, пришедшее ниоткуда 5 страница

– Мне было чуть за двадцать, – начал сэр Персиваль, – когда я впервые отправился в Палестину. Меня взял с собой мой дядя, сэр Персиваль Мур, который организовал тогда археологическую экспедицию с целью разведать после открытия мертвого города Петры караванные пути древних набатеев. Были все основания считать, что они строили на каждом этапе пути настоящие крепости, и самой мощной из них была Обода, расположенная между Петрой и Газой. Я тогда только что закончил Кембридж, но уже за два или за три года до того понял, что археология станет самой большой страстью всей моей жизни. Всем своим существом я стремился к знаниям, и это, пожалуй, было единственным, что меня по‑настоящему интересовало… Все остальное, даже женщины, если только им не было три или четыре тысячи лет от роду, совершенно меня не привлекало. А уж с тех пор, как я ступил на эту священную землю, где все проникнуто ароматом древности, я осознал: вся моя жизнь пройдет именно здесь и только здесь находятся ключи к моему полному счастью. Я, дитя туманов, дождей и зеленых английских газонов, был околдован сухой, выжженной солнцем бесплодной пустыней, да она и сейчас не меньше чарует меня… Могу сказать, что в течение первых месяцев я работал больше любого раба, пытаясь вырвать у песков их секреты. Мои глаза и уши не воспринимали ничего, что не было бы связано с этими тайнами. И так продолжалось до тех пор, пока в поистине волшебном месте я не встретил юную девушку…

В трех или четырех километрах к северу от города, выстроенного некогда набатейским королем Ободасом Первым, в глубине горного ущелья находился источник. Его прозрачная, отливающая бирюзой вода выделялась среди охряных скал, и только благодаря этим чистым водам здесь появилась невиданная для этих мест растительность, и под зизифусы приходили утолять жажду каменные бараны, которых называли ибексами. Именно здесь я и увидел впервые Арету, которая пришла с кувшином по воду, – в лучших традициях библейских историй. Ей было всего шестнадцать лет, и она была так же красива, как, должно быть, были красивы эти древние царицы, которые очаровывали завоевателей: Клеопатра, Береника или Балкис, царица Савская… В ее жилах текла кровь царей набатейских, а я… я был всего лишь молодым англичанином, которого попросту ослепило чудесное видение, дарованное Судьбой… Мы с первого взгляда полюбили друг друга, и полюбили так сильно, как бывает только раз в жизни. Каждую ночь я сбегал из нашего лагеря, чтобы встретиться с нею под самым прекрасным в мире небом. Почти восемь километров туда и обратно! – с улыбкой добавил рассказчик. – Я почти не спал и настолько неохотно работал, что это не ускользнуло от внимания дяди, который решил понаблюдать за мной. Таким образом была довольно скоро раскрыта тайна моей любви к той, кого среди нас, приезжих, пренебрежительно называли «местной»…

Старик так произнес это определение, словно оно обжигало его губы. Гнев и печаль, соединившиеся в простом слове, болью отзывались в сердцах слушателей. А сэр Перси тем временем продолжил свою историю:

– Мой дядя был человеком суровым, несгибаемым, с твердыми принципами, да и жили мы в викторианском веке… Он настоял на моем возвращении в Англию. Я был еще несовершеннолетним, пришлось повиноваться. А когда я попал домой, то успел как раз вовремя, чтобы еще застать моего отца живым. Вскоре он скончался, и я стал наследником титула, состояния, стал свободен, как птица, мог делать все, что только захочется… Тогда меня преследовала одна навязчивая идея – вернуться к голубому источнику среди рыжих скал. И чем больше проходило времени, тем сильнее становилось это желание, но я оказался не способен вот так, сразу, оставить мать и сестер, тяжело переживавших потерю… А время шло, наступила зима, душа моя рвалась назад, в пустыню, – ведь там, ко всему прочему, оставалось дело, которое я страстно любил и которое стало мне еще дороже в душной атмосфере лондонских гостиных. В общем, выдержки моей хватило на полтора года. Поскольку теперь я мог снарядить собственную археологическую экспедицию, я это и сделал спустя восемнадцать месяцев после кончины отца. И решил, естественно, направиться прямо в Ободу. Тем более что в Британском музее я узнал: мой дядя сменил место своих изысканий из‑за проблем с окрестными племенами и перебрался к Петре. Путь был свободен, и я вернулся к скалам, помнившим царя Ободаса, возвышавшимся над обширным плато. Я вновь увидел ущелье Нахаль‑Зин, вновь увидел источник, но, несмотря на все мои поиски, никак не мог найти Арету. Она была дочерью вождя племени кочевников, и никто не мог сказать мне, куда это племя двинулось за прошедшие месяцы. Пустыня молчала в ответ на мой зов, следы замело песками…

Восемь лет спустя я вел раскопки на берегу Красного моря, поблизости от тех мест, где некогда находился порт Эзион‑Гебер, куда приходили корабли царя Соломона, нагруженные золотом, сандаловым деревом, драгоценными камнями или слоновой костью. Здесь‑то я и встретился снова с Аретой. Она жила в бедности, добывала в заливе кораллы и, преодолевая множество трудностей, воспитывала маленькую дочку: девочке было около десяти лет. Оказалось, что я напрасно пытался отыскать след ее соплеменников: после моего отъезда ее изгнали из племени, несмотря на то что она ждала ребенка, и предоставили ей выживать как сама сможет. Но малышка была прелестна!

Говорят, что Судьба играет человеком. Я испытал это на себе в полной мере. В момент, когда я снова увидел Арету, ее земному существованию приходил конец: во время одного из погружений под воду что‑то задержало ее там дольше, чем позволяло дыхание, и она утонула. Девочка осталась одна. Я взял ее с собой и хотел воспитать ее и дать ей образование, а затем обеспечить достойное существование. С этой целью я прежде всего отвез ее в Ливан, где поместил к родственнице‑ирландке, замечательной женщине. Я представил ей Александру как свою приемную дочь и попросил научить ее жить по правилам западного мира. Девочка очень хорошо училась, вскоре она стала увлекаться историей и географией в целом, археологией, а моими работами – в особенности. Кроме этих явных склонностей, насчет нее трудно было хоть что‑то понять: малышка оказалась довольно скрытной. Впрочем, она была достаточно вежлива, хорошо воспитана и настолько талантлива во всем, что касалось языков, что я из чистого удовольствия стал учить ее арамейскому и древнегреческому, побуждал писать. Вскоре я обнаружил, что ее мать, пока была жива, познакомила Александру с традициями изгнавшего ее племени, с его историей и даже с его легендами. Чуть ли не с младенчества, во всяком случае с того возраста, когда девочка хоть что‑то научилась понимать, она знала о двух женщинах, носивших имя «Кипрос»: о той, которая была женой Ирода Агриппы, и о другой, ее тезке, – тоже набатеянке, которая оказалась в осажденной крепости вместе с любимым человеком, неким зелотом по имени Симон. Эта Кипрос была так хороша собой, что в момент массового самоубийства защитников Масады ни у кого не хватило духа убить ее, и она оказалась одной из тех двух женщин, которых Флавий Сильва взял в рабыни. Но и он был покорен ее красотой и, возвращаясь в Рим, увез ее с собой, как Тит увез Беренику, служанкой которой впоследствии и стала Кипрос.

Драматические события могли бы на том и закончиться, но случилось так, что, покидая Масаду, Кипрос захватила с собой два священных камня, которые для нее священными не были: два огромных изумруда изумительной красоты, похожих как две капли воды, но отличавшихся тем, что в глубине одного светилось миниатюрное солнце, а в глубине другого – нарождающийся месяц. Она подарила камни иудейской царице, для которой была скорее подругой, чем служанкой. А Беренике было известно, что эти камни на самом деле не что иное, как «Свет» и «Совершенство» из Иерусалимского храма, так называемые «Урим» и «Туммим». Чтобы не привлекать к ним внимания любопытных, она приказала оправить изумруды в золото и стала носить их в ушах как серьги. Вскоре, когда Тит стал императором, он предал свою любовь, и, по его желанию, Береника вместе с Кипрос вернулась в Иудею. Там на нее было совершено покушение, и Кипрос, чрезвычайно этим взволнованная и перепуганная, опасаясь, что на этот раз именно изумруды навлекли на царицу несчастье, поклялась умирающей Беренике, что отнесет их туда, откуда взяла. Так она и сделала. А потом вышла замуж и в день собственной смерти завещала старшей дочери тайну «Света» и «Совершенства», но не открыла ей места, где они спрятаны, чтобы у потомков не возникло желания вернуть себе камни, способные притягивать беды.

– И вы думаете, что изумруды и до сих пор находятся там, где их укрыла служанка Береники?

– Разумеется, нет! Но дайте мне закончить мою историю… Доверие, установившееся между мною и Александрой, как и наша взаимная привязанность, казалось, только росли по мере того, как проходили годы. Однажды я показал ей предмет, найденный мною у одного дамасского антиквара. Это была пластинка, сделанная из слоновой кости, с вырезанным на ней изображением Береники в короне и с серьгами, которые явно были не чем иным, как «Светом» и «Совершенством». Вид этой пластинки произвел на Александру чрезвычайно глубокое впечатление. Не проходило и дня, чтобы она не принималась умолять меня отдать ей пластинку, но я и сам был очень привязан к миниатюрному портрету и потому не соглашался подарить его ей. В конце концов я сказал уже почти взрослой тогда девушке, что она получит пластинку после моей смерти, потому что я намерен завещать ей все, чем владею в Палестине. Но она отказалась мне поверить и обвинила меня в том, что я пытаюсь таким образом отвлечь ее внимание от пластинки. «Что бы вы там ни говорили, вы никогда по‑настоящему и не собирались удочерить меня! – воскликнула она. – Я для вас никто, по существу, вы только из милосердия занимаетесь мной!» И тут я совершил тягчайшую ошибку: я рассказал ей историю о голубом роднике и о молодых людях, которые около него встречались, которые любили друг друга. Мне казалось, она будет счастлива узнать правду о своем происхождении, узнать, что она и на самом деле моя дочь. К сожалению, ничего подобного не произошло. Наоборот. С ней случился приступ бешеного гнева, и она осыпала меня упреками. Среди прочих преступлений, в которых я был повинен, как и все англичане, по ее мнению, я оказался виноват в том, что злоупотребил доверием ее матери, что совратил ее, а потом бросил, обрекая на позор и нищету. Еще она сказала мне, что никогда меня не любила, а напротив – всегда ненавидела. После чего заперлась у себя в комнате, откуда ее никакими силами не удавалось выманить. Так никто и не видел, как и когда она оттуда вышла, – просто однажды утром я обнаружил комнату пустой: Александра сбежала… Все, что я смог узнать: кто‑то якобы видел выходящую из дома женщину в национальном костюме… Она оставила для меня прощальную записку с очень жестокими словами: Александра писала, что мы никогда больше не увидимся и что, если я стану искать ее, она покончит с собой. Записка была подписана «Кипрос», и я сразу же понял: Александра исчезла навсегда, чтобы вернуться к дикой, кочевой жизни… Перед уходом она открыла мой сейф, шифр которого был ей хорошо известен, и взяла оттуда деньги и пластинку слоновой кости, ту самую, что я отказался ей подарить… И вот теперь вы сообщаете мне о ее смерти. Я сражен, я убит – ничего уже нельзя изменить, ее жизнь завершилась, а моя, жалкая и никому не нужная, продолжается.

Кларк отвернулся от хранивших молчание гостей. Альдо, выждав минутку, тихонько сказал:

– Я понимаю, что в вашем горе это не утешит, но, может быть, все‑таки вам будет приятно увидеть эту реликвию снова?

Вытащив из кармана пластинку слоновой кости, он развернул бумагу и протянул сокровище Кипрос ее отцу.

– Значит, она так и была все время с ней?

– Да, это она нам передала пластинку… Она просила передать ее вам!

Это даже не было ложью. Скорее всего умирающая Кипрос действительно хотела вернуть пластинку отцу, в существовании которого только что призналась… Сэр Перси с удивительной нежностью погладил слоновую кость кончиками пальцев, потом прошептал:

– Как это странно… Вы сказали, что она нашла сокровища царя Ирода или, по крайней мере, часть этих сокровищ, тогда как их она вовсе и не искала… Потому что если на самом деле ей чего‑то хотелось, так это найти эти легендарные изумруды. Бедная девочка! Она просто помешалась на них! Она всей душой верила в сказки, которые рассказывала ей мать, и не хотела слушать меня, когда я говорил ей, что нет ни единого шанса отыскать «Свет» и «Совершенство» в Масаде. Она отвечала мне на это, что просто мне хочется помешать ей заняться там раскопками…

Пока сэр Перси прихлебывал виски, друзья быстро обменялись понимающими взглядами. Потом Адальбер, стараясь говорить как можно спокойнее и не терять простодушного вида, благодаря которому он легко завоевывал симпатию стольких людей, сказал:

– Ужасная, трагичная история! А как вы думаете, где могла бы жить ваша дочь, когда уезжала отсюда? Ведь, если верить Халеду, она появлялась в крепости не чаще двух раз в год…

Старик пожал плечами.

– Неужели вы думаете, что, узнав о том, где она скрывается, я не отправился бы немедленно туда, чтобы попытаться вернуть ее? Что же до ее визитов в древнюю крепость, я предполагаю, что частота их зависела от расположения Солнца на небосводе… Не знаю, может быть, дело тут было в днях солнцестояния… Или есть какая‑то связь с положением Луны… Древние набатеи‑кочевники прокладывали свой путь по звездам… Об их истинных познаниях в астрономии и других науках сохранились кое‑какие сведения, но, конечно, за прошедшие века они в большей или в меньшей степени трансформировались. Должно быть, в ее бедной голове смешались все легенды, рассказанные матерью и касавшиеся этих двух камней, о которых говорили, что они были переданы на землю самим Господом Богом… Вы же понимаете, – добавил старик, – что, если бы я верил в малейшую возможность найти изумруды в Масаде, я бы сам бросился на их поиски… Тем более что я долго работал на этой площадке…

Голос и выражение лица Адальбера являли собой воплощение наивного простодушия. Он наконец смог задать вопрос, который так долго вертелся у него на языке.

– Но откуда у вас такая уверенность в том, что этих предметов там нет? Ведь вы же сами сказали: служанка Береники поклялась вернуть их туда, откуда взяла!

Сэр Перси усмехнулся:

– Дорогой мой, археолог с вашим опытом и вашим талантом не должен верить любым сказкам, какие только бродят по земле!

– В любые, конечно, нет, но почему бы не поверить в такую красивую легенду, особенно если учесть, что до сих пор я никогда не слышал об этих камнях и их истории?

– Да, правда, вы ведь в основном занимались египтологией… Тем не менее, видимо, вы заинтересовались и ессеями, раз приходили ко мне за советом?

– Еще бы не заинтересовался! Дело в том, что они уже попадались мне на пути, когда барон Ротшильд еще и не помышлял пригласить меня и моего друга Морозини поехать с ним на Восток. А когда я оказался тут, мне вдруг захотелось узнать о них поподробнее. Таким уж я уродился! – добавил он с невинной улыбкой. – Хватаюсь за все, к чему толкает меня любопытство. А ваша история так прекрасна…

– И, поскольку я его очень хорошо знаю, – подхватил Морозини, – то легко могу догадаться, что теперь он потерял голову из‑за ваших магических изумрудов. Впрочем, и я сам тоже, потому что драгоценные камни – моя специальность, и, признаюсь, никак не могу понять, почему вы так уверены, что набатейская легенда лжет. Почему вы так уверены, что в Масаде ничего нельзя найти, если та женщина поклялась вернуть туда изумруды?

– Только потому, что у меня для этого есть все основания… Вы ведь француз, господин Видаль‑Пеликорн, и вам, может быть, известны записки одного бургундского путешественника XV века? Его звали Бертрандон де Ла Брокьер…

– Посланник герцога Бургундского Филиппа Доброго? Тот, кому было поручено найти путь по суше между Святой землей и Бургундией? Конечно же, я слышал о нем! Филипп действительно во время знаменитого пиршества в Фезане дал торжественный обет отправиться в крестовый поход, но, как истинно сухопутный человек, он чрезвычайно опасался путешествия по морям… Впрочем, он так никуда и не отправился – ни по суше, ни морем…

– С чего это ты вздумал читать нам лекцию? – притворно возмутился Морозини, которого в глубине души забавляла вся эта ситуация. – Ла Брокьер известен мне не хуже, чем тебе, а может, и еще лучше. Когда Ги Бюто был моим наставником, он, как истинный бургундец, сто тысяч раз мне о нем рассказывал. Правда, я думаю, его рассказы основывались лишь на местных преданиях, потому что ни в каких книгах мне ни разу не попадались…

– Да, это книга весьма редкая, – перебил князя сэр Перси. – Но случилось так, что у меня она есть. Не поможете ли вы мне добраться до кабинета? Уже темнеет, а нам понадобится свет…

Адальбер подвез старика к книжным шкафам, и тот достал с полки толстый том в сафьяновом переплете с протертым насквозь – так, что стали видны места, где страницы были сшиты, – корешком. Внешний вид книги ясно говорил о ее почтенном возрасте. В руках англичанина она сама открылась на страницах, видимо, перечитанных множество раз. Сэр Перси протянул ее Адальберу.

– Вот, посмотрите, пожалуйста… Здесь речь идет о событиях 1492 года в Дамаске.

– «…многие французские, венецианские, генуэзские, флорентийские и каталонские торговцы, среди которых был француз по имени Жак Кер, который с тех пор завоевал завидную репутацию во Франции и стал королевским казначеем…»

– Нет‑нет, на правой странице! – нетерпеливо перебил Видаль‑Пеликорна сэр Перси.

– «Дамаск, разоренный и сожженный за тридцать лет до того отродьем Сатаны, которого звали Хромым Тимуром,[2] показался нам тем не менее красивым и процветающим. Мы видели наиба, или управителя, гордо проезжавшего по улицам и площадям на белом боевом коне с многочисленной свитой. Великолепное зрелище! Этого сына египетского калифа считали великим, но не слишком добросердечным и благожелательным правителем. Нам показалось, что его одежда целиком соткана из золотых нитей, у него было изумительное оружие, и он украсил себя множеством драгоценных камней. Самое большое восхищение вызывали два огромных изумруда, похожих, как две капли воды, но различавшиеся тем, что в центре одного из них светилось маленькое солнце, а в другом словно сиял лунный месяц. Эти изумруды были прикреплены к золотой цепи, надетой на шею государя. Ходили слухи, что принц никогда с ними не расстается и держит их при себе в качестве талисмана, поскольку эти камни перешли к нему как наследство от великого Салах‑ад‑дина…»

– Салах‑ад‑дин! Саладдин! – воскликнул Морозини. – Каким образом эти проклятые камни попали к нему?

– Это не имеет никакого значения, – спокойно ответил хозяин дома, быстро захлопывая книгу. – Важно то, что их видели в Дамаске на груди принца‑мамелюка в 1492 году. Следовательно, искать их в Масаде – чистое безумие…

– А Кипрос читала эту книгу?

– Нет, я купил ее уже после того, как она сбежала из дома…

– Но все равно: как вы могли допустить, чтобы она искала понапрасну? Я уверен, что вы могли узнать, где она скрывается, и предупредить ее.

Альдо, ничуть не стараясь замаскировать свой гнев, говорил тоном обвинителя, но сэра Перси это, казалось, нисколько не задело.

– Дорогой мой князь, если бы вы прожили в этой стране так же долго, как я, вы бы – так же, как и я, – склонились к фатализму и научились жить в соответствии с этим. Выбранный для себя Александрой образ жизни делал ее поистине неуловимой: искать ее было так же бесполезно, как пытаться вычерпать море или ловить ветер в пустыне… Злой рок поджидал ее в Масаде: рано или поздно она неизбежно погибла бы там…

– Но можем ли мы надеяться, что вы озаботитесь хотя бы наказанием ее убийц? Вряд ли нужно скрывать от вас, что мы бы хотели быть в этом уверены!

– Легко себе это представляю, но все‑таки мне кажется, что не стоит превращать мое личное дело в международную экспедицию! Я отец Александры, и наказанием преступников следует заниматься только мне самому. А вам достаточно подумать о том, как вернуть машину, которую вам одолжил генеральный штаб.

– О, это уже сделано! – заверил сэра Перси Адальбер, который еще не совсем оправился от бурного объяснения с молодым Макинтиром, сходившим с ума при мысли о том, что эта жемчужина британской короны находится в руках неверных, и о том, что по этому поводу скажет начальство. Его несколько успокоило только то обстоятельство, что сэру Перси, несмотря ни на что, будут переданы важные археологические находки…

Тихий вечер, опустившийся на город, окрасил его в чудесные зеленовато‑розовые тона. Погода была так прекрасна, что, выйдя из дома на Масличной горе, друзья отказались от предложенного любезным хозяином автомобиля и предпочли возвратиться в отель пешком. Они долго шли молча, потом Адальбер принялся размышлять вслух:

– Из чистого любопытства я очень хотел бы узнать, как все‑таки эти треклятые изумруды попали к Салах‑ад‑дину!

– Я сам с тех пор, как мы вышли от сэра Перси, только и думаю об этом, и вот что пришло мне в голову. Может быть, служанка Береники все‑таки не сдержала слова, которое дала хозяйке и, вернувшись к своим, попросту отдала камни соплеменникам, чтобы добиться их расположения с помощью такого исключительного трофея…

– Мммм… Да‑а… Может быть, может быть… А потом что?

– Набатеянам, насколько мне с недавних пор известно, пришлось все‑таки подчиниться римским законам. Они отказались от своих караванов, а при Траяне – и от своей независимости, чтобы превратиться в пастухов и земледельцев на всей территории страны от Мертвого до Красного моря. После Рима их подчинила себе Византия, после Византии начались крестовые походы. А я очень хорошо представляю себе, что такое были эти великие христианские экспедиции, благодаря которым западное рыцарство проникло на Святую землю. Мои предки по материнской линии принимали участие в крестовых походах, да и предки по отцовской линии тоже, правда, в другое время. Среди построенных крестоносцами крепостей самой мощной была, наверное, моабская крепость Крак, воздвигнутая вблизи от южного берега Мертвого моря, чтобы контролировать древние набатейские караванные пути, связывавшие Петру с Дамаском. Хозяином Крака, или Керака, был некий Рено де Шатильон, воплощенный тип правителя‑корсара, не считающегося ни с чем, кроме собственных желаний…

– Да знаю я это, знаю! Я ведь тоже изучал историю – и не только древнюю! Но не понимаю, при чем тут Шатильон. Что ты имеешь в виду?

– Ничего конкретного – просто думаю, размышляю, стараюсь себе представить… Мне кажется, что камни еще и в те времена находились у набатеев, которые тогда были абсолютно порабощены, их без зазрения совести грабили как хотели. К тому же, введя в обычай обирать до нитки всех, кто осмеливался передвигаться по стране – в одиночку или в караване, Рено должен был и их ободрать как липку, особенно если до него дошел хоть малейший слух о легенде, а надо сказать, ушки у него в таких делах всегда были на макушке…

– Ты думаешь, он мог подарить изумруды одной из своих жен или наложниц?

– Конечно же, нет! Не боявшийся ни Бога, ни дьявола, но страшно суеверный, как большинство людей его эпохи, должно быть, он решил сохранить их для себя самого в качестве талисманов, тогда как настоящим его защитником был молодой человек исключительных достоинств, правивший тогда в Иерусалиме. Я говорю о Бодуэне IV, больном проказой царе, перед которым отступил сам Салах‑ад‑дин, причем не из‑за его болезни, а благодаря его гению и отваге. Бодуэн дважды спасал Крак‑де‑Моаб, когда на крепость нападал курдский эмир… А потом ужасная болезнь, сделавшая его живым мертвецом, довершила свое черное дело, и никто уже ни разу не пришел на помощь старому бандиту. В конце концов Салах‑ад‑дин после грандиозной битвы при Тибериаде взял его в плен – кстати, в этой битве нашел свою смерть один из моих предков… Но вернемся к Рено де Шатильону. Возмущенный его наглостью, Салах‑ад‑дин хотел собственноручно отрубить ему голову, но разрубил только плечо. Голова же Рено пала под кривой турецкой саблей от руки безжалостного палача. Вполне возможно, что именно в этот день Салах‑ад‑дин и стал обладателем «Света» и «Совершенства» Израиля…

– Браво! – Адальбер не удержался от аплодисментов. – Рассказываешь просто божественно, и я слушал бы тебя до утра, но все это напоминает роман, а не реальную историю!

– Может быть, и роман, но, согласись, довольно правдивый. Во Франции, в замке Роклор, должно храниться донесение об этой битве, написанное раненным в ней Жераром, который потом мог вернуться на родину…

– Было бы интересно убедиться в достоверности твоего рассказа, но это все равно не даст нам никаких сведений о том, как после того развивались события. Итак, мы в Дамаске, в 1492 году, и видим на груди у сына калифа изумруды. Вот и все, что известно. А дальше что?

– А дальше… Надо подумать, надо, может быть, поехать в Дамаск, порыться в архивах, поискать там…

– Ну да, ну да! Наглотаться там пыли, до того наглотавшись песка в пустыне! Ничего не скажешь, приятная перспектива!.. Только представишь себе – сразу начинает мучить жажда! Послушай, пойдем‑ка лучше в бар, выпьем старого доброго виски, – предложил Адальбер, ступая на порог ярко освещенного отеля «Царь Давид».

Но вдруг остановился.

– Как странно, – сказал он. – С тех пор как мы вышли от сэра Перси, меня преследует мысль о том, что я заметил там что‑то, что уже видел раньше, но никак не пойму, что именно…

– Ничего удивительного! Наверное, ты читал какие‑то научные труды о его раскопках, а там были фотографии или рисунки находок…

– Да нет, я не читал о нем ничего такого особенного…

– Ладно, действительно – пойдем выпьем, – поторопил друга Морозини, взяв его под руку. – Нет ничего полезнее приятной обстановки бара для того, чтобы в мозгах просветлело!

К удивлению Альдо и Адальбера, они обнаружили в баре госпожу де Соммьер, между тем как бар никогда не был ее излюбленным местом отдыха. Она сидела у ног изображенного на фреске Голиафа одетая в вечернее платье – розовато‑лиловые кружева и жемчуга на шее! – а перед ней стояла в ведерке со льдом бутылка шампанского, которое она потихоньку попивала с весьма меланхолическим видом.

– Боже мой, тетя Амелия! Что вы тут делаете? – забеспокоился Морозини.

– Коротаю время… И нервничаю… Как хорошо, что вы вернулись! А то я уже думала, что вы останетесь ужинать с этим старым гробокопателем, к которому отправились с визитом!

– Нет, к ужину он нас не пригласил. А где Мари‑Анжелина?

– В этом‑то все и дело! – вздохнула маркиза и взялась за бутылку, чтобы подлить себе шампанского, но Адальбер галантно оказал ей эту услугу. – Я жду ее уже почти три часа. Обычно она возвращается из своих походов на этюды вовремя – так, чтобы успеть помочь мне одеться к вечеру. А сегодня не появилась! Пришлось мне выпутываться из этого положения самой. Ну, я оделась, а потом, пометавшись немного по комнате – совсем как зверь в клетке, – спустилась сюда. И вот сижу…

– Сейчас уже около девяти, – озабоченно заметил Альдо, посмотрев на часы. – Не знаете ли вы, куда именно она отправилась на этюды?

Старая дама возмущенно повела плечами, от чего задрожали украшавшие ее шею жемчуга.

– Вы ее знаете так же хорошо, как я сама! Куда она отправилась! План‑Крепен просто помешана на расследованиях, теперь она перевоплотилась в сыщика и бродит повсюду с таинственным видом. Это забавляло бы меня, если бы уже не начало раздражать. Уходя, она сказала мне только, что напала на след…

– Очень странно! – заметил Видаль‑Пеликорн. – Она ничего нам не сказала вчера за ужином. В сообщении, которое она сделала после нашего возвращения из Масады, речь шла скорее об отрицательных результатах расследования. Ей не удалось обнаружить ничего интересного, а главное – она не нашла Эзекиеля, который, кажется, исчез с лица земли. То же касается и ее рисунков, показанных нам. Конечно, она не лишена таланта, но – нигде ни малейшей зацепки, даже на изображениях дома Гольберга, который она нарисовала во всех, какие были только возможны, ракурсах…

Некоторое разнообразие в беседу внесло появление лейтенанта Макинтира, который, как и всегда каждый вечер, зашел в бар «Царя Давида» пропустить стаканчик. Еще более прокаленный солнцем, которое окончательно сожгло ему кожу на носу, офицер настолько обрадовался, увидев Морозини и Видаль‑Пеликорна, что заговорил на ломаном французском.

– Все в большой порядок! – объявил он. – Я уже прибыть из Эйн‑Геди, откуда взять автомобиль и…

– Говорите по‑английски, старина, – посоветовал Альдо. – Вам легче будет точно выразить свои мысли. Значит, вы забрали армейскую машину? И как? Никаких затруднений?

– Какие там могли быть затруднения? Несчастный старикашка, который там живет… Халед, по‑моему?.. Так вот, этот бедный старик так до сих пор и не понял, почему вы решили уйти из крепости пешком, даже не попрощавшись с ним, тогда как он… он… Как он сказал?.. Он погружен в скорбь…

– В скорбь? А почему, господи боже мой?

– По случаю исчезновения трех его сыновей… Он говорит: «Свет очей моих…» И вот они бросили его посреди ночи – той самой ночи, когда вы сами ушли из Масады, – и забрали с собой и дромадеров, и все деньги – совсем немного! – сколько у него было… Если бы вы только видели этого бедолагу! Просто смотреть больно!