Галина Артемьева
Код Мандельштама
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3083725
«Код Мандельштама/ Артемьева Галина»: Астрель; Москва; 2012
ISBN 978‑5‑271‑39245‑0
Аннотация
Галина Артемьева, автор многочисленных бестселлеров художественной и прикладной литературы, пишет об одном из самых любимых своих поэтов. Эта биография настолько необычна и глубока, что совершенно по‑новому начинаешь смотреть не только на Мандельштама, но и на всю историю Той России. Это скорее не биография, а блестящая шахматная партия, которую Артемьева разыграла с Эпохой и Словом.
Галина Артемьева
Код Мандельштама
Константину Лифшицу
Я читал словарь. Я думал, что это стихотворение обо всем.
Стивен Райт
Слово: от свободы к несвободе
Есть ощущение, знакомое многим. Его можно обозначить словами «мой человек». Для тех, чей дух нуждается в упоении искусством, есть и другие формулы: мой поэт, моя музыка.
Погружаясь в кажущийся родственным мир чужого творческого течения мысли, находишь то свое, что с первого, даже любовного, взгляда было сокрыто. Потом, сроднившись душой с тем, что открылось, даешь своему поэту имя.
Так Осип Мандельштам получил имена СВОБОДА и СЛОВО:
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был… <…>
Я книгой был…
Каждое это имя ведет за собой.
И раз уж имена эти объединились в разговоре об одном поэте, начнем с вопроса, быть может, неразрешимого: свобода слова станет нашим первоначальным предметом, своего рода прологом к тому, о чем пойдет речь дальше.
Существуют лихие афоризмы, бездумно подхваченные в юности, этакие козырные карты памяти – «Ты о свободе?».
А вот: «Искусство рождается принуждением, живет в борьбе и умирает от свободы (выделено мной. – Г. А.)» [1].
И, понимая «принуждение» как необходимость ежечасного совершенствования, смиряешься поначалу с тем, что Андре Жид считает причиной смерти искусства.
Свобода – убийца.
Возможно ли такое?
Свобода и смерть?
Свобода или смерть?
Смерть от свободы?
А как получилось у Мандельштама?
Его творчество – от свободы к несвободе – какие видоизменения претерпело? Исказился ли заданный изначально «кремнистый путь из старой песни»?
А быть может, благодаря несвободе взял круто вверх, ведя к колючей его звезде?
Мандельштам, один из величайших наших стихотворцев, от несвободы погиб.
Но чем она, несвобода, наполнила его творчество, какими красками окрасила слова?
«Человек – это лишь тростник, и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его раздавить. Но если бы даже вселенная раздавила его, человек все‑таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним. Итак, все наше достоинство состоит в мысли. В этом отношении мы должны возвышать себя, а не в отношении к пространству и времени, которое мы не сумели бы наполнить»[2].
Первая, изначальная и только человеческая из всего живого мира свобода – свобода мысли, которую можно отнять только с жизнью.
Что знала вселенная, уменьшившаяся до размеров палаческого кулака, о человеке, которого ей предстояло раздавить?
А его провидческое знание о близкой смерти – как влияло на его творчество?
Какие слова вышептывала свобода, умирая?
О, как же я хочу –
Нечуемый никем –
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись –
Другого счастья нет –
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
Все достоинство Мандельштама – в его Даре Слова, и в этом его безусловное превосходство над своим временем, над необозримым лагерным пространством своей страны.
Но вернемся к теме свободы слова.
Понятие это широчайшее, нуждающееся в детальной конкретизации отдельных его сторон.
Рассмотрим его основные грани, обратившись к проблеме художественного самовыражения человеческого духа.
Важнейший внутренний фактор свободного самовыражения – степень таланта творческой личности, поскольку, как показывает история культуры всего человечества, именно гениально одаренные творцы в поисках смысла, истины и красоты человеческого бытия преодолевали порог естественного стремления сохранить себя ради того, чтобы свободно и безусловно самовыразиться.
Само по себе слово «одаренность» подразумевает наличие высшего дара.
В чем, прежде всего, суть этого дара, отличающего творца от всех остальных?
Он всем своим существом устремлен к Тому, Кто его этим даром оделил.
Чаще всего такая личность ощущает себя природно свободной. А иначе творить невозможно, попросту исключено.
«Мне свойственна изначальная свобода» – вот важнейшая характеристика человека, наделенного творческим даром[3].
Чувствуя свою прямую связь с Творцом, гениально одаренный человек испытывает отвращение и презрение к властям земным.
Это не проявление гордыни, это естественное следствие его мироощущения.
Такой природной, внутренней свободой напитано каждое слово гения. В его устах слово есть «Действующая сила. Глагол творящий»[4].
Хрестоматийное: за Слово ссылали, лишали жизни. Радищев. Пушкин. Лермонтов…
«Темен жребий русского поэта…» – гениальная формула Максимилиана Волошина.
Детское удивление: за что сослали поэта Пушкина, поэта Лермонтова – что они такого сделали?
Просто за стишок?
У нашего современника поэта Анатолия Жигулина, прошедшего тюрьмы и лагеря послевоенной сталинской лютости, есть стихотворение о том, как в одиночной камере он, семнадцатилетний, декламировал «Смерть поэта» Лермонтова: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»… и тогда:
…в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они кричали: «Как ты смеешь, сволочь,
Читать антисоветские стихи!»
(Выделено мной. – Г. А.)
Власть кишками чувствует вольное слово гения.
Стихотворение 1837 года, неотъемлемая часть советской школьной программы, в силу несмирения духа, воплотившегося в нем, совершенно естественно воспринималось добросовестными тюремщиками 1947 года как антисоветское.
Это самая яркая иллюстрация того, что свободное слово обречено на вневременную опалу у палачей.
«Слово! – А что такое Слово? <…> Взгляните на поле сражения: сотни полков подвиглись, в одно время вдруг бросаются они на неприятеля – одно мановение, одно слово начальника тому причиною. – Вот слабое подобие глагола могущего, который яснее и звонче всякого голоса в ограниченном пространстве раздается в беспредельности вселенной, – и этот глагол есть слово…»[5]
Зачастую человек даже не осознает, какие силы заставляют его рваться душой к тому, что он называет свободой: «…в душе своей человек остро чувствует тлеющий и в иные мгновения выбивающийся из природы мистический огонь бытия, свободного от всякой подчиненности.
…И рождается в свободолюбивой душе человеческой вопрос: как мог безусловно свободный Бог создать такой рабский, такой жалкий мир, обусловленный законами природной необходимости? Такая могучая сила как скупо она использована!
<…> Итак, свободный Бог создал несвободный мир»[6].
Творческая личность чувствует свою связь с абсолютной свободой Творца и осознает свою миссию.
В этом заключается одновременно и трагедия и преимущество словотворца перед социумом, в котором он обитает. Нить, связующая с абсолютной свободой, обрекает его в то же время на одиночество, лишая возможности жить в молчаливом согласии с конвенциями и предрассудками времени.
Когда духовная жажда индивидуума настолько сильна, что сливается с Божьей волей, рождается Пророк, чья миссия, услышанная и осознанная, гениально сформулирована Пушкиным:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
У Пушкина Глагол, Слово тесно связано со Свободой.
И то и другое – дар свыше.
И то и другое – благодать и крест.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Подлинный поэт не может называться иначе, чем «свободы сеятель пустынный» – одинокий провозвестник свободы, изначально не дарованной человеку.
Однако не только высшая воля избирает творца слова.
Важна и устремленность воли самого человека: он получит свободы столько, сколько заслужит.
«В пушкинском мире становится зримым объективное ценностное неравенство под равно изливаемым на всех светом: оно возникает не в результате навязанного извне, автором, ценностного порядка, а свободно, ибо оно зависит от самого освещаемого, от того положения, «которое герой, его поступок, его помысел, его идея» заняли относительно солнца правды, озаряющего пушкинский мир с его вершинами и ущельями человеческого духа»[7].
Лермонтовский пророк пожинает плоды полученной свыше благодати в человеческом мире:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья,
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Тот, кому подарено Слово, в несвободном человеческом обществе подвергается угнетению: притеснениям и изгнанию, тюрьме и пыткам, смерти.
Писательство – одно из высших проявлений свободы.
Носитель этой свободы – слово.
Нередко оно само становится объектом агрессии.
Книги сжигают, газеты запрещают, тексты подвергают цензуре.
Однако власть, держащаяся на несвободе, бесправии, произволе, подвергая гонениям носителей слова, из недр самой себя рождает бунт.
Человек бунтует не столько против подавляющей власти, сколько против собственного страха, против таящегося в нем самом мрака.
«Бунт есть требование прозрачности, в одно мгновение он ставит весь мир под вопрос. Подобно тому как опасность дает человеку незаменимый случай постичь самого себя, метафизический бунт представляет сознанию все поле опыта. Бунт есть постоянная данность человека самому себе. Это не устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего»[8].
Человек, живший жизнью Слова, Мандельштам явственно ощущал собственную участь, свою пророческую обреченность: «В жизни слова наступила героическая эра. Слово – плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске. Кто поднимет слово и покажет его времени, как священник евхаристию, – будет вторым Иисусом Навином. Нет ничего более голодного, чем современное государство, а голодное государство страшнее голодного человека. Сострадание к государству, отрицающему слово, – общественный путь и подвиг современного поэта»[9].
Свободное слово жило в страшной реальности.
Любой поэт – в плену у времени, в котором выпало ему творить.
И каждый, часто не желая того, вопреки собственной жажде жизни, пытается сражаться со временем, с этой своей несвободой, и этим делается его биография здесь.
И в этом трагедия и правда его человеческого существования.
Жизнь Мандельштама неотделима от его слова.
Следуя всего лишь за одним словом его поэзии, рассматривая, как свободно оно «выбирает как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело»[10], можно определить основные этапы творческого пути поэта, а также выявить глубинные смысловые структуры слова и заложенную в них информацию, так как «поверхностная структура часто является обманчивой и неинформативной <…> и наше знание языка включает свойства, гораздо более абстрактной природы, не обозначаемые явным образом в поверхностной структуре»[11].
Да, говорят, по капле океанской воды можно рассказать об океане.
И есть в русской поэзии гениальное блоковское из стихотворения «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.
Что же такое одно‑единственное слово во всем лирическом наследии поэта?
– Та самая капля, раскрывающая формулу океана.
– Та самая пылинка, из которой вырастает бесконечный цветной туманный мир.
– Тот самый тайный код, разгадав который поймешь душу и путеводную звезду поэта.
Помню, как нам, аспирантам, А. Ф. Лосев рассказывал, как позвонил ему приятель и попросил посоветовать, что взять с собой в отпуск почитать.
– Возьми словарь, – посоветовал Алексей Федорович. – Самое увлекательное чтение. Оторваться невозможно.
В этом приятельском совете, в этом полушутливом рассказе нам, его ученикам, высказал наш Учитель то, что составляло основу его философского мировоззрения. В нем – этом рассказике – выразилось его отношение к слову, без которого «нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием»[12].
Вот предложенный А. Ф. Лосевым метод: «…взять эйдос или логос в отрыве от всех прочих моментов и проследить, как функционирует такой эйдос или логос в разных судьбах целостно зримой мною сущности»[13].
Интересная картина открылась, когда собрались один к одному все стихи, в которых Осип Мандельштам обращался к ночи, думал о ней и о событиях, ее наполнявших. И в результате – одно слово открыло судьбу поэта. Как на ладони. Как та самая «пылинка на краешке ножа».
В первом издании книги, посвященной истории слова «ночь» в лирике Мандельштама, я не приводила основные факты биографии поэта, посчитав, что достаточно рассмотреть слово как таковое – оно само все расскажет.
Однако, по совету моих заинтересованных читателей, в этом издании решено предварительно привести краткий биографический очерк жизни поэта. Это сделает сам процесс наблюдения того, как живет одно слово в его поэзии, более наглядным и ясным.
Ступени жизни
Биография каждого человека может быть изложена на одной‑двух страничках. Основные события:
Осип Эмильевич Мандельштам родился «в ночь с второго на третье // Января января – в девяносто одном // Ненадежном году» – так написано им самим в «Стихах о неизвестном солдате».
Место рождения – Варшава (тогда – столица Царства Польского, входившего в состав Российской империи).
Отец – Эмилий Вениаминович (Эмиль, Хаскл, Хацкель Бениаминович) Мандельштам (1856–1938).
Мать – Флора Осиповна Вербловская (1866–1916).
В 1894‑м семья переехала в Павловск.
С 1897‑го Мандельштамы жили в Петербурге.
В 1899 поступил в Тенишевское коммерческое училище, которое закончил в 1907‑м.
В сентябре того же, 1907‑го уехал в Париж, чтобы продолжить образование в Сорбонне.
В 1909 посещал знаменитую «башню» Вячеслава Иванова в Петербурге.
С сентября 1909‑го учился в Гейдельберге (Германия), в университете.
Через год, в октябре 1910, вернулся в Петербург. В «Аполлоне» опубликованы впервые его стихи.
В марте 1911 – знакомство с Анной Ахматовой (на «башне» у Вяч. Иванова);
в мае 1911‑го был крещен в Выборге в епископско‑методистской церкви;
в сентябре 1911 был зачислен в Петербургский университет.
В 1912‑м вошел в группу акмеистов.
В марте 1913‑го увидела свет первая книга поэта «Камень». В конце 1915‑го было осуществлено второе издание «Камня».
Август 1914 – началась Первая мировая война.
В 1916‑м умерла мать поэта.
1917‑й. Февраль – жил в Петрограде. Ездил в Крым. Октябрь – вернулся в Петроград.
В 1919 году познакомился со своей будущей женой – Надеждой Хазиной (брак зарегистрировал в 1922 году).
В августе 1922‑го вышла книга Tristia.
В 1923‑м – «Вторая книга». Поэт написал «Шум времени», который увидел свет в мае 1925‑го.
С 1918 по 1922‑й были годами скитаний по России.
С 1924 по 1929 жил в основном в Ленинграде.
В мае 1928 вышли «Стихотворения», месяцем позже – сборник статей «О поэзии». Осенью 1928‑го произошел разрыв с писательским миром (в связи с обработкой переводов «Тиля Уленшпигеля» Мандельштамом и незаслуженными обвинениями, последовавшими в его адрес).
В 1929‑м и начале 1930‑го жил в Москве. В августе 1929‑го поступил в редакцию газеты «Московский комсомолец» (заведовал отделом поэзии). В феврале 1930‑го ушел из газеты.
В апреле 1930‑го совершил поездку в Сухум‑Тифлис‑Ереван.
С 1931 года жил в Москве. В 1933‑м было опубликовано его «Путешествие в Армению». В 1933‑м у Мандельштамов появилась кооперативная квартира в Нащокинском переулке.
Осень 1933‑го – было создано антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».
В мае 1934‑го произошли обыск, арест. Далее последовала высылка в Чердынь. Была совершена попытка самоубийства. Позже Чердынь заменили на Воронеж.
С 1934 по 1937 год – годы воронежской ссылки, где Мандельштам находился вместе с женой.
Весной 1935‑го после длительного перерыва начал вновь писать стихи.
В феврале 1937‑го работал над «Стихами о неизвестном солдате».
16 мая 1937 года получил разрешение выехать из Воронежа. Мандельштамы отправились в Москву, но жить в Москве поэту было запрещено. Отныне – Подмосковье – Ленинград – Москва стали пунктами его последних метаний.
Зимой 1937 по начало марта 1938‑го жили в Калинине.
8 марта 1938 года прихали в санаторий в Саматихе.
2 мая Мандельштама арестовывали в этом санатории.
2 августа был оглашен приговор: пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность.
Во Владивостоке, в лагере на Второй речке, 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам скончался.
Это теперь о поэте Осипе Мандельштаме опубликовано много – и исследований творчества (наших и зарубежных), и мемуаров, и биографий.
Но несколько десятилетий после смерти, казалось, поэт исчез бесследно. Навсегда. Окончательно и бесповоротно.
Однако, как выясняется, у великих поэтов – свои судьбы, своя продолжительность жизни – даже после смерти.
Мне сейчас хотелось бы остановиться – вполне произвольно – на некоторых моментах‑ступеньках его жизни.
Остановиться, оглядеться. О чем‑то себя спросить. О времени… Том ли? Этом ли, нашем? О местах, людях…
Пусть эта часть станет вопросами по поводу…
Некими фрагментами размышлений.
Хорошо сказал Хулио Кортасар: «На самом деле каждый из нас – театральная пьеса, которую смотрят со второго акта. Все очень мило, но ничего не понять».
Да мы и сами порой не понимаем, почему «во втором акте» сюжет нашей жизни разворачивается так, а не иначе. И обращаемся к «акту первому» – к вопросам: откуда я? почему я именно здесь? и… много еще разных «почему» связано с тем, что предшествовало нашему появлению на свет и с первыми годами жизни… Недаром многие писатели входили в мир большой литературы именно с воспоминаниями о детских годах (один из самых ярких примеров – «Детство» и «Отрочество» Л. Н. Толстого).
Детство и юность поэта… Дописьменный (до‑творческий) период…
Хотя – обо всем есть в стихах, есть в его воспоминаниях…
Остановимся все же на каких‑то ступеньках…
Год рождения Осипа Мандельштама.
1891.
И почему поэт назвал этот год ненадежным?..
Именно этот год…
В России правит император Александр III Миротворец. Одна из главных целей, поставленных им, – мирное сосуществование с другими державами. И – если говорить о внутренней политике – никаких уступок либералам.
В 1881 году выходит «Манифест о незыблемости самодержавия».
Жизнь, кажется, так и будет проходить: незыблемо‑глухо. На смену восьмидесятым пришли девяностые годы.
Сомерсет Моэм их обозначает так: «Экстравагантные девяностые годы пробудили интеллигенцию от апатии, наполнили ее беспокойством и неудовлетворенностью, ничего не дав взамен. Старые идолы были разрушены, но место их заняли кумиры из папье‑маше. Девяностые много говорили об искусстве и литературе, но произведения этого времени были похожи на заводных зайчиков, которые скачут после того, как их завели, но останавливаются с щелчком, когда завод закончился»[14].
Осип Мандельштам напишет о девяностых: «Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихую заводь: последнее убежище умирающего века. <…>…девяностые годы слагаются в моем представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни.
Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды…» («Шум времени»).
До России, видимо, экстравагантность европейских девяностых дошла лишь в виде буфов на дамских рукавах…
Самодержавие незыблемо. Император молод, крепок, могуч.
Перемены невозможны.
1891 год интересен уже тем, что в этом году появились на свет Осип Мандельштам, Сергей Прокофьев, Михаил Булгаков – всемирно признанные гении русского искусства.
1891‑й, кроме того, – год рождения выдающегося немецкого поэта Йоганнеса Бехера, американского писателя Генри Миллера, Лили Брик, Ильи Эренбурга…
У каждого поколения – свой выбор, свои сети, своя пагуба.
У поколения, рожденного в первый год девяностых (конца XIX века), выбор оказался жесточайшим – уж очень страшные испытания готовил им будущий, двадцатый век.
Вот – попутно – судьба одного человека, с Мандельштамом связанного лишь годом рождения. Но его пример ярко показывает, с чем приходилось сталкиваться в те годы буквально каждому.
Пауль Грюнингер, родившийся 27 октября 1891 года, – швейцарец, входящий сейчас в список «праведников народов мира». Не поэт, не музыкант, не художник. Шеф полиции кантона Санкт‑Галлен. В 1938 году, после аншлюса (присоединения) Австрии к гитлеровской Германии многие еврейские беженцы пытались спастись в Швейцарии. Через несколько месяцев правительство Швейцарии объявило: «Корабль полон» – и закрыло границы для жертв нацизма.
Пауль Грюнингер политикой никогда не занимался, в движении Сопротивления не участвовал. Это был честный полицейский служака, свято чтивший устав.
Однако реальность заставила его пренебречь служебным долгом. Он видел тысячи измученных, бесправных, лишенных всего людей, обреченных на смерть в случае их возвращения в Австрию.
Ему пришлось сделать выбор. Он выбирал между нравственным законом и между законом государства. И, в отличие от тысяч и тысяч, выбрал в пользу человечности.
Пауль Грюнингер пропускал беженцев на территорию Швейцарии, проставляя в их паспортах даты въезда до закрытия границ. Таким образом он спас 3601 человека.
Итог: уголовное дело, суд, приговор, лишивший его звания, должности, права на госслужбу. Скромная, скудная жизнь.
Так простой полицейский вошел в историю. Теперь его именем и улицы названы, и сам он именован «Праведником народов мира».
Удивительный подвиг – ведь правда? Выбрать путь спасения людей, а не отвернуться равнодушно…
Весь XX век – век страшного выбора между жизнью и смертью, подлостью и высотой подвига, страхом и свободой…
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь‑строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней…
Так ощущал хищность своего века‑зверя поэт, родившийся в начале девяностых, «глухих годов».
А почему все‑таки 1891‑й – ненадежный?
Кстати, а если бы сейчас назвали мы ненадежным 1991‑й? Все ли, родившиеся в этом году или несколькими годами позже, точно знали ответ, за что же он так назван? В годовщину путча августа 1991‑го провели опрос среди наших двадцатилетних граждан. Мало кто мог вразумительно объяснить, что за путч такой произошел в год их рождения. А уж аббревиатуру ГКЧП не сумел расшифровать никто.
А мы тут о 1891‑м!
И все же…
Некоторые современники тогдашних событий считали, что именно 1891‑й год положил начало бедам России.
В конце апреля 1891‑го во время визита в Японию цесаревича Николая Александровича (будущего императора Николая II) произошел так называемый инцидент в Оцу.
Цесаревич совершал в 1891 году кругосветное путешествие и по пути во Владивосток, где он должен был присутствовать на церемонии начала строительства Транссибирской железной дороги, посетил Японию.
Когда Николай Александрович проезжал через Оцу (маленький городок на пути его следования), японский полицейский Цуда Синдзо, которому поручено было обеспечивать безопасность следования цесаревича, напал на него с саблей. Он собирался нанести смертельный удар, но в самый момент взмаха сабли цесаревич обернулся, и клинок лишь скользнул по голове, оставив след на лице. Шрам от удара саблей так и остался – как памятный знак – на лице императора Николая II до конца его дней.
От повторного удара цесаревич был спасен двумя рикшами и принцем Георгом, сбившим с ног нападавшего.
На следующий день император Мэйдзи специально приехал из Токио в Кобэ, чтобы принести свои извинения Николаю Александровичу[15].
Существует устойчивое мнение, что в истоках Русско‑японской войны 1904–1905 годов находится именно описанный инцидент в Оцу. Якобы то происшествие породило у будущего российского императора негативное чувство к Японии. Война России с Японии стала итогом этого чувства.
Так, например, бывший министр финансов Сергей Витте убежденно писал в своих мемуарах, что «это событие (покушение) вызвало в душе будущего императора отрицательное отношение к японцам»[16].
Русско‑японская война стала одним из факторов, приведших к революции 1905–1907 годов, создавшей предпосылки для свержения российской монархии в 1917‑м.
Вот такие круги по воде… Инцидент 1891‑го… Ненадежный год…
А в остальном – опять же словами поэта: девяностые, их «болезненное спокойствие»… Век умирает…
А теперь о месте рождения Осипа Мандельштама.
Варшава. В те времена – самый большой еврейский город Европы. К концу XIX века евреи составляли здесь 36 процентов населения.
Исаак Башевис Зингер писал: «Предки мои поселились в Польше за шесть или семь столетий до моего рождения, однако по‑польски я знал лишь несколько слов. Мы жили в Варшаве на Крохмальной улице. Этот район Варшавы можно было бы назвать еврейским гетто, хотя на самом деле евреи <…> могли жить где угодно» («Шоша»)[17].
Обратим внимание на это: евреи «могли жить где угодно».
В пределах Варшавы – да. И во многих определенных для их жительства городах и местечках Российской империи. То есть – в пределах черты оседлости[18].
Отец поэта Эмилий Вениаминович Мандельштам (1856–1938) был мастером перчаточного дела, купцом первой гильдии, что давало право жить вне черты оседлости.
«Способный и пытливый человек, он стремился вырваться из замкнутого мира еврейской семьи. Тайно от родителей по ночам на чердаке, при свете свечи он приобщался к знаниям – штудировал язык, причем не русский, а немецкий. Тяга к овладению германской литературой и философией проходит через всю жизнь отца» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
Мать – Флора Осиповна Вербловская (1866–1916), родом из Вильно, где она окончила русскую гимназию, учительница музыки по классу фортепьяно. Родственница Семена Афанасьевича Венгерова, известного историка литературы.
«В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах. Речь отца и речь матери – не слиянием ли этих двух речей питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер? Речь матери – ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, – но это язык, в нем есть что‑то коренное, уверенное. Мать любила говорить и радовалась корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков? У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? – Нет. Речь немецкого еврея? – Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент?
– Я таких не слышал…» (О. Мандельштам. Шум времени).
Через несколько лет после рождения первенца – Осипа Мандельштама – семья перебирается в Павловск.
«Вышло так, что мы сделались павловскими зимогорами, то есть круглый год жили на зимней даче в старушечьем городе, в российском полу‑Версале, городе дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов (жить в Павловске считалось здоровее) – и взяточников, скопивших на дачу‑особняк» («Шум времени»).
В 1897‑м Мандельштамы поселились в Петербурге.
«По рассказам матери, главной причиной переезда и жизни родителей в столице было желание дать детям хорошее образование, приобщить их к культуре, средоточием которой был Петербург. Как еврей, отец право жительства в этом городе мог получить, лишь вступив в купеческую гильдию, что он и сделал…» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
«Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой‑то ребяческий империализм. Я бредил конногвардейскими латами и римскими шлемами кавалергардов, серебряными трубами Преображенского оркестра, и после майского парада любимым моим удовольствием был конногвардейский полковой праздник на Благовещенье. <…>
Весь этот ворох военщины и даже какой‑то полицейской эстетики пристал какому‑нибудь сынку корпусного командира с соответствующими семейными традициями и очень плохо вязался с кухонным чадом средне‑мещанской квартиры, с отцовским кабинетом, пропахшим кожами, лайками и опойками, с еврейскими деловыми разговорами» (О. Мандельштам. Шум времени).
Итак, желая дать детям самое лучшее образование, мать остановила свой выбор на училище Тенишева, в котором и учились Осип, Александр, Евгений Мандельштамы. Плата за обучение была высокой, но, несмотря на это, выбор пал на учебное заведение, коренным образом отличавшееся от тогдашних гимназий и реальных училищ.
Основал училище князь Вячеслав Николаевич Тенишев (1843–1903), камергер двора Его Императорского Величества и председатель Международного коммерческого банка.
Вячеслав Николаевич получил техническое образование в Швейцарии и был блестящим инженером и бизнесменом.
Свое престижное общеобразовательное учреждение он построил на Моховой улице, в центре Санкт‑Петербурга, купив очень дорогой участок земли.
Здание было спроектировано по самым высоким стандартам того времени. Два больших корпуса соединялись стеклянной галереей. Классы были светлыми, просторными. Прекрасно оборудованные лаборатории, кабинеты, оранжерея с диковинными растениями и даже собственная обсерватория…
Принимали в училище мальчиков любого сословия и вероисповедания, чьи родители способны были внести плату за обучение в этом дорогом частном учебном заведении.
Что отличало это учебное заведение от других?
Ученики не носили формы. Не было наказаний. Отменены были отметки. Родителей извещали об успеваемости только в случае плохой учебы.
В Тенишевском училище учились сыновья философа В. В. Розанова, лидера кадетской партии П. Н. Милюкова, генерала Н. Н. Юденича.
Закончил училище и В. В. Набоков.
Евгений Мандельштам в своих «Воспоминаниях» пишет: «…директором был видный педагог, общественный деятель и редактор журнала „Образование“ Александр Яковлевич Острогорский. Брат уверял, что на его улыбке держится все училище. Я хорошо помню, как директор неизменно встречал нас у лестничных дверей. Передо мной встает его милое лицо, небольшая светлая бородка, пенсне, добрая улыбка. <…> Учителя Тенишевского училища чуть не по всем предметам, по своей эрудиции и талантам были значительно выше обычных гимназических преподавателей того времени.
Первым по справедливости должен быть назван преподаватель литературы Владимир Васильевич Гиппиус. Методика преподавания предмета у Владимира Васильевича была своеобразной. На моем потоке он вел занятия следующим образом. Учебников Гиппиус не признавал. Читал лекции, увлекая класс блестящим изложением интереснейшего материала. На каждый урок назначался дежурный, который был обязан все подробно записывать, а на следующем занятии, прежде чем начать новую тему, зачитывалась и обсуждалась эта запись. <…> Само собой разумеется, что уроки Гиппиуса были самыми любимыми».
Но еще до Тенишевского училища, до уроков русской литературы был Книжный Шкаф дома, в семье. О нем расскажет поэт в «Шуме времени»: «Нижнюю полку я помню всегда хаотической: книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины… <… >
Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер и Шекспир по‑немецки – старые лейпцигско‑тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тисненых переплетах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована как светильник, всадники с высокими лбами, а на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей.
Еще выше стояли материнские русские книги – Пушкин в издании Исакова – семьдесят шестого года. <…> Мой исаковский Пушкин был в ряске никакого цвета, в гимназическом коленкоровом переплете <…>, не боялся он ни пятен, ни чернил, ни огня, ни керосина. Черная песочная ряска за четверть века все любовно впитывала в себя, – духовная затрапезная красота, почти физическая прелесть моего материнского Пушкина так явственно мной ощущается. На нем надпись рыжими чернилами: “Ученице III класса за усердие”…»
Книги – спутники. Книги – друзья. И в этом – пушкинское. Последние слова Пушкина были обращены к книгам: «Прощайте, друзья»…
И для будущего поэта Мандельштама книги – лучшие собеседники.
«Семья наша была сложной. Ее внутренние противоречия не могли не отразиться на ее быте. Отец в жизни семьи активного участия не принимал. Он часто бывал угрюм, замыкался в себе, почти не занимался детьми, в которых для матери был весь смысл существования. Детей воспитывала и вводила в жизнь мать. <…> Матери мы обязаны всем, особенно Осип» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
От матери передалась и тяга к музыке (еще в Павловске ходила она с детьми на концерты), и – как судьба – склонность к кочевой жизни. Мать была охвачена страстью к переездам, в Петербурге, до Февральской революции 1917 года семья сменила 17 адресов. Последующая скитальческая жизнь поэта кажется продолжением тех, детских скитаний.
Конфликт между отцом и матерью все обострялся. «И особенно сильно сказался на Осипе, да и как могло быть иначе, принимая во внимание ранимость его нервной системы. Старшие братья почти никогда не звали к себе товарищей, вся их жизнь, по существу, проходила вне семьи и оставалась неизвестной домашним» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
Так проходил «первый акт» жизни будущего поэта. Поводы для печалей, вопросы, книги, культурная петербургская среда, творческая обстановка Тенишевского училища…
Остальную часть жизни Осипа Мандельштама нам предстоит узнать, идя за словом. Одно‑един‑ственное слово его поэзии способно рассказать о многом. Убедитесь сами.
В заключение же этой части предлагаю ознакомиться с одним ярким документом совсем другой эпохи. Той, в которой Мандельштаму предлагалось мученически умереть.
Стилистическое наполнение эпохи очень ярко иллюстрируется некоторыми вполне доступными документами. Возьмем настольную книгу тех лет, по которой изучали историю поколения советских людей с конца тридцатых годов по…
Отвлекаясь на личные воспоминания… Мы, студенты спокойных советских времен, когда репрессии были позади, о них не принято было говорить… Застой… Загнивание… Анекдоты про Брежнева… Ощущение полной личной безопасности… Отсутствие страха – полнейшее… Готовимся сдавать историю КПСС. В голову, конечно, ничего не лезет. И тут подруга приносит отцовскую книгу. Вот, говорит, по ней лучше всего учить. Коротко и ясно. Изложено в тезисах.
Книга – «Краткий курс истории ВКП(б)». И правда – коротко и ясно. Читаем легко. Запоминается быстро. Доходим до тридцатых годов… И тут… Тут почему и открывается весь масштаб происходившего в те годы кошмара. Вся паранойя, которую старательно распространяли во все уголки огромной страны.
Начали мы читать… Смеялись даже поначалу. Уж очень явной показалась «история болезни». А потом стало не смешно. Да и не было причин для веселья…
Вот, цитирую о том, что наводнили родную землю «убийцы, вредители, шпионы»:
«Советская власть твердой рукой карает этих выродков человеческого рода и беспощадно расправляется с ними как с врагами народа и изменниками родины»…
А ниже – фрагмент, повествующий о ликвидации остатков «бухаринско‑троцкистских шпионов, вредителей, изменников родины»:
«1937 год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско‑троцкистской банды. Судебный процесс по делу Пятакова, Радека и других, судебный процесс по делу Тухачевского, Якира и других, наконец, судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Розенгольца и других, – все эти процессы показали, что бухаринцы и троцкисты, оказывается, давно уже составляли одну общую банду врагов народа под видом „право‑троцкистского блока“.
Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода вместе с врагами народа – Троцким, Зиновьевым и Каменевым – состояли в заговоре против Ленина, против партии, против Советского государства.
<…> Судебные процессы выяснили, что троцкистско – бухаринские изверги… <…> Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, видимо, считали себя – для потехи – хозяевами страны… <…> Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ… <…> Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.
Советский суд приговорил бухаринско‑троцкистских извергов к расстрелу.
НКВД привел приговор в исполнение.
Советский народ одобрил разгром бухаринско‑троцкистской банды и перешел к очередным делам»[19].
Да… Народ перешел… к очередным «Делам за №…».
Под продолжительные и бурные аплодисменты, переходящие в овацию…
1938 год – «Краткий курс» – итог напряженной работы мысли старательных идеологов‑гипнотизеров.
Ключевые слова: советский народ (могучая сила) и – противостоящие ему «выродки», «изверги», «пигмеи», «козявки», «ничтожные лакеи»…
Конец 1938‑го – гибель Осипа Мандельштама.
Вести о последних днях. Брат поэта свидетельствует: «Привязанность брата к нашему училищу, его истинное отношение к нему сказались в трагическом эпизоде, рассказанном мне Евгением Михайловичем Крепсом. В страшные дни 1938 года, перед смертью в лагере под Владивостоком, Ося находился в лазарете в состоянии физической и психической дистрофии. Сознание его было помрачено. Надо же было, чтобы временным начальником лазарета оказался тенишевец Евгений Михайлович Крепс, тогда заключенный, а потом академик, видный ученый‑физиолог. Крепс никогда не любил вспоминать пережитое, но все же однажды рассказал, что, узнав об Осиной болезни и о том, что он находится в этом лагерном лазарете, Крепс подошел к его койке и сказал: „Осип Эмильевич, я – тенишевец!“ И этого оказалось достаточно, чтобы к брату на несколько минут вернулось сознание, и они заговорили о юности».
27 декабря 1938 года Осип Эмильевич Мандельштам скончался.
