Мальчишки и девчонки, затеем‑ка игру 3 страница

Это явление особенно заметно в Спитл‑филдс, где люди поколение за поколением обитали все в тех же домах и занимались все теми же ремеслами – ткачеством и крашением. Следует сказать, что у рынка Спитл‑филдс археологи обнаружили слои человеческой деятельности, уходящие в глубокую древность – ко дням римского завоевания.

В Шордиче и Лайм‑хаусе время тоже течет медленно; эти районы достигли некой конечной точки, когда, кажется, ничто новое уже не способно пробиться. На Чипсайде и в Стоук‑Ньюингтоне время движется быстро и ровно, в Холборне и Кенсингтоне – толчками. В книге «Софт‑сити» Джонатан Рабан пишет: «Время Эрлз‑корта совершенно иное, нежели время Излингтона», имея в виду, что ритмы, навязываемые жителям этих районов, своеобразны и распознаваемы. Есть места, где чувствуется присутствие старого времени, – например, Кларкенуэлл и его окрестности или улочки поблизости от Мейден‑лейн. А другие части города – например, Тоттнем‑корт‑роуд и Лонг‑Эйкр, – кажется, пребывают в состоянии вечного обновления и неузнаваемости.

Есть, кроме того, формы существования вне времени. Бродяги и дети движутся в ином измерении, нежели те, кто торопливо минует их на оживленных улицах.

 

Глава 70

Дерево на углу

 

На углу Вуд‑стрит и Чипсайда стоит платан. Никому не ведомо, как долго он высится на этом месте, где в старину был погост при церкви Св. Петра, сгоревшей во время Великого пожара 1666 года; как бы то ни было, в нынешних документах дерево означено как «очень старое», и вид его был привычен людям на протяжении столетий. В частности, в 1799 году это дерево, стоящее в центре Лондона, вдохновило Вордсворта на создание стихотворения, в котором на месте Чипсайда возникает волшебная картина природного мира:

 

На углу Вуд‑стрит, когда загорается день,

В воздухе парит дрозд и громко поет – он поет уже три года;

Бедная Сюзан, проходя мимо этого места, услышала

В утренней тишине пение птицы[140].

 

Завороженная, она грезит:

 

Вот высится гора, а вот стоят деревья,

Сквозь Лотбери скользят светлые клубы пара,

И по ущелью Чипсайда течет река.

 

Эти строки можно истолковать как свидетельство нелюбви Вордсворта к городу и желания поставить на его место «природу»; не исключено, однако, что это еще и взгляд поэта в первозданное прошлое. Дерево рождает образы своих далеких предшественников. На этом углу Вуд‑стрит все дышит преемственностью. С деревом связано даже название улицы (Лесная); здесь и впрямь в старину торговали лесом, однако за старый платан беспокоиться нечего – он под охраной и никогда не будет срублен. Весной 1850 года на его ветвях расселись грачи, чем была подтверждена древняя связь между Лондоном и этими черными птицами. Лондонский платан зеленеет среди уличной пыли и гари, и дерево на углу Вуд‑стрит стало символом города. Достигая сейчас в высоту примерно семидесяти футов, оно по‑прежнему полно жизни.

Под ним теснятся маленькие магазинчики, которые являются приметой этого угла без малого шестьсот лет. В 1401 году у кладбищенской стены здесь была возведена так называемая Длинная лавка, затем к ней присоединились другие; в 1687 году, после Великого пожара, все это было отстроено заново. Площадка очень мала в глубину, и все магазинчики по‑прежнему представляют собой двухэтажные плоские коробки. Торговля на протяжении столетий здесь шла самая разная – серебром, париками, писчебумажными товарами, маринадами и приправами, фруктами, – неизменно отражая характер коммерческой жизни города. Наполнение может меняться, но форма остается той же. В более близкие к нам времена здесь располагались белошвейная мастерская, оптовый магазин нот, кондитерская и ателье по пошиву платьев. Чуть позже Второй мировой войны здесь взяли интервью у владелицы цветочного магазина по имени Кэрри Миллер, родившейся в Сент‑Панкрасе и ни разу не выезжавшей из Лондона: «Мне повезло, что я нашла этот магазинчик под знаменитым деревом на Вуд‑стрит. До меня здесь торговали игрушками. Сити у меня в крови теперь. Куда угодно меня отсюда позови – не поеду». Так крохотная площадка, угол двух улиц, демонстрирует преемственность на всех уровнях – человеческом, социальном, природном, общинном. Ныне здесь белошвейная мастерская Л. и Р. Вудерсенов, рекламирующая себя как мастерская «Под деревом», газетный киоск с вывеской: «Тайм‑аут. Живой лондонский путеводитель» и сандвич‑бар «Свежий выбор».

Подобные линии преемственности существуют в Лондоне повсюду; иные уходят в глубокую старину. Многозначителен, например, тот факт, что аэропорт Хитроу построен на месте стоянки железного века; в западной части летного поля с его дорожками обнаружены свидетельства о том, что в эпоху неолита здесь проходила тропа две мили длиной. В некоторых местах города в неизменном виде сохранился первоначальный рисунок улиц римской эпохи; нынешние Чипсайд, Истчип и Крипплгейт пролегают все по тем же древним путям. На Милк‑стрит и Айронмонгер‑лейн, где миновало семь последовательных волн строительства, каждый раз использовались в точности одни и те же площадки, хотя за это время уровень улицы поднялся примерно на три фута и три дюйма.

Помимо физической есть и духовная преемственность. С. М. Баррон, историк прихода Сент‑Эндрю (Холборн), заметил, что «вдоль римского тракта, который шел от Ньюгейта на запад, протянулась сплошная полоса захоронений». Позднее здесь проходил путь из Ньюгейта в Тайберн – роковой путь приговоренных к смерти; гиблая дорога была, кажется, приготовлена заранее. Сходным образом стоит отметить, что у церкви Св. Андрея, давшей название этому приходу, обнаружены археологические свидетельства о языческих кремациях, о римских гробницах и о раннехристианских местах молитв; на этом, без сомнения, священном месте обмениваются излучениями последовательные слои культовой деятельности. Археологические раскопки кладбища у церкви Сент‑Кэтрин‑Кри между Леденхолл‑стрит и Майтер‑стрит принесли интересные данные о непрерывности захоронений. Как сообщает журнал «Лондон аркеолоджист», здесь имеются «римские участки», которые перемежаются «захоронениями в каменно‑известковых гробницах», возможно, связанными с «кладбищем позднесаксонского периода, раскопанным восточнее… Это место используется как кладбище вплоть до нынешнего дня. Умерших хоронят в деревянных или свинцовых гробах, и уровень земной поверхности постоянно повышается».

Лондонцы, кажется, инстинктивно чувствуют, что некоторые места по‑прежнему являются средоточиями силы. Возможно, преемственность – величайшая сила из всех. На монетах древних племен, обитавших в районе Лондона, – в первую очередь иценов – изображен грифон. Эту жадную и прожорливую птицу и поныне можно видеть на гербе Сити. Спустя две тысячи с лишним лет после их появления грифоны все еще охраняют рубежи Сити.

В пределах Сити административный рисунок округов (уордов) восходит к глубокой древности; эти единицы местного самоуправления существуют по крайней мере с начала IX века, и их очертания остаются неизменными по сей день – к началу XXI столетия. Это обстоятельство настолько примелькалось, что его ошеломляющую необычность часто упускают из виду. Нет другого города на свете, который демонстрировал бы такую политическую и административную преемственность; эта уникальность – один из телесно ощутимых факторов, делающих Лондон городом отзвуков и теней.

Физическое строение города тоже отличается замечательным постоянством. Питерз‑хилл и Аппер‑Темз‑стрит были распланированы в XII веке. Очертания многих других улиц имеют сходную историю, причем границы земельной собственности остаются неизменными многие сотни лет. Даже опустошение, причиненное Великим пожаром, не стерло древнего рисунка улиц и территориальных рубежей. Подобная преемственность оказалась присуща и улицам, распланированным после пожара: они проявили такую же живучесть и стойкость. Например, Айронмонгер‑лейн имеет одну и ту же ширину в течение почти 335 лет. Эта ширина была и остается равной четырнадцати футам, что в старину позволяло свободно разъехаться двум повозкам. Еще одним аспектом этой непрерывности лондонской истории является то, что структура города приспосабливается к совершенно различным средствам передвижения.

В начале XIX века Джордж Шарф изобразил устричную лавку на углу Тайлер‑стрит и Кинг‑стрит чуть к востоку от Риджент‑стрит; малую глубину ее интерьера объясняет Питер Джексон, редактор последнего издания Шарфа: «Все дома по северной стороне Тайлер‑стрит выравнивались по линии, существовавшей со Средних веков, и угол, под которым шла эта линия, заставлял дома чем дальше, тем сильнее "сплющиваться"». Улицы теперь носят другие названия (Фубертс‑плейс и Кингли‑стрит), но и по сей день «здания на этом месте сохраняют прежние пропорции».

Еще более замечательное вещественное свидетельство прошлого расположено немного западнее – на Парк‑лейн. Нижняя часть этой улицы, от Вудз‑мьюз до Стенхоуп‑гейт отличается неровной линией домов: каждое следующее ответвление начинается немного левее предыдущего, так что «профиль» улицы представляет собой ступенчатую линию. И это не случайность и не архитектурная прихоть: старинная «карта или план владений лорда Эбери» показывает, что здешние улицы были проложены в соответствии с рисунком земельных наделов, некогда нарезанных в этой местности. Эти наделы образовались в рамках сельской общинной системы саксонского периода, так что неровная линия Парк‑лейн – примета продолжающегося присутствия и влияния саксов. Точно так же, как их округа сохраняют в городе свою властную энергию, их система фермерского землевладения участвует в сотворении структуры и топографии современного города. Сходным образом изгиб Вест‑стрит там, где сейчас находится ресторан «Айви», в точности повторяет изгиб сельской дороги, проходившей здесь в старину.

Тизуэлл, картограф XVI века, создал карту района, который соответствует нынешнему Вест‑Энду. В то время там были сельские земельные угодья с деревнями Сент‑Джайлс и Чаринг и вьющимися проселками. Но если наложить на елизаветинский план современную карту, окажется, что главные проезжие пути и самые заметные топографические приметы совпадают. Этому нужно не удивляться как курьезу, а дивиться как чуду. Если взглянуть на город в таком свете, он начинает открывать свои тайны. Всюду становится слышна непрекращающаяся перекличка. В книге «Лондон: уникальный город» Стен Эйлер Расмуссен, один из великих авторов, писавших о Лондоне, замечает о стандартных лондонских жилищах: «Маленький дом, каких были тысячи и тысячи, составляет в ширину всего шестнадцать футов. Возможно, таков обычный размер участка начиная со Средних веков». Он добавляет, что «единообразие домов возникло само собой, без всякого принуждения». Дома, таким образом, рождаются вследствие некоего инстинкта, некоего древнего императива, подобно клеткам человеческого тела. Издав в 1580 году указ о том, что один дом должна занимать одна семья, Елизавета I выразила другую великую истину о лондонской жизни; как пишет Расмуссен, этот ее призыв, эта программа «повторялась вновь и вновь на протяжении столетий». Названия улиц, на которых стоят многие из этих жилищ, тоже имеют древнее происхождение. Что касается лондонских площадей, их зачастую можно отождествить с внутренними дворами средневековых городских усадеб. Так называемая «ленточная застройка» вдоль Вестерн‑авеню в 1930‑е годы повторяет подобный процесс роста, происходивший вдоль Уайтчепел‑Хай‑стрит в 1530‑е годы. Четыреста лет для непреложных лондонских законов – срок очень маленький.

Недавнее демографическое исследование К. Хоггарта и Д. Р. Грина «Лондон. Новая столичная география» завершается выводом о том, что «ряд свойств лондонского населения отличает его уже как минимум пятьсот лет». Среди этих свойств – склонность к образованию пригородов, «повышенная доля подростков и молодых взрослых», «наличие маргинализованного и неимущего дна» и «исключительно высокое представительство иммигрантов, а также религиозных, культурных и этнических меньшинств». Иными словами, всякий отдельный кусок или моментальный снимок лондонского бытия дает обширный образ городской жизни в прошедшие и последующие столетия. Принципиально ничего не меняется.

Трудовая жизнь Лондона тоже отличается постоянством. Один из примеров – преобладание профессий, связанных с окончательной обработкой продукции, и того, что теперь называется индустрией обслуживания; другая примета преемственности – опора скорее на малые предприятия и мастерские, нежели на фабричное производство. В XV и XVI веках олдермены часто жаловались на нехватку денег в городской казне; жалобы эти повторялись практически в каждом десятилетии каждого столетия. Стивен Инвуд в «Истории Лондона» замечает: «Для города, в котором размещается правительство страны, Лондон зачастую удивительно плохо управлялся». Удивляться, может быть, и не стоит; не исключено, что это его природное, органическое свойство.

Все это – крупные соображения, демонстрирующие сущностную преемственность городской жизни. Но ее можно почувствовать и в местных, специфических приметах, когда отдельный объект или наблюдение вдруг высветит глубинную историю лондонского бытия. В начале XV века Ричард Уиттингтон построил близ устья Уолбрука на пристани Винтри‑уорф огромную общественную уборную – так называемый «длинный дом Уиттингтона». Джон Скофилд в книге «Строительство Лондона» замечает, что «прошли века – и на этом месте стоит здание Управления по санитарии».

На Энделл‑стрит в свое время обнаружили «древнюю купальню» неизвестной эпохи, «питаемую прекрасной чистой родниковой водой, которая, говорят, имеет лечебные свойства». В XIX веке дно купальни забросали древесиной и мусором, вследствие чего «родник иссяк». Но нет, он не иссяк – он пробился на поверхность в иной форме. На Энделл‑стрит ныне действует сауна, а на углу – плавательный бассейн под названием «Оазис».

В Барнете на месте лечебных источников, где люди поправляли здоровье в XVII веке, теперь больница. У подножия Хайгейт‑хилла, где он мягко переходит в Холлоуэй, в 1470‑е годы был учрежден большой лепрозорий. К середине XVII века он пришел в упадок. Но дух этого места остался неизменным. В 1860 году здесь открылась больница, специализировавшаяся на вакцинации и лечении оспы. Ныне здесь больница имени Уиттингтона. На Ликерпонд‑филд в свое время были дома призрения для больных и калек – теперь тут Королевская бесплатная больница. На Чизлхерст‑коммон в 1759 году была учреждена богадельня – в настоящее время эта территория принадлежит детскому приюту Св. Михаила.

Когда‑то на перекрестке Леденхолл‑стрит и Грейсчерч‑стрит стоял знаменитый «майский столб»; он возвышался над городом, и в XV веке расположенная рядом церковь Сент‑Эндрю‑Корнхилл получила новое название – Сент‑Эндрю‑Андершафт (церковь Св. Андрея‑под‑столбом). Позже этот огромный столб хранился в горизонтальном положении под свесами крыш вдоль улочки Шафт‑элли. Сказанное выглядело бы проявлением банальной тоски по Средневековью, если бы не то обстоятельство, что сегодня на этом самом месте блестит стеклом высокая башня Ллойдс‑билдинга.

История здания на углу Фурнье‑стрит и Брик‑лейн столь же любопытна и показательна; построенное в 1744 году, оно первоначально было церковью для ткачей‑гугенотов. С 1898 по 1975 год здесь располагалась синагога, посещаемая еврейским населением Спитл‑филдс; теперь это «великая мечеть» бенгальских мусульман, пришедших на смену евреям. Иммигранты разных волн выбирали именно это место, чтобы устроить святилище.

Бывает и так, что над тем или иным участком, подобно стойкому зловонию, висит тяжелая или несчастливая атмосфера. О таких улицах, как Чик‑лейн, Филд‑лейн или Блэк‑Бой‑элли (все они находятся поблизости от нынешней Фаррингдон‑роуд), было сказано: «Любопытно, что нехороший характер этих мест определился очень рано и оказался очень устойчивым». По поводу Ковентри‑стрит близ Пиккадилли в 1846 году было замечено, что «ныне здесь немало игорных домов, так что округа эта уже по меньшей мере два столетия как скверная – а может быть, и с тех самых пор, как была застроена». Иными словами, первоначальная застройка может навсегда определить характер участка, словно бремя предназначения берут на себя сами камни. И мы порой видим, как сквозь эти камни движется время, чувствуем нерушимую преемственность, без чего нельзя почувствовать Лондон как таковой. Это не такая вечность, какая открывается мистику, воспаряющему из своей телесной оболочки, чтобы узреть душу вещей; это вечность, вмурованная в песок и камень, дарованная, как некая благодать, реальному, физическому строению жизни или ее процессу. Лондонская преемственность – это преемственность самого бытия.

 

 

Восток и юг

 

На этой гравюре Джеймса Макнила Уистлера, сделанной в 1859 г., изображен Биллингсгейт. Гравюра передает оживленную жизнь района доков с множеством торговых судов на вечно хлопотливой Темзе.

 

 

 

Глава 71

Вонючее скопище

 

Часто утверждалось, что Ист‑Энд – порождение XIX века; несомненно, само это название возникло только в 1880‑е годы. Фактически, однако, восточная часть Лондона всегда существовала как отграниченная, распознаваемая городская единица. Тауэр‑Хамлетс, Лайм‑хаус и Боу покоятся на изолированной полосе гравия – на одном из тех гравийных участков поймы, что возникли во время последнего ледникового нашествия примерно 15 000 лет назад. Можно, конечно, спорить о том, сыграла ли эта давняя предыстория какую‑либо роль в формировании неповторимой атмосферы Ист‑Энда; однако при любой попытке анализа того, что в конце XIX века стали называть «бездной», непременно нужно учитывать символический смысл противостояния «восток – запад». Захоронения Лондиниума эпохи римского завоевания, часть из которых расположена на территории нынешнего Ист‑Энда, осуществлялись так, что головы умерших указывали приблизительно на запад; той же практики придерживались в своих похоронных ритуалах ранние христиане Лондона, что говорит о некоем глубоком единстве. По‑видимому, можно говорить об инстинктивном территориальном ощущении, проявляющемся уже в самые ранние периоды лондонской истории, о которых имеются свидетельства. Археологические данные говорят, к примеру, о том, что в V–VI веках завоеватели‑саксы обосновались западнее реки Уолбрук, тогда как побежденное и деморализованное римско‑британское коренное население обитало на восточном ее берегу. Подобный характер расселения был постоянен и не случаен.

Одно интересное и важное обстоятельство, относящееся к востоку Лондона, выявляет некую живую традицию, уходящую в доримские времена. В конце XIX и начале XX века были обнаружены следы огромной стены, протянувшейся вдоль восточного участка Темзы и морского берега Эссекса, – стены, защищавшей земли от приливов. Она состояла из деревянных частоколов и земляных насыпей. У эссексского конца стены, близ того места, что сейчас называется «Брадуэллский берег» (слово Брадуэлл, хотя прошло уже две тысячи лет, можно правдоподобным образом интерпретировать как Broad Wall – широкая стена), были найдены остатки земляных валов древнеримской крепости и развалины более поздней часовни Сент‑Питер‑он‑де‑Уолл (Св. Петра‑на‑стене), которую в какой‑то момент превратили в амбар. Местные исследователи старины обнаружили у этой «великой восточной стены» еще ряд церквушек или часовен. О стене этой мало кто помнит, помимо горстки местных историков, однако, преграждая путь воде и внося вклад в осушение болотистых земель к востоку от Лондона, она сотворила Ист‑Энд – его темный конец. Он должен быть у всякого города.

Где же, собственно, начинается лондонский «восток»? Некоторые знатоки города называли «граничной точкой» Олдгейтский насос – каменный питьевой фонтан, сооруженный у родника там, где встречаются Фенчерч‑стрит и Леденхолл‑стрит; нынешний насос расположен в нескольких шагах к западу от первоначального. Другие антиквары утверждали, что настоящий Ист‑Энд начинается у места схождения Уайтчепел‑роуд и Коммершл‑роуд. Так или иначе, пятно бедности, хорошо заметное уже в позднем Средневековье, постепенно распространялось. Стоу замечает, что между 1550 и 1590 годами там тянулась «непрерывная улица, или грязный узкий проезд с переулками, застроенными маленькими домиками… почти до Ратклиффа». Дорога от Олдгейтского насоса до церкви в Уайтчепеле была к тому времени также обстроена лавками и жилыми домами; поле, прилегавшее к ней с севера, было «усеяно домиками и разрисовано проулками». Сходным образом, от Бишопсгейта до Шордича шло «беспрерывное строительство маленьких и плохоньких домишек, большая часть которых возведена недавно»; неказистые строения вырастали и еще дальше – «на расстоянии далекого выстрела» – в Кингсленде и Тоттнеме. К концу XVI века восточные районы города стали характеризовать как «плохие» и «грязные»; грязи становилось все больше и вонь делалась все сильнее, вопреки монаршим указам и парламентским актам. Район Спитл‑филдс, более или менее регулярно распланированный между 1660 и 1680 годами, вскоре тоже прославился бедностью и перенаселенностью. Домики были маленькие и узкие, ширина улиц зачастую составляла всего пятнадцать футов. Эта мелкость, эта стесненность ощущается здесь по сей день.

Каковы жилища – таковы и жильцы. В официальном документе за 1665 год описывается перенаселенность за счет избытка «бедных, неимущих, праздных и неприкаянных людей». Так «грязные домики», о которых пишет Стоу, оказались битком набиты «грязными» обитателями. Обычная лондонская история.

Мало‑помалу восточное предместье стало еще и средоточием грязных производств. В немалой степени местные ремесла и торговля были связаны с рекой, однако на протяжении XVII века в районе неуклонно шла индустриализация. Поблизости от мельниц на реке Ли возникли зловонные мануфактуры. В 1614 году местный суд постановил «Ланселота Гамблина, крахмальщика, в последнее время обретающегося в Стратфорд‑Лангторне, предать суду, ибо от противозаконного изготовления оным крахмала день ото дня стоит тяжкий дух и зловоние». Менее чем полвека спустя сэр Уильям Петти сетовал на «дымы, испарения и вонь, исходящие от всего этого восточного скопища». Восток и вправду на столетия сделался главным местом так называемых «вонючих производств»; в этих районах налицо были все формы зловония и скверны. Здесь фокусировался страх лондонцев перед порчей и заразой – страх небезосновательный: демографические исследования выявили на востоке Лондона весьма высокую заболеваемость чахоткой и «лихорадкой».

Кто мог – тот поэтому бежал на запад. Начиная с XVII века именно там возникали новые улицы и площади, застраивавшиеся регулярным образом; богатые, знатные и фешенебельные семейства непременно хотели селиться на «респектабельных улицах в западной части города» (эти слова принадлежат архитектору Джону Нэшу). Проявления топографического раздела – или, скорее, навязчивой идеи о преимуществе запада перед востоком – можно видеть и в мелочах. Согласно «Лондонской энциклопедии», после 1680‑х годов, когда была завершена застройка Джермин‑стрит, «западная часть улицы считалась более фешенебельной, чем восточная». Другая демаркационная линия пролегла через Сохо‑сквер, где, по словам одного заезжего американца, «добавление одной минуты восточной долготы равносильно уменьшению аристократизма на добрый градус – и, соответственно, наоборот». О новосозданной Риджент‑стрит было замечено, что «на восточной стороне этой большой улицы есть немало площадей и ряд хороших улиц, но высшее общество, судя по всему, этой стороны избегает».

 

В свое время было сказано, что Вест‑Энду достаются деньги, а Ист‑Энду – грязь, что западу можно бездельничать, а востоку приходится трудиться. Однако в первые десятилетия XIX века Ист‑Энд не был выделен как средоточие самой отчаянной бедности и преступности. Прежде всего он считался центром судоходства и промышленной зоной – и, следовательно, обиталищем трудовой бедноты. На деле интенсивность промышленного производства и уровень бедности неуклонно росли; в Боу, Олд‑Форде и Стратфорде концентрировались красильни, химические фабрики, туковые заводы, предприятия по переработке ламповой сажи, по производству клея и парафина, краски и костной муки. Река Ли на протяжении столетий была рекой промышленной и деятельной, но в XIX веке она сильно деградировала, подвергшись нещадной эксплуатации. Построенная на ее берегу спичечная фабрика сделала воду на вид и вкус похожей на мочу, и во всей округе воцарился отвратительный запах. Во всем этом, разумеется, видно расширение и усиление тенденций, уже действовавших в XVI и XVII веках; процесс словно бы черпал ускоряющую энергию из себя самого. Между речками Ли и Баркинг‑крик возникли промышленные районы Каннинг‑таун, Силвертаун и Бектон; наибольшей известностью пользовался Бектон благодаря тамошней системе очистки стоков. Словом, вся грязь Лондона ползла на восток.

И в 1880‑е годы она в какой‑то момент достигла критической массы. Произошел внутренний взрыв. Ист‑Энд сделался «бездной», или «преисподней», полной устрашающих тайн и темных устремлений. В этой части Лондона теснилось больше бедноты, чем где‑либо еще, и великое ее скопление стало порождать слухи о преступлениях и безнравственности, о дикости и неудобоназываемых пороках. В эссе «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств» Томас Де Куинси назвал окрестности Ратклифф‑хайвей, где в 1812 году произошло громкое убийство целой семьи, «одним из самых хаотических» мест города, «весьма опасным» районом, где совершаются «многообразные злодейства». То, что подобная характеристика Ист‑Энда была дана именно писателем, представляется существенным: темная слава, которую район приобрел впоследствии, во многом основывалась на произведениях журналистов и романистов, чувствовавших себя чуть ли не обязанными использовать образы ужаса и мрака, живописуя отбрасываемую Лондоном тень. И разумеется, главной сенсацией, навеки определившей и окрасившей Ист‑Энд, сотворившей его «лицо» в глазах публики, стала серия убийств в конце лета и начале осени 1888 года, приписанных Джеку‑потрошителю. Размах, присущий этим внезапным, жестоким убийствам, резко выделил Ист‑Энд как область беспримерного зверства и свирепой разнузданности, однако не менее существенно было то, что преступления совершались во мраке зловонных переулков. Тем обстоятельством, что убийцу так и не поймали, лишь усиливалось впечатление кровопролития, творимого самими этими мерзкими улицами; подлинным Потрошителем казался Ист‑Энд как таковой.

Все тревоги по поводу города в целом сосредоточились тогда на одной его части, словно в каком‑то диковинном смысле Ист‑Энд сделался микрокосмом всей лондонской тьмы. Были написаны книги, чьи названия говорят сами за себя: «Горький плач обездоленных Лондона», «Люди бездны», «Лондон в лохмотьях», «В кромешном Лондоне», «Преисподняя». В романе Джорджа Гиссинга, стоящем последним в этом перечне, описываются «зачумленные районы восточного Лондона, изнемогающие под солнцем, которое лишь выявляет всю подноготную их мерзкого упадка; которое освещает протянувшийся на мили город проклятых, немыслимый в эпохи, предшествующие нашей; которое висит над уличным кишением безымянного люда, жестоко выставленного напоказ этими непривычно сияющими небесами». Это взгляд на Ист‑Энд как на ад, взгляд на город как на преисподнюю, и Гиссинг тут не одинок. Действие автобиографического повествования XIX века, принадлежащего перу «Джона Мартина, школьного учителя и поэта», отчасти происходит в трущобах Лайм‑хауса. «Мрачная, мизантропическая в своем взгляде на вещи потребна душа, привычная к страшным видениям ночи, чтобы твердым и цельным взором окинуть эти сцены болезненного ужаса и отчаяния».

В 1902 году, впервые пожелав посетить Ист‑Энд, Джек Лондон получил в чипсайдском отделении бюро путешествий Томаса Кука такой ответ: «Нет, в Ист‑Энд мы туристов не возим; они никогда об этом не просят, да мы и не знаем ничего про эти места». Они ничего про этот район не знали – и вместе с тем про него знал каждый. В «Историях убогих улиц» (1894) Артур Моррисон писал о Восточном конце – об Ист‑Энде: «В восточном конце чего – нет нужды уточнять. Ист‑Энд – это громадный город, в своем роде не менее знаменитый, чем любой из сотворенных людьми городов. Но кто может сказать, что знает Ист‑Энд?»

Присутствие в Уайтчепеле и Спитл‑филдс 100 000 иммигрантов‑евреев лишний раз подчеркивало «чужеродный» характер всего района. Оно также подкрепляло другой порожденный им территориальный миф. Находясь на востоке, эта часть Лондона стала ассоциироваться с тем более обширным Востоком, что лежал за пределами христианского мира и грозил европейским рубежам. Дополнительным подтверждением такого диагноза служит то, что беспризорных городских детей называли «уличными арабами». В этом смысле Ист‑Энд являл собой крайнюю степень угрозы и тайны. Он был настоящим «сердцем тьмы».