Детский кофе от старшей сестры

 

Посуда имеет особое значение.

Она должна быть миниатюрной и выполненной из легких материалов.

Цвет предпочтительно белый.

Кофе готовится в маленькой двуручной кастрюльке.

Засыпать 6–8 ложечек песка, стараясь, чтобы в кастрюльку не попали стеклышки, мелкие камни и твердые комки земли.

Несколько травинок одинаковой длины мелко покрошить руками и всыпать, аккуратно помешивая.

Влить полчашечки воды из ближайшей лужи (при условии, что лужа образовалась не ранее вчерашнего вечера).

При желании можно украсить пухом одуванчика и накрыть блюдцем.

Настаивать на бортике песочницы до полной потери интереса.

 

 

Юлия Боровинская

 

Как получится

 

– В любой женской истории всегда есть любовь – или в начале, или в конце.

– В конце – лучше.

– Это смотря какая любовь…

 

– Я в христианский рай не верю, – шепчет она, притулившись головой между его рукой и телом так, что выдыхаемые слова щекочут сосок, и это не дает мягко сползти в сон.

– Почему?

– А мне там было бы неудобно.

Если не спать, то закурить бы, но правая рука касается ее волос, а за пепельницей и вовсе придется вставать, тогда и она закурит, придется потом проветривать…

– Ну вот представь: начала я прямо с завтрашнего дня молиться, каяться, что там еще положено?.. И попала после смерти в рай. А там уже Витька и Стах. И я каждого из них люблю.

– Ну и живи с обоими.

Неприятно, конечно. Уж в постели можно было бы и не… Но если показать, что неприятно, будет еще хуже. Или все‑таки закурить?

– Не‑а, никак. Трахаться можно с двумя, а любить – как? Или уж всю душу отдавать или – на фиг нужно? Да и не положено так в раю, наверное…

– Много ты знаешь, что там положено…

– Ну… я пред‑по‑ла‑гаю. Ты сам тоже не знаешь – ты ведь в раю ни разу не был!

– Нет, – улыбается он и думает: «А надо бы заглянуть как‑нибудь», – и все‑таки встает за пепельницей, ловко выскользнув из‑под ее рассыпавшихся волос.

Пепельница старая, массивная, квартирный хозяин оставил, а может, кто‑то из прежних жильцов. Глиняный шершавый треугольник облезло‑коричневый, а вместо углов – оскаленные драконьи морды. Из Китая, наверное. Или из Таиланда – кто их разберет?

Он забирается обратно под одеяло аккуратно, так чтобы не прижать ненароком разметанные по простыне и подушке пряди.

– Будешь?

– Давай.

Она коротко, но глубоко затягивается, медлит, впуская дым в легкие.

– А еще я бы страшно устала, – наконец говорит она.

– От рая?

– От себя. Это же одуреть можно – всю вечность быть собой. Тащить на себе рюкзаком и детские обиды, и чьи‑то случайные слова и собственную вину, и чьи‑то предательства. И даже однажды виденную задавленную собаку, из‑за которой теперь отводишь взгляд от любой старой тряпки, валяющейся у обочины, – тащить.

– А ты представь, что у ворот в рай с тебя все это снимают. Стоит там такая корзинка, как в аэропорту перед металлоискателем, и ты туда все складываешь, складываешь, складываешь – пока не станет совсем легко и светло.

– Да, но кто же тогда войдет в эти ворота? Не я – это уж точно.

Он вспомнил, как два года назад, в метро, она плакала, прислонившись головой к какому‑то глупому объявлению – то ли рекламе обувного магазина, то ли о новом, невероятно выгодном тарифе. А когда он только собрался что‑то спросить, она резко сказала:

– Я даже и пытаться больше не хочу! – и вышла.

А вчера она курила на лавочке в его дворе – просто шла мимо, захотелось где‑то присесть и покурить, – а он как раз вышел в магазин. Потом они ели мороженое в кафе – она заказала фисташковое, – и он спросил:

– А что ты еще хочешь?

– Покататься на карусели.

И все это было судьбой, несомненно, никакой вины он за собой не чувствовал, даже поцеловала она его первая – ладно бы от любви, но нет, от одержимости забыть кого‑то, по кому были эти давние слезы в метро.

Ведь нелепо же предупреждать, что твои женщины всегда умирают, где‑то там, в своих квартирах и на своих простынях, через день‑другой просто перестают дышать во сне. Трижды так было, а больше он и пробовать не хочет – то ли бывшая жена к ведьме ходила, то ли такое уж цыганское счастье…

Но тогда она сама сказала, едва‑едва успели разомкнуть губы:

– Знаешь, мои мужчины или умирают, или не любят, так что ты меня не люби, пожалуйста, совсем не люби, ты будешь чужой мужчина.

А вот теперь они курят в постели – такой банальный кадр! – и серый дым как цепь унылого безумия, одна на двоих. Ведь если и есть в жизни место чуду, то только как празднику – фейерверк, Новый год, – а то что же это за чудеса‑то с удушливым запахом формалина?!

Он ткнул сигарету в пепельницу и долго не мог там ее задавить – хуже нет вони дотлевающего окурка! А она свою – потухшую – просто уронила и смотрела теперь на него – темные глаза, мягкий, оплывающий уже овал лица, верхняя губа с двумя вершинками. Что‑то странно сильное чувствовалось в ней, словно гроза или песчаная буря лежала рядом в постели, но и безнадежно одинокое – кто же, в самом‑то деле, поведет грозу кататься на карусели?

– Вот что, – сказал он, стараясь не заглядывать в черные колодцы ее глаз, – я сейчас пойду на кухню жарить кофейные зерна – у меня есть специальная сковородка, маленькая, чугунная. А потом смелю и сварю с имбирным корнем и каплей дынного ликера. А ты пока можешь проветрить комнату и расправить простыни. Когда я вернусь, мы будем пить кофе и курить, и уж наверное, целоваться, но вот чего мы точно не будем делать, так это обрекать себя на любовь или не‑любовь. Просто поживем и посмотрим, что из этого получится. Может, и в парк завтра сходим. Карусели, конечно, еще не работают, но ведь и на санках можно покататься. А смерть, рай и весь прочий пафос запросто могут подождать лет сорок. Согласна?

Она помедлила и кивнула.

«И в самом‑то деле, – подумал он, – ну кто там заметит всего‑навсего сорокалетнее отсутствие одного‑единственного ангела смерти? Или… – он взглянул в сторону кровати, – или даже двоих?»

 

Рецепт кофе с имбирем и дынным ликером (по‑йеменски)

 

Ингредиенты на две порции:

Три столовые ложки кофе мелкого помола, кусочек корня имбиря (размером примерно с нижнюю фалангу большого

пальца руки), натертый на мелкой терке, сахар на кончике чайной ложки, один кристаллик крупной соли, чайная ложка дынного ликера.

 

Приготовление:

Медную джезву прогреть на рассекателе или на песочнице, всыпать смесь сахара, соли и кофе, согреть, чтобы сахар начал карамелизоваться (это можно почувствовать по запаху). Ну или просто подогреть, временами встряхивая. Всыпать имбирный корень, залить небольшим количеством родниковой холодной воды. Как только возле стенок джезвы на воде появятся пузырьки, долить водой до горлышка.

Когда поднимется пена, снять с огня, размешать, провести джезвой несколько раз в воздухе, снова поставить. И так три раза.

Разлить по чашкам, в каждую сверху (непременно сверху, чтобы алкоголь испарился, а дынный запах остался) влить по пол чайной ложки дынного ликера, кстати, не обязательно дынного – тут все зависит от личного вкуса и смелости экспериментатора.

 

 

Константин Наумов

 

Настоящий кофе

 

С ней мы стали на «ты» с первого дня и на много лет. Начал я: на лекции с последней парты спросил что‑то о знаковых стимулах. Лекцию вела она, для группы психологов: моя тогдашняя блондинка намеревалась стать дорогим аналитиком, от нечего делать иногда сидел с ней на лекциях. Блондинка, встречаясь со мной, имела в виду изучить поближе живого психа; впрочем, я довольно быстро попал, но не куда хотела она – на кушетку, а куда хотел я – в ее постель. Лекция была по этологии: ребенком я лазил в шкаф за фантастикой, а полкой ниже стоял Лоренц; кроме того, меня любят животные (говорят, с моим диагнозом это бывает очень часто), так что нашлась общая тема.

 

Обычно мы вместе пили кофе. У нее был муж, у меня тоже кто‑то, ревновать глупо, и потом – чуть не полвека разницы в возрасте. Однажды, когда мы лезли в окно к мужу моей девушки (свой дом, первый этаж, без решеток), чтобы уговорить его вынуть голову из петли, она сказала, принимая мою руку: «Видимо, я смогу сделать для тебя все». – «Кроме одного – я не буду держать для тебя свечку», – сказано было через полгода, но это была одна фраза. Наверное, я был единственным человеком, который мог погладить очень короткий седой ежик, другой прически никогда не было, – прикосновений к своей голове, даже случайных, она не терпела совершенно, но я терпел ее, а она – меня. Не думаю, что у любого из нас был кто‑то ближе, а на слухи ей всегда было плевать, и ректор вуза был ее студенческим любовником.

 

Я узнал едва ли не последним. Страшная худоба, липкий от пота ежик на голове. «Эти мудаки запретили мне кофе, я не могу напоить тебя кофе, слышишь?» – и медленные слезы. Умница Наташа ее горничная, спустила в канализацию всю коллекцию, оставив какой‑то случайный декаф в зернах (кофе без кофеина врачи разрешили). Его, с трудом добравшись до унитаза, спустила в канализацию сама хозяйка, она не терпела фальши. «Сигареты я тебе не принесу», – сказал я; это было честно, она никогда не курила при мне, но кофе – совсем другое дело. Глаза умирающей горели свирепым огнем, таким взглядом ее прадедушки заставляли осесть на задние ноги боевых коней моих прадедушек, чтобы ловчее всадить стрелу в открывшееся горло седока. Наташа плакала в коридоре: «Даже одна чашка может ее убить, ты это понимаешь? Я же сварила ей декаф». Куда больная вылила чашку фальшивого кофе, прежде чем высыпать в сортир зерна, по Наташе было видно: кофе плохо отстирывается от светлой блузки.

 

Наверное, странно вот так говорить у постели умирающей о кофе, да? Но как вам объяснить, что означало лишить ее кофе, лишить прихоти. Помню, как она орала на управляющего в чопорном старом варшавском отеле, в Варшаве вообще мало таких, после войны ее отстроили заново, с нуля, там скорее встретится новостройка какой‑нибудь французской отельной сети. Она прилетела на конференцию, в президиум, я – просто так, за компанию. «Я почетный гость этого сраного отеля, – орала она. – И почетный гость этой сраной конференции, переведи этим мудакам, что, если я хочу жить в номере с молодым любовником, меня не ебет, нравится им это или нет, ебать меня будет любовник, а не этот жирный боров!» Я не переводил – во‑первых, «жирный боров» понимал по‑русски, во‑вторых, она знала на три языка больше, чем я. Конечно, мы не спали с ней, вообще ни разу, и конечно, нам дали этот номер. В номере она увидела мой новый плоский ноутбук и на следующий день заставила меня найти ей такой же. «Такой же. Нет, лучше!» Не помню, чем лучше, кажется, чуть больше объем памяти, но это было очень важно. На террасе отеля хорошо шли итальянские сорта кофе, которые я покупал в маленькой лавочке у живого неаполитанца; голландские ей присылал друг, историк. В Гааге у него был двухэтажный дом, на первом жили его любовники – всегда больше одного, на втором – кабинет, она иногда ездила к нему – отдыхать.

 

За два дня она звонила мне раз пять: «Ты что, хочешь, чтобы я сдохла не от сердца, а от ломки, как поганый наркоман в засранном подвале, ты этого хочешь?!» На шестой раз я не выдержал и заорал в ответ: «Ладно, я сейчас куплю тебе растворимый кофе в дешевом кафе, я привезу тебе его в термосе, слышишь, извращенка, я вылью его в термос прямо из липкой чашки!» Она бросила трубку. Тот самый итальянский кофе я достал на следующий день к вечеру; кроме всего прочего, это стоило мне нескольких часов международных телефонных разговоров. Чью‑то девушку, которая везла для меня два пакета, я встретил в аэропорту раньше, чем ее родители, – за 15 долларов меня пустили в транзитную зону; дура курьерша испугалась, что везет наркотики.

Пока я варил кофе, мы говорили, кажется, о Полин Рейдж: «Эта умерла в девяносто один, знаешь?» Очень крепкий кофе, густой, как обычно; держать что‑то она уже не могла, я поил ее, как ребенка: в левой фарфоровая чашечка кофе, в правой – стакан «Perrier», она всегда пила кофе с водой. Глотать ей было трудно, густой кофе вырывался изо рта в чистую воду и мгновенно растаивал. Допив, она закрыла глаза (опять потекли слезы) и приказала: «Поставь на стол, не убирай ничего», – наверное, ей было важно, чтобы врач увидел пакет сильно обжаренных зерен и черную гущу на дне хрупкой дорогой чашки.

 

Через месяц после того, как все кончилось, зареванная Наташа принесла мне эти зерна, пакет долго лежал на полке, потом куда‑то исчез. Очень дорогой кофе, знаете? Произведенный знаменитой итальянской фирмой, небольшой партией, совсем без кофеина, а на вкус такой, что даже хороший любитель не отличит. Быстро достать его – это была непростая задача даже для богатого гаагского гомосексуалиста. Очень, очень похож, и я пересыпал зерна в настоящую пачку от настоящего кофе этого сорта.

 

Она была умна, умнее всех, кого я знал, а я был юный балбес и только очень не скоро, проснувшись среди ночи в другом городе и другой жизни, вдруг понял: она знала, что я привез ей декаф, знала с самого начала. Выбирала между двумя привязанностями и выбрала – меня. Но как же ей, должно быть, хотелось тогда настоящего кофе.

 

Кофе без кофеина

 

Декаф – нелюбимый ребенок большой кофейной семьи; кофеманы всех мастей морщатся непроизвольно, когда речь заходит о нем. И правда, кофе – напиток куда более утилитарный, чем чай; его тонизирующие свойства для многих – не приятное дополнение ко вкусу и ритуалу, а причина, главный повод пить кофе. Если отнять у кофе кофеин, который даже название свое занял у зерен, разве это будет кофе?

Что только не делают с зернами, чтобы отнять у них, несчастных, кофеин: обрабатывают горячим паром – и это до жарки. Промывают хлористым метиленом (самый употребимый, к слову, способ) – растворителем для масляной краски. Даже при лучшем и самом «естественном» способе зерна сначала долго промывают водой, чтобы отнять у них и запах, и масла, и кофеин, потом кофеин удаляют уже из воды и снова вымачивают, выпаривают в этой воде зерна – чтобы вернуть им отнятый вкус и аромат, в любом из способов страдают и вкус, и запах; результат, по мнению многих, – уже и не кофе вовсе, а помои.

С другой стороны, если оставить знаменитое кофейное пижонство, декаф – единственный способ для людей с высоким давлением или болезнями сердца пить настоящий (по крайней мере, бывший настоящим до обработки) кофе. Сами производители хороших сортов никогда не готовят декаф – слишком дорого. Зерна везут на специальные фабрики, откуда он возвращается уже без кофеина, потом – все как обычно, кофе жарят, купажируют – до или после жарки, и дальше – по схеме производства, доставки, продажи. Магазин, и кофе попадает на полку холодильника – если вы, как предписано, храните открытую пачку в холоде.

 

С этого момента сменим тон: кофе куплен, упаковка вскрыта. Отсюда позволю себе только личное, субъективное мнение. Итак, с чем придется работать: у декафа слабее вкус и аромат. Здесь нет кофеина, вместе с ним ушла горечь, часто производитель компенсирует это более интенсивной обжаркой, которая, хоть и дает горчинку, безусловно, портит вкус. Вкус становится более грубым и плоским.

Что делать? Если вы, как и я, варите в джезве, вот совет – до декофеинизации кофе обрабатывают паром, поэтому варить стоит при более высокой температуре, но не дольше: переваренный декаф на вкус еще противнее обычного переваренного кофе. Декаф нужно класть щедро. Это очень простая и очень важная хитрость. Специи – хороший способ замаскировать недостатки. Мускат, имбирь – то, чем у меня получается компенсировать «провалы» вкуса и аромата. Говорят, для декафа хороша ваниль, это даже звучит как‑то логично, и, скорее всего, так и есть. Сам не пробовал, так как не терплю ванильного кофе.

Несколько слов об эспрессо. Декофеинизированные сорта эспрессо бывают очень достойными. Настолько, что в напитках на их основе трудно отличить его на вкус, например, латэ, как и любой другой напиток с молоком на основе эспрессо, отлично маскирует декаф.

 

 

Мария Станкевич

 

Марго и Рита

 

– С таким характером ты на всю жизнь останешься одна! Ты будешь несчастна, Маргаритка! – патетически прорицала мама, опадая ярким кленовым листом в кресло.

– Только об этом и мечтаю, – иронически глядя на заламывающую руки мать, отвечала дщерь Маргаритка.

– Прямо так‑таки ничего и не боишься? – с искренним интересом спрашивал водила замызганного «москвича», подобравший безбашенную девчонку на Вольском тракте.

– Ничего, – рассеянно говорила Марго – королева автостопа, разглядывая горизонт через видоискатель.

– Бергович, ты – дура, – радостно сообщала подружка Инка, подливая в рюмки. – Мужики от тебя плачут. Пробросаешься!

– Было бы кем, – фыркала Ритка, закусывая водку последней долькой лимона.

– Маргарита, ты ужасный человек, – нервно щелкая зажигалкой, говорил главный редактор. – С тобой просто невозможно работать!

– Невозможно – не работай. Мне как‑то все равно, – ехидно отзывалась лучший фотограф местной прессы (псевдоним – Рита Эмберг), вытаскивая у шефа сигарету из пальцев.

– Вот же цаца какая, – ворчали соседки, презрительно глядя на проходящую мимо Маргариту Соломоновну. – Нет чтобы с нами на лавочке посидеть, так даже не здоровается по‑человечески.

Сомнительно, чтобы Маргарита Соломоновна вообще знала об их существовании, но шевеление у подъезда заставляло ее приветствовать туманные незнакомые фигуры легким кивком головы. Вежливость королей.

– Несчастная женщина, – выдав Маргарите две пачки мальборо‑лайтс, шептала продавщица своей товарке. – Как это страшно, остаться на старости лет одной.

У Маргариты хороший слух, но слова пролетают мимо, лишь легонько поднимая уголки губ. Пусть себе.

Всю жизнь одна. Ничего не боится. И мужики плачут, и работать невозможно… Цаца. Самая настоящая цаца.

Одна – всю жизнь и на старости лет.

Все правда. Чистая‑чистая правда.

Замуж выйти не сподобилась. О детях даже думать было противно. Последней подругой была Инка, давным‑давно уже уехавшая в Израиль и потерявшаяся навсегда. Коллеги вздохнули облегченно, когда Рита Эмберг заявила, что наработалась до зеленых чертей и не пошли бы их дурацкие репортажи, светские рауты и пошлые локальные селебритиз все скопом в одну большую жопу. Соседи были фоном существования, вроде деревьев и бродячих собак. Все остальные не годились даже на роль сухостоя и собачьих какашек. До тех пор, разумеется, пока не цепляли одежду и не попадались под ноги.

Несчастная?

О нет. Вовсе нет.

 

Но иногда по ночам, когда старая Маргарита спала, по‑детски уткнувшись носом в одну из четырех фигурных подушек, приходила мама. Знакомо разметывалась кленовым, сухим уже листом в кресле, выговаривала дребезжащим, предсмертным голоском непутевой, даром что старой такой, дочери. Стакан воды пресловутый поминала, ужасами невозможности вызвать «если что» «скорую помощь» стращала, качала головой, всплескивала руками. Стонала тихонько: «Одна, Маргаритка, ты осталась одна Я же тебя предупреждала!» – «Я только об этом и мечтала», – вяло отбивалась пожухшая Маргаритка и просыпалась потом с головной болью. Снов не помнила, но, умываясь, одеваясь, наливая себе первую порцию утреннего кофе, разжигая первую сигарету, чувствовала томление неясное в груди, словно и правда – права была мама и нет ничего хуже старческого одиночества. Но нет, нет. Не нужен мне никто, слышишь, мама? Ни тогда не врала, ни сейчас.

Какого черта, в конце‑то концов?

Я счастлива.

Я довольна.

Я умиротворена.

И стакан воды способна подать себе сама. Если мне вообще захочется пить эту самую воду.

Так какого, еще раз спрашиваю, черта?

Впрочем, после второй чашки и третьей сигареты (вот и весь завтрак) Маргарита возвращалась в бодрое, спокойно‑равнодушное расположение духа, бросала грязную посуду в раковину и, вечно забыв выяснить, что за погода на улице, уходила бродить по городу. Фотографировать дома, деревья, автомобили, заборы, цветочные горшки на чужих окнах, объявления на остановках, трещины на асфальте (не людей). Большего удовольствия она никогда не знала.

 

Имелась лишь одна – пустяковая, по большому‑то счету, – вещь, которая, пожалуй, могла бы сделать Маргариту несчастной, умей она быть таковой, – в нарды играть было ей не с кем. А она эту игру очень уважала. Ее саму играть научила мама, маму – бабушка, бабушку… черт его знает – прабабушка, наверное. И у всех них было с кем играть, а Маргарите – не с кем. И дело даже не в том, что партнеров не найти – найти. И всегда было найти, не такая редкая игра нарды, чтобы никто не умел (и в то же время не такая всеми любимая, чтобы наблюдался переизбыток желающих кидать кости на деревянную доску), но никто не мог играть с Маргаритой. И опять же, отнюдь не из‑за того, что не любили – совсем не обязательно любить второго игрока, чтобы насладиться игрой, – а просто не везло. Партия‑две, и звонит телефон, стучат в дверь, приходят люди, вспоминаются дела неотложные. До смешного доходило. Вот, скажем, в городском парке вечерами много игроков – кто в карты, кто в шахматы, кто в шашки. Нарды вниманием не обделены, конечно. Все со всеми, все против всех, завсегдатаи со случайными прохожими, собачники с мамашами, продавщица мороженого против смотрителя тира, фотограф с совой против бабушки с семечками. Щелк‑щелк кости в стаканчиках, ширх‑ширх шашки по доске.

 

Маргарита тоже захаживала временами, вынимала из сумки доску маленькую, резную (бабушкина еще), раскладывала с независимым видом на лавочке, расставляла шашки, встряхивала стаканчиком… Желающие тут же находились, да не один и не два – чуть не очередь выстраивалась сыграть с изящной леди да на старинной доске. Но только через пару партий начинался дождь или ветер поднимался такой, что грозил не только шляпы‑пакеты‑газеты, но доски вместе с игроками унести… Или вовсе непотребство какое начиналось – обнаруживалось вдруг, например, что двадцать минут назад выиграла местная футбольная команда, и парк, расположенный неподалеку от стадиона, наводнялся опасными нетрезвыми детьми с дудками и флагами. Какие уж тут игры, ноги бы унести.

Словом, не везло Маргарите. Не вез‑ло. Но нарды она из сумки не вынимала. Будто надеялась, что удастся однажды поиграть с кем‑нибудь не десять, не двадцать минут, а хотя бы часа два. Пока, впрочем, не удавалось. Но пусть. В сущности, не все ли равно?..

 

Семьдесят первый день своего рождения Маргарита отметила хорошей бутылкой коньяка в компании мафиози с бархатным голосом. Only the lonely… When no one cares… Don't worry about me… О да! Действительно, не стоит, пожалуй. Маргарита подпевала, кружилась осторожными легкими шагами по комнате, нежно поглаживала пальцами бокал, наполненный янтарем. Захмелев, попробовала сыграть сама с собой в нарды. Не понравилось. Сгребла шашки небрежно, захлопнула доску, бросила в сумку – ждать своего часа. Перед сном улыбнулась своему отражению в зеркале. Несчастная? Что ж, коли так… Glad to be unhappy, верно.

Спать легла вполне довольная жизнью и собой. Впрочем, как всегда.

 

А под утро опять пришла мама. Шептала с кресла монотонно: «Маргарита, Маргарита, как ты глупа. Как ты глупа и несчастна, Маргарита».

«Господи, мама! Сколько можно?» – не выдержала Маргарита и проснулась. Голову привычно стягивало, смертельно хотелось кофе и курить. Раскидав подушки, выбралась из постели, побрела тихонько на кухню, на ощупь пробираясь темным коридором.

Темным? Обогнув угол, Маргарита увидела, что матовое стекло кухонной двери не серое, как ему полагается, а вовсе даже оранжевое, горит… Хотя она, трепетно относившаяся к вопросу экономии электроэнергии, твердо помнила, что вчера свет – выключала. Еще до того, как открыла бутылку.

Маргарита остановилась, замерла, прищурилась, разглядывая необъяснимый феномен.

– Очень интересно, – пробормотала себе под нос. – У тебя начинается склероз, дорогая?

В ответ с кухни раздался свист чайника и тихое звяканье, словно кто‑то открыл банку с кофе. Кофе?! Да‑да, точно – ложечка стукнула о металл, булькнула вода, проходя носиком в чашку, глухо стукнул чайник, возвращаясь на плиту.

Маргарита сглотнула и дернула шеей. Сомнительно, чтобы банальный взломщик мог напугать ее, но… но Маргарита просто не могла представить себе бандита, который решил попить кофе во взломанной квартире. Посему судорожность ее движений была продиктована, разумеется, не страхом, а скорее крайним изумлением. Ошеломлением. Полным непониманием происходящего. Если не сказать хуже.

 

– Что еще за фокусы? – громко сказала Маргарита и толкнула дверь. Несколько сильнее, чем требовалось – дверь бухнула о стенку, матовое стекло трескуче осыпалось на пол.

– Доброе утро, – любезно поздоровалась с Маргаритой сидящая за столом Маргарита. – Мне тоже не нравилось это стекло.

– Та‑а‑ак. – Маргарита осела на табуретку и критически посмотрела на… эээ… саму себя. – Здравствуй, маразм.

– Не паникуй, дорогая, – откликнулась Маргарита. – До маразма тебе еще далеко.

– Да ну? – ухмыльнулась Маргарита.

– Ну да.

– Как скажешь… дорогая. – Самообладания Маргарите, конечно, не занимать.

Она пододвинула к себе пепельницу, нашарила пачку. Долго искала зажигалку по карманам халата, плюнула наконец, дотянулась до плиты, покрутила сигарету в синем огне. Затянулась.

– Кофе будешь? – спросила пришлая Маргарита. И сама себе ответила: – Будешь, конечно.

Она встала, снова зазвякала ложечкой, забулькала чайником. Маргарита с интересом следила за ее движениями, одновременно узнавая и не узнавая себя. Никогда не думала, что у нее так изящно получается брать с плиты тяжеленный чайник. Никогда не замечала, что так по‑идиотски шевелит верхней губой, отмеряя кофе. Хорошая краска для волос, долго держится. А вот эту блузку я, пожалуй, больше никогда не надену.

– Для начала, – заявила Маргарита, подав чашку и снова усевшись со своего конца стола, – зови меня Ритой. А я тебя буду называть Марго. Согласна?

– Для начала? Очень любопытно, – хмыкнула Маргарита. Не дождавшись ответа, вздохнула: – Да. Согласна.

– Отлично. Значит, договорились.

 

Помолчали. Выпили кофе, разлили по новой. Одновременно схватились за сигареты, так же одновременно отдернули ладони, уступая. Поухмылялись. Закурили, синхронно выпуская тонкие струйки дыма из тонких ноздрей. Разглядывали друг друга, без смущенья встречаясь глазами.

– Значит, не маразм? – нарушает Марго тишину.

– Нет, дорогая.

– Тогда что? Шизофрения? Не знаю… раздвоение личности? Откуда ты взялась? Зачем пришла?

Рита скептически смотрит на Марго, вздергивает ехидно правую бровь.

– Я тебе кто – врач? Диагнозы – это не по моей части, дорогая. Впрочем, к нам они все равно не имеют никакого отношения, уж поверь. Что касается твоего последнего вопроса, то ответ, мне кажется, очевиден.

– Да неужели? – Марго тоже задирает бровь, а ехидства в голосе у нее, пожалуй что, и побольше.

– Марго‑о‑о, – укоризненно тянет Рита. – Марго, очнись, ради бога. Очнись и немного подумай. Раньше у тебя это неплохо получалось.

Марго сочла совет разумным и действительно немного подумала. Возможно, чуть дольше, чем от нее ожидалось, потому что Рита встала вдруг, недовольно поджав губы, быстрыми шагами обогнула стол и Марго и скрылась в коридоре, хрупнув тапочками по осколкам. И тут же практически вернулась, держа в руках сумку Марго. Или собственную? Носят ли галлюцинации с собой багаж, лениво подумала Марго, но не спросила. Потому что это уже неинтересно. Потому что она поняла и действительно расслабилась наконец. Обрадовалась даже. И смешно вдруг стало. Ответ‑то действительно очевиден.

– Ну что? – спрашивает Рита, доставая гремящую резную доску. – Сыграем?

– Ну разумеется! – отвечает Марго, расчищая место бабушкиному наследству.

 

После второй партии (один – один) Марго и Рита замерли в ожидании. На всякий случай.

Ничего, разумеется, не произошло. Никто не стучал в дверь, требуя немедленной аудиенции, телефон молчал. Все дела преспокойно ждали своей очереди, которая наступит, лишь когда будет закончена игра.

Марго и Рита играли часа три. Или четыре. И ничего их не отвлекало. Они даже не разговаривали – не о чем, незачем. Вообще, тишина стояла мертвая, кажется, даже часы не тикали. И соседей, соседей тоже не слыхать, что уж вовсе необъяснимо – стены‑то из материала чуть покрепче туалетной бумаги… Ничего. Только кости стукаются о доску, перетекая гранями, только шашки с легким шорохом летают от одного гнезда к другому, то закрывая шесть подряд, то выстраиваясь длинной одинокой башней, то образуя причудливые, красивые лишь глазу безумного игрока, комбинации.

Закончив – какую по счету? бог его знает – партию, решили немного перекусить. Марго встала к плите, пристроив Риту к нарезке овощей.

– Хорошо сыграли, – вполголоса замечает Рита, неаккуратными кусками кромсая помидоры и сваливая их в ярко‑красную миску.

– Хорошо, – откликается Марго, наливая на сковородку масло. – Теперь ты уйдешь?

– Уйду? – Кусочек помидора выпрыгивает из старых рук, улетает вниз куда‑то. Рита задумчиво смотрит на него, решая, поднять или подождет. Решив, поддергивает длинную юбку, тяжело наклоняется, из‑под стола переспрашивает: – Уйду? Тебе этого хочется?

– Пожалуй, нет, – подумав, отвечает Марго. Ее саму несколько изумляет подобное решение. – Не могу не признать, что присутствие людей в моей жизни до сих пор было необязательным, даже лишним, но… ты же, в сущности, не человек. Уживемся как‑нибудь.

– Уживемся, уживемся… – нараспев бормочет Рита, подхватывая двумя пальцами скользкий помидорный огрызок. – Уживемся как‑нибудь.

Вылезает, выкидывает находку в мусорное ведро, брезгливо осматривает пальцы, крутит ручки крана. Сквозь шум воды тихо продолжает:

– Уйду, когда захочешь. Не переживай.

– Когда захочу? – рассеянно – масло начало подпрыгивать, следи, чтобы на руки не попало, – удивляется Марго. – Есть возможность управлять галлюцинациями? То есть я понимаю, что таблетки, скажем, наверняка могут восстановить равновесие в голове, но для этого, как минимум, к врачу надо обратиться. Полагаю, ты знаешь, как я отношусь к такой перспективе.

– Знаю… – соглашается Рита. – Но ты уверена, что я – галлюцинация?

– Разве нет?

– Разве да?

– Уверена. – Марго не желает спорить, выбивает железным голосом точку: – У‑ве‑ре‑на.

– Как скажешь, дорогая. – Рита пожимает плечами и возвращается к салату.

После обеда, за которым обговаривались некоторые значительные аспекты совместного существования и находились разумные компромиссы (это оказалось довольно легко, что, впрочем, и не удивительно вовсе – сам с собой всегда договоришься, не так ли?), Марго и Рита отправляются гулять. Незаданный вопрос о том, есть ли у Риты свои вещи, находит ответ – да, есть. Во всяком случае, некоторый базовый минимум. Вроде фотоаппарата (а нарды были Марго, вторых нет).

 

А на улице бесстрашной и независимой Марго вдруг становится не по себе, и она делает вид, что одна. Ей мнится, что стоит завести с Ритой разговор и она тут же перейдет в разряд городских сумасшедших. С легкостью приняв мысль о собственном безумии, она, как оказалось, мучительно страшится явить его миру. Сразу отошла на несколько шагов, сама выбирает маршрут, позволяя Рите покорно следовать. На реплики отвечает сквозь зубы и только после того, как убедится, что поблизости никого нет.

– Ты зря боишься. Марго, – мягко говорит Рита. – Ох, зря. Поверь мне.

– Зря? – довольно зло шепчет Марго. – Маргарита Соломоновна Бергович – не сумасшедшая!..

Оборвала себя на полуслове, вздохнула тяжело:

– То есть была не сумасшедшая. Но о переменах совсем не обязательно всем знать.

– Марго, не дури, – смеется Рита. – Нас двое, как бы тебе ни хотелось обратного.

Марго упрямо сжимает губы и подозрительно смотрит на развязного молодого человека, который только что протиснулся между ней и Ритой, выпалив скороговоркой: «Прошу прощения, дамы».

– Дамы! – фыркает она, нервно поглаживая камеру. – Дамы!

– Марго‑о‑о, – легонько стонет Рита. – Ты привыкнешь, Марго.

– Ну‑ну.

Недоверчивая Марго.

 

Но – привыкла. Ничего, привыкла. Говорить «доброе утро, Рита», варить кофе на двоих, подталкивать локтем, когда находится что‑то достойное снимка, идти бок о бок, продираясь через толпу… ежедневно играть в нарды, разумеется.

Привыкла.

И однажды сказала, не понижая голоса:

– Знаешь, – сказала. – Я решила, что какая, в сущности, разница. Я такая древняя, что стыдно уже не быть сумасшедшей, чем быть ею.

Они с Ритой сидели в городском парке, утомленные дневной прогулкой, довольные результатами фотоохоты, лениво разглядывали на удивление немногочисленную компанию игроков.

– Правильно! Наконец‑то, – радостно откликнулась Рита и, помолчав секунду, добавила: – Сыграем?

– Ну разумеется, – ухмыльнулась Марго, первый раз вытягивая из сумки нарды на улице. – Какого черта, в конце‑то концов. Пусть. Все равно.

Так и пошло. Нагуляются Марго и Рита, устанут, присядут на лавочке (а то и вовсе на бордюре или посреди газона – чего уж стесняться‑то), разложат доску и играют. Часами. И никто им не мешает. Ни звонки, ни дела, ни дождь, ни ветер, ни футбольные фанаты.

Поначалу Марго от смущения утрировать начала: громче с Ритой разговаривать (даром что обе слышат хорошо) да над прохожими, заглядевшимися на них, издеваться.

– Ну что, – хихикает. – Что встал‑то? Сумасшедших не видал? Ох, любопытный народ какой пошел.

– Марго‑о‑о, – привычно тянет Рита.

А Марго знай пуще веселится.

– Ри‑и‑та, – передразнивает.

Молчи, мол, дорогая, не мешай.

Так и не мешает Рита, подпевает вовсю. Ей тоже, в общем‑то, смешно.

– Вы знаете, – говорит, – она считает, что я – ее галлюцинация.

– А разве нет? – тут же откликается Марго, выбрасывая дубль‑пять.

– А разве да? – смеется Рита, отвечая двумя шестерками.

– Разумеется – да. – И прохожему: – Вы со мной не согласны?

Пожмет плечами прохожий, ничего не ответит, а дальше пойдет, нервно поводя плечами.

– Ты по‑прежнему уверена?..

– Уверена, дорогая. У‑ве‑ре‑на.

– Неужели тебе все еще не все равно?

– Мне давно уже все – равно.

– Марго‑о‑о…

– Ри‑и‑та…

Потом игра эта, не в пример нардам, надоела, перестала Марго обращать внимание на прохожих, на любопытствующих, на зевак. Перестала корчить из себя безумицу. Перестала спорить с Ритой – зачем, боже мой? Все равно.

И Рита перестала убеждать Марго – тоже, в сущности, бессмысленно как‑то выходит.

 

Иногда только в парке или посреди оживленного проспекта толкнет Рита Марго в бок, взденет указательный палец – слушай, слушай! И Марго слушает, как за спиной девочка шепчет мальчику:

– Смотри, какие старушки славные. Близняшки. Здорово, наверное, иметь близнеца. Что бы ни случилось – один не останешься.

Рита хитро смотрит на Марго. Ты по‑прежнему уверена, что я – галлюцинация?

Качает головой Марго, улыбается насмешливо. Не дури меня, дорогая. Уверена. У‑ве‑ре‑на.

 

Кофе «по‑офицерски»

(Рецепт от Макса Фрая)

 

Название одновременно служит оправданием – дескать, время военное, обстановка понятно какая, не до жиру, как можем, так и выкручиваемся.

Кофе «по‑офицерски» не варят, а заваривают в кружке. Но даже таким способом можно приготовить вполне приличный напиток, если соблюсти несколько простых правил.

Прежде всего, не жадничать. Кофе надо взять хотя бы вдвое больше, чем вы обычно кладете в джезву. Во‑вторых, помол должен быть очень мелкий. В‑третьих, заливать кофе следует не крутым кипятком, а водой, которая едва начала закипать. Если вода уже кипит вовсю, надо дать ей немного остыть – минуты достаточно.

Не следует забывать о специях. Привычные имбирь, мускат, корица, анис и прочие добавки в данном случае – почти напрасный перевод продукта. Однако кардамон может спасти самую безнадежную кофейную ситуацию, в том числе кофе «по‑офицерски».

И последнее. Кружку, в которой заваривается кофе, надо обязательно накрыть, чем угодно, хоть куском кирпича или деревяшкой. Хотя блюдцем, конечно, удобнее. Пусть постоит минут пять. А перед тем как пить кофе, плесните в него ложку холодной (лучше ледяной) воды. Гуща осядет на дно, и вам не придется непринужденно сплевывать ее на пол вашего, гхм, офицерского клуба.

 

 

Елена Ежова

 

Старый дом

 

Что там у тебя? Печенюшки мои любимые с корицей, свечки… Так даже и лучше – без электричества, да ведь? И без газа с водой перебьемся: воду будем из дома через дорогу носить и в баньку на соседнюю улочку сходим. До заморозков всяко продержимся. Нельзя мне уйти. А готовить можно на примусе, сначала я думала, не справлюсь, он ведь старый совсем, лежал на антресолях без дела спокон веков, но я с ним подружилась. Вот и кофе уже сварила, как знала, что ты придешь… Целую коробку свечей соседи оставили, правда, им в обед сто лет, некоторые склеились между собой, но ты все равно не покупай больше, я эти аккуратно ножом разрежу. Они много чего оставили.

 

Можно зажечь дюжину свечей и смотреть на их дрожащие трескучие язычки, и тишину кромешную слушать. Пламя всегда потрескивает, если на него смотреть… Опять будешь молчать весь вечер. Сядешь на старый продавленный диван и задумаешься о чем‑то своем, рассеянно прислушиваясь к моему тихому шепотку. Нам с тобой есть о чем помолчать, но лучше уж я буду говорить за двоих, чтобы дому было не так одиноко, чтобы не чувствовал себя покинутым… Почему ты остался здесь, почему не уехал вместе со всеми? Что тебя держит в этих развалинах? Я не могу, ты же знаешь, у меня кошка, а ты и прожил‑то здесь не больше года. Свет, наверное, уже не дадут, что же ты будешь делать без компьютера? Через пару часов опять сбежишь от меня в интернет‑кафе, как пить дать… Ты пей кофе, пей, я еще сварю, сейчас вот примус только зажгу.

 

Кошка моя обязательно вернется, она, как и я, всю свою жизнь прожила в доме, куда ж ей еще идти. Не верю, что ее живой нет, не хочу верить, она умница такая была, понимала каждое слово. А к кому она вернется, кто ее накормит, голодную, если я отсюда уйду? Четыре месяца уже прошло с тех пор, как пропала… Ночами все слышу, будто кто‑то мяукает во дворе жалобно, и голос как у Прыськи моей, а выйти в темноте страшно: все завалено мусором, того гляди ноги переломаешь или лепнина из‑под карниза на голову упадет, каждую ночь слышно, как осыпаются стены… С тех пор как земля под старым фонтаном начала проседать, во двор совсем выходить перестали. Так и провалился в тартарары наш фонтан, только краешек чаши торчать остался, правда, он давно уже не работал… Интересно, что там под землей? Катакомбы, наверное, или тоннель метро заброшенный… Котов‑то бродячих полно по развалинам шастает, я днем из окна сколько раз видела: греются на солнце, охотятся за кем‑то у черных дыр. ведущих под землю, а ночью опять мерещится – Прыська моя мяучит. Устала уже прислушиваться, голова кругом идет.

 

Для отвода глаз пришлось переехать, ордер от новой квартиры взять, барахлишко упаковать да вывезти. Соседи много вещей побросали: столы, диван, стул с табуреткой, патефон сломанный с пластинками на девяносто восемь оборотов, даже занавески с кухни не сняли, так торопились… Хорошо теперь: и ютиться потихоньку можно, и жилье формально освободили. Иначе пришли б с милицией выселять, они б и сейчас пришли, если бы знали, что мы с тобой до сих пор здесь… Помнишь, комиссия весной первый раз приходила? Это из‑за них кошка моя убежала, потому что дверь оставили незакрытой… Мельтешили полдня, сверяли метраж жилплощади с планом дома, совещались, кого в какую квартиру вселять будут. Я специально смотрела: твоей каморки на чердаке вообще нет на их плане, последний жилой этаж – наша квартира, а дальше только крыша и небо. Наивные люди – думают, что крыша и небо необитаемы… Вот ты все молчишь, качаешь головой, а кофе твой остыл давно, и не смотри на меня так, будто не понимаешь, о чем я…

 

Мы с бабой Тосей с третьего этажа последние выезжали, тебя‑то я не считаю, про тебя и комиссия не вспомнила, и жильцы умолчали, да и на глаза ты редко кажешься. Когда мы двери заперли в пустые квартиры, рабочие заварили железную дверь в парадную и решетки на окна первого этажа приварили. Только на ворота во двор никто внимания не обратил: они ж изнутри заперты на висячий замок да завалены всяким хламом. А левая створка висит на одной ржавой петле, можно, ежели постараться, в сторону ее отодвинуть, втиснуться внутрь, перелезть через штабеля досок и труб, которыми завалена низкая арка, и пробраться вдоль стены к черному ходу, что ведет по узкому слепому подъезду на самый верх, на седьмой этаж, прямо в нашу квартиру… Ты ведь так же ходишь, я знаю. Это только издали кажется, что черный ход заколочен – гвозди не держатся в гнилой древесине, как зубы в цинготных деснах.

 

Всё бросили на произвол судьбы. Старинные подсвечники с позеленевшими от времени бронзовыми завитушками, чернильницу на мраморной подставке, резной китайский веер, соколиное чучело, побитое молью, абажур атласный с кисточками на проволочном каркасе. Дореволюционные книги по медицине – с ятями и тиснеными переплетами, а страницы мышами погрызены и сырым табаком пахнут. Фронтовые письма, старые фотографии. Зеркало в сломанной серебряной оправе, не видно в нем почти ничего, амальгама вся облупилась, – в коридоре раньше висело. Зачем, говорят, нам эту рухлядь с собой везти, в новую жизнь… Вот и славно, пусть доживают со мной свой век – я сама рухлядь, не место мне в новой жизни.

 

Шестнадцать одинаковых корпусов, будто из спичечных коробков слеплены, – помнишь, в детстве мастерили такие? – до потолка рукой достать, стены как из картона, лифт консервная банка. Неживой дом, бездушный, безликий, не могу я в нем жить, муторно мне там и тесно, как в клетке, бежать хочется. Тем же вечером и сбежала, не разобрав тюки и коробки, пешком шла через весь город, потому что на метро не успела, домой шла, обратно… А тут уже свет выключили, газ отрезали, водопровод перекрыли, и дом как будто усох, сгорбился, ниже стал на этаж… Смотри‑ка, свечки наши растаяли, я сейчас новые зажгу, а ты заберись пока на диван с ногами, подремли, я пледом тебя укутаю – прохладная нынче ночь.

 

Август кончается, скоро утренники нагрянут, не доживем мы тут до зимы без печки, придется уйти, вот только кошка моя вернется, я‑то здесь из‑за кошки. И ты своего дождешься. Ты тоже чего‑то ждешь, я знаю, иначе зачем ты здесь? Не меня же ты ждешь, в самом деле, я ведь не люблю тебя… Ты только не обижайся, ладно? Руки у тебя такие красивые и глаза добрые, мне хорошо, когда ты рядом сидишь на диванчике, уютно с тобой, да только я однолюб.

 

Антошка все старые дома в городе знал как свои пять пальцев: историю градостроения изучал, собирал фотографии разных лет по архивам. Город вдоль и поперек исходил с планшетом под мышкой, рисовал углем и акварелью городские виды. А по вечерам я кофе варила, и мы садились вот сюда на подоконник лицом друг к другу, прижимаясь затылками к шероховатой стене, глядели в небо, на крыши, а летом по ним лазили… В тот день тоже полезли, дождь моросил, стрижи над самой крышей носились, а флюгер на башенке покосился, скрипел жалобно на ветру, Антошка думал его поправить – осторожно, чтобы дому не сделать больно. Осторожно… Сначала мурлыкал что‑то себе под нос, потом ткнул пальцем в небо – смотри, гроза‑то мимо прошла, – сделал еще шаг и сорвался, поскользнулся на самом краю. А двор наш с крыши на песочницу детскую оказался похож, только без грибка раскрашенного посередине, и Антошка мой возле бортика распластался, раскинув ручки и ножки, как будто куколку кто забыл… Грозы в тот день действительно не было, а через неделю я котенка подобрала во дворе, крохотного совсем, сидел на том самом месте, нюхал потемневшие пятна крови… Мы с Антошкой с первого класса не разлей вода были, двадцать с лишним лет ходили друг к другу в гости, почти каждый день – они в соседнем подъезде жили. Однажды Антошка хотел камин починить, но без толку – тот в войну еще отказал. Видишь, у дракона на каминной решетке лапа одна отломана? Сколько я в детстве сказок про него придумывала…

 

Много с тех пор людей хороших встречала: красивых, умных, с ума в постели сводивших, а любимых не встречала. Не серчай на меня, так получилось, что не могу больше любить, умерло во мне что‑то вместе с Антошкой. Привязанности остались, и то хорошо, правда? Ты мне нужен, у меня ведь никого больше нет… Делай что хочешь: молчи, не обращай на меня внимания, уходи в себя, только не уходи отсюда совсем. Я не могу остаться одна в доме, иначе я развалюсь вместе с ним, он мной только и живет, а у меня сил больше нет жить его умирающими стенами. Ты хороший, я знаю, давай я тобой буду жить, пока кошка моя не пришла. Вдвоем веселее.

 

Дом жалко, не переживет он холодов. Целый век разрушался, недужил, в чем только душа держалась, однако крепко стоял, потому что был кровом, а умирать стал, когда жильцы начали выезжать. Разломы в стенах такие, что кулак можно засунуть, крыша прохудилась, подвал затоплен до самых окошечек, откуда тысячами летит прозрачная комариная мелюзга – это уже агония. Штукатурка пластами отваливается с мокрого потолка, как ты там живешь у себя на чердаке, ума не приложу, перебирался б ко мне, что ли… Обои покрылись пятнами, отстают от стен, а под ними вода сочится, хотя дождя давно не было, как будто это дом плачет. И двор за лето двухметровым бурьяном зарос, ступени покрылись мхом, стены осклизли плесенью, грибами какими‑то обросли, а сквозь трещины плющ с фасада пробрался, тянет свои усики и листочки в темноту подъезда, цепляется за жизнь, осваивает пространство. Какие бледные вырастают побеги без света, почти прозрачные, а снаружи из‑за плюща дома почти не видно, заплел весь фасад плотным зеленым ковром. Вот и мы были бы как живые, если бы росли с той стороны стены.

 

Вчера из дома крысы ушли, все до единой: полезли вдруг из дыр и щелей, потекли серой массой через подворотню на улицу. Я шаль скорее накинула, вышла в коридор проводить тех, что бежали с нашей квартиры, – как‑никак соседями были, хоть и докучали они мне изрядно. Одна крыса стала возле порога и все оглядывалась на меня, наверное, ждала, что я следом за ней пойду… Но мы не скоро уйдем, правда? Зимы дождемся, раньше нельзя, вчера мне приснилось, что кошка моя по первому снегу домой вернется. Ступала белыми лапками по снежной пудре, гнула серую спинку, мордочкой поводила из стороны в сторону… Как тихо теперь стало без крыс, только рама оконная где‑то скрипит на ветру, видимо, закрыть забыли, а раньше топотало, возилось, попискивало по углам, дралось из‑за оставленных людьми съестных припасов… Как ты думаешь, почему крысы ушли? Наверное, есть им нечего стало. Вот и у нас кончились продукты и сигареты, но мы дождемся утра, ладно? Жутко ночью идти через темный двор: выбитые окна осколками щерятся, лопухи листья огромные простирают, утянуть в заросли норовят, гул из‑под земли идет, монстры каменные с водостоков сигают, кружат над головой…

 

Скоро уже рассветет, потерпи часок, тогда сгинут все наши химеры… Прикорни на диване, пока я выскочу за угол в магазин, я быстро, я скоро вернусь, ты только не ходи пока никуда, забудь про этот свой интернет. Вдруг дом подумает, что мы его покинули навсегда и никому он больше не нужен. Боюсь я его одного оставлять, он и так уже не жилец, мы с тобой последняя опора этим стенам… Давай лучше кофе еще наколдуем, печеньица погрызем. Вкусное какое печенье, рассыпчатое, я как раз такое люблю, а ты к нему не притронулся, и кофе совсем простыл, давай я его допью, а тебе новый сварю… Хочешь, погадаем пока на гуще? Мне в прошлый раз как будто зверек привиделся, на кошку похожий, а вокруг звезды и облака, значит, вернется моя Прыська, точно вернется. Как ты считаешь? А ведь я даже имени твоего не знаю, странно… Разве можно говорить с человеком, которого по имени не окликнуть? А я все трещу и трещу без умолку, достала уже тебя своей болтовней… Молчишь, смотришь куда‑то в угол, как будто меня и нет вовсе.

 

Вот недотепа, все у меня из рук валится – гуща растеклась по полу, а я у нее так хотела про дом спросить. И ответа теперь не узнать, и чашка разбилась. Ну ничего, это, говорят, к счастью. Да ты сиди, сиди, я сама все уберу… Вот и рассвело, пока мы тут с тобой возились, можно свечи тушить.

 

Какие‑то непонятные звуки с улицы доносятся, слышишь? Лязг, грохот, шум моторов… Я подойду к окну, гляну, что там такое. Технику прямо под окна пригнали: экскаватор, грузовики, кран на гусеничном ходу, какой‑то фургончик. И рабочие в касках везде ходят, кричат, руками размахивают. Наверное, опять трубы будут менять, хотя их зимой обычно меняют, по закону подлости. А может, они по ошибке сюда заехали – улочка узкая, им тут и развернуться‑то негде… Смотри‑ка, экскаватор остановился прямо у нашей арки, загородил весь проход. Теперь до вечера из дома не выбраться – еще задавит своими гусеницами. Придется без сигарет посидеть, но мы потерпим немного, правда? Некоторые люди бросают курить и потом всю жизнь терпят, а нам только до вечера продержаться. Вечером рабочие домой уйдут, машины уедут, тогда я спокойно в магазин схожу, а ты посидишь тут, посторожишь дом. Или ты сходишь, а я ждать тебя буду, хорошо? Почему ты так побледнел?

 

Громыхают‑то как, господибожемой, оглохнуть можно от такого шума… Вот сейчас кошка моя вернется, начнет под дверью мяучить, а я ее не услышу. Роют и роют свою траншею, шуруют так, что дом ходуном ходит, с полок посуда падает. Вот и последняя чашка у нас с тобой разбилась…

Как думаешь, скоро они нас в покое оставят?

Ну что ты молчишь?..

 

Рецепт от Макса Фрая

 

Если в доме нет специй и вода только водопроводная, а хорошего кофе все равно хочется, можно попробовать с ним договориться, в смысле, поговорить с кофе, пока он варится. Можно просить его быть вкусным, как будто его сварили со специями, а можно рассказывать ему разные истории. В данном случае значение имеет не тема беседы, а внимание. Один мой хороший друг умеет заговаривать дешевый, дрянной кофе до умопомрачительного состояния, мне же такие фокусы удаются только с более‑менее качественными зернами.

 

 

Аше Гарридо

 

Девушка по имени Сердце

 

– А ты не плачь, – говорил следователь. – Ты же хотела стать героем? Герои не плачут.

Следователь бесился, оттого что раннее утро, а ему приходится возиться с этой идиоткой – без толку всё! – и глотал растворимую бурду из картонных стаканчиков, стаканчик за стаканчиком… а мог бы дома вальяжно смаковать роскошный кофе, сваренный доньей Исабель, – она никогда не доверяла кофе прислуге, это был ее конек, ее шик, напоминание о юности, проведенной в Париже. Хотя это и бросало легкую, почти незаметную, но все же тень на репутацию супруги, следователю нравилось по утрам пить «настоящий парижский кофе», а вечером с пристрастием выспрашивать у доньи Исабель, как ей удалось сохранить невинность в рассаднике разврата. Утро сложилось не лучшим образом, хотя ночной улов оказался огромным, это не радовало следователя. Ему досталась дура, с которой невозможно было разговаривать вообще. Раздосадованный, он от души произносил дежурные гадости.

– Герои не плачут. Потому здесь и не бывает героев, нечего им тут делать. Как какой герой сюда попал – так весь и вышел, понимаешь?

Она не знала, что это вранье, она не знала. Ее звали Корасон Моралес, ей было двадцать. Она уже не хотела быть героем, ее корчило от страха. Но деваться было некуда. И она плакала, горько и безнадежно, а следователь бесился, снова бесился, потому что она плакала – и ей было не до него.

Как будто все уже случилось. Она оплакивала себя и все, что должно с ней произойти, как свершившийся факт – испугать ее было нечем.

Она плакала и плакала, что бы с ней ни делали. Она кричала, когда к ее соскам прикручивали проволоку и жужжало магнето. Она теряла сознание в пыточной, приходила в себя в камере – обводила всех перепуганным, неверящим взглядом, вздрагивала, замирала… И снова плакала.

Ее сознание проделывало путь иголки по виниловой дорожке: почти незаметная выщербинка, царапинка тоньше ангельского волоса – и все начинается с того же места, игла не в силах покинуть осточертевший закоулок мелодии, один и тот же мелкий кусок бытия повторяется и повторяется без конца.

Плача, она спрашивала Хосефу, медицинскую сестру, что же делать, если она забеременеет.

Она плакала даже во сне.

Она плакала столько, сколько не плакал еще ни один человек во всем мире. Неизвестно, откуда в ней взялось столько слез. Даже не то удивительно, что она смогла столько времени жалеть себя и сокрушаться, а то, что в ее организме набралось столько соленой воды, что она не умерла от обезвоживания за неделю нескончаемых рыданий. Ее слезы оставались такими же солеными, горькими, едкими и в конце этого срока. Они проточили тайные русла в плоти мироздания, подмыли берега, разъели заслонки между мирами.

Она проснулась, не переставая плакать, от осторожной щекотки: нечто неуклюжее и насекомое, ростом с большую мартышку, робко, но настойчиво касалось ее руки, тщательно выбирая места, не истерзанные проволокой, не обожженные сигаретами и горячим воском. Это нечто было настолько странным и нереальным, что на мгновение Корасон даже перестала плакать. Впрочем, между одной слезой и другой промежуточек оказался невелик, не более обычного, они ведь не текут непрерывно, а, как хорошие водители, соблюдают между собой дистанцию. Так что вторая ненамного отстала от первой, со стороны было и вовсе незаметно. Но нечто насекомое коснулось заостренным коготком щеки Корасон между этими двумя слезами, показывая, что пауза отмечена и принята им на свой счет. А еще насекомое нечто кивнуло три раза, и Корасон решила, что это скорее некто, раз может понимать человеческие чувства и отвечать на них осмысленными сигналами. Некто насекомый, неуклюжий, изящный и, насколько Корасон могла разглядеть в сумраке, – зеленовато‑дымчатый, был слегка похож на гигантского богомола и очень сильно напоминал Чужого.

– К‑кто ты? – всхлипывая, спросила Корасон.

– Вам мое имя не скажет абсолютно ничего, – отклонил ее вопрос Насекомый. – Здесь, где вы, о нас не знают, даже не подозревают о нашем существовании.

– Ну, я бы не была так уверена, – возразила Корасон, вытирая щеку об остатки блузки на плече.

– Это неважно. Зовите меня как хотите. Я пришел для того, чтобы вести с вами переговоры.

– Поразительно, – сказала Корасон, обливаясь слезами, – я все‑таки сошла с ума и принимаю тебя за порождение фантазии. Нет, сеньор, я тебе ничего не скажу, понял? Прикинься ты хоть феей‑крестной, хоть Микки‑Маусом! Это галлюцинации? Что за гадость ты подмешал мне в воду?

– Нет‑нет, – пылко возразил Насекомый. – Я не имею отношения к происходящему здесь. Пожалуйста, дайте мне сказать до конца.

– Ну говори, чертова жужелица, – разрешила Корасон и горестно вздохнула.

– Утихомирьте ее кто‑нибудь! – раздался голос из противоположного угла. – Мало что ревет без умолку, так еще и заговариваться начала. Как будто одна тут сахарная…

– Что тебе, Одалис? – отозвалась Хосефа. – Девочка бредит.

– И что? Она думает, ей хуже всех?

– Она ничего не думает, Одалис, а ты не можешь знать, кому здесь хуже. Никто не может знать. Постарайся заснуть, она же не громко…

Одалис, ворча, устроилась на своем одеяле, медицинская сестра, приподнявшись на локте, какое‑то время вглядывалась в Корасон, но тоже легла. Корасон слушала, как слезы глухо стукают, падая на ее одеяло, как будто она роняет горошины в темноте. Вдруг скрипучий голосок прозвучал прямо над ее головой.

– Я вынужден был скрыться. Но теперь я позволю себе продолжить свою речь, толком еще и не начатую. Прошу вас, выслушайте меня не перебивая, а лучше – спрашивайте сами, только тише, умоляю, чтобы нас не прервали снова.

– Так ты будешь сам говорить или мне расспрашивать?

– И то и другое, и то и другое, в той пропорции, какая будет удобна вам!

– Я ничего не понимаю, – созналась Корасон, вытирая слезы волосами.

– Я все объясню!

 

Он объяснил. В соседнем мире, одном из тех, что поближе, близился конец света. И Корасон могла бы спасти этот мир и все его население, просто пожертвовав им свою жизнь.

– Я знаю эту сказку, – криво улыбнулась Корасон. – Я соглашусь спасти вас, а вы за это спасете меня. Не верю.

– Это не сказка, – печально возразил Насекомый. – И мы не можем вас спасти. Никак и ни за что.

– Конечно, – кивнула Корасон. – Это непременное условие. Если я буду знать заранее, что спасусь, жертва не будет иметь силы. Ага.

– Нет, нет! Все совершенно не так, поверьте. Если бы вы могли быть спасены здесь, мы ни в коем случае не стали бы препятствовать. Мы только потому и смеем просить вас о помощи, что вы обречены.

– А какая же мне тогда выгода от этого? Зачем мне… – Тут Корасон прекратила плакать и воззрилась на Насекомого округлившимися глазами. – Это точно? Это правда‑правда? Никак‑никак? Я погибну?

– И очень скоро. Мы же все проверили. Вас расстреляют еще до рассвета. Времени осталось совсем мало. Я слишком долго не мог разбудить вас. Каждая минута драгоценна.

Корасон вытерла глаза руками.

– Я ведь ничего не сказала им, а? Я ничего не сказала?

Насекомый потупился.

– Еще не сказали… Но может так случиться… что в последний момент… Вас повезут в грузовике, глаза завязаны, за город, там поставят на краю оврага. В первый раз они будут стрелять мимо. Потом предложат вам…

– И я?..

Насекомый отвернулся.

– Ну что? Что?

– Вы же понимаете. А потом они все равно вас убьют. Вы же понимаете.

– Так. Я понимаю.

Корасон разглядывала свои колени, синяки и ссадины на них, потом подняла руки, повертела ими перед лицом. Она теперь не плакала.

– Так чего ты хочешь от меня?

– Мы не можем вас спасти, но вы можете спасти нас. И вам это ничего‑ничего не будет стоить. Хуже от этого не будет. Вам не придется терпеть никаких дополнительных неудобств.

– Что такого в моей жизни, что моя смерть может вас спасти – и каким образом?

– У вас говорят: «когда умирает человек – умирает целый мир». Вы такие огромные существа… Огромные! Несказанно великие! Вы сравнимы с целым миром! Со Вселенной!

Корасон обвела взглядом спящих соседок по камере.

– Да уж. И что?

– Если вы скажете, просто скажете, что отдаете свою жизнь за спасение нашего мира…

– Я… Я как‑то думала отдать жизнь за наше дело. За свободу. За товарищей.

– Нет, послушайте, это прискорбное недоразумение. Это невозможное дело. Вы не можете отдать жизнь за своих друзей – они так же велики, как и вы. Исключено, исключено, им вы помочь не в силах! А нам – да, можете. Вполне. Вашей жизни будет достаточно для спасения целого мира.

– Мне казалось… что для такого великого свершения… нужен подвиг. Жертва. Как у Христа. Что‑то такое. Страдания…

– Разве вы мало страдали?

– Но не за вас ведь.

– Нам зачислят. Это тоже. Это может усилить эффект.

– Но сначала я предам их. Сдам их палачам.

– Знаете… я тут подумал… Я мог бы затуманить вам разум таким образом, что вы оказались бы неспособны… Просто неспособны. Я не могу милосердно убить вас – это разрушит условия, необходимые для успеха, для спасения нашего мира. Но я могу, уже после того, как вы посвятите свою смерть нам, в качестве бескорыстной жертвы…

– Какая же это будет бескорыстная жертва? Мне это выгодно.

– Да, в общем и целом, да. Но выгода незначительная! И не имеющая отношения к нашему миру! Вы все равно умрете для нас, за нас. А я просто… просто спою вам колыбельную. Сразу после первого залпа. Как будто вы сошли с ума от страха. Это будет… просто мой личный подарок. Никаких сделок.

– Как‑то все глупо. Несуразно. – Корасон ощупала вымокшее от слез одеяло. – Я так устала. Говоришь, уже скоро?

– Очень скоро, очень! Пожалуйста…

– Да ну тебя. Ты ненастоящий. Тебя и вообще нет.

– Почему же? – обеспокоено скрипнул Насекомый.

– Нелепо.

– Это вам кажется, что нелепо, – скрип его перешел в почти ультразвуковой визг, Корасон с трудом разбирала слова. – А у меня там… У нас там кладки, понимаете? И миллиарды лет неповторимой, не сравнимой ни с чем, единственной во Вселенной культуры. У моего последнего выводка еще не затвердели панцири, понимаете? Ваше появление было таким… таким чудом! Если бы вы знали. Словно в ответ на наши стенания и сокрушения вдруг живой водой в мир уже мертвых пролились ваши слезы. Капля за каплей, тонким ручейком… и наконец – бурным потоком, как будто рухнула плотина – какое очистительное безумие овладело нами! Если бы вы знали!

Отдайте, отдайте нам вашу жизнь. За вами идут, и больше она вам ни на что не пригодится. А мы… мы будем чтить вас как спасительницу мира. И вы не станете предателем здесь. Ваши друзья, те немногие, что уцелеют, не проклянут ваше имя. А?

– Что‑то здесь очень и очень нелепо. В чем твоя ложь, таракан?

Насекомый снова потупился.

– А вы не передумаете?

– Я еще даже не согласилась.

Насекомый скорбно зашелестел хитиновыми пластинами.

– Вот честно?

– Честно.

– Вы и так ничего бы им не сказали.

– Твою мать, кусок дерьма! Да как же ты смел?

Корасон попыталась схватить хитинового монстра за шею, но руки плохо слушались ее. Насекомый легко уклонился, а затем подошел ближе и положил легкие лапки ей на грудь.

– Если бы я не сказал этого и не открыл вам затем правду, вы не согласились бы. Мы проверяли.

– А теперь соглашусь, да? – прошипела Корасон.

– Да.