Экстремальный бунт: «Бунт на продажу», Гл. 5

 

По-видимому, контркультурное движение привлекает на свою сторону не больше сумасбродов, чем любое другое, но оно плохо приспособлено для обуздания примкнувших сумасбродов. А все дело в том, что критика контркультурного толка отрицает разницу между девиантным поведением и диссидентством. Поскольку вся культура в целом считается репрессивной системой, любой человек, нарушающий любые правила по любой причине, может заявить о проведении акции сопротивления. Кроме того, любой, кто критикует такие заявления, будет автоматически атакован как очередная марионетка системы, еще один фашист, стремящийся навязать правила бунтующему индивиду.

Глава 5 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Манифест Унабомбера. Романтизация преступности. Школа Колумбины и культура страха. Миф о душевных болезнях. Атака на рациональность. Издательство Disinformation. Стиль настолько экстремальный не ждет успех национальный. Снижение трат. Простая жизнь и парадокс антиматериализма. Индустриальная революция и ее последствия стали катастрофой для человечества. Они намного увеличили продолжительность жизни тех, кто живет в развитых странах, но привели к дестабилизации общества, сделали жизнь бессмысленной, подвергли людей унижению, привели к распространению психологических страданий (а в странах третьего мира — и физических) и поставили под угрозу существование природы. Продолжающееся технологическое развитие усугубит ситуацию. Безусловно, оно подвергнет людей еще большим унижениям, причинит еще больший вред природе, наверняка приведет к еще большей социальной дезорганизации и психологическим страданиям и вполне может привести к росту физических страданий даже в развитых странах.

Посему мы призываем к революции против индустриальной системы. Возможно, в этой революции будет применяться насилие, а возможно и нет: она может быть внезапной или пройдет как относительно постепенный процесс, который займет несколько десятилетий. Ничего предсказать мы не в силах. Однако в самых общих чертах мы описываем меры, которые должны предпринять те, кто ненавидит индустриальную систему, дабы подготовить почву для революции против этой формы общества. Эта революция не будет политической. Ее целью будет не свержение правительств, а уничтожение экономической и технологической основы современного общества.

Это строки из «Манифеста Унабомбера». В 1980-1990-х годах человек по прозвищу Унабомбер снискал дурную славу, рассылая по почте взрывные устройства влиятельным ученым, инженерам и промышленным лоббистам, т. е. тем, кто ответственен за укрепление «технологической основы» общества, по всем США. Его бомбы были тщательно замаскированы под простые предметы. Многие из них находились в коробках из под сигар или книгах, и детонаторы срабатывали, когда их открывали. В одном случае бомба имела пусковое устройство, реагирующее на давление, и должна была взорваться, когда самолет достигнет определенной высоты.

Полиция не могла найти Унабомбера больше пятнадцати лет. Перелом наступил в 1996 году, когда террорист анонимно вошел в контакт с властями, предлагая прекратить свою кампанию, если газеты New York Times или Washington Post опубликуют его манифест. Газеты дали согласие. Когда манифест был опубликован, родной брат Унабомбера узнал его взгляды и литературный стиль и позвонил в полицию. Полученная наводка привела полицейских в маленькую хижину в Монтане к Теодору Качински, который вел отшельническую жизнь без электричества, выращивая овощи, охотясь на кроликов и мастеря самодельные бомбы.

Когда опубликовали «Манифест Унабомбера», многие политики левого толка с удивлением обнаружили, что в нем мало с чем можно не согласиться. Текст содержал знакомые элементы контркультурной критики. Современная технология породила систему тотального владычества и контроля? Конечно. Природа систематически уничтожается? Именно так. Индустриальное общество не дает ничего, кроме заменителей удовлетворения? Верно. Массы состоят из насквозь социализированных, неврастеничных конформистов? Кто с этим спорит!

Фактически многие люди увидели, что отличаются от Качински разве что в плане чисто тактическом. (В Интернете была проведена викторина, где пользователям предлагалось определить, какие цитаты взяты из книги Эла Гора «Земля в равновесии», а какие — из манифеста Качински, и это оказалось на редкость трудной задачей.) Левые политики согласились с его воззрениями, они просто не одобряли его почтовые «бомбежки». Однако даже при всем этом мысли Качински о насилии не особенно отличались от позиции многих идолов 1960-х — от Жана-Поля Сартра до антагониста Мартина Лютера Кинга Франца Фанона и лидера влиятельной организации афроамериканцев «Нация ислама» Малькольма Икса.

Таким образом, дело об Унабомбере заставило многих людей задуматься над вопросом, который партизаны контркультурной критики десятилетиями старательно обходили. Где граница между правонарушением и патологией? В какой момент нестандартное мышление переходит в психическую болезнь? Какова разница между антисоциальным поведением и бунтом против общества? В какой момент альтернативное движение низводится до простого сумасбродства?

 

* * *

 

Каждое радикальное политическое движение привлекает определенное число сумасбродов и просто неудачников. Однако похоже, что движениям контркультурного толка достается особенно много подобных личностей — от секты Джима Джонса и «семьи» Чарльза Мэнсона до «Нации ислама» и «Общества по уничтожению мужчин». Казалось, будто радикалы 1960-х были особенно восприимчивы к упоительным звукам, несшимся из уст экстремалов и безумцев. Книга «Утро магов», уфология, античная теория богов и космоса, ритуалы друидов, поиски Атлантиды, теософия, саентология, розенкрейцеры — казалось, нет пределов доверчивости бунтарей от контркультуры.

Объяснение этому найти несложно. По-видимому, контркультурное движение привлекает на свою сторону не больше сумасбродов, чем любое другое, но оно плохо приспособлено для обуздания примкнувших сумасбродов. А все дело в том, что критика контркультурного толка отрицает разницу между девиантным поведением и диссидентством. Поскольку вся культура в целом считается репрессивной системой, любой человек, нарушающий любые правила по любой причине, может заявить о проведении акции сопротивления. Кроме того, любой, кто критикует такие заявления, будет автоматически атакован как очередная марионетка системы, еще один фашист, стремящийся навязать правила бунтующему индивиду.

По этой причине контркультура всегда отличалась тенденцией к романтизации преступности. Как видно из фильмов, подобных «Бонни и Клайду» или «Американскому психопату», критики контркультурного толка всегда испытывали соблазн переосмыслить воровство, похищения людей и убийства и рассматривать их как формы критики общества, придав им интеллектуальный характер. Карательные законы США в отношении наркотиков усиливали эту тенденцию. Было легко понять, что перекупщики кокаина в фильме «Беспечный ездок» наносят удар по системе ради свободы, так почему бы не увидеть «борцов» в Мики и Мэллори из фильма «Прирожденные убийцы»? Прошло немного времени, прежде чем появились люди, утверждающие, что бойня в школе «Колумбина» в 1999 году представляла собой критику массовой системы образования. (Дилан Клеболд и Эрик Харрис отказались мириться с тиранией школьных громил и учителей!) Лорена Боббитт сделала феминистское заявление. (Она отказалась быть жертвой!) Мумиа Абу-Джамал сопротивлялся полицейским-расистам. (Борись с властями!) И конечно, О. Дж. Симпсона коварно подставили.

В каждом из этих случаев ординарные (а порой экстраординарные) преступления подвергались политической интерпретации, а затем преподносились как акции протеста против системы. Эталон такой интерпретационной стратегии был создан в конце 1960-х. Это становится ясным из снисходительного отношения к бесчинствам байкеров из организации «Ангелы ада» (что привело к катастрофе во время выступления группы The Rolling Stones на фестивале в Алтамонте в 1969 году). Гораздо большую политическую значимость имела реакция общественности на бунты, охватившие сотни негритянских кварталов (особенно в Уоттсе и Детройте) в конце 1960-х. Среди белых радикалов эти бесчинства рассматривались как всего лишь продолжение борьбы за гражданские права. Утверждалось, что под руководством Мартина Лютера Кинга чернокожие пытались протестовать мирным путем, но перемены наступали слишком медленно. Когда разочарование усугубилось, афроамериканцы пошли за более радикальными лидерами — такими как Малькольм Икс и Стокли Кармайкл. И они начали выражать свой протест более жестокими способами — через бунты. Таким образом, беспорядки в Уоттсе, по словам активистов движения за гражданские права, показали, что чернокожие американцы отказались «смирно следовать в газовые камеры». Их действия были реакцией на «жуткую безработицу и отчаяние, царящие в гетто».

Такое объяснение было впоследствии канонизировано рядом кинематографистов, в том числе Спайком Ли. Проблема в том, что у него отсутствует эмпирическая основа. Например, во время ужасных беспорядков в Детройте автомобильная индустрия процветала и безработица среди темнокожих жителей этого города составляла всего около 3,5 %. Доходы среднестатистической негритянской семьи были всего на 6 % ниже доходов белых семей, а процент чернокожих жителей этого города, имевших собственные дома, был самым высоким в стране. Картины детройтского гетто, с которыми все мы теперь хорошо знакомы — мили пустых автостоянок и брошенные дома — были последствием бунтов, а не их причиной.

Кроме того, эти бунты не поддерживали более радикальных лидеров «власти черных». Позиции таких личностей, как Малькольм Икс и Бобби Сил, всегда больше привлекали белых радикалов контркультуры, чем представителей негритянской общины. В период деятельности Малькольма Икса рейтинг одобрения его взглядов темнокожим населением никогда не превышал 10 % (даже в Нью-Йорке, где Икс жил), в то время как число не одобрявших доходило до 48 %. Недавние опросы темнокожих американцев показали, что деятельность лидеров «власти черных» Кармайкла и Рэпа Брауна одобряют 14 % респондентов, а уровень неодобрения составил 35 % для Кармайкла и 45 % — для Брауна. Однако зрелище черных боевиков, победным маршем входящих в здание законодательного собрания Калифорнии с винтовками М-1, оказалось слишком заманчивым для многих белых радикалов, которые желали не более не менее как тотальной революции против общественного строя. Для них интеграционная политика Мартина Лютера Кинга была всего лишь очередным примером того, как система кооптирует инакомыслие.

Итак, деятели контркультуры истолковали развитие межрасовых отношений в Америке таким образом, чтобы это соответствовало их политическим пристрастиям. Вместо того чтобы рассматривать движение за гражданские права как битву за юридически оформленные права, они побуждали всех видеть в нем сигнал к тотальному восстанию против американской культуры и общества. Но поступив так, они породили тенденцию к терпимости по отношению к преступному поведению в черных кварталах, что во многом ухудшило условия жизни в них. По сей день прогрессивные левые деятели в США никак не могут решить, где проходит линия между девиантностью и диссидентством в афроамериканской культуре. Например, мощная волна музыки хип-хоп — это прославление откровенно антисоциального поведения и мышления, однако многие люди, критикуя этот стиль, чувствуют себя комфортно, только когда слова песен исходят из уст белых рэпперов. (Эминем, безусловно, прав, указывая на лицемерие своих критиков, осуждающих его за тексты, которые зачастую довольно мягки по сравнению с текстами большей части современного черного хип-хопа).

Даже когда преступную деятельность не рассматривают как форму протеста, она нередко политизируется теми, кто заявляет, будто это — реакция на репрессивные социальные условия: хотя бунтовщики, может быть, и не протестовали против нищеты и расизма, их бунт, тем не менее, был вызван этими явлениями. Так что даже если протестующие не выдвигали никакой четкой политической программы, единственный способ отреагировать на бунт — это составить политическую программу.

Здесь применяется теория коренной причины преступления. Как и большинство теорий, она содержит частицы истины. Проблемы возникают только когда те, кто ее использует, заходят слишком далеко и начинают воображать, будто преступность или антисоциальное поведение можно полностью ликвидировать, применяя лишь политические меры, направленные на исправление социальной несправедливости. При этом игнорируется основополагающий мотив преступления, который неизменен при любом общественном строе: быстрая нажива. Ведь в большинстве случаев преступления сулят большую выгоду. Таким образом, всегда будет оставаться потребность в карательных мерах со стороны общества в отношении тех, кто решает причинять другим людям зло ради собственной выгоды. И всегда будет необходимость в критериях отличия антисоциального поведения от социального протеста.

Однако контркультурная критика нивелирует различие между «хорошими» репрессиями — принуждением к соблюдению правил, дающих возможность взаимовыгодной кооперации, — и «плохими» — необоснованным насилием над слабыми и бесправными. И когда к контркультурной критике примешивают теорию «коренных причин», результат получается шокирующим. Если общество есть гигантская репрессивная система, то любой поступок, неважно насколько жестокий или антиобщественный, может рассматриваться либо как форма протеста, либо как «обратная вспышка», вызванная чрезмерной репрессивностью системы. Таким образом, вина за все плохое, что происходит в обществе, в конечном итоге возлагается на систему, но никоим образом не на конкретных людей, совершающих плохие поступки.

Пагубное влияние теории коренных причин можно увидеть в премированном Американской академией киноискусства документальном фильме Майкла Мура «Боулинг для Колумбины». Бойня в школе «Колумбина» была преступным актом, по крайней мере в общепринятом смысле. Почти все школьники, подвергающиеся в школе унижениям, склонны предаваться мечтам, в которых они убивают своих обидчиков и взрывают школу. Разве у кого-то не вызывает восторг сцена в фильме «Смертельное влечение» (1989), в которой персонаж Кристиана Слейтера убивает двух школьников, а затем успокаивает свою подругу, говоря, что футбольный сезон прошел, и «от этих двоих нечего ждать, кроме насилия над девчонками да шуток про СПИД»? Разница между Клеболдом с Харрисом и большинством остальных школьников, попавших в их ситуацию, в том, что последние предавались фантазиям, а первые действительно воплотили их в жизнь. В этом отношении они не отличаются от обычных преступников, которые делают то, о чем мы лишь грезим.

Однако для Мура бойня в школе «Колумбина» была не просто преступным деянием, а обвинением всему американскому обществу и американской истории. Его документальная лента начинается довольно предсказуемо, обращая внимание зрителей на оружие, которое применили Клеболд и Харрис, и на то, насколько просто его приобрести в США.

Однако постепенно аргументация в фильме принимает странный оборот. Похоже, будто отсутствие контроля за огнестрельным оружием — всего лишь малозначительный элемент проблемы. Канадцы, утверждает Мур, владеют самым разным оружием, однако насилия с его участием там почти нет. Значит, нам нужно заглянуть глубже в поисках «коренных причин» проблемы. Виной всему, утверждает Мур, «культура страха», существующая в США.

В этот момент Мур чувствует потребность пересказать всю историю США — от первых переселенцев до современности. Мы слышим об истории рабовладения, о линчевании и ку-клукс-клане, испано-американской войне, спонсированных ЦРУ военных переворотах в Южной Америке, вторжении на Гренаду и бомбардировках НАТО Сербии. Получается, что «культура страха» коренится в вечном страхе перед чернокожими, отражающем опасения рабовладельцев перед восстанием рабов, и усиливается военно-промышленным комплексом, параноидальным стремлением США к ядерной гегемонии и многочисленными телевизионными ток-шоу правого толка. А еще в какой-то мере — в безработице и бедности.

В заключение Мур высказывается против контроля над огнестрельным оружием. Такой контроль слишком мало значит. Контроль над оружием — это то, что Роззак назвал бы «всего лишь институциональным» решением проблемы насилия в американском обществе. До корня проблемы так не добраться. Режиссера устраивает только тотальная трансформация американской культуры и сознания.

Здесь мы видим, как Мур совершает смертный грех контркультуры. Он отмахивается от реального решения проблемы, стоящей перед ним, — решения, которое однозначно улучшит жизнь его сограждан, — на том основании, что оно не радикально или слишком «поверхностно». Он не только настаивает на революционных переменах в культуре, он отвергает все менее радикальное. Это — экстремальный бунт.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что аргументы Мура против контроля над оружием совершенно несостоятельны. Насилие с применением огнестрельного оружия — это классический пример гоббсовской гонки навстречу поражению. Каждый отдельный человек может повысить личную безопасность, приобретя пистолет, но каждый, кто так делает, одновременно становится более опасным для соседей. Конечный результат — коллективное всеобщее поражение, все люди становятся опасными друг для друга, понижая среднюю степень персональной безопасности. Решение для отдельных людей — такое же, как для наций, увязших в гонке вооружений. Людям нужен договор о контроле над оружием, чтобы прекратить эту конкуренцию. Именно это и предлагают законы о контроле над оружием.

Мур утверждает, что от законов о контроле над оружием мало толка, так как в Канаде хранятся миллионы единиц оружия, но насилия с их применением почти не наблюдается. Но этот аргумент — неполное изложение фактов, граничащее с ложью. Режиссер не упоминает, что в Канаде действуют чрезвычайно строгие законы о владении оружием. Может быть, в этой стране действительно хранится восемь миллионов единиц оружия, но это почти исключительно однозарядные винтовки и дробовики, запертые в оружейных сейфах в сельских районах. Там почти нет пистолетов, полуавтоматического оружия и совершенно нет штурмовых винтовок. Пистолеты ТЕС-9, которые применялись во время бойни в школе «Колумбина», в Канаде купить невозможно. Ни один гражданин не имеет права по какой бы то ни было причине носить заряженное оружие в канадском городе. Мур показывает нам тир в Сарнии (провинция Онтарио), но не упоминает, что ни одному из любителей стрельбы не разрешается выносить оружие за пределы тира.

Другими словами, главная разница между Канадой и США является «не культурной, а институциональной. Как бы то ни было, различия в культуре — это следствие различий в законодательстве и государственных институтах. Канадцы в отличие от американцев не живут в культуре страха вовсе не потому, что смотрят другие телешоу или свободны от наследия рабовладения, а потому, что им не приходится постоянно волноваться, что их могут застрелить.

 

* * *

 

Контркультурное мышление не только привело к определенной наивности в отношении преступности, оно также способствовало почти бесстыдной гламуризации душевных недугов. Во многих книгах, начиная с «Пролетая над гнездом кукушки» до таких книг, как «История безумия в классическую эпоху» Мишеля Фуко и «Феноменология переживания» Р. Д. Лэйнга, высказывается предположение, что сумасшедший человек на самом деле не безумен, он просто не такой, как другие. Они не больные, они — нонконформисты, которых одурманили лекарствами и заключили в неволю, чтобы они не задавали слишком много нелицеприятных вопросов.

Норман Мейлер вывел эту связь еще в 1957 году, утверждая, что хипстер с его пренебрежением к социальным условностям по сути являет собой тип психопата. В современном мире ускорение темпов повседневной жизни создало ситуацию, в которой «нервная система подвергается стрессу настолько, что становится невозможным такой компромисс, как сублимация». Так, на смену невротичному подавлению энергии инстинктов приходит психопатология, и система социального контроля утрачивает свою власть над человеком. Единственная разница между хипстером и обычным психопатом в том, что первый «экстраполирует, исходя из своего состояния, из своей внутренней уверенности, что его бунтарство справедливо, что это радикальное видение вселенной, которое отличает его от невежества, реакционной предубежденности и неуверенности более заурядных психопатов».

Связь, которую Мейлер видит между контркультурным бунтом и безумием, фактически исходит непосредственно из главных постулатов контркультурной критики. Если все правила являются репрессивными ограничителями — помехами для свободы и творчества индивида, то нельзя не заметить, что сама рациональность есть система правил. По мнению Мейлера, существует лишь два типа людей: хипповые («бунтари») и цивильные («конформисты»). Неудивительно, что рациональность определяет существование цивильных людей. Что такое принцип непротиворечивости, если не навязываемое социумом правило, ограничивающее нашу речь? Что такое научные факты, если не верования, получившие официальное одобрение от бюрократов? Что такое лингвистическое значение, если не мертвая рука прошлых предрассудков и условностей, удерживающая нас, ограничивающая наши слова и мысли? Даже грамматика — что это, если не смирительная рубашка, ограничивающая нашу спонтанность, творчество и свободу?

Все это мы можем увидеть в работах художников, которые, чтобы по-настоящему выразить себя, запросто нарушают все эти правила. Однако если рациональность — это всего лишь система правил, а свобода заключается в спонтанности индивидуального самовыражения, то, по-видимому, свобода представляет собой некую иррациональность. Если рассудок — это Аполлон, значит, безумие — это Дионис. Как написал Фуко, безумие «правит всем, что легко, радостно, фривольно в этом мире». Именно безумие, безрассудство позволяет людям «веселиться и вкушать радости».

Рассудку для установления своей гегемонии необходимо «поработить безрассудочность». Он должен уничтожить безумие, чтобы навести порядок и установить контроль. В средние века церкви приходилось сжигать еретиков, дабы сохранять свою власть над сердцами и умами людей. В светскую эпоху рассудочность заменила религию как господствующая культурная система. Посему не еретики, а безумцы представляют наибольшую угрозу этой системе.

Фуко утверждает: современная эпоха началась с того, что он называет «великое заключение». Те, кто не вписывался в общество, отлавливались и помещались в тюрьмы, психбольницы и работные дома. По мнению Фуко, эти институты стали столпами порядка в современном обществе. Он постоянно проводит аналогию между тюрьмами и психбольницами: заключением в тюрьму наказывают тех, кто отказывается поступать, как все остальные; психбольницы контролируют тех, кто отказывается мыслить, как все остальные. По мнению Фуко, репрессивное общество, изображенное Джорджем Оруэллом в романе «1984», где улицы патрулирует «полиция мыслей», задерживая тех, кто совершает «мыслительные преступления», уже довлеет над нами. Мы просто не признаем этого, потому что тюрьмы называются «больницами», а полицейские называются «врачами».

Разумеется, следует признать, что в СССР было обычным делом, когда политических диссидентов помещали в психиатрические учреждения, как и то, что коммунистическое правительство Китая отправило огромное количество людей в «перевоспитательные» лагеря.

Кроме того, до самого недавнего времени западная психиатрия действительно выносила некоторое количество очень сомнительных диагнозов (например, классифицировала гомосексуализм как душевную болезнь). Однако едва ли это подтверждает заявление о том, что психбольницы — это всего лишь тюрьмы с другим названием. Есть огромная разница между сомнениями в том, является ли гомосексуализм душевным расстройством и является ли шизофрения психическим заболеванием. Однако в 1960-х годах многие влиятельные интеллектуалы начали задаваться именно таким вопросом. В своем бестселлере 1967 года «Феноменология переживания» основатель «антипсихиатрии» Р. Д. Лэйнг, известный нетрадиционным подходом к лечению шизофрении, считал, что шизофреники находятся в «путешествии во внутреннее пространство и время», пытаясь обойти все нормализующие структуры, навязанные в процессе социализации. Хотя он не отрицал, что такое путешествие причиняет сильные страдания, но утверждал: шизофреники находятся на пути к открытию своей подлинной человеческой природы. Если любая социализация, по сути, принудительна, то свобода означает не что-либо, а разрушение всех ее результатов. Для этого требуется отвергнуть все навязанные обществом разделения между внутренним «я» и внешним миром, прошлым и будущим, реальным и воображаемым, добром и злом. «Нормальное» общество воспринимает это как нарушение мыслительного процесса именно потому, что это означает отказ от традиционного социального порядка. На самом деле это показывает невозможность обретения истинной свободы в ограничивающих рамках «нормального» общества.

Аргументы противников психиатрии были с жадностью проглочены хиппи и другими бунтарями контркультуры. Помимо книги и фильма «Пролетая над гнездом кукушки», можно найти особенно четкую формулировку этой теории в фильме 1972 года «Правящий класс». В нем Питер О'Тул играет Джека — четырнадцатого герцога Гарни, — сумасшедшего, убежденного, что он Иисус Христос. Унаследовав семейное состояние, он освобождается из психбольницы, но приводит в ужас родственников, вещая о братской любви и угрожая раздать свое имущество бедным. Семья нанимает некоего врача-прохиндея, который посредством ряда нетрадиционных методов лечения, включая мощный электрошок, умудряется переориентировать заблуждения Джека таким образом, что теперь он считает себя Джеком Потрошителем. Однако под этой новой маской Джеку удается с большим успехом вращаться в британском обществе. Его безумие остается незамеченным, когда он занимает место пэра в палате лордов.

Сверхзадача этого фильма ясна: безумие в глазах смотрящего. Кто мы такие, чтобы заявлять, что реально, а что нет, или что правильно, а что неправильно? Если бы Иисус пришел в мир сегодня, его отправили бы в психушку. Однако маньяки-убийцы разгуливают по коридорам власти. Ученые, бюрократы и фармацевтические компании устроили сговор для контроля над людьми, притупляя их чувства разнообразными мазями и напитками. Для тех, кого легче всего одурачить, существуют потребительские товары. Если это не помогает, то есть препарат Prozac для облегчения страданий. А тех, кто все равно не может найти удовлетворение или смысл своего существования, пора пичкать таблетками Haldol. Мы тайно восхищаемся пациентом психбольницы, который делает вид, будто глотает свои таблетки, но лишь чтобы достать их через несколько минут из-под языка (так что мы оказываемся слегка шокированы, когда в фильме «Прерванная жизнь» героиня Анджелины Джоли оказывается настоящей социопаткой, а не просто самоуверенной женщиной, угнетаемой в патриархальном обществе).

Безумие все чаще начинает рассматриваться как форма подрывной деятельности, а безумные идеи, вне зависимости от их содержания, — как подрывные идеи. Подобно психоаналитику, который воспринимает гнев и оборонительное поведение со стороны пациента как признак того, что терапия начинает «куда-то проникать», критик общества воспринимает отзывы о себе как о сумасшедшем в качестве сигнала, что его вопросы и теории затронули некую нелицеприятную правду. Дальнейшим правильным действием будет продолжение расспросов, но никак не их прекращение.

Чтобы увидеть, до какой степени романтизировано сумасшествие в контркультурном мышлении, достаточно лишь просмотреть некоторые издания, выпущенные медиакомпанией Disinformation. Классический пример контркультурного предпринимательства — компанию Disinformation — лучше всего можно охарактеризовать как оптового продавца альтернативной культуры. В биографическом очерке основатель компании Ричард Метцгер описывается как человек, который «хочет вести большой бизнес: стать Тедом Тернером сумасбродной журналистики и контркультуры… Он зарабатывает на жизнь, продавая контркультуру, или, скорее, психологический шок, который испытывают некоторые люди, наблюдая, как социальные табу разбиваются вдребезги». Его цель — развитие бренда подрывной деятельности.

Издания компании Disinformation по большей части содержат в себе беспорядочную мешанину альтернативного мышления. Беда в том, что под «альтернативным мышлением» здесь понимается все, что противоречит общепринятому мышлению, и под эту категорию начинает подпадать многое — от радикальной критики общества до совершенно бредовых идей. Так, материалы авторитетных критиков Ноама Хомски и Арианны Хаффингтон (которая, несмотря на вычурность высказываний, достаточно серьезный автор) оказываются в компании статей, в которых утверждается, что людей давно клонируют, а подсластитель аспартам ядовит, что Северную Америку в древности населяли пигмеи, а Вселенная наделена сознанием. Любой сигнал здравомыслия быстро затухает посреди всего этого бреда.

Погоня за причудливым приняла еще более экстремальную форму в британском телешоу под названием Disinformation, продюсируемом Метцгером. Здесь компания Disinformation в духе фильмов о путешественнике Роберте Рипли устроила прославление причуд в сочетании с очарованием «глупым поведением, запечатленным на видео» а-ля Fox-Television. Демонстрировались «экстремальные» кадры, запечатлевшие людей, поджигающих друг друга, женщину, у которой зашивают вульву, интервью с жертвой контроля ЦРУ над разумом и дискуссии с изобретателем машины времени. И конечно, не была забыта «дойная корова» для бизнеса компаний типа Disinformation — уфология. Предприниматели от альтернативного мышления сделали такие деньги на привлечении всеобщего внимания к НЛО, что шумиха на эту тему быстро превратилась в часть меинстрима.

Программы Disinformation не более нелепы, чем зрелища на телеканалах меинстрима, где конкурсанты в реалити-шоу «Фактор страха» поедают живых сороконожек и ложатся в чан, полный тараканов, или где одной из самых заезженных тем стала борьба полицейских с инопланетянами, похищающими людей. Но в отличие от реалити-шоу Disinformation воспринимает себя очень серьезно. Ее руководители уверены, что ведут политическую деятельность- они раздвигают границы, бросают вызов общепринятым представлениям и таким образом подрывают систему. У многих людей отношение к их продукции также совершенно серьезно. Журнал LA Weekly в своем ревю под названием Disinformation: The Interviews настаивает, что за акцентированием внимания на сумасбродах и сумасбродстве кроется серьезное намерение: «Этот упор на магическое изменение мира силой воли на первый взгляд может показаться эксцентрикой, однако он указывает на важный аспект дезинформационной программы.

Когда анатомирование пропаганды и исследование альтернативных теорий пробуждает людей, позволяя им увидеть, какой паутиной лжи они окружены, примеры поступков шутников и хулиганов дают им право ввести в игру свои собственные выдумки. Это магия в стиле Уильяма Берроуза, выявляющая, какая из нынешних технологий работает лучше всего — культурная диверсия, борьба с рекламой или постепенное разрушение превалирующих общепризнанных представлений».

За всем этим можно разглядеть знакомую нам тему Ги Дебора и Жана Бодрийяра. Мы живем в обществе спектакля, в мире, где все представляет собой лишь изображение, иллюзию. Матрица реальна; она вокруг нас. Поэтому какая разница, что реально, а что фальшь? Имеет значение лишь борьба за то, кто получит власть над реальностью.

Беда в том, что «подрывная деятельность» такого рода продолжается уже более сорока лет и без видимых результатов. Все, чем разродилась медиакомпания Disinformation, не более причудливо, чем то, что показывают на кабельных каналах. А вчерашняя альтернатива — это всего лишь сегодняшний мейнстрим. Поучительно, что в 1960-х малотиражные подпольные журналы (принципам которых следует Disinformation) сыграли роль тягловой лошади для литературного истеблишмента. И тогда делались радикальные заявления о «продырявливании превалирующих общепризнанных представлений». В 1968 году Дуглас Блейзек написал: «В наше время литература — это огненное колесо, прожигающее головы большего числа людей, чем когда-либо раньше, в основном молодых людей, которые прежде узнали о газовых камерах, а потом — о мороженом и каруселях». Далее он сделал обзор некоторых наиболее популярных подпольных изданий: ENTRAILS под редакцией Майка Берарди, сменившего Джина Блума (отбывающего срок за хранение травы и занятого обращением в свою веру заключенных тюрьмы Синг-Синг) служит отличным лекарством от скуки, будучи прямо-таки переполненным безумством и умопомрачительными новостями. Прочитайте о новой процедуре опознания личности по отпечатку пениса, о веселом судье, сказавшем «от одного до трех лет, Синг-Синг», о монахине, которая произносит слово fuck, а также обзор каталога Sears весна/лето 1967.

Сколько можно подрывать систему «без эффекта», прежде чем возникнет логичное сомнение в средствах подрывной деятельности? Безумство — это делать снова и снова то, что дает результат, противоположный ожидаемому, и совсем уж полное сумасшествие — думать, будто любые проявления радикализма такого рода способны разрушить систему. Сколько еще десятилетий потребуется, прежде чем мы поймем, что монахини, произносящие слово fuck, не имеют отношения к радикализму, а способны лишь рассмешить?

 

* * *

 

Вот краткий перечень вещей, которые в течение последних 50 лет считались экстремальными средствами, подрывающими систему: курение, длинные волосы у мужчин, короткие — у женщин, бороды, мини-юбки, бикини, героин, джаз, рок, панк-рок, рэгги, рэп, татуировки, волосы под мышками, граффити, серфинг, мотороллеры, пирсинг, узкие галстуки, отсутствие бюстгальтера, гомосексуализм, марихуана, рваная одежда, гель для волос, прически «ирокез» и «афро», противозачаточные пилюли, постмодернизм, клетчатые брюки, овощи, выращенные на органике, армейские ботинки, межрасовый секс. В наши дни любой пункт из этого перечня можно увидеть в рядовом видеоклипе Бритни Спирс (разве что за исключением волос под мышками и овощей, выращенных на органике).

Бунтари контркультуры стали похожи на пророков, которые предвещают конец и вынуждены постоянно переносить его срок на более позднее время: сроки проходят один за другим, но ничего не случается. Каждый раз, когда новый символ бунта становится кооптированным системой, бунтари контркультуры вынуждены идти дальше, чтобы доказать свою альтернативность, отмежеваться от презираемых масс. Панки начали с ношения многочисленных колец в ушах. Когда это стало слишком распространенным, они перешли к протыканию носа, затем бровей, языка и пупка. Когда это стали делать школьницы, бунтари переключились на «первобытные» стили — например, используя балинезийские ушные блоки и ампалланг.

Здесь можно увидеть тенденцию к саморадикализации, что в высшей степени характерно для контркультурных движений. Основная проблема заключается в том, что бунт против эстетических норм на самом деле не имеет подрывного характера. Имеют люди пирсинг или татуировки, какую одежду они носят, какую музыку слушают — с точки зрения капиталистической системы это просто не имеет значения. Корпорации, как правило, сохраняют нейтральную позицию, когда речь заходит о серых фланелевых костюмах и байкерских куртках. Неважно, что представляет собой стиль, — всегда найдутся продавцы, которые будут наперебой предлагать свои образцы этого стиля. И любой успешный бунтарский стиль — по той причине, что он делает людей отличными от большинства, — автоматически привлечет подражателей. Поскольку никакого реального подрыва системы нет, ничто не удерживает людей от следования такому же стилю. Любой человек может сделать себе пирсинг или отрастить длинные волосы. Поэтому все, что считается альтернативным или классным, неизбежно перейдет в мейнстрим.

Это создает для бунтаря проблему. Значимость элементов одежды, некогда служивших знаками отличия, размывается. Из-за этого у него остается два выхода: смириться с неизбежностью и слиться с массами или продолжать сопротивление, находя новые, более экстремальные стили, которые еще не привлекли толпу подражателей и поэтому могут служить знаками отличия от толпы. В конечном счете, бунтари ищут некооптируемую субкультуру. Подобно картежнику из известной песни Леонарда Коэна, мечтающему о таком сильном козыре, чтобы больше ему не нужно было играть в карты, бунтари контркультуры ищут такой путь, по которому больше никто не пойдет, такие экстремальные взгляды, которые никто никогда не станет поддерживать. Проблема в том, что если подражатели начинают терять интерес к копируемому явлению, значит, появляются довольно веские причины этого. Возьмем, например, музыку. Каждый хочет слушать легендарные андеграундные группы. Как сокрушается Хэл Недзвецки в своем объемистом труде на эту тему, «все мы хотим освободиться от пут телевидения, фастфуда, расфасованных закусок и типовой одежды». Однако «в посредственном мире хит-парадов дерьмузыки, в нашей вселенной, лопающейся от вещей Made in Taiwan, слишком мало места для личности, не желающей ограничиваться ролью покупателя». И вот мы наносим ответный удар по тирании машины, ища средства для творческого самовыражения, сражаясь против «косной, одержимой наживой рыночной экономики, стремящейся превратить всякое творчество в безделушку, выкатывающуюся со сборочной линии».

Чего не замечает Недзвецки, так это того, что мы все, возможно, хотели бы бунтовать таким образом, но не можем в полном составе при этом преуспеть. Если мы все повернемся спиной к «хит-парадам дерьмузыки» и начнем слушать альтернативную музыку, то эти альтернативные группы станут новыми обитателями хит-парадов. Именно так произошло с группой Nirvana. Кроме того, при нынешней структуре музыкальной индустрии, где нужно очень много средств, чтобы спродюсировать альбом, но очень мало, чтобы напечатать его дополнительный тираж, подобная ситуация сулит громадную выгоду тем, кого в конечном итоге начнет слушать большинство людей. Идея о том, что музыкальная индустрия косная или что она производит безделушки, может быть одобрена только теми, кто слишком погряз в теоретизировании. Слышал ли когда-нибудь Недзвецки о фирме Death Row Records? Смотрел ли он когда-нибудь видеоклип Кристины Агилеры Dirrty? Кто это взялся решать, что безделушка, а что нет?

Без страха и упрека Недзвецки отправляется на поиски Священного Грааля альтернативной музыки — такого звучания, которое не может быть ассимилировано. Он его обретает, по крайней мере, временно — в форме группы из Торонто под названием Braino. Эти музыканты, с их приглушенным протестующим воплем, скорбной элегией, выражающей внутреннее отчаяние, становятся героями его повествования. Он с явным удовлетворением описывает выступление этой группы на концерте-презентации ее альбома, когда их «взрывы стаккато нервировали и обращали в бегство треплющих языком позеров и вызывали страх у неподготовленной публики».

Впрочем, читая между строк, мы можем узнать некоторые сведения о том, почему Braino настолько некооптируемы. Быстро становится ясно, что группа никогда не окажется в мейнстриме, потому что она просто дрянная. Их музыку невозможно слушать. Об этом Недзвецки по секрету сообщает нам в конце повествования, описывая звучание Braino как «неуклюжее и странное смешение авангардного джаза, рока, панка, музыки для кино и хорового пения «барбершоп». Звучит мрачновато. Далее он пишет, что Braino создают «громкий, беспорядочный, мучительный шум». Позже он просто признается: «Это раздражающая музыка. Так и хочется уйти из клуба». Итак, все понятно. В попытках избежать тирании массового общества бунтарь оказывается в полупустом баре, слушая музыку, о которой он сам отзывается как о раздражающей, но ощущает себя выше находящихся рядом позеров. (Присутствие пораженных позеров в рассказе Недзвецки очень важно. Наличие вкуса означает отмежевание от кого-то — отделение «нас», т. е. посвященных, от «них» — тех, кто служит объектом презрения.)

Самое прискорбное в положении Недзвецки — он не признает, что все это уже было. Поистине ультраальтернативный альбом уже был выпущен в 1975 году Лу Ридом и назывался Metal Machine Music. Это был двойной альбом, состоящий из совершенно непереносимого для ушей гитарного фидбека и белых шумов (в качестве финального раздражающего штриха сторона В второй пластинки альбома имела в конце замкнутую канавку, так что последние звуки повторялись безостановочно, пока иглу не убирали с пластинки). Большинство людей, купивших этот альбом, потребовали свои деньги назад, и он по сей день возглавляет списки как худший альбом всех времен. Тем не менее имеется элитная группа критиков и меломанов, которые восхищаются этой работой, находя ее «гипнотической», говоря о том, что «рябь кипящей, клокочущей энергии непрерывно колышется над едва слышными тремоло и дрожащими ручейками из расплавившихся гитарных струн», а также (что, видимо, более честно), что «такую музыку нужно суметь распробовать».

Если вам действительно нужна альтернативная музыка, то пожалуйста. Остальное — лишь легкомысленное развлечение для ушей.

 

* * *

 

Рассмотрев все эти тенденции контркультуры, пожалуй, легче понять, как человек может оказаться в лесу, в хижине без электричества. Большая часть мер, подаваемых как антиконсюмеристские, бесполезна. Нередко они приводят к обратному результату, способствуя конкурентному потреблению. Это хорошо видно на примере хлебопекарной промышленности. В 1960-х многие начали сами печь хлеб в знак протеста против приевшегося однообразия хлебного бренда Wander. Однако на протяжении всей истории люди ходили за хлебом к пекарям не без причины. Самостоятельная выпечка хлеба в маленьких количествах невыгодна, дорога и длительна (не говоря уж о вреде для экологии). Другими словами, домашнее хлебопечение — это занятие, подходящее лишь для тех немногих, у кого много либо денег, либо свободного времени.

В результате довольно скоро начали появляться рынки «домашнего» хлеба, вместе с пекарями, готовыми поставлять его. Так снижение потребления белого хлеба совпало с бумом так называемого кустарного хлебопечения, а также с ростом таких влиятельных франчайзинговых компаний, как Great Harvest Bread. И поскольку в этих пекарнях не использовались технологии массового производства, их булки стоили гораздо дороже, чем хлеб марки Wander. Однако в потребителях, согласных платить дополнительно, лишь бы не быть жертвами консюмеризма и массового общества, не было недостатка. Вновь случилось так, что контркультура запустила потребительские тенденции. Не случайно именно в Сан-Франциско пекутся и молочные булки по $3, и булки из кислого теста по $4.

Люди, воспринимающие критику массового общества всерьез, вынуждены предпринимать все более суровые меры, чтобы спастись от клещей системы. Во-первых, как уже говорилось, бессмысленно снижать собственные объемы потребительских затрат, если вы в то же время не снижаете уровень ваших доходов. Все, что вы зарабатываете, сберегается либо тратится, и все, что вы отложили, израсходуется позже — вами же или кем-то другим. Изменение схемы ваших трат уменьшит количество затрачиваемого, только если она позволяет вам сократить ваши доходы.

Одним из самых влиятельных сторонников «сокращения» потребления и заработка таким способом является профессор экономики Гарвардского университета Джулиет Шор. В книге «Переплачивающии американец: рост и снижение доходов и новый потребитель» (The Overspent American: Upscaling, Downshifting, and the New Consumer) Шор предлагает образ такого типичного сократителя — фотографию милой молодой женщины, несущей покупки; где маленькие стрелки показывают различные способы, которыми она борется с консюмеризмом.

Если прочитать, что означают эти стрелки, то легко понять, насколько трудная задача стоит перед этой активисткой. Вот пример:

«Покупает натуральные пищевые продукты». Как это наносит удар по консюмеризму? Нашей сократительнице конечно придется зарабатывать намного больше, если она намерена платить вдвое или втрое больше за свои продукты питания. Натуральные пищевые продукты — это просто самая новая категория потребительских товаров высшего качества. Как и в случае с кустарно выпеченным хлебом, кофе эспрессо и коврами ручной работы, для их производства требуется больше труда. Продуктовые магазины по всей Северной Америке предвкушают бешеную моду на такие продукты. Это одна из главных сил, ведущих к возвращению почти аристократической классовой структуры в США, где богатые больше не хотят питаться той же пищей, что бедные.

«Несет книгу «Время — деньги» (The Time Dollar) о возрождении местной бартерной экономики». Идея о том, что местная бартерная экономика в чем-то менее консюмеристская, чем национальная монетарная экономика, просто смешна. Все товары обмениваются на другие товары. Единственное преимущество бартерной экономики в том, что она позволяет освободиться от налогов, но это никоим образом не должно приветствоваться левыми политиками.

«Перестала посещать гимнастический зал в пользу семейной физической активности по вечерам». Вот почему такие сети магазинов товаров для досуга, как МЕС и REI, сбывают так много качественных походных ботинок по $300 вместо дешевой и легкой обуви для залов. Люди с членскими билетами гимнастических залов имеют договоренность о совместном использовании специального оборудования. Энтузиасты самостоятельных занятий неизбежно покупают собственное оснащение. Вот почему рынок товаров для досуга на свежем воздухе так процветает. Участие в «прогрессивной» деятельности — это один из главных психологических приемов, которым потребители дают себе разрешение тратить слишком много.

«Живет настоящим моментом». Звучит здорово, но что в этом хорошего? Разве люди, живущие настоящим моментом, не склонны делать покупки импульсивно, покупать вещи, которые им в действительности не нужны? Разве такая жизненная позиция не предполагает расточительность?

«Предпочитает лучше ремонтировать, чем покупать» (несет молоток). Отлично. Делайте это сами, и вам понадобится собственный набор инструментов. Вам понадобятся книги, чтобы научиться это делать. Вам необходимо будет посещать семинары и осваивать технологии. В этом заключается бизнес-модель компании Ноте Depot.

«Сама шьет одежду, прядет шерсть, стрижет собственных овец». Ясно, что это шутка. Но как только вы перестанете смеяться, с изумлением осознаете, что из всего перечисленного только это действительно может как-то повлиять на снижение консюмеризма. И если жить как члены секты амишей — это единственный способ избежать консюмеризма, то это заставит нас задуматься, а что, собственно, в нем такого плохого?

Все эти советы по уменьшению трат на потребительские товары основаны на контркультурной вере в то, что для трансформации общества требуется изменение собственного сознания. В результате появляется набор сугубо индивидуальных стратегий. Последние несколько десятилетий в США среднее число количества часов, отработанных в неделю, неуклонно возрастало. И учитывая, как много американцев сообщает о все возрастающей трудности совмещать работу с семейной жизнью, совершенно ясно, что они увеличили свое рабочее время не по своей воле. Главная причина здесь — конкурентная среда на рабочем месте. Если все вокруг тебя работают по 60 часов в неделю, то твои шансы получить повышение близки к нулю, если в 17.00 ты уже бежишь домой к своим детям. Шор абсолютно права, говоря, что американцы работают слишком много, но существуют очень простые, «поверхностные» решения этой проблемы. Одно из них — разработка новых юридических ограничений на количество рабочих часов в неделю, увеличение обязательных отпусков и введение более продолжительных оплачиваемых декретных отпусков. (В Северной Америке есть «пятницы без галстука», когда людям позволяют не надевать на работу деловые костюмы, чтобы создать атмосферу кануна выходных. Во Франции родилась идея намного лучше. Это у них называется «долой работу по пятницам».) Такого рода институциональные перемены сделают гораздо больше для борьбы с консюмеризмом, чем любые «экономные» стратегии, предлагаемые Шор.

 

* * *

 

Познакомьтесь с Мишель Роуз, 41-летняя мать троих детей, живущая в штате Вермонт, Роуз пережила ряд личных трагедий, включая неудачных брак и отношения с партнером, избивавшим ее. Но теперь все по-другому. Она полностью изменила свою жизнь. Поворотный момент наступил, когда все ее земные блага, включая дом, сгорели дотла. Это стало сигналом к пробуждению, в котором она так нуждалась. Именно тогда (согласно ее биографии, опубликованной в журнале Real Simple) «она осознала, что по-настоящему нуждается лишь в самой жизни здесь, на земле».

Вышеизложенное выглядит началом поучительной истории о том, как одна женщина сумела переосмыслить жизнь и спастись от необузданного консюмеризма, господствующего в нашей культуре. На фотографиях, иллюстрирующих статью, показано, как Мишель работает в своем саду: «Она бережно сажает растения в их новое жилище, затем медленно приминает землю вокруг них. Она делает это нежно, словно мать, ухаживающая за детьми. Здесь, работая на земле, она ощущает себя самой собой».

Однако дальше история принимает странный оборот. Оказывается, что земля в северном Вермонте не вполне соответствует запросам Роуз. Ее маленький садик, где она спасается от своих забот, на самом деле находится на Кауаи, «одном из наименее развитых и наиболее плодородных Гавайских островов». Она регулярно ездит туда — на машине до Берлингтона, самолетом до Чикаго, еще несколькими рейсами долетает до острова и затем еще час на машине едет до своего участка. Эти путешествия женщина предпринимает семь раз в году, чтобы «расчищать и подготавливать свои 10 акров для посадок чая, сандалового дерева и бамбука, которые она начинает культивировать». Когда ее дети закончат школу, она планирует «упростить» свою жизнь, перебравшись на этот остров на постоянное место жительства.

Да здравствует новый тип консюмеризма. Были времена, когда люди переезжали в северный Вермонт, чтобы жить поближе к природе. В результате северный Вермонт стал немного перенаселенным. Что же дальше? Далекий остров в Тихом океане. Разумеется, эти острова тоже в дефиците. Но пока Роуз не мешают конкуренты. «В отличие от временных жителей, которые приезжают на этот все более популярный остров ради коктейлей «майтай» и кушанья «луау», — сообщают нам, — Мишель едет сюда ради работы на земле». На случай, если кто-то не понял, Мишель добавляет: «Большинство людей, приезжающих проводить отпуск, останавливаются на южной части острова». Там более солнечный климат. Ее же владения находятся в той части, где вокруг леса. «Нам нравится влага в воздухе», — говорит она. Естественно. Вовсе не эксклюзивность и не чувство морального превосходства влечет ее на другую сторону острова, подальше от туристов. Все дело во влаге.

А ее план выращивать чай? На самом деле это не капитализм. «Один акр может давать от одной до двух тонн чая. Это не много для компании Lipton, но для местной торговли очень неплохо». Кроме того, ее план не очень экономичен. Оказывается, Мишель имеет работника, который заботится о земле, пока ее нет. Кроме того, она наняла подрядчика для строительства на участке трех сооружений из кедра; одно из них для сушки чая, который она собирается культивировать. Стиль зданий одновременно «примитивный и элегантный». Как она в состоянии позволить себе все это? Оказывается, после развода она получила весьма приличную сумму. А проект зданий был с любовью осуществлен ее новым мужем, который (как вскользь упомянуто) является архитектором и профессором колледжа. Ну не чудесно ли? Чему только не научишься, когда у тебя пропадут все земные блага!

Очевидно: в этой истории что-то не так. Для человека, пропагандирующего антиматериалистические ценности и прославляющего идеал «простой» жизни, Мишель тратит явно многовато, т. е. просаживает ужасно много денег! Она могла бы назвать это «парадоксом антиматериализма». Последние сорок лет антиматериалистические ценности являлись самой плодовитой дойной коровой американского потребительского капитализма. На самом деле далеко не у всех есть время выращивать собственный чай на органике. Некоторые люди работают. Но даже не имея достаточно времени или денег, чтобы вести такую же жизнь, как Роуз, они могут по крайней мере одобрить ее ценности и эстетические взгляды, покупая чай, выращенный на натуральных удобрениях. Вот где собака зарыта! Ценности, которые пропагандирует журнал Real Simple, престижны именно потому, что это антиматериалистические ценности. Выращивание собственного чая вместо покупки дешевого, массово произведенного, делает вас в глазах окружающих настоящим человеком, потому что вы связаны с землей. Таким образом, уход с массового рынка чая ради того, чтобы выращивать свой собственный, на самом деле не наносит удар по консюмеризму, а попросту создает новое предложение более дорогого «100 % натурального» чая для тех, у кого нет времени на его самостоятельное выращивание. Другими словами, это усугубляет конкурентное потребление, вместо того чтобы снижать его.

Вот почему хиппи незачем было «продаваться», чтобы стать яппи. Дело было не в том, что система «кооптировала» их инакомыслие, а в том, что они по-настоящему никогда не были инакомыслящими. Как доказала Мишель Роуз и другие, отторжение материальных ценностей и массового общества не вынуждает вас отвергнуть потребительский капитализм. Если вы действительно хотите выйти из «системы», вам нужно поступать а-ля Качински и жить где-нибудь в лесу (а не разъезжать туда и обратно в Range Rover). Поскольку повседневные акты символического сопротивления, характеризующие контркультурный бунт, на самом деле не подрывают систему, любой, кто всерьез придерживается контркультурного мышления, в конечном итоге принимается за самые экстремальные формы бунта. Момент, когда этот бунт начинает оказывать подрывное действие, совпадает, как правило, со временем его перехода в антисоциальный. И тогда вы уже становитесь не столько бунтарем, сколько просто вредной личностью.