II. Один на Земле род человеческий приспособился ко всем существующим климатам

Взгляните на саранчу земную, на калмыков и монголов, — где им жить если не в своих степях, если не в своих горах?^7*. На своей маленькой лошадке легкий человечек пролетает огромные пространства, целые пусты-

6* И это тоже утверждается в извлечениях из «Дневника нового путешествия в Азию», Лейпциг, 1784⁶, с. 256, но тоже на основании легенд.

7* По отдельным местностям рассматривают их Паллас и другие уже названные авторы. Книга «Жизнь и пленение» Г. Опица⁷ очень живописно рассказала бы нам о жизни калмыцкой орды на Яике, если бы только эту книгу не украшали многочисленные, весьма романические, примечания издателя.

173

ни, — он умеет придать силы коню, если тот валится с ног, а если конь изнемогает, он открывает вену на шее коня, и это придает тому последние силы. В некоторых из этих областей никогда не бывает дождя, и только роса живит землю, только неисчерпаемое плодородие почвы одевает ее весенней зеленью. И вот дикие племена, но между собой они соблюдают строжайший порядок, едут по высокой траве и кормят свои стада, — лошади, разделяющие с ними их образ жизни, знают их голоса и живут в мире, как и люди. Бездумно и равнодушно калмык сидит и озирает свое вечно ясное небо над головой и слышит всю насквозь необозримую окружающую его пустыню. Во всякой другой области земли монголы вырождаются или облагораживаются, а на своей земле они остаются тем, чем были тысячелетиями, и останутся такими, пока земля не будет изменена природой или искусством.

Араб в пустыне^8* — тут ему место с его благородным конем, с терпеливым, выносливым верблюдом. Как монгол разъезжал по своей степи, по своей возвышенности, так и более стройный бедуин разъезжает по своей азиатско-африканской пустыне, — тоже кочевник, но кочевник своего края. С этой пустыней гармонируют его одежда, образ жизни, нрав и характер, и спустя тысячелетия шатер его — такой, какой был у предков. Любя вольность, арабы презирают богатства и наслаждения, они легко и стремительно летят вперед на своих конях, за которыми ухаживают как за самими собой, и так же легко летит пущенное ими копье. У них поджарые, мускулистые тела, цвет кожи — коричневый, кость крепкая; они неутомимо переносят все тяготы жизни и, связанные одной пустыней, где живут, выступают все за одного, они дерзки и предприимчивы, верны данному слову, гостеприимны и благородны. Полное опасностей существование приучило их к осторожности, подозрительности, одиночество пустыни воспитало в них чувство мести, дружбы, вдохновения и гордости. Где бы ни показался араб, будь то на берегах Евфрата или Нила, в Ливане и на Сенегале, даже в Зангебаре и на Индийском океане, везде он, если только жизнь в чужом климате, в отдаленных поселениях, не переменила его, являет свой изначальный характер.

Калифорниец, живущий на краю света, на бесплодной почве, ведущий скудный образ жизни при своем резком климате, — он не жалуется ни на жару, ни на холод, он умеет избежать голода, даже и самым мучительным способом, он счастливо живет на своей земле. «Один бог знает, так пишет миссионер^9*, — сколько тысяч миль не проплутает калифорниец по этой земле, пока не найдет он в ней свою могилу, — если умрет стариком, лет восьмидесяти. Многие из них раз сто в году меняют свой ночной кров, потому что редко трижды спят на одном месте и в одной стороне. Они ложатся на землю, где застает их ночь, и не беспокоятся ни о вредных насекомых, ни о нечистоте почвы. Их коричневая с черным отливом кожа служит им плащом и шубой. Их утварь — лук со стрелами, камень

8* Кроме многих других путешествий см. Voyages de Pages, t. II, p. 62—87.

9* «Сведения о Калифорнии». Маннгейм, 1773⁸, в разных местах.

174

вместо ножа, кость, заостренная палка, чтобы вырывать корни, панцирь черепахи служит колыбелью, кишка или пузырь для воды, а в случае удачи мешок из волокон алоэ, сплетенных, как рыбачья сеть, — в нем носят они свой провиант и свои лохмотья. Они едят корни и всякие семена, выбирая их даже из сухой соломы, а в голод даже из своих испражнений. Праздничная пища для них — все мясное и даже все только похожее на мясо, включая летучих мышей, гусениц, червей, и не исключают они из продуктов питания и листья некоторых растений, и молодую древесину, побеги, кожу, ремни и мягкие кости, — если нудит голод. И тем не менее эти бедные люди счастливы, они доживают до старости, они крепки и сильны, и чудо, если кто-нибудь из них поседеет, если только не в совсем преклонном возрасте. У них всегда хорошее настроение, среди них не умолкают смех и шутки; они хорошо сложены, бойки, гибки; двумя пальцами ног они умеют подбирать с земли камни и другие предметы, они до самой старости ходят прямые, как свеча, — их дети ходят и стоят, когда им нет еще и года. Устав болтать, они ложатся на землю и засыпают, пока не пробудит их голод и желание поесть; стоит им проснуться, и опять начинаются смех, болтовня, шутки; и, когда они пускаются в путь, они не перестают тараторить, и, наконец, уставший от жизни калифорниец с равнодушием дожидается своей смерти. Кто живет в Европе, — продолжает миссионер, — тот может завидовать калифорнийцам, их счастью, но не может насладиться их счастьем, если только ему не станет все равно, многим ли, малым ли владеет он на этой земле, если только не покорится он во всех случайностях жизни воле господней».

Я мог бы продолжить и нарисовать климатические картины жизни множества народов — от камчадалов до обитателей Огненной земли — самых разных областей и широт. Но для чего эти короткие опыты? Ведь-любой путешественник, если он верно наблюдал, если он по-человечески принимал участие в увиденном, напишет так, что и мельчайшая черточка в описании будет рисовать климатический мир. В Индии, на этой огромной ярмарке, где торгуют все народы, можно различить, распознать араба и китайца, турка и перса, христианина и иудея, малайца и негра, японца, и генту^10* — и на берегах самой далекой страны сохраняется характер каждого — характер его страны, характер его жизни. Из праха всех четырех частей света, говорит древняя библейская традиция, сотворено было-тело Адамово, и в него проникло дыхание сил и духов широкой земли. Куда тысячелетия тому назад направились сыновья Адама, где они прижились, там пустили они свои корни и там, сообразно с климатом, он» растили побеги и завязали плоды. Сделаем же из сказанного выводы, которые, как кажется, объяснят нам иные странности истории человечества.

10* «Путешествия» Макинтоша ⁹, т. II, с. 27.

175

* * *

Сначала становится ясным, почему все чувственно воспринимающие мир, во всем строении своем приспособленные к своей земле народы столь верны почве земли, неотделимы от нее. Все устройство их тела, весь образ жизни, все радости и занятия, к которым приучены они с детства, весь кругозор их представлений — все определено климатически. Отнимите у них землю, и вы отнимите у них все.

Кранц рассказывает^11*: «Судьба шести гренландцев, которых привезли оттуда в первую поездку, была прискорбна; было замечено, что печальные взгляды и жалобные вздохи их обращены к северу, в сторону отечества. Обращались с ними хорошо, кормили треской и рыбьим жиром, но они все-таки пустились в бегство на своих каяках. Сильный ветер выбросил их на берег у Схонена, их привезли назад в Копенгаген, и двое их умерли от огорчения. Из остальных двое вновь бежали, и из этих двоих поймали только одного, который, увидев младенца на груди одной женщины, горько зарыдал (откуда заключили, что у него, наверное, есть жена и дети, потому что вообще-то разговаривать с ними не могли и не могли из-за этого даже окрестить). Двое оставшихся прожили в Данин лет де-сять-двенадцать; их заставляли ловить жемчуг у Кольдингена и зимой настолько не щадили, что один, надорвавшись, умер, а другой опять бежал и уплыл миль на тридцать-сорок от земли и, когда его нагнали, тоже умер от огорчения».

Все люди, кто способен по-человечески чувствовать, не могут выразить того отчаяния и скорби, с которыми покидает похищенный или проданный в рабство негр берега своего отечества, — их никогда уже не увидеть ему. «Нужно зорко следить, — пишет Рёмер^12*— чтобы ни в форте, ни на судне в руки рабов не попадали ножи; и во время плавания в Вест-Индию приходится много попотеть, чтобы поддерживать в них хорошее настроение. Поэтому берут с собой европейские лютни, а также барабаны и флейты и заставляют их плясать; их убеждают в том, что везут их в прекрасную страну, где много женщин, где вкусная пища и т. д. Но есть немало печальных примеров, когда они убивали матросов и пригоняли судно к земле».

А сколько есть куда более печальных примеров, когда несчастные украденные рабы в отчаянии кончали жизнь самоубийством. Спаррман рассказывает^13* со слов одного рабовладельца, что ночью негры приходят в состояние какого-то исступления и в этом состоянии готовы убить кого угодно или даже поднять руку на самих себя,— «грустные воспоминания о родине, утраченной навек, о свободе просыпаются ночью, когда ничто не может рассеять печальных дум».

^ll* «История Гренландии», с. 535.

12* Рёмер. Сведения о побережье Гвинеи ¹⁰, с. 279.

13* «Путешествия» Спаррмана, с. 73. Человеколюбивый путешественник включите свои

рассказ немало сведений о жестоком обращении с рабами и об охоте на них. См. с 195. 612 и др.

176

Но какое же право у вас, о бесчеловечные люди, даже приближаться к этой земле? Почему отнимаете вы у нее сыновей ее — жестоко, хитро, воровато? Тысячелетиями эта земля принадлежала им, а они — ей; предки нынешних негров заплатили за обладание ею высокой ценой, приобретя уродливую фигуру и черный цвет кожи. И словно детей опекало их солнце Африки, налагая на них свою печать, придавая им новое строение, а вы, увозя их прочь, объявляете себя ворами и грабителями.

Во-вторых, Дикари ведут жестокие войны за свою землю, за своих отнятых, поруганных, преданных на муки сыновей. Вот откуда скрытый гнев американских аборигенов против европейцев, если даже европейцы сносно и терпимо обращаются с ними; не искоренить в душе их чувство: «Вам нечего здесь делать! Это — наша земля». Вот почему все так называемые дикари поступают предательски по отношению к европейцам, даже если внешне кажется, что европейская учтивость укротила их нрав. В первый же момент, когда просыпается в их груди чувство родины, бурно разгорается пламя, теплившееся в глубине костра, — и тогда дикари. не успокоятся, пока зубами своими не раздерут тела чужестранцев. Нам это кажется страшным, и на самом деле омерзительно, но не европейцы ли вынудили их совершать такие злодеяния, зачем пожаловали они в их страну? Зачем поступали как господа — требовательные, жестокие, всесильные?^14* Тысячелетиями жители этих мест составляли для себя весь населенный мир, — они унаследовали землю от отцов своих и унаследовали вместе с нею жестокий обычай жесточайшим образом казнить всякого, кто захочет отнять у них землю, кто захочет их самих отнять у земли или вредить им на этой земле. Итак, чужеземец и враг — одно и то же для них, они поступают, как «мышеловка», такое растение, у которого корни — в земле, но которое хватает любое насекомое, стоит тому приблизиться к нему; право пожирать непрошеных гостей и невежд — акциз этой страны, прерогативы циклопа, подобные прерогативам любой-европейской монархии.

Но вот на память мне приходят радостные сцены возвращения похищенного сына природы на родину, к берегам отечества, — вновь лоно матери-земли принимает его. Когда благородный священник Иов-Бен-Са-ломон^15* вновь приехал в Африку, каждый фули встречал его по-братски — страстно: «он был вторым человеком в этой стране, который вернулся на родину из рабского плена». А как мечтал он вернуться домой! Все друзья, которых обрел он в Англии, все почести, которых удостоился, все это не могло заполнить душу этого благородного, просвещенного, благонамеренного человека! И он не успокоился до тех пор, пока не убедился, что корабль повезет его на родину. И такая тоска по родине не связана ни с жизненными благами, ни со званием, — потому что готтентот

14* См. «Voyage a la mer du Sud» несчастного Мариона¹¹ с примечаниями издателя; предисловие Рейнгольда Форстера к «Дневнику последнего путешествия Кука» (Берлин, 1781) и рассказы о том, как ведут себя европейцы в этих странах.

15* «Собрание путешествий», т. III, с. 127 и др.

177

Корее отложил в сторону металлические доспехи, отказался от всех преимуществ и вернулся к тяжкой жизни своих единоплеменников^16*. Такие примеры известны нам во всех частях света, — самые неприветливые земли словно магнит притягивают к себе уроженцев их: именно тягости, преодолевать которые с детства приучены душа и тело, внушают коренному жителю страны любовь к отечеству, любовь к самому климату; житель плодородной, благословенной долины, на которой теснится множество народов и племен, уже не так сильно чувствует эти узы, а житель европейской столицы уже почти совсем не чувствует их...

Но пришло время повнимательнее рассмотреть само слово «климат», мы только поставим проблему, потому что многие из тех, кто занимался философией человеческой истории, придавали большое значение этому понятию, а многие отрицали всякое влияние климата на людей.