Глава 6 перевод и словесность 2 страница

Перевод как сложнейшая интеллектуальная деятельность представляет собой объект изучения многих научных дисциплин. Не только лингвистика, литературоведение и литературная кри­тика, история языка и литературы изучают перевод. Некоторые аспекты переводческой деятельности изучаются психологией, со­циологией, религиоведением, кибернетикой, информатикой и другими научными дисциплинами. Но у этой деятельности есть своя собственная теория, особая научная дисциплина, пользую­щаяся методами других наук и накопленными ими знаниями, но имеющая свой собственный предмет — установление закономер­ностей переводческих преобразований, обнаружение объективных причин переводческих решений и разработка их типологий. Тео­рию перевода можно определить как фундаментальное научное знание о подобии, о подобии вещей реального мира, о подобии

13

отражения человеческим сознанием реального мира, о подобии выразительных возможностей человеческих языков. Подобие всегда относительно. Степень относительности варьирует от объекта к объекту, от языка к языку, от культуры к культуре.

Переводчик отыскивает подобие в море разнообразного, подо­бие, которое может быть воспринято человеком иной культуры, иного языка, иной исторической эпохи. Многочисленные приемы и операции, к которым прибегает переводчик для установления такого подобия, составляют в совокупности методологию перево­да, овладение которой необходимо даже исключительно талант­ливому человеку, тонко чувствующему все мельчайшие нюансы значений, смыслов, ситуаций. Если даже мы подходим к перево­ду как к искусству, то это искусство, по справедливому утвержде­нию Мунена, основано на науке. Методологию перевода можно разработать, ей можно обучить, как можно научить от природы талантливого композитора нотной грамоте, талантливого живо­писца — технике живописи и т.п.

                                            ♦ Часть I ♦                              

ОПЫТ (ПЕРЕВОД В ИСТОРИИ ЦИВИЛИЗАЦИИ)

ПРОЛОГ

СЛАВА ПОПУГАЮ!

Давным-давно, когда профессия переводчика была еще всеми уважаемой и почетной, в древнем Карфагене, где бок о бок жили люди многих десятков национальностей, говорившие на разных языках, существовала особая каста «профессиональных перевод­чиков». Не клан, не гильдия, не профсоюз, а именно каста, т.е., как утверждает Словарь русского языка, «замкнутая обществен­ная группа, связанная происхождением, единством наследствен­ной профессии и правовым положением своих членов»¹. Пере­водчики Карфагена в самом деле имели особый правовой статус и пользовались исключительным преимуществом: они были осво­бождены от выполнения всяких повинностей, разумеется, кроме перевода. По свидетельству некоторых исследователей, даже внешне члены касты переводчиков отличались от других: они хо­дили с бритыми головами и носили татуировку. У тех, что перево­дили с нескольких языков, был вытатуирован попугай с распрос­тертыми крыльями. Те же, кто был способен работать лишь с одним языком, довольствовались попутаем со сложенными крыльями². Нашим современникам бритоголовые молодцы с татуировками, принадлежащие «замкнутым общественным группам» и пользую­щиеся особым правовым положением, хорошо знакомы. Правда, сейчас вряд ли у кого-нибудь возникнет мысль о том, что это пе­реводчики. Возможно, карфагенская каста была первым в истории профессиональным объединением переводчиков.

Во внешнем виде древнего переводчика удивляет сегодня не столько то, что он напоминает облик наших современников совсем иной касты, сколько то, что татуировки изображали попугая. Со сложенными крыльями или с распростертыми — это, в сущности, детали. Главное, что не орел, не сокол, даже не ворон, а попугай.

¹ Словарь русского языка: В 4 т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А.Д. Ев-
геньевой. 2-е изд., испр. и доп. М.: Русский язык, 1981—1984. Т. 2. С. 38.

² См.: Van Hoof H. Histoire de la traduction en Occident. Paris; Louvain-la
Neuve, 1991. P. 9.

15

В языковом сознании современных людей, говорящих на раз­ных языках, попугай — птица с красивым ярким оперением, спо­собная копировать речь человека, — ассоциируется главным об­разом либо с ярким безвкусным нарядом, либо с определенным свойством: повторять не понимая то, что сказали другие. Иначе говоря, основные дифференциальные семы слова, соотносимого с денотатом непосредственно, превращаются в потенциальные, ког­да происходит смена денотата: птица — человек. Дифференци­альная сема яркости оперения превращается в потенциальную — безвкусной яркости одежды, безвкусицы; сема умения копировать речь человека — в сему отсутствия собственного мнения, выска­зывания чужих мыслей, повторения чужих слов, бездумного ко­пирования кого-либо.

Языковое сознание французов и русских мало чем различается в данной крохотной области смыслов, навеянных образом уни­кальной заморской птицы. Во французском языке существует об­разное выражение vert perroquet, обозначающее очень яркий зеленый цвет. Яркость оперения этой птицы была отмечена человеком дав­но. Уже в начале новой эры в латинском языке было прилагатель­ное psittacinus, образованное от psittacus (попугай) со значением: яркий, пестрый, как попутай. Человеку не свойственно часто оде­ваться в одежду такого цвета, а если такое случается, то тут же вспоминается попутай.

В устойчивом сравнении comme un perroquet (как попугай) вы­ходит на первый план уже другая потенциальная сема образа — «не понимая смысла» и в сочетании с глаголом répéter (повто­ рять) образует сравнительный оборот répéter comme un perroquet (повторять, как попугай), прекрасно находящее аналог в русском языке. А затем по законам развития языка возникает метафора un perroquet — тот, кто повторяет чужие мысли.

В русском языке переносные значения слова попугай строятся на основе тех же потенциальных сем, во многом совпадая со зна­чениями французского имени. От переносного значения образо­ван и глагол попугайничать, т.е. повторять чужие мысли, слова, и сравнительный оборот как попугай с тем же значением.

Интересно, что в традиционной для попугаев кличке Петруша угадывается французское слово perroquet как уменьшительное от Perrot, которое, в свою очередь, было уменьшительным от Pierre, а возможно, еще и от латинского Petrus, т.е. Петр.

И, наконец, как апофеоз любви и уважения к образу великой и уникальной птицы, чуда природы родилось хорошо всем извест­ное высказывание попка — дурак)., к которому частенько прибегает человек в общении с попугаем, добиваясь от птицы повторения этого перла. Добившись, человек удовлетворенно смеется, ведь он получил подтверждение, что все-таки умнее попугая.

16

Странное явление, но очень часто люди, не имеющие пред­ставления об особенностях переводческой геральдики в древнем Карфагене, склонны и сегодня отождествлять переводчика с по­пугаем. Независимо от уровня образованности они нередко идут по пути стандартного, высокомерного, сложившегося веками пред­ставления о переводчике как о «слуге двух господ», призванном служить представителям двух культур, повторяя их «великие мыс­ли», как о человеке, которому и не нужно иметь своих мыслей, ведь уже все сказали, повторяй то же самое на другом языке, и дело с концом.

Но вернемся к геральдике (пусть даже на уровне древнего ис­кусства расписывания человеческого тела), точнее к качествам, с которыми человек ассоциирует образ той или иной птицы:

Орел — горд, несговорчив, стремится во что бы то ни стало победить.

Сокол — горд, храбр, но одинок.

Ворон — силен, но склонен клевать падаль.

Бедный попугай! Что же остается ему?

На самом деле остается совсем немало. Попугай — единствен­ная птица, способная копировать речь человека. Речь — как про­явление мысли. Кто может с ним сравниться? Орел, сокол, ворон? Все они хороши, но только среди равных, среди пернатых. А по­пугай? Он же — посредник, промежуточное звено между безмолв­ной природой и говорливым человеком, да простят мне биологи эту вольную метафору.

Можно вспомнить и об образе попугая в фольклоре, в анекдо­тах, а ведь там попугай — совсем иная фигура. В народном созна­нии попугай — это птица, которая живет долго, а потому наделена особой мудростью, не всегда доступной обычному человеку. Анек­дотический попугай — это философ, выводящий афоризмы из абсурдных ситуаций и, что особенно важно для нас, абсурдных речений людей.

В характере этой птицы многие склонны усмотреть сарказм. В самом деле, чего только не услышит птица, живущая среди лю­дей. И чего только не приходится слышать бедному посреднику, обеспечивающему диалоги «великих представителей разных куль­тур». Поневоле станешь философом. Может быть, именно такое значение вкладывали в образ попугая древние переводчики Карфа­гена, гордо нося его изображение на своем теле? Я полагаю, что в самом деле гордо, потому что каста переводчиков была уважаемой и привилегированной.

Правда, довольно быстро ситуация коренным образом изме­нилась. И уже в Древнем Риме слово interpres {переводчик), как

17

отмечают некоторые исследователи, носило несколько уничижи­тельный оттенок; interpres — это неумелый переводчик-буква­лист¹. Такие переводчики (в Древней Руси их называли толмача­ми) переводили на дипломатических переговорах и сопровождали войска в иностранных походах. Петр Первый, весьма поощряв­ший переводческую деятельность в России и с уважением отно­сившийся к тем, кто переводил «полезные книги», в одном из распоряжений о подготовке к военному походу определял тем не менее место толмачам в походном порядке среди поваров, коню­хов и прочей сволочи...

Кто же он такой — переводчик, этот карфагенский попугай?

Толмач, драгоман, копиист, заурядный билингв, буквалист, покорно следующий букве оригинального текста, раб или мастер слова, соперник, «который от творца лишь именем разнится»; предатель-перелагатель, искажающий текст оригинала в силу сво­ей убогой компетентности, или всесторонне образованный ин­теллектуал, лингвист и этнограф, философ и психолог, историк, писатель и оратор; свободный художник, не отказывающий себе в праве «по-своему» прочитывать текст оригинала, подобно обыч­ному читателю, или вдумчивый и чуткий иноязычный соавтор; самонадеянный создатель «прекрасных неверных», переделываю­щий, «улучшающий» и «исправляющий» оригинал в угоду вкусам публики своего века и собственному «я», или скромный труже­ник, видящий свою цель в том, чтобы как можно точнее и пол­нее передать людям другой языковой культуры все своеобразие оригинала; мальчик на побегушках, которому не нужно иметь собственных мыслей, или необходимое интеллектуальное звено в цепи межкультурной коммуникации?

Какую форму межъязыковой коммуникации можно считать переводом? Где кончается перевод и начинается интерпретация? Возможен ли вообще перевод? С каких позиций оценивать пере­водную литературу? Что такое перевод: заурядная, прикладная, второстепенная, «обслуживающая» деятельность или сложнейший творческий процесс, мало чем отличающийся от других видов ис­кусства? Эти и многие другие вопросы, обсуждающиеся уже бо­лее двух тысяч лет, не находят однозначного ответа и продолжают интересовать наших современников. До сих пор одна из древней­ших на земле профессий, одна из величайших человеческих мис­сий не получила однозначной оценки общества.

¹ См.: Черфас Л. М. Переводы в римской литературе времен республики: Дис.... канд. филол. наук. М., 1948. С. 16.

Глава 1

ПОЧЕМУ ИСТОРИЯ ПЕРЕВОДА ПРЕРЫВИСТА ВО ВРЕМЕНИ И В ПРОСТРАНСТВЕ

§ 1. Попытки периодизации истории перевода

Прежде чем начать рассмотрение опыта перевода и истории переводческих учений, приведу высказывание одного из извест­ных теоретиков и историографов европейского перевода Анри Ван Офа, которым он начинает свою книгу об истории перевода в Западной Европе: «Если вы хотите написать историю перевода, вы должны быть готовы ответить на целый ряд вопросов: когда возник перевод? Почему переводят? Всегда ли переводили одина­ково? Были ли в истории перевода благоприятные периоды? Спи­сок вопросов можно было бы продолжить. Иначе говоря, поле деятельности — обширно. Действительно, изучение теории пере­вода равносильно изучению истории мира, истории цивилиза­ций, но сквозь призму перевода и с той лишь разницей, однако, что история перевода не обладает непрерывностью Истории, на­против, в ней обнаруживается множество белых пятен — как во времени, так и в пространстве»¹.

Приведенное высказывание Ван Офа заставляет прежде всего задуматься над тем, как должна быть построена история перевод­ческого опыта, приемлема ли для нее принятая всеобщей историей периодизация или же для исторического описания перевода сле­дует установить какие-либо иные вехи.

В современной науке мы встречаем различные подходы к пе­риодизации истории переводческого опыта.

П.И. Копанев выделяет в истории перевода четыре периода. Он полагает, что «в ходе конкретно-исторического рассмотрения практики и теории перевода в целом и художественного перевода в частности все с большей отчетливостью проступают хронологи­ческие этапы духовного развития человечества и его многовековой культуры, совпадающие в основном с этапами социально-истори­ческой хронологии мира»². Он различает первый, или древний, период (рабство и феодализм); второй, или средний (от первона­чального накопления капитала до научно-технической револю­ции XVIII в. включительно; третий, или новый, период (конец XVIII — конец XIX в.); четвертый, или новейший, период (конец XIX-XX в.)³.

¹ См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 7 (перевод мой. — H. Г.).

² Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск,

1972. С. 107.

³ Там же. С. 108.

19

Данная периодизация, разумеется, не лишена оснований. В са­мом деле, любое явление культуры, каковым является и перевод, может рассматриваться на фоне принятой исторической наукой периодизации человеческой цивилизации. Однако замечание Ван Офа о прерывистости истории перевода как во времени, так и в пространстве, позволяет усомниться в том, что каждый из рас­сматриваемых периодов оставил в истории перевода особый след и продемонстрировал существенные отличия от того, что делалось в переводе и писалось о переводе в другие исторические перио­ды. В пределах одного исторического периода могли произойти такие важные события, которые вполне смогли бы составить глав­ные вехи в истории рассматриваемого явления.

Для представления истории перевода эта периодизация ока­зывается недостаточно эффективной прежде всего потому, что имеет сугубо экономические основания — отношение к собствен­ности (рабство, феодализм, накопление капитала) и построенные на вариантах этого отношения социально-экономические форма­ции. Перевод же не связан напрямую ни с экономикой, ни с об­щественным строем, ни даже с таким значительным явлением, как научно-техническая революция XVII в. С момента своего возникновения перевод одинаково обслуживает все обществен­ные формации с любым отношением к собственности и с любым уровнем научно-технического развития. Разумеется, для истории перевода интересно, были ли переводчики рабами или свободны­ми гражданами в эпоху рабовладельческого строя, как складыва­лись отношения между переводчиками и феодалами, когда пере­водчики перестали писать гусиными перьями и т.п. Но все эти и многие подобные интересные вопросы все же составляют пери­ферийную область проблематики истории и теории перевода. Центральная область формируется вокруг одного единственного, главного вопроса теории перевода: что происходит при переводе? Этот общий вопрос включает в себя массу более частных: об эк­вивалентности и адекватности, о преобразованиях и инварианте, о смысле и значениях, о содержании и форме, о вольном и бук­вальном, о верности и предательстве и многие другие. С момента возникновения перевода до настоящего времени переводчики ре­шают в основном одни и те же задачи, спорят об одних и тех же проблемах независимо от смены общественно-экономических фор­маций, от научно-технических и социальных революций.

В то же время нелепо было бы отрицать тот очевидный факт, что перевод имеет богатую событиями историю. Следовательно, эта история может быть так или иначе описана, т.е. перевод мо­жет быть представлен в историческом развитии. Дж. Стейнер, ав­тор книги «После Вавилона», предпринимает такую попытку. Но

20

его периодизация истории перевода строится уже на иных осно­ваниях¹.

Предложенная им периодизация представляется более инте­ресной для науки о переводе, ведь этот исследователь изначально концентрирует внимание на значительных явлениях именно в данной области культуры, для него первичным оказываются пе­реводческие события. Более того, периодизация Стейнера пока­зывает не только явления собственно перевода (что, кто, когда переводил), но и эволюцию теоретических взглядов на перевод.

Стейнер также выделяет в истории перевода четыре периода, границы между которыми, по его собственному признанию, вов­се не абсолютны.

Первый период начинается с рассуждений Цицерона о том, как он переводил, точнее не переводил, речи греческих ораторов Эсхина и Демосфена, и работы Горация «Поэтическое искусство» и заканчивается комментариями Фридриха Гёльдерлина, немец­кого поэта начала XIX в., к собственным переводам Софокла (1804). В этот период переводческая практика служит материалом для анализа и некоторых выводов. Стейнер признает, что в этот весьма обширный исторический период (18 веков!) было вписано немало ярких страниц в историю перевода, однако несмотря на это, весь период характеризуется явно выраженным эмпиризмом.

Второй период Стейнер называет этапом теории и герменев­тических разысканий. Его начало Стейнер связывает с именами Александра Фрейзера Тайтлера, автора очерка о принципах пере­вода (Ту tier Alexander Fraser. Essay on the Principles of Translation), вышедшего в Лондоне в 1792 г., и Фридриха Шлейермахера, чья работа о переводе (Schleiermacher Friedrich. Ueber die verschiedenen Methoden des Uebersetzens) появилась в 1813 г. В этот период воп­рос о природе перевода рассматривается в более широком кон­тексте теорий о взаимодействии сознания и языка. Это эра опре­деления сущности перевода и построения его философско-поэти-ческой теории. В это время уже складывается и историография перевода. Данный период завершается блестящей, но лишенной, по мнению Стейнера, научной строгости книгой французского писателя и переводчика Валери Ларбо «Под покровительством св. Иеронима»², вышедшей в 1946 г.

Третий период, современный, начинается в 40-е гг. появлени­ем первых статей по теории машинного перевода. Начало этого периода Стейнер связывает с именами русских и чешских ученых, которые, унаследовав, по его мнению, идеи формализма, пытались

¹ Steiner G. Après Babel. Une poétique du dire et de la traduction. Traduit de l'anglais
par Lucienne Lotringer. Paris, 1978. P. 224 et alii; Steiner G After Babel. Oxford, 1975.

² Larbaud V. Sous l'invocation de Saint-Jérôme. Paris, 1946, 1997.

21

применить лингвистическую теорию и статистические методы к исследованию перевода. В этот период предпринимаются попыт­ки установить соответствие между формальной логикой и моде­лями языковых трансформаций. Период отмечен интенсивными научными разысканиями в области перевода. Выходит множество публикаций о переводе. Появляются работы по теории перевода А. Федорова, Р.-А. Броуера, У. Арроусмита и др. Переводчики-профессионалы создают свои организации и начинают издавать свои журналы. По мнению Стейнера, этот период в той или иной степени продолжается и до настоящего времени: логический под­ход, построенный на оппозициях, а также контрастивный, лите­ратуроведческий, семантический и сравнительный методы, наме­тившиеся и развившиеся в работах 40-х и 50-х гг. XX столетия, успешно применяются и в настоящее время (нужно иметь в виду, что книга Стейнера вышла в 1975 г.). Но с начала 60-х гг. акцент в разысканиях в области теории перевода несколько смещается и начинается новый, четвертый, период.

Начало четвертого периода Стейнер связывает с «открытием» статьи о переводе Вальтера Беньямина (Benjamin Walter. Die Aufgrabe des Üebersetzers), опубликованной еще в 1923 г. и представляющей собой предисловие к переводам Ш. Бодлера, а также с популярно­стью экзистенциалистских идей Мартина Хайдеггера и Ханса-Ге­орга Гадамера. Новое направление он определяет как герменевти­ческое. Наступает период почти метафизических разысканий в области письменного и устного перевода, угасания надежд на возможности автоматического перевода, стычек «универсалистов» с «релятивистами». Перевод оказывается полем сражения лингви­стов. В это же время теория перевода выходит за пределы линг­вистики и становится объектом междисциплинарных научных исследований, располагаясь на стыке антропологии, психологии, социологии, а также таких смежных дисциплин, как этнолингви­стика и социолингвистика. Классическая филология, сравнительное литературоведение, лексическая статистика, этнография, социоло­гия уровней языка, формальная риторика, поэтика, грамматичес­кий анализ смыкаются, для того чтобы прояснить суть акта пере­вода и механизмы «межъязыковой жизни», заключает Стейнер¹.

Но и эта периодизация, несмотря на то что она построена на анализе работ, посвященных собственно переводу, также оказы­вается уязвимой для критики.

Так, М. Балляр в книге «От Цицерона до Беньямина» (по признанию автора, название книги навеяно именно данной перио­дизацией), рассматривая периодизацию Стейнера, пишет, что его настораживает даже не столько историческая неопределенность

¹ Steiner G. Après Babel. Paris, 1978. P. 226. 22

классификации Стейнера, так как тот оперирует относительно точ­ными датами, сколько ее безапелляционность, а также возникаю­щее чувство неудовлетворенности. «Мы вправе ожидать развития или обоснования данной классификации, — пишет Балляр, — однако автор этого не делает»¹. В то же время, продолжает исследо­ватель, существует, даже если принимать с некоторыми оговорка­ми временные границы, договоренность в различении историчес­ких периодов: античность, Средние века, Возрождение, XVII в., XVIII в. Балляр отдает предпочтение изучению истории перевода именно в таком ключе, чтобы облегчить ориентирование, привяз­ку во времени событий из сферы перевода, даже если подобная периодизация истории может приниматься с оговорками².

Таким образом, взгляд Балляра на историю перевода близок тому, что мы встречаем у Копанева: он также предлагает рассмат­ривать историю перевода по периодам или эпохам, традиционно выделяемым историей человеческой цивилизации. Однако, как мы видим, периодизация истории, на которую опирается Балляр, отличается от социально-экономической периодизации, состав­ляющей основу исторических разысканий Копанева. Балляр в большей степени, чем Копанев, во всяком случае по замыслу, опирается на явления не материальной культуры (экономики), а духовной. Именно в этом их основное различие. Историю пере­вода как явления духовной культуры можно изучать по этапам развития именно духовной сферы человеческой цивилизации. Поэтому периодизация истории перевода Балляра, на мой взгляд, более соответствует характеру изучаемого объекта. Однако и она не лишена некоторых недомолвок и субъективности.

Взгляд на периодизацию истории перевода, который мы об­наруживаем в работе Балляра, разделяют и грузинские исследова­тели Д.З. Гоциридзе и Г.Т. Хухуни. Критикуя концепцию Стейне­ра, они утверждают, что предложенная им периодизация истории перевода лишена истинного историзма, так как в ней «по суще­ству игнорируются те различия, которые характеризовали разви­тие перевода и переводческой мысли в течение двух тысяч лет — от античных авторов до европейских романтиков»³. Они, подобно Балляру, избирают для истории перевода периодизацию, осно­ванную на выделении этапов духовной жизни общества, точнее этапов развития литературы. Принимая историко-литературный

' Ballard M. De Cicéron à Benjamin. Traducteurs, traductions, réflexions. Lille, 1992. P. 17-18 (перевод мой. - HJ.).

² Ibid. P. 19.

³ Гоциридзе Д.З., Хухуни Г. Т. Возрождение и Реформация в истории перевода
и переводческой мысли. Тбилиси, 1994. В этой работе Джорж Стейнер (George
Steiner) последовательно именуется как Г. Штейнер, что, на мой взгляд, не совсем
точно.

23

подход к исследованию фактов истории перевода, эти исследова­тели опираются на мнение, высказывавшееся многими переводо-ведами (A.B. Федоровым, Ю.Д. Левиным, Г.Р. Гочечиладзе) о не­разрывной связи перевода с жизнью литературы. Подобный под­ход вполне правомерен с одной лишь оговоркой: если рассматри­вать историю только письменного перевода. Однако далеко не всегда переводческая мысль ограничивалась областью литератур­ного перевода. Даже если признать литературой абсолютно все, что написано человечеством, не выделяя в особую область худо­жественное словесное творчество, то и в этом случае остается об­ширная область устного перевода, также неоднократно привле­кавшая внимание исследователей перевода. Поэтому построение периодизации истории перевода в виде кальки истории литературы также оказывается уязвимым, хотя, разумеется, такая периодиза­ция более объективна потому, что в основе и перевода, и литера­туры лежит речевая деятельность человека.

Критические замечания, высказывавшиеся в адрес периоди­зации Стейнера, не лишены оснований. В самом деле, выбор имен исследователей и их работ в качестве вех, знаменующих на­чало и завершение того или иного этапа в истории переводческой мысли, несколько субъективен. В частности, это касается рубежа первого и второго периодов. Существенного сдвига в теории пе­ревода ни в конце XVIII, ни в начале XIX в. не произошло, не­смотря на то что в XIX в. философы обратились к проблемам языка и сознания и появились работы по сравнительно-истори­ческому языкознанию. Перевод продолжал рассматриваться лишь фрагментарно, попутно с другими аспектами языка и культуры, точнее взаимодействия языков и культур. Но, как и прежде, раз­мышления о переводе носили главным образом эмпирический характер и возникали обычно по поводу той или иной переведен­ной книги.

Можно согласиться со Стейнером, что конец 40-х гг. XX в. оказался поворотным моментом в истории переводческой мысли. Это действительно связано с первыми опытами машинного пере­вода, которые стали возможны благодаря бурному развитию струк­турной лингвистики и кибернетики. Но переворот в «переводческом сознании» произошел еще и потому, что на перевод взглянули как на особый вид сложнейшей интеллектуальной деятельности, существующей в разных формах и имеющей свои, пока еще не познанные внутренние законы. Предпринимались множественные попытки построения моделей перевода. Изучению подвергались уже не только переведенные тексты в их сравнении с оригинала­ми. Перевод изучался в большей степени с позиций порождения речи.

24

Нельзя не согласиться и с тем, что ослабление интереса иссле­дователей к моделированию переводческих процессов, обуслов­ленное некоторой ограниченностью сугубо структурного подхода к переводу, и связанное с ним разочарование в возможностях ма­шинного интереса вновь вывели на передний план личность пе­реводчика, заставили задуматься об объективном и субъективном началах перевода. Разумеется, в центре внимания вновь оказался текст, продукт переводческой деятельности, единственный веще­ственный источник, дающий возможность вывести скрытые зако­ны перевода. Это действительно было началом нового — герме­невтического — этапа в истории переводческой теории.

Следует согласиться со Стейнером, что в настоящее время успешно сосуществуют оба подхода к изучению проблем перево­да: и структурно-трансформационный, и герменевтический. Соче­тание этих подходов отражает двуединую сущность перевода как изучаемого объекта: понимание смысла текста (герменевтический аспект) и межъязыковое преобразование исходного текста в текст на ином языке. За четверть века после выхода в свет книги Стей-нера крен в сторону герменевтики перевода еще более усилился. Проблема «диалога культур» стала одной из центральных в гумани­тарных исследованиях. И опять привилегированным полем иссле­дований, научных и ненаучных дискуссий стал перевод, дающий поистине неисчерпаемый материал для сравнительных культуро­логических разысканий.