Глава 8. Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: Осень 1978 - зима 1990 3 страница

Шелл позвонил нам, попросил быть наготове. Два человека из госдепартамента

вылетели в Нью-Йорк. В тот момент, когда они приземлились в Нью-Йорке, им

было сказано, что Людмилу Власову - в сопровождении четырех человек из

советского консулата - усадили в машину. Машина движется по направлению к

аэропорту Кеннеди. То есть советские нарушили условия соглашения с

государственным департаментом. Эти двое из госдепартамента прыгнули в

автомобиль и кинулись вдогонку. Я думаю, в определенный момент на Ван

Дейк-экспресс они находились позади советской машины на расстоянии не больше

мили или полутора.

 

СВ: Тут-то и началось самое захватывающее: конфронтация двух

супердержав в аэропорту Кеннеди. Телевидение, радио, газеты только об этом и

трубили. Мне в те дни казалось, что весь мир, затаив дыхание, следит за этой

драмой...

 

ИБ: Шелл позвонил Годунову: советский самолет, на котором, по

плану советских, Мила должна была улететь в Москву, задержан; было бы

хорошо, если бы мы приехали в аэропорт Кеннеди. Отправляемся туда,

эскортируемые ФБР. С ФБР полная комедия: они ищут въезд в ПАН-АМ,

промахиваются раз, другой. С этого ляпа и начались  три жарких дня в

аэропорту. Первую ночь мы провели в микроавтобусе. Вторую - в городе, на

третью нас повели в гостиницу в аэропорту. В гостинице полно советских:

консульские работники, гэбэшники, корреспонденты. Со стороны ФБР запихивать

нас туда было абсолютным идиотизмом. Когда мы к этой гостинице подъехали, и

я увидел, что там творится... Я говорю ребятам из ФБР: "Слушайте, это не мое

дело - вам объяснять, но вы что, вообще не соображаете, да?" - "А чего

делать?" - "Ну, может быть, можно в гостиницу войти через кухню, я уж не

знаю что..." Они поперлись на кухню - нет, вроде бы там хода нету. Тогда я

говорю: "Видите пожарные лестницы слева и справа? Почему бы не открыть одну

из них?" Так и сделали; Саша вскарабкался по лестнице как кот Мурзик. Это

было довольно комично. Хотя вся история развивалась скорее в трагическом

плане.

 

СВ: К этому времени ею уже занимались Брежнев с советской

стороны и Джимми Картер - с американской...

 

ИБ: Еще нет, потому что это был уик-энд. Когда из

госдепартамента позвонили в Москву, в министерство иностранных дел, там

никого не оказалось. Москва поначалу предложила, чтобы с их стороны

переговоры вело какое-то лицо из комитета госбезопасности. Но с КГБ

госдепартамент отказался иметь дело. Поскольку эти два учреждения по своему

положению в государственной иерархии неадекватные. А советские представители

в Нью-Йорке уперлись, что было совершенно натурально: коли советский здесь

работает, он сделает все, от него зависящее, чтобы его нельзя было упрекнуть

в недостаточном рвении. Кому охота терять хороший пост, нью-йоркскую малину?

В конце концов, американцы проиграли. Дело в том, что главной целью

переговоров была встреча Годунова с Милой. И не просто ради волеизъявления

Милы по поводу того, хочет ли она остаться с ним, но ради волеизъявления

свободного, в нормальной обстановке, вне самолета, вне присутствия ста

соотечественников. Мы добивались встречи, обещанной советскими. За то, что

все кончилось так трагично, вина лежит, главным образом, на президенте

Картере, и косвенно - на американском представителе в ООН Макгенри, которому

было поручено вести это чрезвычайно сложное дело. У Макгенри же не было

настоящего опыта международных переговоров, а тем более - переговоров с

советскими. В критической ситуации Макгенри, разумеется, решил быть

чрезвычайно осторожным. Осторожным он и оказался...

 

СВ: Но ведь американцы задержали советский самолет с Власовой на

борту в аэропорту. То есть поначалу действовали довольно-таки решительно...

 

ИБ: Да, и вернувшись в понедельник в офис, президент Картер

издал два распоряжения. Первое - генеральному прокурору: Картер разрешал

использовать полицию любым, представлявшимся ему, генеральному прокурору,

целесообразным образом. Другое распоряжение Картера было для Макгенри:

проявлять сдержанность. То есть левая рука отменяла то, что делала правая.

Когда выяснилось, что на встречу Годунова и Милы советские согласия не

дадут, Шелл предложил: "Почему бы не написать Миле записку? Она сидит в

самолете, ничего не знает, ей начальники голову морочат. Записку Макгенри

возьмет с собой на встречу с Милой и передаст ей, чтобы Миле стало ясно,

из-за чего весь сыр-бор разгорелся. На посла советские прыгать и вырывать

записку не станут..." Я говорю: "А на Милу?" - "И на Милу не станут, потому

что это будет чересчур уж нахально". Я говорю: "Ладно, будем надеяться..."

Мы составили эту записку в чрезвычайно внятных и, так сказать, приватных

выражениях. Отдали ее Шеллу, тот записку Годунова передал Макгенри. Проходит

время. Шелл входит: "Она сказала - "нет". Мы все раздавлены. Собираем свои

манатки, тут я говорю: "Да, а как она отреагировала на записку?" Ответ Шелла

был: "Записка осталась в кармане у Макгенри... Он ее не передал..." Я чуть

было не заревел. По-моему, даже заревел. Годунову пришлось меня урезонивать.

Такое больно вспоминать. Все это прошло чересчур близко к сердцу. Ведь я был

- как бы это сказать - устами, которыми Годунов глаголил. Не просто рупором.

В конце концов, у меня тоже в голове что-то происходило. Что-то я соображал,

пытался объяснить американцам. Сильное нервное напряжение. Усталость. Вот я

и сорвался.

 

СВ: И все-таки даже после многих десятков часов разговоров с

Годуновым, многое в этой истории остается для меня загадочным. Я имею в виду

психологическую сторону. И ту скрытую драму, которая разыгралась между

Годуновым и его женой - в отличие от всем видимой политической конфронтации

между сверхдержавами...

 

ИБ: Для меня совершенно несомненно, что Мила была чрезвычайно

дорога Саше. Они были женаты семь лет. И когда семь лет  совместной жизни

идут псу под хвост исключительно из-за политических соображений - об этом

невыносимо даже думать.

 

СВ: Как бы, по-вашему суждению, развивались события, если

Власова могла бы сделать выбор в нормальной обстановке?

 

ИБ: Не знаю. Думаю, она бы осталась. Саша объяснил мне -

буквально на следующий день после своего побега - что они обсуждали такую

возможность неоднократно. Тем не менее в последние дни в Нью-Йорке она не

выразила готовности; хотя в другом случае она такую готовность, видимо,

выражала. Мне кажется, это нормальная супружеская история, когда сегодня ты

говоришь "нет", потому что знаешь, что завтра скажешь "да". Или наоборот.

Думаю, что и у Саши в голове не было полной ясности. Потому что, пока ты в

самом деле не бежишь, непонятно, о чем и речь идет. Продумать все до деталей

Саша просто не мог. Да детали эти и вообразить себе невозможно! Видимо, он

исходил из предположения, что все как-нибудь образуется. Годунов

догадывался, что после Нью-Йорка его собираются отправлять обратно в Москву.

Он понял, что времени нет. Что разговоры с Милой будут длиться бесконечно.

Он, может быть, ее и уговорил бы в конце концов, но момент был бы потерян.

Потому что одно дело - строить планы побега в Советском Союзе, а другое - в

городе Нью-Йорке. Вот Саша и решил выполнить по крайней мере одну часть

плана, главную для него. Потому что для него главное было - самореализация в

качестве артиста. Все-таки Годунов был в первую очередь - артист, а уж потом

- муж. Думаю, для всякого художника главное - это то, что ты делаешь, а не

то, как ты при этом главном живешь. Женщина, когда надо выбирать между

известным и неизвестным, - предпочитает известное. Отбросим романтическую,

эмоциональную сторону, которая могла бы побудить Милу остаться. С

практической точки зрения, чисто профессионально, ход рассуждений Милы мог

быть таков. Годунов звезда. Ей, по качеству ее таланта, особой малины не

предвиделось. Она была на семь лет старше Годунова. У Саши, если к нему

придет успех на Западе, не останется никаких - если мы опять-таки отбросим

романтические чувства - сдерживающих обстоятельств. Поэтому Мила вполне

могла предположить, что ее жизнь на Западе обернется не самым счастливым

образом. Ее итоговое решение зависело бы от степени привязанности к

Годунову. Но в том контексте, который возник в аэропорту Кеннеди,

привязанность и прочие романтические эмоции отступили на задний план, а на

первый план выступил страх. Саша, при всем напряжении, при всей необычности

и ненормальности ситуации, был в человеческом окружении, среди людей, ему

сочувствовавших. Для него любовь к жене не отступила на задний план.

Наоборот, все прочее отступило. У Милы произошел, видимо, обратный процесс.

Если бы она и хотела сказать советскому начальнику, что остается, то не

смогла бы. Просто не смогла! Американцам не вообразить тот психологический

нажим, ту волну, которая в такие моменты обрушивается на человека... Из

аэропорта мы возвращались в чрезвычайно подавленном настроении. На другой

день была объявлена пресс-конференция. В эту ночь мы спали всего два или три

часа. Потому что нас пытались заставить отказаться от этой

пресс-конференции. До сих пор не могу понять, почему. Мне аргументы

американцев, нас уговаривавших, казались полным вздором. Но давление было

такое, которому я никогда в жизни - даже на допросах в КГБ - не

подвергался... Тем не менее Саша выстоял. На пресс-конференции (на которую

собралось человек триста репортеров) он давал чрезвычайно внятные ответы.

Это было впечатляющее зрелище. Не только пресс-конференция, но все поведение

Годунова в эти дни. Потому что я увидел человека, который расцветает в

кризисных ситуациях. И это стало для меня довольно-таки памятным

переживанием...

 

СВ: За время нашего житья в Нью-Йорке мы стали свидетелями

любопытного процесса адаптации метрополией русской зарубежной культуры.

Шаляпин, Рахманинов или Бунин были частично адаптированы довольно давно, то

есть они пребывали в ранге классиков, хотя и ущербных, еще тогда, когда мы

жили в Союзе. Затем пришла очередь Стравинского и Дягилева. Постепенно из

страшного бяки превратился в хорошего человека Марк Шагал. То же произошло с

Джорджем Баланчиным. Наконец, дело дошло до Набокова и поэтов "парижской

ноты". Напечатали даже живых эмигрантов, среди них - Бродского и

Солженицына. Теперь начинается повторный процесс адаптации - более полной,

более благожелательной и объективной - тех же эмигрантских классиков:

Шаляпина, Рахманинова, Бунина, Стравинского...

 

ИБ: Я бы сказал, что их не адаптируют, а кооптируют. Того же

Шаляпина - Господи, куда дальше ехать...

 

СВ: Мне кажется, что введение в постоянный обиход какой-либо

культурной ценности, пусть даже обкорнанной и вырванной из контекста, есть

все-таки более плюс, чем минус.

 

ИБ: В общем, да. Видимо, да. Я не знаю: То есть живи я, скажем,

в Питере, я бы занял более максималистскую позицию. И когда я говорю - "в

общем, да", то говорю это не потому, что действительно так считаю, а потому,

что мне уже неохота спорить. На самом-то деле я как раз с этим не согласен.

Когда я вижу, как в метрополии препарируют эмигрантскую культуру,

эмигрантское искусство, когда я листаю обкорнанные публикации или узнаю о

какой-то выборочной выставке... То есть, может быть, в отношении живописи,

изобразительного искусства такой подход и приносит какие-то плоды, но для

литературы - нет. Конечно, можно по какому-то куску материала восстановить

или, еще лучше, вообразить массу всего остального - того, что могло

предшествовать появлению, скажем, этой дикции и так далее. И, конечно, чем

бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Но в общем-то мне подобное

отношение не очень нравится. Разумеется, мне не очень нравится и, так

сказать, обратный вариант этого моего максимализма. Например, я еще по

Ленинграду помню поколение людей, душевный базис которых, главное их "я"

зиждилось на том, скажем, что где-то существует Матисс, который в Союзе

запрещен. И когда Матисса разрешили, то на территории его легенды произошел

колоссальный крах. Я такие происшествия прекрасно помню. Но мне, в общем,

больше все-таки нравится ситуация "или-или". Я именно подобную ситуацию

всегда предпочитал - и не только в искусстве, но и в политике, и в жизни.

Вот, например, эта история с Польшей, да? Конечно, замечательно, что

советские туда не вторгаются. И для поляков это хорошо. Но хорошо ли это для

России? Я не уверен, хотя и грех, конечно, говорить так, да? Потому что это

советское невмешательство свидетельствует о том, что имперское мышление

становится более утонченным, более гибким. Что естественно предполагает

увеличение жизнеспособности империи. И, с одной стороны, я невероятно рад за

поляков, но с другой - для России это не очень хороший симптом. И если

вернуться к разговору об искусстве, то, конечно, прелестно, что разрешают

Стравинского, и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Но это также означает,

что империя в состоянии позволить себе определенную гибкость. В каком-то

смысле это не уступка, а признак самоуверенности, жизнеспособности империи.

И вместо того, чтобы радоваться по этому поводу, следовало бы, в общем,

призадуматься... И предпринять какие-то следующие шаги.

 

СВ: Когда я приехал на Запад, то с огромным интересом прочел

изданные здесь записки Лидии Корнеевны Чуковской об Ахматовой. Я их

воспринимаю как чрезвычайно ценный документ, характеризующий мышление не

только и не столько Ахматовой, сколько самой Чуковской и всего слоя русской

интеллигенции, ею представляемого. И я запомнил одну поразившую меня запись

Чуковской шестидесятого года. Она пишет о Георгии Адамовиче, живущем в

Париже. До нее дошла, кажется, книга его критической прозы. И вот Чуковской

представляется, что это весточка из какого-то запредельного мира:

оказывается, что-то где-то происходит и помимо метрополии. Кто-то еще пишет

и печатается по-русски где-то там, в Париже. И я помню, как, прочтя это,

вдруг перенесся в шестидесятый год и с содроганием представил себе реальную

ситуацию тех лет. Ведь действительно, для тогдашней интеллигентской среды

даже понятия такого, как русская зарубежная культура, не существовало. То

есть был полностью отрезан огромнейший культурный пласт, и это чрезвычайно

негативно влияло на культурный баланс внутри страны.

 

ИБ: Факт "столь долгого отсутствия" русской зарубежной культуры

в метрополии можно объяснить не только эффективностью совершенного отрезания

или обрезания, но также простой географией. Потому что, когда вы думаете о

Западе, то все-таки вспоминаете в первую очередь не о живущих там русских

эмигрантах. Когда вы думаете о Париже, то первая мысль не о том, что там

жили Ходасевич или Адамович, а о Валери или Сартре, да? То есть имеет место

нормальный культурно-географический принцип, в связи с которым и не должно

особенно задумываться о существовании русского культурного островка на

Западе. Это с одной стороны. С другой же... Я, например, знал об Адамовиче.

И что он живет в Париже. Конечно, это был не шестидесятый год, но я помню,

что году этак в шестьдесят седьмом я, найдя первый сборник стихов Адамовича,

вышедший в Петербурге - не помню уж, в 1914 или 1916 году - передал с одной

приятельницей эту книжку Адамовичу в Париж. И потом эта приятельница вновь

появилась в Ленинграде с благодарностью от Адамовича. Это говоря конкретно

об Адамовиче, да? Что же до русской зарубежной культуры в целом, то,

разумеется, мы не знали в подробностях - кто сейчас жив, кого уже нет, что

происходит в данный момент. Но зато то, что до нас доходило, носило - и это

замечательно, и в этом достоинство железного занавеса - вневременной

характер. То есть имело, на мой взгляд, характер абсолюта, до известной

степени.

 

СВ: Разница в том, что сейчас все это является частью

повседневного опыта гораздо более широкого круга людей. И, соответственно,

сильнее влияет на психологию, условно говоря, производителей культуры в

метрополии. И я не думаю, что проза Алданова или стихи того же Адамовича

выглядели более вневременными, говоря вашими словами, чем проза Солженицына

и стихи Бродского. Восприятие культуры не очень-то выигрывает, когда она к

публике поступает, так сказать, спазматически, а не в результате

естественного, ровного процесса.

 

  ИБ: Вы знаете, Соломон, это вполне возможно. Но то, о чем вы

говорите, произошло - я могу позволить себе сардоническое замечание - уже

после нас. Я уже об этом ничего не знаю. При мне и Солженицын был дома, и я

сам был дома. И все остальные были дома. Да и неважно это. Неважно... Просто

я хотел сказать, что, на мой взгляд, наиболее ценное в русской зарубежной

культуре всегда в нашем сознании присутствовало. В высшей степени. То есть

чего я только не читал в шестидесятые годы, особенно во второй их половине!

Главным образом это был Шестов, затем Бердяев, Лосский, Франк. И, между

прочим, не позднее шестьдесят пятого года я прочел "К определению понятия

культуры" Элиота и "Портрет художника в юности" Джойса. Это, конечно, не

русская культура, но, с другой стороны, все это было переведено на русский,

хотя и издано на Западе.

 

СВ: Но заметьте опять-таки, каков хронологический разрыв! Вы

читали то, что было создано на Западе полвека тому назад, как в случае с тем

же Джойсом. То, что уже давным-давно отстоялось, откристаллизовалось и было

признано всем миром. Но ведь это ненормально! При нормальном кровообращении

культуры вы получаете то, что создано сегодня, а не пятьдесят лет тому

назад!

 

ИБ: Вы знаете, я с этим тоже не согласен! Потому что это -

взгляд даже не из нашего времени, а из нашего места, что называется. Это

взгляд современный и западный. Если же вспомнить о том, как культура

развивалась на протяжении тысячелетий, то это был процесс далеко не

единовременный. Нечто происходило в Ассирии, нечто в Греции, или в Индии,

или в Византии. И пока одно доходило до другого, проходили века.

 

СВ: Это ушло, и навсегда. Культура нынче распространяется

мгновенно. И, я думаю, эта ситуация необратима. Конечно, все это теперь идет

мощным потоком, в котором масса шлака. Но я совершенно не согласен с

жалобами на то, что сейчас народ, дескать, потребляет одну только мерзость и

пошлость, а раньше-то купался в волнах исключительно высокой литературы.

Народ в России в 1830 году жадно читал творения Булгарина и Александра

Анфимовича Орлова, а вовсе не Пушкина. А сейчас читают и Пикуля, и Набокова,

и Пушкина. И я уверен, что не только в абсолютных, но даже, может быть, и в

сравнительных, процентных соотношениях, гораздо большее количество людей

сталкивается с высокой, условно говоря, культурой сейчас, чем двести или

триста лет тому назад.

 

ИБ: То есть количество культурной продукции на душу населения

сильно возросло. Но это же технология, а не достоинство, не завоевание

культуры как таковой.

 

СВ: Конечно, технология. Так ведь и изобретение книгопечатания

можно рассматривать как сугубо технологическую новацию.

 

ИБ: Ну разумеется... Да нет! Я-то всей душой за то, чтобы все

моментально узнавали обо всем. Но, с другой стороны, будучи ретроградом, я

испытываю некоторые ностальгические эмоции. Потому что знаю по своему опыту,

что чем меньше информации получает твой мозг, тем сильнее работает

воображение.

 

СВ: Да, подобный подход, насколько мне известно, вы использовали

в работе над переводами из английских и американских поэтов...

 

ИБ: Да и не только в этом случае. Возьмите эти знаменитые слова

Мандельштама о том, что акмеизм - это тоска по мировой культуре. Подобные же

идеи высказывал и Валери. И, на мой взгляд, тоска по мировой культуре - это

явление совершенно замечательное. Потому что, когда вы тоскуете по мировой

культуре, то спускаете свое воображение с поводка. И оно, что называется,

несется вскачь. И иногда при этом оно наверстывает то, что происходит в

западной культуре. Потому что мировая культура - это, естественно, культура

Запада, да? По крайней мере, по тем временам. Да и по нашим временам тоже.

Это как на стрельбище - иногда недолет, иногда точное попадание. А зачастую,

как в случае с Мандельштамом, имеет место перелет. И, в отличие от

настоящего стрельбища, в культуре такие перелеты - самое ценное.

 

СВ: Позволю себе с вами не согласиться, и вот по какой причине.

Слова Мандельштама очень красивы, но как бы скрывают одну вещь. А именно:

когда акмеисты провозглашали свою тоску по мировой культуре, у них была

полная возможность эту тоску, что называется, залить - потоком культурной

информации с Запада. Все эти люди - и Мандельштам, и Ахматова, и Цветаева, и

Пастернак полностью сформировались...

 

ИБ:...в старые времена.

 

СВ: А тогда, в предреволюционные годы, русские переводы

парижских литературных  новинок объявлялись чуть ли не мгновенно. То же

происходило с музыкой, живописью. И, кстати, начинал формироваться и

встречный поток - из Петербурга в Париж. И если бы все продолжалось

нормальным образом, то сегодня новая русская культура была бы подлинно

интегрированной частью мировой, а не какой-то ее экзотической провинцией.

Весь наш знаменитый Серебряный век стал возможным благодаря подобному

нормальному культурному кровообращению. С другой стороны, посмотрите, что

случилось, когда это кровообращение нарушили. Какой постепенно

обнаруживается гигантский спад и в мышлении, и в поэтической культуре людей,

которые, быть может, обладали большими дарованиями. Но которые полностью не

реализовались. Я в таких случаях вспоминаю того же Свиридова. Или

Твардовского, если вам угодно. Полагаю, что у Твардовского было огромное

поэтическое дарование, незаурядный критический ум и эстетическое чутье. И

все это не реализовалось полностью из-за того, что Твардовский искусственно

был отрезан от современной западной культуры.

 

ИБ: Это вполне возможно, вполне возможно. Я про Твардовского

ничего сказать не могу. Но, с другой стороны, возьмите Заболоцкого и

обэриутов. Они сложились совершенно самостийным образом.

 

СВ: А немецкий экспрессионизм? В петроградских театрах ставились

немецкие экспрессионистские пьесы. Между прочим, с танцами в постановке

Баланчина. Приезжал Эрнст Толлер. Михаил Кузмин и прочие переводили новых

немецких поэтов. Поступала информация о дадаистах. А вот когда действительно

опустился железный занавес, тогда и началась эта анемия, результаты которой

до сих пор сказываются. Посмотрите - поколение за поколением талантливых

безграмотных людей.

 

ИБ: Ну, это так, Господи. Вообще-то этот железный занавес

недолго висел. Какие-нибудь тридцать-сорок лет. И не надо все сваливать на

Иосифа Виссарионыча, потому что подобная изоляционистская политика была

чрезвычайно на руку всем отечественным бездарностям. С другой стороны, я

помню свои ощущения, еще внутри России, когда я начал получать западные

почтовые открытки. Смотришь на фотографию на такой открытке, и в первый

момент не понимаешь, откуда это послано. То ли из Каракаса, Венесуэла, то ли

из Хельсинки, Финляндия. То есть в некотором роде железный занавес, при всех

его очевидных пороках, способствовал, до известной степени, сохранению

чистоты национальной культуры.

 

СВ: Это будет как раз аргумент апологетов творчества Свиридова и

Твардовского. Я все же думаю, что им, как и другим русским талантам,

изоляция от Запада принесла больше вреда, чем пользы.

 

ИБ: А теперь, когда я смотрю на открытки, приходящие из Москвы,

- особенно если фотографии изображают новые районы... Уже совершенно

непонятно, где это происходит: Бронкс ли это или наоборот, столица нашей

родины?

 

СВ: Если бы события развивались цивилизованным порядком, то этот

московский Бронкс был бы отстроен значительно раньше, параллельно с нашим

Бронксом, нью-йоркским. И сейчас в Москве возводили бы, вполне возможно,

здания и качественные, и национально характерные. Вместо этого они там с

запозданием начинают копировать худшие стороны западной культуры, самое

внешнее, поверхностное в ней. И из-за этого в разных областях кучами

нарождаются головастики и уродцы.

 

ИБ: С этим я совершенно согласен.

 

СВ: Забывают, что в двадцатые годы уже существовал живой - и в

некоторых отношениях даже более устойчивый - культурный обмен с Западом.

Люди приезжали, уезжали. А потом все это вымерло. Очень будет горько, если в

какой-то момент и нынешний поток вдруг прервется, и мы окажемся в такой же

изоляции, в какой себя ощущали Адамович, Георгий Иванов или Артур Лурье.

 

ИБ: Это, я думаю, уже невозможно. И прежде всего - благодаря

этой самой технологии: радио, телевидению и так далее.

 

СВ: Когда стихи ваши стали появляться (или, может быть, точнее

сказать - вновь публиковаться) в отечестве, то оттуда начали доноситься

вместе с благожелательными также и недоброжелательные отклики. Их суть

сводится, в общем, к одной фразе, которая мне запомнилась еще по одному

давнему эмигрантскому отклику на ваше творчество. Тогда было заявлено, что

Бродский - это человек, "по ступеням русского языка поднимающийся к славе".

 

ИБ: По-моему, замечательно. Что может быть лучше?

 

СВ: И одновременно во многих стихах, которые сейчас печатаются в

советских журналах, особенно молодых поэтов, чувствуется влияние вашей

поэтической манеры. Здесь, в Нью-Йорке, это влияние стало сказываться, как

это ни парадоксально, еще раньше. Быть может, потому, что здесь вы уже давно

преподаете. Я помню, как в литературном журнале Колумбийского университета

было помещено интервью с вами, и один из вопросов был: что бы вы

посоветовали читать молодым поэтам? И у меня, по вашему ответу, создалось

впечатление, что вы были даже ошарашены...

 

ИБ: Да, потому что я в этой категории - "молодые поэты" - сам

находился довольно долго. Думаю, если бы я остался в Советском Союзе, то

пребывал бы в ней до сих пор. Там до недавнего времени и Вознесенский с

Евтушенко все еще считались молодыми... Несколько ошеломительно... Что

касается жизни здесь, то у меня было много поводов думать, особенно в

последние годы, что все вообще уже кончилось. Или кончается. И хотя бы по

одному этому я не считал себя молодым человеком довольно давно. Но когда