Глава 4. Ссылка на север: весна 1986

 

СВ: Давайте поговорим о вашей ссылке. Мне об этом интересно узнать

по многим причинам. В частности и потому, что меня всегда очень привлекал

русский Север.

 

ИБ: Ну это был не совсем тот русский Север, о котором обычно

идет речь в художественной литературе или искусстве. И который так любят

интеллигентные люди в России. Но зато он был настоящий.

 

СВ: Вот и расскажите мне о настоящем Севере. Как вы туда попали?

Как развивались события после процесса?

 

ИБ: После суда меня отправили назад в участок, а из участка в

"Кресты". Из "Крестов" этапом через Вологду в Архангельск. Там меня посадили

на поезд и повезли. Куда везут, я не знал. И никто в поезде не знал.

 

СВ: Была целая партия?

 

ИБ: Да, причем там были кто угодно. В большинстве своем,

уголовники. Никаких так называемых интеллигентных людей мне там не

попадалось. Хотя был один человек, который, надо сказать, раз и навсегда

снял для меня всю эту проблему правозащитного движения с повестки дня. Он

был со мной в одном купе.

 

СВ: А что, ехали в нормальных поездах, с купе?

 

    ИБ: Нет, ну какие там нормальные поезда? Ехали в "Столыпине".

 

СВ: А что это такое - "Столыпин"?

 

ИБ: "Столыпин" - это тюремный вагон. Так называемый вагонзак.

Существовал он в двух образцах: до модернизации и после. У нас был

старенький "Столыпин". Окна в купе забраны решетками и заколочены, забиты

ставнями. Купе по размеру рассчитано на четырех человек, как обычно. Но в

этом купе на четырех везут шестнадцать, да? То есть верхняя полка

перекидывается и ее используют как сплошной лежак. И вас туда набивают как,

действительно, сельдей в бочку. Или, лучше сказать, как сардинки в банку. И

таким образом вас везут.

 

СВ: Как же вы там выживали?

 

ИБ: Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор

Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху

мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика - главным образом

блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим - а там с

шестнадцатым. И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик - ну

как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой-же - эти мозолистые

руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то

несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И

совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до

освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек - ни в России, ни

на Западе - на его защиту не подымется. Никогда! Просто потому, что никто и

никогда о нем и не узнает! Это было еще до процесса Синявского и Даниэля. Но

все-таки уже какое-то шевеление правозащитное начиналось, Но за этого

несчастного старика никто бы слова не замолвил - ни Би-Би-Си, ни "Голос

Америки". Никто! И когда видишь это - ну больше уже ничего не надо... Потому

что все эти молодые люди - я их называл "борцовщиками" - они знали, что

делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то

перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у

них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у

этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка,

сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут: "Ты благородно

поступил, украв мешок зерна с колхозного двора, потому что нам жрать нечего

было". И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает

несколько иной характер.

 

СВ: И куда же вас привезли?

 

ИБ: В Каношу. Это такая станция между Вологдой и Няндомой, в

южной части Архангельской области. В Коноше меня расконвоировали.

Начальником отделения милиции там был майор Одинцов, как сейчас помню.

Единственный, по-моему, приличный человек, которого я встретил в этой

системе. Сейчас-то он, наверное, в отставке или мертв. Потому что при той

жизни, я думаю, долго протянуть нельзя. Совершенно замечательный человек

был. Ну вот. И он послал меня, как и всех других высланных, искать работу в

окрестных деревнях.

 

СВ: Как это - искать работу? Разве вас не посылали в

определенное место?

 

ИБ: Нет, нам говорили: вот поезжайте туда-то и поговорите - если

вас возьмут на работу, мы вас, что называется, поддержим. И так я нашел себе

это самое село Норенское Коношского района. Очень хорошее было село. Оно мне

еще и потому понравилась, что название было похоже чрезвычайно на фамилию

тогдашней жены Евгения Рейна.

 

СВ: Это был колхоз?

 

ИБ: Нет, совхоз.

 

СВ: И что была за работа?

 

ИБ: Ну работа там какая - батраком! Но меня это нисколько не

пугало. Наоборот, ужасно нравилось. Потому что это был чистый Роберт Фрост

или наш Клюев: Север, холод, деревня, земля. Такой абстрактный сельский

пейзаж. Самое абстрактное из всего, что я видел в своей жизни.

 

СВ: Что вы имеете в виду?

 

ИБ: Я уж не знаю, как это объяснить. Никаких особенных теорий у

меня на этот счет нет, могу говорить исключительно про ощущения. Прежде

всего, специфическая растительность. Она, в принципе, непривлекательна - все

эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося

тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит? И

это колоссальное однообразие в итоге сообщает вам нечто о мире и о жизни.

 

СВ: А белые ночи?

 

ИБ: Совершенно замечательные! Они вносили элемент полного

абсурда, поскольку проливали слишком много света на то, что этого освещения

совершенно не заслуживало. И тогда вы видели то, чего можно в принципе и

вообще не видеть дольше чем нужно.

 

СВ: Мне тоже знакомо это ощущение, когда белый ровный свет

освещает серую ровную поверхность.

 

ИБ: И постройки там соответствующие. Я говорю не о планировке

домов, а исключительно об их цвете. Дома деревянные, а дерево это - словно

выцветшее.

 

СВ: А люди там какого цвета?

 

ИБ: Как правило, русоволосые. То есть того же самого цвета. И

одеваются они так же. В итоге цветовая гамма там абсолютно единая. Я всегда

говорю, что если представить себе цвет времени, то он скорее всего будет

серым. Это и есть главное зрительное впечатление и ощущение от Севера.

 

СВ: А как вы переносили холода?

 

ИБ: Когда зимой температура начинает падать - сначала до

пятнадцати градусов по Цельсию, потом до двадцати, потом до двадцати пяти -

ты еще замечаешь, что мороз крепчает, что становится все холоднее и

холоднее. Но температура продолжает падать и дальше, когда ты уже перестаешь

замечать ее изменения как качественные, перестаешь на них реагировать. То

есть температуре как бы уже и незачем падать. Тем не менее она продолжает

падать. Нечто схожее, но с обратным знаком, происходит на экваторе. Там -

чудовищная жара, которая все увеличивается, хотя ты это уже больше не

воспринимаешь. Но в этой эскалации жары есть хоть какой-то смысл. Поскольку

благодаря жаре какие-то дополнительные формы жизни прорезаются на свет. В то

время как при холоде этого как раз не происходит.

 

СВ: Скорее наоборот!

 

ИБ: И у тебя словно появляется предысторическая память - об

обледенении, прочих подобных вещах. Но мне это как раз чрезвычайно

нравилось, такой вот неприкладной характер природы.

 

СВ: Расскажите подробнее, что это за земли.

 

  ИБ: Довольно специфические. Это были так называемые суворовские

дачи: земля, которую Екатерина Великая подарила Суворову после каких-то его

очередных побед. Но он там никогда не бывал. И так получилось, что на землях

этих никогда не было помещиков.  И единственный оброк, который крестьяне

платили, была десятина монастырям.

 

СВ: То есть это были крепкие хозяйства?

 

ИБ: Да, довольно зажиточные - постольку, поскольку позволял

климат. И что самое удивительное - климат действительно позволял. Потому что

в Архангельске до семнадцатого года, как это явствует из многих

свидетельств, вода буквально кипела от пароходов, вывозивших производившееся

в этих краях зерно. В то время как сейчас она кипит потому, что зерно туда

привозят из-за границы. Я не хочу сказать, что у меня тоска по

дореволюционным временам, потому что я и не жил тогда, и вообще мне все

равно. Но факт, что до революции крестьяне там, на Севере, горя особенного

не хватили, да?

 

СВ: А после революции?

 

ИБ: Я об одной вещи могу сказать. С возникновением совхозов, с

внедрением механизации, культурный слой почвы (а там он очень

незначительный, поскольку все это сидит на камнях, на граните) был снят

тракторами. Ведь в чем, собственно, прелесть патриархального способа

обработки почвы? Не в том, что лошадка - это живое существо, с которым можно

поговорить и за гриву подержаться. А в том, что плуг глубоко не берет, то

есть не разрушает культурный слой почвы.

 

СВ: Как же крестьяне там управлялись?

 

ИБ: Я туда приехал как раз весной, это был март-апрель, и у них

начиналась посевная. Снег сошел, но этого мало, потому что с этих полей надо

еще выворотить огромнейшие валуны. То есть половина времени этой посевной у

населения уходила на выворачивание валунов и камней с полей. Чтоб там хоть

что-то росло. Про это говорить - смех и слезы. Потому что если меня на свете

что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в

России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с

ума! Потому что нам, интеллигентам, что - нам книжку почитать, и обо всем

забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для

них это - настоящее горе. Не только горе - у них и выхода никакого нет. В

город их не пустят, да если и пустят, то что они там делать станут? И что же

им остается? Вот они и пьют, спиваются, дерутся, режутся. То есть просто

происходит разрушение личности. Потому что и земля разрушена. Просто отнята.

 

СВ: А эти люди верующие?

 

ИБ: Нет, на самом-то деле народ там совершенно не церковный.

Церковь в этой деревне была разрушена еще в восемнадцатом году. Крестьяне

мне рассказывали, что советская власть учинила у них с церковью. В мое время

кое у кого по углам еще висели иконы, но это скорее было соблюдение старины

и попытка сохранить какую-то культуру, нежели действительно вера в Бога. То

есть по одному тому, как они себя вели и как грешили - ни о какой вере и

речи быть не могло. Иногда чувствовался такой как бы вздох, что вот - жить

тяжело и, в общем, хорошо бы помолиться. Но до ближайшей церкви им там

канать было очень далеко. И потому речь об этом почти и не заходила. Иногда

они собирались, чтобы потрепаться, но как правило все это в итоге выливалось

в пьянство и драки. Несколько раз хватались за ножи. Но в основном это были

драки - с крупным мордобитием, кровью. В общем, хрестоматийная сельская

жизнь.

 

СВ: И как же вы там обжились?

 

ИБ: А замечательно! Это, конечно, грех говорить так, и, может

быть, это даже и неверно, но мне гораздо легче было общаться с населением

этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе.

Не говоря уж об общении с начальством. Во всяком случае, так мне это тогда

представлялось.

 

СВ: У кого же вы там, в деревне поселились?

 

ИБ: Сначала - у Анисьи Пестеревой. Как же ее по отчеству? Боже

правый, совершенно забываю. А потом - у Константина Борисовича Пестерева и

его жены Афанасьи Михайловны. Они жили в двух избах: летом в летней, а когда

зима наступала, они переселялись в зимнюю избу. И, поскольку мне не так уж

много пространства и надо было, я снимал у них зимой летнюю избу, а летом -

зимнюю.

 

СВ: И сколько вы им платили за это?

 

ИБ: Ну, гроши: рублей сто, то есть десятку новыми. Константин

Борисович у меня все равно забирал эти деньги вперед - на бутылку, да?

Замечательный человек был. Вообще вся эта деревенская публика - за

исключением одного дегенерата-бригадира - была совершенно замечательная. А

бригадир этот, кстати, не в этой деревне и жил.

 

СВ: А деревня была большая?

 

ИБ: Нет, там четырнадцать дворов всего и было. Но я вот что

скажу. Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за

нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что

называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на

работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было

колоссальное ощущение! Если с птичьего полета на эту картину взглянуть, то

дух захватывает. Хрестоматийная Россия! Ну разумеется, работа эта тяжелая,

никто работать не любит, но люди там, в деревне, колоссально добрые и умные.

То есть не то чтобы умные, но такие хитрые. Вот что замечательно.

 

СВ: И как они к вам относились?

 

ИБ: Совершенно замечательно! Видите ли, у них там ни фельдшера

не было, ничего. А у меня лекарства с собой кое-какие были. И я как мог их

подлечивал - знаете, из старых своих медицинских амбиций. Давал им

болеутоляющее, аспирин. Ничего этого у них там не было. Или за этим добром

надо было ехать километров тридцать. Не всякий день поедешь. Потому что

дороги, как полагается, чудовищные. У них ведь там и электричества не было,

никаких там "лампочек Ильича".

 

СВ: При керосиновых лампах сидели?

 

ИБ: Керосин, свечи... Красиво очень... Особенно зимой, по ночам.

 

СВ: А крестьяне знали, за что вас сослали? Они знали, что вы

пишете стихи?

 

ИБ: Знали. Сначала они думали, что я шпион. Потому что кто-то

услышал по Би-Би-Си передачу - их можно было поймать на приемнике "Родина",

который работал на батареях, знаете? И, значит, пустили слух, что я шпион.

Но потом они поняли, что нет, совсем не шпион. Тогда они решили, что я за

веру пострадал. Ну это была с их стороны ошибка, и я объяснил им, что это не

совсем так. А потом они просто привыкли ко мне, довольно быстро привыкли. В

гости приглашали. И когда я оттуда по освобождении уезжал, то прощались со

мной, я должен сказать, довольно трогательно.

 

СВ: А чем вы питались?

 

ИБ: Ну там существовал магазин, сельпо, где продавались хлеб,

водка и мыло, когда его привозили. Иногда появлялась мука, иногда - какие-то

чудовищные рыбные консервы. Которые я один раз попробовал и - какой я ни был

голодный - доесть никакие смог. Магазин этот, пока я там был, обновили. И

вот я помню - абсолютно пустые прилавки и полки, новенькие такие. И только в

одном углу - знаете, как в красном углу иконы? - сбились буханки хлеба и

бутылки водки. И больше ничего нет!

 

СВ: А что еще ели? Мясо бывало?

 

ИБ: Знаете, это ведь был животноводческий совхоз, они там

выкармливали телят. Но мяса этого они никогда не видели. Только если теленок

сломает себе ногу, то его, чем с ним возиться, прибивают. Тогда составляется

официальный акт, шкуру с теленка снимают, а мясо раздают населению. И еще,

если кто кабана держит, то кабана можно заколоть. Так и живут.

 

СВ: А письма вам в ссылку приходили?

 

ИБ: Да, и даже довольно много. И сам я писем писал довольно

много.

 

СВ: И они доходили по назначению?

 

ИБ: Более или менее. Они, конечно, перлюстрировались, но мне это

было как-то все равно. Ну в ряде случаев я выражался обиняками, но это было

даже приятно, поскольку ускоряет развитие метафорических систем. Такие вещи

всегда полезны для языка, тем более для литератора.

 

СВ: Письма вам приносил почтальон или вы должны были за ними

ездить?

 

ИБ: Нет, письма мне приходили на деревню, как и всем остальным.

 

СВ: А свои письма вы откуда отправляли?

 

ИБ: Обыкновенно с почты, но иногда, если возникала оказия,

передавал шоферу. Тогда он бросал на железнодорожной станции. Это вроде бы

увеличивало шансы, что письмо дойдет по назначению. Но районы-то эти -

Каноша, Няндома, Ерцево - традиционно лагерные. Так что там вся

корреспонденция в той или иной степени находилась под наблюдением.

 

СВ: А вы сами находились под наблюдением?

 

ИБ: Как же! Раз или два в месяц приезжали ко мне устраивать

обыск из местного отделения...

 

СВ: Из местного отделения КГБ или милиции?

 

ИБ: А там это совершенно одно и то же, никакой разницы нет. Два

человека приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня

изба была, между прочим. Отношения - самые патриархальные. Я понимал, зачем

они приехали. Они: "Вот, Иосиф Александрович, в гости приехали". Я: "Да,

очень рад вас видеть". Они: "Ну, как гостей надо приветствовать?" Ну я

понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутылкой минут через

сорок-пятьдесят, когда дело было уже сделано. Они уже сидели всем довольные,

поджидали меня. Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые там

валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку, после чего они уезжали.

Он весьма примечателен, этот повальный алкоголизм, в который все

государственные программы и начинания в России в итоге и упираются. Это,

конечно, и грустно, и чудовищно. Но, с другой стороны, что ж с этим

поделаешь? И по крайней мере что-то человеческое все-таки в людях оставалось

благодаря этому.

 

СВ: Благодаря этой пьяни?

 

ИБ: Да, именно благодаря этой пьяни. И потому я в принципе

предпочел бы, чтобы начальники - там, наверху - были алкашами, а не

трезвенниками.

 

СВ: А вы думаете, они не алкаши?

 

ИБ: Думаю, что все-таки не алкаши, нет. Думаю, что они дело свое

как-то смекают. Если бы они были алкаши, их бы там не было. Но о них мне

неохота думать. Не такой уж это замечательный предмет для размышлений. Да и

здоровье не позволяет уже...

 

СВ: А вы-то сами там пили?

 

ИБ: Вы знаете, не очень. Не очень. Потому что водка там была

чудовищная, няндомской выделки. То есть чистая табуретовка, поскольку делали

ее из древесного спирта. Ее если взболтнешь, она становилась белой как

молоко. И вот такую страшную водку народ там пил.

 

СВ: А сексуальная жизнь?

 

ИБ: Никакой.

 

СВ: Так все полтора года и просидели на воздержании?

 

ИБ: Более или менее да. Ну руки, конечно, шли в ход. Но в общем

- главным образом воздержание. Иногда хозяин мой мне говорил: "Иосиф

Александрович, поезжай в Каношу!" А я туда выезжать имел право только

получив специальное разрешение от милиции. Вот я ему и отвечаю: "Ну чего я

туда поеду, Константин Борисович?" - "Там клуб, девки... Поезжай, поезжай!

Лучше будет!" А там в клубе у местных, действительно происходило некоторое

сексуальное движение: приезжали шофера и все эти брошенные бабы находили

себе применение. А вообще-то там шел такой колоссальный инцест, inbreeding.

Потому что там всего-то две или три фамилии, все друг с другом находятся в

какой-то родственной связи. Ну, у бабы мужик в поле, а в это время к ней

председатель сельсовета бежит. Все про это знают, но приличия тем не менее

соблюдаются. Мужик, например, идет в поле не просто, а телефонограмму

передать. Хотя в деревне телефона никакого нету, а есть только вертушка

такая.

 

СВ: А как вы там жили без воды?

 

ИБ: Почему ж без воды? Там были колодцы.

 

СВ: Нет, я другое имею в виду. Помните, вы говорили мне о своей

зачарованности петербургскими перспективами? А они ведь в Петербурге связаны

с водой, с горизонтом. Разве в ссылке где-нибудь рядом с вами была большая

река?

 

ИБ: Нет, только маленькая речка - Норежка. Дом, в котором я жил

большей частью, стоял на самом краю деревни, на отшибе. И от меня до этой

речки было ближе всего. Речка-то эта была шириной с эту комнату, и даже

поуже. Только и дела, что мостик, И вы правы, конечно, -  отсутствие

горизонта сводило меня с ума. Потому что там были только холмы, холмы

бесконечные. Даже не холмы, а такие бугры, знаете? И ты посреди этих бугров.

Есть отчего сойти с ума. И если вернуться к нашему давешнему разговору, то

родной город чем особо приятен - тем, что там огромные просторы, да? Стоишь

на Литейном мосту - и все, что творится за Троицким мостом, это уже конец

мира. Или наоборот - выход в новый мир. И, конечно, солнце заходит за

горизонт, а ты балдеешь от этого. Но в этом кроется опасность банальной

интерпретации. Ты смотришь на закат и видишь в нем знамение. И тебе

невдомек, что все эти невероятные краски связаны с пространством, с

преломлением света. Это, знаете ли, колоссально интересное явление.

 

СВ: А книги к вам в ссылку доходили?

 

ИБ: Мне присылали книги, и довольно много. С книгами было все в

порядке. Когда я освободился, то увез с собой в Ленинград сто с лишним

килограмм книг.

 

СВ: А стихи вы там писали?

 

ИБ: Довольно много. Но ведь там и делать было больше нечего. И

вообще, это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей

жизни. Бывали и не хуже, но лучше - пожалуй, не было.