Австрийская школа альпинизма 4 страница

Мне же выпала тяжёлая миссия встречать родственников погибших девушек в Дара ут-Кургане. Встретил я их, доехали на машине до места, где виден пик Ленина, остановились и я подробно рассказал о том, что произошло с нашими девчонками в 74-м году. Рассказал, как мы их спускали, о немцах, погибших на нашем пути. Не знаю, что я еще рассказывал, но спало напряжение, наладился нормальный человеческий контакт.

Затем захоронение, гробы на плечах ребят, зелёный холм, цветущая поляна... В Москву увезли только Фатееву и Васильеву, остальных похоронили у МАЛа на холме. Эля Шатаева тоже там лежит. С тех пор мы ежегодно в мае проводим в Царицыно кросс «Памяти восьми», в нём участвуют альпинисты всех возрастов и поколений.

— Хорошо, что вы их там похоронили. Сколько ещё альпинистов лежат, вмерзшими в лед, на склонах высоких вершин.

 

Шаровая молния

Звонит Поляков. Он тогда работал инструктором ЦС «Спартак», спрашивает, почему мы не едем на Кавказ. Почему одна из сильнейших команд «Спартака» не участвует в первенстве ЦС. А мы с ребятами уже наелись альпинизма в том сезоне. Впрочем, долго я не сопротивлялся и начал обзванивать ребят. Первым согласился Башкиров. Наша команда к тому времени состояла из Башкирова, Саши Зыбина, Олега Коровкина и Вити Копрова. С нами поехал ещё и Юра Визбор.

Прилетели мы в «Узункол», все интересные маршруты уже разобраны. Есть там гора с очень красивой стеной, «Трапеция» называется. У многих альпинистов горел глаз на эту стену. Её не делали только по одной причине — она сильно била камнями. Била так, что камнепад перехлёстывал всю стену и уходил на ледник. Всё это непредсказуемо, но очень уж красивая стена. И мы заявили её на ЦС. Визбор тогда сказал: «Ты с ума сошёл?!»

Вышли мы на стену впятером. Юра шел с нами до штурмового лагеря. Идём мы по морене, по камням, которые слетели со стены. Юра беспокоен, я пытаюсь его заверить, что мы вернёмся, если почуем неладное. На этом и расстались. Но у него было предчувствие беды. Он мне неоднократно говорил — вернись. Юра был сильным телепатом.

Остались мы под стеной, день наблюдения, день обработка. На третий день мы прошли эту стену. И, представляешь, ни один камень нас не задел. Отколы, разрушение гигантского массива идёт потихоньку. Днем оттаивает, ночью замерзает. Нам повезло.

— Вот ты рассказываешь, Володя, и я вижу знакомую картину. По кулуарам и желобам с грохотом летят камни. Огромные «чемоданы», ударяясь, образуют небольшие облачка в виде каменной пыли. Вроде как разрывы небольших мин или снарядов. Всё несется вниз по кулуару, словно зона артиллерийского обстрела. И самый сильный обстрел в середине дня.

— В середине дня мы были уже высоко. Когда поднялись на гребень, началась непогода. Фронт идёт мимо нас, грозовая облачность. Видимости нулевая. Туман. Не видно, куда уходить с гребня. Поставили в снежной мульде палатку. Вернее, вкладыш от австрийской палатки, он меньше нашей памирки. Для пяти человек тесновато. Разобрали железо. Я попросил Коровкина и Башкирова не раздеваться на тот случай, если растянет облака и сможем увидеть спуск на ледник.

Устроились в палатке. И здесь опять сыграла роль моя судьба. Ещё раз убеждаюсь, что от своей судьбы никуда не уйдёшь. Я всегда спал в палатке слева, с краю. Это было мое место, хотя и не самое лучшее. Все это знали. А тут, поскольку было очень тесно, я и Зыбин, как самые крупные, легли головой внутрь палатки, а остальные «валетом» головой к выходу. Олег Коровкин лёг на моё обычное место — слева с краю. Мы дали вечернюю связь, сказали, что прошли стену. С нами всё в порядке, не можем пока спускаться из-за отсутствия видимости.

В два часа ночи я вдруг просыпаюсь и вижу, между мной и Зыбиным висит шар фосфорического цвета размером с теннисный мяч, который вдруг зажил своей жизнью. Не знаю в какой последовательности он работал, но отметины оставил на каждом. Помню крики то с одной, то с другой стороны. Потом меня оглушил сильный разряд и ожог. Дальше — больше. Что происходит, не пойму. Сознание мерцает - то возвращается, то уходит. Сколько это длилось, не могу себе представить, да и никто не знает. Шаровая молния вела себя непонятно. Ткань (материал) не трогала. На моём спальном мешке она оставила отверстие диаметром сантиметра полтора — небольшая дырочка. А поражено было почти всё бедро. И палатка осталась цела. Слышал я только треск.

Кого и как она жгла, трудно сказать, но меня поджарила прилично. В голове одна мысль, если мы не сообщим по рации о происшедшем, мы не выдержим болевого шока. Попросил Капрова (он единственный, кто мог что-то делать) найти рацию и передать в лагерь, что мы срочно нуждаемся в помощи. Последнее, что я чувствовал перед потерей сознания, — это то, что мне выжигают бедро. Когда же вернулось сознание, у меня было ощущение, что я весь сгорел. Голова работает, а тела нет. Я не чувствовал ни боли, ни рук, ни ног. Ничем не мог пошевелить. Сколько я пролежал в таком состоянии — не знаю. Одна мысль была, почему у меня работает голова, если я умер? Потом я ощутил пальцы левой руки и смог ими пошевелить. Я решил, если найду этой рукой у себя на груди зуб, то я жив и не совсем сгорел. Зуб кабана - мой амулет, талисман. Я родился в год кабана и всегда в горах ношу его зуб на цепочке. В Москве я его не надеваю, только в горах. Трогаю себя по груди, но зуба не нахожу. Делаю вывод, что сгорел. Но когда немного отпустило, и я почувствовал боль в ногах, понял, что жив. Прошу Витю Капрова развязать мне ноги. У меня сложилось впечатление, что ноги мои заплетены.

Стало отпускать, и я окончательно осознал необходимость связи и помощи, иначе мы долго не протянем. Связались и узнали, что люди к нам идут. Появилась надежда, надо было ждать.

Как потом оказалось, у меня восемь контактов с шаровой молнией в разных местах. Все ожоги 4-й степени, обугливание. У всех 4-я степень. Всё сразу сгорает до кости. Зыбин и Башкиров получили по шести. У Володи Башкирова ожоги выше левого глаза и на пятой точке, очень сильно поражено колено, рука. У Зыбина касание в мочеполовые органы. При мочеиспускании идёт жидкость с черными кусками. Один Капров получил незначительный ожог в пятку. Вниз он сам уходил. А вот Олег Коровкин, который лёг на мое место, получил три касания. Касание в солнечное сплетение, видимо, всё и решило.

Когда я пришёл в сознание, то потрогал его, он лежал рядом, и я понял, что он мёртв. Но я дал команду Капрову реанимировать его: искуственное дыхание рот в рот, массаж сердца.

Утром слышим по связи, что группа Кавуненко погибла на «Трапеции». Видимо, произошла путаница и решили, что погиб не только Олег, но вся группа.

Спасотряд возглавлил Боря Кораблин. Боря боец, спортсмен высокого класса. Когда я узнал, что он идет к нам, мне стало легче чисто психологически. Он подсчитал и сказал, что в 12 будет у нас. До 12 организм ждал, а когда пошла задержка по времени, боль начала усиливаться. А тут еще солнце стало припекать, обожжённые места горят. Башкиров отключился мгновенно, полностью вырубился. Саша Зыбин ведёт себя нормально, но у него подгорела мошонка и он очень переживает, как дальше всё пойдёт, будут ли дети. Я говорю: «Если ты, Саша, справляешь нужду, значит всё у тебя в порядке, ты на все 100% мужик». Не знаю почему мне в голову такое пришло, но, представляешь, он поверил и успокоился. В дальнейшем у него родился сын.

Подошёл спасотряд. Ребята немного задержались и это ожидание мы пережили очень тяжело. Я был в сознании.

Доктор предложил обработать ожоги спиртом. Я говорю, мы все поумираем от болевого шока, давайте лучше выпьем по 100 граммов спирта, а ты сделай нам обезболивающие уколы. Башкирову пришлось открывать челюсть чуть ли не ножом. Все в отключке, кроме меня. Не знаю от чего. Может, на мне лежала ответственность за группу.

Уложили нас на акии. Ожоги мокрые. Самое страшное — это перевязки. Меня отправили последним.

Очнулся я, когда нас почти вepтикально несли по травянистому склону. Думаю, не уронили бы. Подошёл мой сын Игорь. Принесли нас в лагерь. Врач Элконев начал делать перевязки. Невесёлое дело. Лежим мы после этого с Сашей Зыбиным и Володей Башкировым, и я предлагаю выпить коньяку. Володя не мог пить, был без сознания, а мы с Сашей выпили за милую душу бутылку. Стало легче.

Под утро приехала Люся Коровкина. Приходит ко мне: «Где Олег? Я привезла медикаменты, всякие лекарства, нужно ему помочь». «Люся, — говорю, — Олега нет, он от нас ушел. Мы оставили его там, где всегда снег, где холодно». Объяснил ей, как мог. И без всяких истерик выпили мы с ней коньяку. Почему я всё время говорю, выпили, выпили. Это снимало боль, но как ни странно, хмеля никакого не было.

Нас хотели перевезти вертолетом, но погода не позволила. Тогда акии погрузили в грузовик. Просто так лежать трудно, как не положи, всё равно попадаешь на обожженное место. А тут по горной дороге...

Приехали в Карачаевск. Из больницы вышел врач, поднялся на колесо, посмотрел на нас и говорит, таких больных не берём. Повезли нас в Пятигорск. Начался проливной дождь, кое-как натянули брезент, везде подтекает. Я лежу в акии, как в корыте с водой. Думаю, теперь я умру от воспаления легких.

***

Лежим третьи сутки, проблемы с туалетом. А рядом лежит дед и кричит, что у него при клизме оставили трубку. Для нас специально вызвали пожилую няню, как самую опытную. Так вот эта няня действительно вытащила у деда мундштук от клизмы.

Наконец, нас отправили в Москву. Там встретили альпинисты, знакомые врачи. Мой друг Лев Успенский, он старше меня, первый мой приятель в Москве. Когда я приехал в 60-м в Москву, Лев был председателем секции альпинизма московского «Спартака». По профессии он врач, хирург и инструктор альпинизма. Успел пройти часть войны. Он и сейчас работает, делает операции в 1-м медицинском. Лев для меня и московского «Спартака» сделал очень много. И когда я увидел в Москве Льва, поверил в благополучный исход.

Положили нас в ожоговый центр, но почему-то в разные палаты. Я долго просил нас объединить, но потом узнал, что врачи боялись наших воспоминаний о произошедшем. И нас разъединили, чтоб не было психологических сложностей.

Ожоговый центр. Каких только там мы не увидели ожогов, но таких, как у нас, не было. Заведовала отделением Юлия Михайловна, прекрасная женщина и специалист высокого класса. Душа у неё открытая. Она переживала за больных, болела вместе с ними. Она настолько была нам нужна, что забыть её невозможно, даже спустя много лет. От болей я часто терял сознание.

Однажды слышу сквозь пелену возвращающегося сознания два голоса: мужской и женский. Мужской говорит: «Мне нужно поговорить с ним, я должен сделать материал». Узнаю голос Ария Иосифовича Полякова. Приоткрываю глаз — действительно он. А женский голос отвечает: «Господи! Да оставьте вы его в покое. Он уже не жилец». Я понимаю, речь идет обо мне и говорю: «Юлия Михайловна, это вы о ком?» Она смутилась, а Арику все равно, какой материал писать, хоть хвалебные оды, хоть некролог.

— Я ему сказал, пусть пишет, что хочет, но только моей фамилии не называет. Я больше всего боялся, что мать узнает. Кстати, она так полностью всего и не узнала.

Мы часто беседовали с Юлией Михайловной. Она объясняла, что сначала надо ждать пока произойдет отторжение мёртвой ткани, затем мне предстояло восемь операций по пересадке кожи. Со здоровых участков брали кожу и приживляли на сожжённые места. Утром Юлия Михайловна сказала, что к нам придёт лично Михаил Ильич Кузин, учитель и шеф Льва Успенского. В то время он был директором института Вишневского, почётным членом многих наших и зарубежных организаций.

****

Спрашивает: «Ну, альпинист, как дела? Что будешь делать?» Я отвечаю, через год буду делать восхождения. Он засмеялся и говорит Юлии Михайловне, чтоб готовила меня на завтра к операции.

На следующий день лежу в операционной уже с маской, Юлия Михайловна пытается снять повязки. Боль жуткая, кожу сдирают. И слышу голос Кузина: «Что вы его мучаете? Через минуту он отключится, и делайте с ним, что хоти те». Очнулся в палате, спрашиваю у Юлии Михайловны, как мои дела. Она с восторгом рассказывает о работе Кузина, о его руках, с каким мастерством, как точно он отделял микроны мёртвой ткани от живой. Просто фантастика. Кузин оперировал всех нас. Мне, как и планировали, сделали восемь операций. Работа тонкая. У нас снимали слой здоровой кожи без нарушения волосяного покрова и прикладывали на больную часть.

Оказывается, у меня самый идеальный вариант для пересадки кожи: кожа смуглая, прямой волос и ещё что-то. Башкиров рыжий, курчавый, ему планировали шесть операций, а сделали штук двенадцать. Делают ему пересадку, а у него ткань отторгается. Не идут пересадки у рыжих и курчавых. Что ему только не делали. Шрамов у него осталось больше, чем у меня.

Последней мне делали ногу. Самая большая и сложная операция. Я после неё такое выкидывал! Ребята рассказывали, нёс несусветную чушь, пытался вставать с кровати. Мне потом Юлии Михайловне в глаза стыдно было смотреть.

Для снятия боли мне разрешили колоть наркотики без ограничений. А каждый укол на счету, на фамилию записывается. Спрашиваю у Юлии Михайловны, нельзя ли мне коньяку? Она отвечает: «Делай, что хочешь». И дала распоряжение медсестре делать всё, что запрошу.

Несли цветы, бутылки, продукты, разные деликатесы. Потом Юлия Михайловна не выдержала, плюнула — пусть идут. В ожоговом центре усиленное питание, требуются белки. Так вот нам из ресторана «Берлин» три раза в день приносили в судках еду. Наша секция альпинизма нас кормила. На этих харчах мы прилично раздобрели. Сколько мы пролежали, грешным делом, не знаю.

Помню, осматривает меня Юлия Михайловна и просит поднять руку. Под мышкой у меня приращивали кожу. Поднимаю руку градусов на 25, а она говорит: «Ленишься, Владимир Дмитриевич». Я в голову это положил. Сказала мне она об этом накануне выходных. В понедельник приходит, спрашивает, как рука. Я как поднял ее, аж на 90 градусов. Когда она глянула мне под мышку, сразу потащила в операционную: у меня полетела вся пересадка. Порвалась ткань. Пришлось делать всё заново. Остатки моей ткани (кожа) лежали в холодильнике, она их достала и заново приживила.

Реабилитационный период в первом физкультурном диспансере длился довольно долго. Зашёл в первый раз в спортивный зал, там занимается много больных. И прошёл шагом один круг. Инструктор посмотрел на меня и говорит: «Иди в палату, чтоб я тебя больше не видел». Неважно я, наверное, выглядел. Ломать себя приходилось ежедневно и обязательно без свидетелей, потому что приходилось и ругаться, и кричать.

В ожоговом центре, нам предложили оформить вторую группу инвалидности, без права работать. Но мы все единогласно отказались. И когда через год мы сообщили им, что сделали восхождение, они нам не сильно поверили.

В 79-м году мы были на Памире, совершили первопрохождение на первенство Союза — пик Абалакова, левое ребро. Правда, готовиться пришлось круто. До выезда на Центральный Памир сделали в Коксу очень интересную стену пика «Правды Востока» 5-й категории трудности. На этой стене я понял, что вновь могу работать, как и раньше, идти нормально, самостоятельно. С этим мы и уехали на пик Абалакова.

Коксу — переносной спортивный лагерь, куда давались коллективные путёвки для спортсменов со 2-м разрядом и выше, с опытом восхождений 5 категории трудности. Собирались перспективные спортсмены со всех регионов. Там я был начальником учебной части.

Путь в этот лагерь идёт от Алайской долины, Дараут-Кургана и 30 километров в сторону. Район автономный. Вершины под 5 тысяч. Район для нас нашли геологи. Путёвки на 30 дней. Оттуда многие выезжали делать восхождение на пик Ленина.

 

Алай

— Володя, кроме обычных альпинистских лагерей, у нас существовали специальные лагеря для разрядников, для высотников. Ты ими руководил. Я в таких лагерях не работал. В чём их специфика?

— В такие альплагеря выдавались коллективные путёвки. В них бывали элитные команды, участвовавшие в первенствах по альпинизму.

— На сколько человек давалась такая путевка?

— Обычно команде из шести человек. Но иногда какой-то город или спортобщество брали по 3—4 путевки. Получалась уже альпинистская экспедиция.

— Какие же это лагеря? Я был только в лагере для разрядников — «Безенги».

В этих лагерях росли мастера. Я, например, свою команду «Спартака» пропускал через них. А в последние годы существования альплагерей мы по коллективным путёвкам заявлялись на первенство Союза. Очень дешево получалось. Общая скидка за счёт профсоюзов 75 процентов, да местные организации подкидывали, получалось практически бесплатно.

— Как всё было доступно! А?!

— Что ты! 25—30 человек от одного коллектива выезжали в горы бесплатно. Сейчас такое уже трудно себе представить.

В 78-м году Александр Павлович Каспин предложил мне возглавить эти альпинистские базы высотников. Я дал согласие при условии, что «Спартака» не оставлю. Тогда ещё были спортивные общества, их ещё не развалили.

— База «Высотник» под пиком Ленина?

— Да. Но получилось так, что с этой базы мы выезжали в новые районы Памира, где ещё никто не ходил. Наводчиками на эти места стали геологи. У нас с ними многолетняя дружба. Они говорили: «Володя, там такая стоит роскошная вершина!» На Коксу, на Гуа-мыш. Давали нам фотографии. И мы вывозили ребят в новые места. Везти туда человек 50 сложно. Представляешь?

В 81-м году геологи мне хвалили район Алая. Просто восхищались этими горами. Среди геологов бывали и альпинисты, даже на пик Коммунизма ходили, участвовали в первенстве Союза. И вот в 82-м году мы сделали первовосхождение на безымянный пик, назвав его «Алай». К нему только подходов 5—6 дней.

— Давай сориентируемся, чтобы представить, где это находится. Будем танцевать от Дараута в Алайской долине.

— Уходили от него через два перевала.

— На север?

— Да. Нетронутый район. Стоит гора, как раскрытая книга, вроде СЭВа. Когда в 82-м году мы её заявили и начали работать, один подход к ней занял неделю. Причём дорога такая, что на подходе использовали перила, я уже не говорю о переправах. Там такое дикое место последний оплот басмачей в нём располагался. Пустое селение, поливные террасы. Бывшее феодальное хозяйство. Подошли под стену, начали работать и сделали её.

— Кто с тобой был?

— Володя Башкиров в команде. Он работал уже вовсю, хорошо шёл. Зыбин Саша, Клинецкий Женя. Он тоже покорял восьмитысячники в Гималаях. Большое получили удовольствие: новая гора, новый район. Встретили в Оше ленинградцев. Трощененко заявил, что они сделали такую гору, которой нет равных в мире, что это маршрут третьего тысячелетия. Но их команду сняли за необъективный отчёт, за какую-то выдумку, кто их разберёт. Район Алая уже у меня из головы не выходил.

— Какие высоты?

— Пять с небольшим. Сама Ак-су под пять. Рядом вершина Искандер. Такая красота! Я понял, что надо туда капитально перебираться. Лагерь «Высотник» мы переименовали в «Алай». Всё-таки в Алайской долине всё это дело.

В то время заболел серьезно Александр Павлович Каспин, заболел на двадцать с чем-то лет. Злокачественная опухоль мозга. Двадцать лет был прикован к постели.

С 80-го года начальником Управления альпинизма профсоюзов стал Виктор Николаев. С хорошими и большими связями. Мастер спорта, но только по велосипеду. Взялся рьяно за дело. Мужик деловой. Он предложил мне стать его заместителем. Я колебался, полгода думал. Не хотелось идти в чиновники.

На этот момент уже умудрились развалить весь союзный спорт, аннулировали ДСО — спортивные общества «Спартак», «Труд», «Буревестник» — всё исчезло. Появилась одна контора — Спорт профсоюзов. Альпинизм да и весь наш спорт от этого сильно проиграли.

— Но «Спартак» и сейчас существует, Володя.

— На тот период никаких «Спартаков» не было. Ты же помнишь, когда началась эта дурацкая перестройка. Районные, городские, областные, республиканские советы спортобществ аннулировали. Только «Динамо» осталось, это не профсоюзное общество. Новая контора стала называться «Профспорт».

В «Алае» мне было интересно. Приезжала молодежь, многое могла и многое делала. Приезжали группы и разбивали свои лагеря, как отдельные экспедиции с полной автономией. Своя радиосвязь, своя кухня, свои планы. Собиралось 150— 180 человек.

Район всех потрясал своей нетронутой красотой Только 5-6 кошей и никаких кишлаков. Девственная природа. Последние населенные пункты через Исфару. Машина шла до Котрака, большого поселка, и чуть дальше до геологов, а потом такая тропа. что люди шли своим ходом. Идёшь мимо столетней арчи. Местные её не рубят, хватает сухостоя.

Я решил сохранить природу района нетронутой, беречь всю эту красоту. Приезжает группа, садимся, пьём чай, я им объясняю, что они обязаны охранять природу гор. Банки консервные сплющиваются. Уходит группа на восхождение — мы знаем, сколько у них консервных банок, приходит — проверяем. Начспас фиксировал. Сплющенные банки закапывали. Ну и с туалетом... Можешь себе предстаешь, 180 человек — 180 стихийных «туалетов». За этим мы следили очень строго. Через неделю обходи все экспедиции и если видел какое-нибудь безобразие, просто закрывал выход для этих групп до тех пор, пока они не наведут порядок.

Эта система быстро облетела все альпинистские лагеря Союза. Все узнали, что в «Алае» не пьют не курят, не мусорят. Стали заводить такие порядки и в других альплагерях.

— Такие начальники бывали. У меня в «Ак-тру» хороший был парень Володя Яковлев, царство ему небесное. Шёл в Бийске с матерью под Новый год и его ни с того, ни с сего зарезали. В карты проиграли, как первого встречного. Но был в «Ала-Арче» и Вайсман. До этого он служил в концлагере, майор. Можешь себе представить.

— Не раз и не два вспоминал я потом местное население. У нас с ними сложились настолько тёплые отношения...

— Когда к нам приехали немцы, то сказали, что в «Алае» чище, чем в Германии. Представляешь, какой бальзам пролили на мою душу?

Значит, Сергей Аганесович предложил мне пойти к нему заместителем начальника Управления альпинизма. Конечно, когда «Спартака» уже не стало, мне было проще перейти на другую работу. Но оставить «Алай» очень жалко. Какие горы! Достаточно вспомнить только, что в одном Ак-су семь маршрутов 6-й категории.

«Шестёрки» высшего класса, все они призёры или выигрывали Союз. Аналогов у нас этому району просто нет. На пике Блок Серёжа Ефимов выиграл золото, потом на Ак-су заявку подавали, на Искандер тоже. С тех пор лучшие восхождения по Союзу шли в этом районе. Да и по сей день...

В 86-м году приехала группа американских альпинистов, профессионалов. Проводники,спортсмены высшего класса, Альпы знают, Гималаи... Говорят, хотят сходить по моему маршруту на Ак-су. По тому, что мы с Башкировым делали. Я им сказал, что маршрут не окрючен и надо положить дней 5—6. Абсолютные отвесы, гамаки... Они мне не сильно поверили. Вышел с ними под Ак-су. Подошли под стену, она на них просто легла. Впечатляет сильно. Тут они руки подняли: «Мы в этом году не готовы для такой стены». Их поведение мне понравилось. По-мужски.

Пошли по более простому пути, слева по гребню. Но тоже... 5б все-таки. В верхней части верёвок шесть с приличным лазанием. Я им сказал, что нужны минимум две ночёвки. Они опять не поверили. И вернулись, не пройдя башню. Поклялись приехать ещё раз, но не знаю приезжали или нет.

— Сколько лет ты там работал, Володя?

— С 82-го по 86-й, четыре года получается. Но и будучи в Управлении, я туда ездил. Отлично были подобраны тренеры, инструкторы. Кенсицкий, моя правая рука — выпускающий. Мы с ним много работали. Лаврик из Киева, Юра Козлов, Саша Кизиков работал. И все много ходили, ходили сколько хотели.

Помню, в 86-м году после пяти первовосхождений, из них два шестёрочных, я немного утомился. Подходит ко мне Володя Башкирию: «Владимир Дмитриевич, не пойдёте со мной на стену?» Я рассмеялся, говорю: «Володя, ты чего? Смотри, тут целая команда хороших ребят, молодых, борзых». «Вы знаете, они не хотят больше,устали, находились». И мы на следующий день с ним пошли на стену Искандера, 56. Планировали в день её пройти.

Лезу и думаю: «На кой черт?» Уже осень, начало сентября. Мы не дошли до верха, начало смеркаться, я говорю: «Володя, садись!» И мы сели с ним на холодную ночёвку. Холодную относительно, у нас были пуховки, ноги в рюкзаки. Но жарко не было. Смотрели на закат, потом на восход. Представляешь, что такое осень в таких горах?

— Чистота воздуха и вдали прозрачность с жемчужной дымкой.

— Всё звенит... Беспрерывно меняются цвета, игра света.

С горами расставаться сложно. Я боялся идти на бюрократическую должность, думал, завяну в альпинизме. Но у Тера хватка бульдожья, он меня прихватил. Я говорю: «Одно условие: я должен каждый год делать хотя бы по одному восхождению». «Старик, нет проблем. Как сказал, так и будет».

В 86-м году делал Блок. Вишу на стене, мне по радио передают телеграмму от Сергея Аганесовича: «Немедленно возвращайся в Москву. Производственная необходимость». Я со стены даю ответ: «Не могу вернуться в Москву немедленно производственной необходимости на месте». Еду, переживаю: раз немедленно, значит, горит что-то. А он говорит: «Знаешь, старик, тут совещание намечалось, нужно было твоё выступление».

Я говорил, что передал базу «Алай» Гинзбургу. Нижайше просил его сохранить чистоту и порядок на базе. Когда через год приехал — всё загажено. Всё. Никаких туалетов, ночёвки завалены банками и другим мусором. За один год оказалось возможно всё разрушить, перевернуть. Не могу забыть...

Стал я работать в 85-м году замом начальника Управления. Дело непростое. 20 альплагерей и несколько альпбаз. Сейчас, когда вижу их разрушенными, разграбленными, сердце кровью обливается. Тогда уже в мае всё Управление разъезжалось по лагерям, чтобы принять их к началу сезона.

Приезжаю на Кавказ, скажем, в «Шхельду», за десять дней до начала сезона. Составляю список недостатков, до 50 и больше. Ну, там, душ не работает, туалет без крыши, в столовой вилок не хватает... Говорю начальнику лагеря: «Вот тебе 50 недоделок и 5 дней. Я уезжаю на другую базу. Что снимешь, хорошо, не сделаешь — запишем». Через пять дней возвращаюсь, остаётся только то, что требует капитальных вложений.

— Как всё-таки отлично у нас было поставлено дело альпинизма! За рубежом такого даже представить себе не могли. Когда зарубежные альпинисты у нас появлялись, то сначала ничего не могли понять. А потом начинали удивляться. Как это?! Почти бесплатно, на всём готовом и столько лагерей? 15-20 тысяч человек каждый год занимаются альпинизмом только в альплагерях. У них такого не могло быть. Как и у нас теперь, впрочем. Штат, столовая, питание, душ, постели, снаряжение, тренеры — всё даром.

— Конечно, многое зависело и от людей. Например, когда в «Ала-Арче» начальником был Вайсман, то старое снаряжение сжигалось. Ботинки, штормовки и даже ледорубы. Он считал, что, если их не уничтожить, то их поменяют на новые.

— Нет, Саша, мы всё ремонтировали. Работали мы с Сергеем Аганесовичем неплохо. Но тут у меня возникла возможность поехать в первый раз в Непал. В мае месяце. Без восхождений, просто трек. Он меня не отпускал: «Старик, нас не поймут. На носу сезон, а ты собираешься ехать в Гималаи». — «Но мы же договаривались. Я еду в отпуск». — «Ну что ж, придётся нам расставаться». А у меня как раз заявление в кармане: «Прошу уволить по собственному желанию». Он обалдел. Союзное Управление, номенклатура, так не уходят. Нужно мотивировать, нужен перевод. Пришлось его оформить.

— Куда же ты мог перевестись?

— Я взял липовый перевод в ТОО в Одессу. Друзья написали мне бумагу. Съездил я в Непал и после этого стал вольным казаком. Работал, конечно,ты знаешь. Отряд спасателей, МЧС и так далее.

 

Елена Сергеевна, Леночка

— В 1984 году к нам в «Спартак» пришло осенью пополнение новых специалистов, окончивших институт физкультуры. И появилась у нас такая девушка Леночка. Естественно, я заметил её, девочка с большими серыми глазами...

— Институт физкультуры?

— Ну да, ГЦОЛИФК. Так получилось, что у нас с ней на работе общий телефон, она сидела в комнате напротив и подзывала меня к телефону, говорила мне, кто звонил в моё отсутствие. Иногда в обеденный перерыв вместе пили чай. И ничего такого, обычные деловые отношения.

А я завел такой порядок, каждый год отправлял в горы два-три человека из штатных работников городского совета «Спартака», чтобы они имели представление об альпинизме. Я их на полном серьезе готовил как обычных новичков, они сдавали физнормативы, бегали кроссы, все как положено. Елена в спортивном отделе работала и ещё одна девушка Рита — секретарь нашего председателя, в том году они должны были поехать в альплагерь. Стали готовиться, как обычно в мае на «Кроссе памяти восьми» принял у них нормативы предлагерной подготовки. Но в лагерь поехала одна Елена, она сдала физнормативы успешно, что понятно, я только потом узнал — она мастер спорта по фехтованию. Получила путёвку в альпинистский лагерь «Шхельда».

Опять-таки возвращаюсь к своей судьбе, как можно в неё не верить, если мы улетали на Кавказ вместе. Я с командой румын (мы были у них зимой, а теперь они приехали к нам) в альплагерь «Эльбрус». В аэропорту я встречаю Елену с рюкзаком. Спрашиваю: «Лена, куда вы?» — «Как куда? В горы, Владимир Дмитриевич».

Представляешь, битком набитый самолет, все места расписаны, место рядом со мной для Лены оказывается свободным! Там же все по билетам рассаживаются. Два часа мы с Еленой разговариваем, тары-бары. Не помню, о чём мы тогда говорили, но что-то во мне дрогнуло, в душе моей что-то произошло.