Наука конца XIX — начала XX в.

XIX век, казалось бы, внес окончательную ясность а сложный и вдобавок запутанный литературой вопрос о земельной собственности и особом экономическом строе Востока. Серия исследований, от У. Джонса и М. Уилкса—через; А. Гакстгаузена и Г. Маурера—до Л. Г. Моргана, не оставила как будто сторонникам теории «особого» развития стран Востока иного выхода, кроме того, чтобы либо попытаться последовательно и строго научно опровергнуть все доводы перечисленных авторов, либо признать себя неправыми. Не случилось ни того, ни другого. Обе концепции продолжали сосуществовать.

В энциклопедии Брокгауза и Ефрона (1894) можно прочесть все те же знакомые нам утверждения, будто «в Индии,. как и в большей части Азии, кроме Китая, государь считается собственником земли. Права туземных государей перешли к англо-индийскому правительству... земли уплачивают правительству сбор, составляющий вместе и ренту, и подать с земли» [152, 123]. Писавший, безусловно, знал основные работы XVIII—XIX вв. об Индии и тем не менее взял концепцию обобщающих трудов типа Д. Милля, а не монографий, опровергших эту концепцию. Выборочность подхода автора статьи особенно выступает в его оговорке о Китае, который в отличие-де от «большей части Азии» не дает примера собственности монарха на всю землю. Между тем как раз по отношению к Китаю, где таких глубоких исследований, как по Индии, еще не было проведено, во многих работах конца XIX— начала XX в. более настойчиво, чем об Индии, проводилась мысль, будто эта страна не знала в своей истории частной собственности на землю.

Таковы же книги и статьи Р. Дагласа и других английских авторов, носившие в большинстве, правда, не монографическую, а очерковую форму, обеспечивающую большее внимание публики. Такова книга бывшего'французского консула в

 

154

 

Китае Ж. Симона, в которой утверждалось: первобытный Китай знал господство общинного землевладения, древний Китай—частного, с V же в. до н. э.—III в. н. э. в стране господствует государственная собственность на землю, которая, по мнению автора, «отличается коллективным общенародным характером» [283, 36]. Вся обрабатываемая земля, по описанию Симона,— собственность государства, она находится во владении населения, разница в наделах невелика. На базе справедливого земельного устройства Китай превратился в самое цивилизованное государство мира, так как «на данном территориальном пространстве возможно большее число людей сумело доставить себе и распределить между собой наиболее равномерным и дешевым способом наибольшее количество благосостояния, свободы, справедливости и безопасности» [283, 3].

В конце XIX—начале XX в. в разработку проблемы включились географы. Ученики известного немецкого ученого первой половины века К. Риттера — К. Рихтхофен и Э. Реклю склонны были вывести особенности общественного развития лрямо из географического фактора. Работавший с Э. Реклю эмигрант из России Л. И. Мечников, правильно подметивший роль великих рек—Нила, Ганга, Тигра и Евфрата, Хуанхэ— для первых очагов человеческой цивилизации, упростил, однадо, проблему, признав восточную деспотию обязательным продуктом великих речных цивилизаций. Он преувеличил специфику Востока и исключительный характер таких институтов, как касты в Индии. Г. В. Плеханов, подвергнув марксистскому разбору книгу Л. И. Мечникова [204], показал, что автор не видит решающей роли экономики в развитии общества, в результате чего «взгляд этого материалиста на историческое значение географической среды почти совершенно сходится со взглядами идеалиста Гегеля» [239, 46].

Л. И. Мечников и Э. Реклю были анархистами, и оценка ими восточного общественного строя служила частью их утопических взглядов на пути социального прогресса. Э. Реклю писал, что в Китае до IV в. до н. э. господствовал «феодальный режим»; затем, в результате долгой борьбы за землю, являвшейся «причиной всех крупных событий, совершавшихся в Срединной империи» [272, 74], часть земли попала в руки эксплуататоров, хотя общины сохранили свою силу [272, 72]. Вслед за Симоном автор рассматривал китайское общество как одну в сущности большую семью, состоящую из самоуправляющихся земледельческих общин. Императора он называл «отцом и матерью» народа [272, 79]. Признавая неравенство и классовую борьбу в Китае, Э. Реклю, в полном противоречии с этим, писал, что общинное землевладение там смогло якобы «одержать верх» [272, 77; ср. 272, 80].

 

155

 

otto Франке принадлежит единственная в этот период монография по интересующей нас теме, поэтому выводы автора представляют особый интерес. О. Франке, как колониальный служака, имевший «собственную долголетнюю практику» на ниве землеустроительства в Китае, видел в своей книге не только вклад в историографию, но и практическое пособие для германских попыток «разрешить удовлетворительным образом великие задачи в Китае» [339, IV].

К этой задаче он подошел со всей серьезностью. Будучи: квалифицированным научным работником, О. Франке «старался,— как он пишет,— соблюсти основное правило каждого добросовестного китаеведа: не утверждать ничего, что нельзя доказать неоспоримыми источниками или собственным опытом. Нарушения этого принципа более всего, мне кажется,. способствовали образованию тьмы превратных представлений и понятий, которые в такой чрезвычайной мере затрудняют европейцу правильное познание китайского мира» [339, VI].

Исследовав источники с применением правил современной научной техники, автор установил, что частное землевладение существует в Китае с древности и что мнения Симона,. Дагласа, Уильямса о собственности китайского государства на всю обрабатываемую землю не подтверждаются. Право же государства отобрать землю в наказание у того или иного владельца, как и право собственности казны на бесхозные земли, справедливо отмечал автор, свойственны не только Китаю, но и другим странам, включая европейские. Единственное различие между китайскими законами и европейскими состоит в том, что в Китае государство имело право собственности также на наносные образования у речных берегов 339, 24].

«Результат наших изысканий,— подытожил О. Франке,— содержание права частной земельной собственности в Китае настолько же полное, как в любом другом государстве мира; о верховном или универсальном праве собственности государства или императора может быть речь лишь в такой же мере, как и в других странах Европы и Америки, и нет никакого основания приписывать Китаю в этом отношении исключительное положение. Было необходимо установить эти факты, после того как зародившаяся не в китайских головах легенда о „верховном праве собственности китайского императора", как совершенно своеобразной максиме, вместе с некоторыми другими ложными взглядами относительно китайской культуры, переходила от поколения к поколению как наследственная болезнь и постоянно заимствовалась с заботливым вниманием одним писателем у другого» [339, 25—26].

Франке на материале Китая в принципе утверждал то же и почти в тех же выражениях, что когда-то Вольтер на при-

156

 

мере Индии. «Наследственная болезнь» не только не прошла за 150 лет, но и укоренилась с ростом специализации, с увеличением разрыва между монографическими и обобщающими трудами. Уже в то время можно было бы предсказать, что, по мере дальнейшей специализации, опасность рецидива старых концепций в сфере широких обобщений может увеличиться.

Правда, конец XIX—начало XX в., отличаются стремлением историков к обобщению большого фактического материала, накопленного за предыдущий период, к построению широких социологических схем. Прямо противоположными были выдвинутые в это время концепции мировой истории Э. Майера и К. Бюхера. Первая основывалась на признании большой разницы между рабовладельческим и феодальным строем, но зато модернистски сближала рабовладельческий строй с капиталистическим, приходя к идее циклического движения истории. Вторая, наоборот, исходила из принципиального различия между рабовладельческим строем и капитализмом, зато стирала грань между рабовладением и феодализмом, подчеркивая (для античных обществ—чрезмерно) натуральный характер древней и средневековой экономики. Немногие специалисты-историки, писавшие в то время с марксистских позиций (например, Д. Сальвиоли), естественно, направляли главный огонь против откровенно реакционной концепции Э. Майера, попадая при этом иногда под определенное влияние схемы К. Бюхера ¹⁹.

Влияние марксизма в исторической науке было еще невелико. Можно было ожидать, что теоретики социал-демократии, имевшие в своем распоряжении учение К. Маркса и Ф. Энгельса об общественно-экономических формациях, внесут ясность в проблему периодизации мировой истории. Но этому мешало прежде всего то, что большинство социал-демократических партийных теоретиков конца XIX—начала XX в. не восприняли правильно выводы К. Маркса и Ф. Энгельса об общественном строе стран Востока.