Очерк дворянского быта онегинской поры 22 страница

Шишков Александр Семенович (1754–1841) — литературный деятель, адмирал, президент Российской академии и идейный руководитель «Беседы любителей русского слова», автор «Рассуждения о старом и новом слоге» и ряда резких выпадов против Карамзина. Несмотря на обилие в творчестве П полемических ударов против Шишкова, определенные стороны его языковой позиции учитывались поэтом. См.: Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. М., 1938, с. 227–268.

 

XV, 14 — Зовется v u l g a r. (He могу … — Выражение vulgar, как и указание на «высокий лондонский круг», вероятно, восходит к «Пелэму…» Бульвер-Литтона.

 

XVI, 9 — С блестящей Ниной Воронскою … — Вопрос о прототипе Нины Воронской вызвал разногласия у комментаторов. В. Вересаев высказал предположение, что П имел в виду Аграфену Федоровну Закревскую (1800–1879) — жену Финляндского генерал-губернатора, с 1828 г. — министра внутренних дел, а после 1848 г. — московского военного генерал-губернатора А. А. Закревского (1786–1865). Экстравагантная красавица, известная скандальными связями, А. Ф. Закревская неоднократно привлекала внимание поэтов. П писал о ней:

 

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О жены Севера, меж вами

Она является порой

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил

(«Портрет», 1828 — III, 1, 112).

 

Ей же посвящено стихотворение П «Наперсник» (III, 1, 113). Вяземский называл ее «медной Венерой». Баратынский писал о ней:

 

Как много ты в немного дней

Прожить, прочувствовать успела!

В мятежном пламени страстей

Как страшно ты перегорела!

Раба томительной мечты!

В тоске душевной пустоты,

Чего еще душою хочешь?

Как Магдалина плачешь ты,

И как русалка ты хохочешь!

(«К…» — I, 49).

 

Закревская же была прототипом княгини Нины в поэме Баратынского «Бал». Именно это последнее было решающим для В. Вересаева (см. очерк «Княгиня Нина» в кн.: Вересаев В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с. 97–102). Предположение это, принятое рядом комментаторов, было оспорено в 1934 г. П. Е. Щеголевым, указавшим на следующее место в письме П. А. Вяземского к жене, В. Ф. Вяземской: Вяземский просит прислать образцы материй для Нины Воронской и добавляет: «так названа Завадовская в Онегине» («Лит. наследство», т. 16–18, 1934, с. 558). Завадовская Елена Михайловна (1807–1874), урожденная Влодек, известна была исключительной красотой. Ей, видимо, посвящено стихотворение П «Красавица» (III, 1, 287), упоминание в стихе 12 «мраморной красы» более подходит к Завадовской (ср. у Вяземского: «И свежесть их лица, и плеч их белоснежность, И пламень голубой их девственных очей») и по внешности, и по темпераменту, чем к смуглой, с южной внешностью и безудержным темпераментом Закревской. Однако соображения Щеголева не были приняты единодушно. По мнению современного исследователя, «прототипом является, скорее всего, А. Ф. Закревская» (Сидяков Л. С. Художественная проза А. С. Пушкина. Рига, 1973, с. 52). Основанием для такого мнения являются пропущенная строфа и то, что автор называет Нину Воронскую «Клеопатрой» (см. след. примечание).

 

10 — Сей Клеопатрою Невы … — Клеопатра (69–30 г. до н. э.) — царица древнего Египта, прославленная своей красотой и развращенностью. Образ Клеопатры заинтересовал П в 1824 г. Источником интереса явились строки латинского историка Аврелия Виктора, писавшего (вольный перевод П), что «Клеопатра торговала своею красотою <…> многие купили ее ночи ценою своей жизни» (VIII, 1, 421). Работа над замыслом произведения о Клеопатре продолжалась до 1828 г. В дальнейшем, в 1835 г., в повестях «Мы проводили вечер на даче» (неоконч.) и «Египетские ночи» П вновь вернулся к этому образу. Клеопатра в художественном сознании П олицетворяла романтический идеал женщины — «беззаконной кометы», поставившей себя и вне условностей поведения, и вне морали. Такое истолкование поддерживается наброском строфы XXVI а:

 

[Смотрите] в залу Нина входит

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей

В волненьи перси — плечи блещут,

Горит в алмазах голова

Вкруг стана [вьются] и трепещат

Прозрачной сетью кружева

И шолк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах…

(VI, 515).

 

Обилие динамических глаголов, экстравагантный костюм создают контрастный Татьяне образ. Горит в алмазах голова — мода на бриллианты, распространившаяся с особенной силой с конца 1810-х гг., поражала иностранцев в Петербурге. «Самые роскошные и ценные брильянты той эпохи были императрицы Елизаветы Алексеевны. Они имели форму древесной ветви и располагались вокруг головы короною» (Северцев Г. Т. Петербург в XIX веке. — «Историч. вестник», 1903, май, с. 628). Закревская носила голубой тюрбан, заколотый крупными бриллиантами.

С точки зрения Татьяны, бриллиантовые украшения на голове, конечно, vulgar.

Образ Клеопатры имел мужскую параллель в фигуре Фауста, также интересовавшего в это время П и определенным образом соотнесенного с онегинским типом. Поэтому введение такой героини в мир Татьяны и Онегина могло породить определенные сюжетные коллизии. Очевидно, что уравновешенная, холодная, «неземная» красавица Завадовская мало подходила в прототипы для «новой Клеопатры». Но Закревская не могла быть охарактеризована как мраморная красавица. Очевидно, поэтика второстепенных персонажей к восьмой главе существенно изменилась: они уже не являются выведенными на сцену реальными людьми, портреты которых читатель должен узнавать, а строятся по тем же законам художественного синтеза, что и центральные герои.

 

XVII, 3 — Как! из глуши степных селений … — Степной иногда употребляется у П в значении «сельский», как антоним понятия «цивилизованный» («На прелести ее степные С ревнивой робостью гляжу» — VIII, VI, 3–4). Татьяна приехала не из степной полосы России, а из северо-западной (см. с. 325), и стих следует понимать, «из глуши простых, бедных селений».

 

10 — С послом испанским говорит? — В 1824 г., когда происходит встреча Онегина и Татьяны в Петербурге, Россия не поддерживала дипломатических отношений с Испанией, прерванных во время испанской революции. Испанский посол Хуан Мигуэль Паэс де ла Кадена появился в Петербурге в 1825 г. П познакомился с ним, видимо, в 1832 г. и записал с его слов рассказ секретаря Наполеона Бурьена о 18 брюмера (см.: XII, 204). Он же, возможно, прототип «путешествующего испанца» в отрывке «Гости съезжались на дачу…» (VIII, 1, 41–42). О Паэс де ла Кадена см.: Рукою Пушкина, с. 210 и 326.

Анахронизм появления этого персонажа совпадает с общей тенденцией П к изображению фона седьмой-восьмой глав на основании реальных впечатлений последекабристской эпохи.

 

XXII, 3 — Но десять бьет; он выезжает … — Нетерпение Онегина выразилось в том, что он выехал не только без опоздания, но и в максимально возможный ранний срок. Съезд гостей начинался после десяти вечера. Ростовы, приглашенные на бал к «екатерининскому вельможе», «в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали» («Война и мир», т. II, ч. III, гл. 14). От Таврического сада до Английской набережной они ехали не менее получаса, но прибыли еще до появления государя и начала бала. Онегин приезжает до появления гостей — «Татьяну он одну находит» (XXII, 6). Поскольку князь N дает не бал, а вечер, хозяева не встречают гостей при входе в зал, а запросто принимают в гостиной. Ср.: у Фамусовых собираются «потанцевать под фортепьяно»: они «в трауре, так балу дать нельзя».

В момент появления гостей в комнате находится один Чацкий, Софья появляется несколько позже, что вызывает ядовитую реплику графини-внучки. (III, 8). См. с. 79.

 

XXIII, 2 — Сей неприятный tête-à-tête … — разговор с глазу на глаз (франц.).

 

XXIV, 14 — Что нынче несколько смешно. — Утонченная вежливость светского обращения и стиль тонкого остроумия беседы культивировались в XVIII в. Особый смысл они получили в 1790-е гг., когда приобрели политический оттенок; связанные с французскими эмигрантами круги петербургского общества демонстрировали сохранение в столице России истинно «версальского» тона, уже не существовавшего на его родине. XIX в. внес изменения в нормы светского поведения. С одной стороны, входила в моду «английская» манера — серьезные «мужские» разговоры и отрывистая речь сменяют утонченную и интонационно отработанную беседу с дамами. С другой «солдатские» манеры наполеоновских генералов, по мере того как Франция становится признанным дипломатическим партнером, все более входят в стиль и даже моду в европейских салонах. В России они появились вместе с французским послом Коленкуром после Тильзита. Характеризуя стиль поведения людей империи Наполеона, мемуарист Ф. Головкин писал: «Изящные манеры, образование, скорее блестящее, чем основательное, и чрезвычайная ветряность характера» оказались совершенно чуждыми тому миру, где культивировались «положительные таланты и дурные манеры, как главные условия карьеры» (Головкин Ф. Двор и царствование Павла I. M., 1912, с. 336). Общее изменение светского тона коснулось и России, особенно резко сказавшись в поведении передовой молодежи (см.: Лотман, Декабрист в повседневной жизни, с. 30–31). «Тонкость» светского обращения XVIII в. стала восприниматься как архаическая и смешная.

 

XXV, 6 — На вензель, двум сестрицам данный (В рукописи: На вензель, двум сироткам данный (VI, 511). — Смысл стиха поясняется в записках А. О. Смирновой-Россет: «Генерал Бороздин приехал в Петербург после выпуска двух старших дочерей, занемог и умер на руках жандармского генерала Балабина, который донес государю через графа Бенкендорфа, в каком бедном положении он оставил своих сирот <…> Тогда взяли двух старших Бороздиных во дворец и дали им вензель. Граф Моден им завидовал. Тогда Пушкин написал стихи:

 

Всему завистливый Моден

На вензель, двум сироткам данный…

 

(Смирнова А. О. Записки, дневники, воспоминания, письма. М., 1929, с. 83). Свидетельство это не следует, однако, толковать слишком прямолинейно. Во-первых, потому, что в черновиках EO не обнаруживается ни приводимого Смирновой варианта, ни строк с рифмами, позволяющими предполагать его наличие («Моден — мужчин» — рифма для П невозможная). Во-вторых, вряд ли граф Моден настолько интересовал П, чтобы он решился включить в EO стихи, не имеющие иного интереса, кроме персональной карикатуры на лицо, известное лишь узкому кругу читателей (мы уже отмечали, что поэтика резких переходов от общеизвестного к предельно интимным реалиям для восьмой главы нехарактерна). Вероятно, автору было необходимо придать разговорам в салоне Татьяны оттенок политической злободневности. С этим связано далекое от нейтральности осенью 1830 г. упоминание в рукописном варианте того, что Польша (или действия русских войск в Польше?) вызвала недовольство в обществе[654]. Не лишен специфического оттенка и эпизод с «двумя сиротками». Рассказ Смирновой, возможно, неосознанно для самой рассказчицы, вскрывает тенденциозную сторону этого милостивого жеста: забота о сиротках осуществляется как акция жандармского корпуса. Генерал Бороздин умирает «на руках» начальника 1-го округа особого корпуса жандармов П. И. Балабина, через последнего известие о бедственном положении сирот доходит до Бенкендорфа, а этот, в свою очередь, извещает Николая I. Это вполне соответствовало официальной версии о том, что корпус жандармов учрежден для того, чтобы непосредственно доставлять императору, минуя государственные инстанции, сведения о нуждах «вдов и сирот». В обществе повторяли легенду о той, что когда Бенкендорф спросил у Николая I инструкцию для нового учреждения, то император протянул ему свой носовой платок, сказав, что это и есть инструкция: вытирая этим платком слезы вдов и сирот, он лучше всего выполнит высочайшую волю. У истории «двух сироток» была другая сторона: вензель (знаки с инициалами императрицы, дававшиеся фрейлинам) получали лишь первые из выпускниц Смольнинского и Екатерининского институтов, а количество наград этого рода было ограниченным, так что «милость» одним из них должна была нарушить законные права других (дав вензель «сироткам», император лишил кого-то из выпускниц заслуженной награды). Затрагивать вопрос о жандармах как механизме «отеческого самодержавия» было абсолютно невозможно, но недовольство «всегда сердитого графа Турина» могло ассоциироваться с более серьезными вещами, чем зависть графа Модена.

 

7 — На ложь журналов, на войну … — Стих этот для 1824 г. звучит как анахронизм, между тем как в контексте 1830 г. он получил злободневный политический смысл. Ср. доносительную пьесу M. H. Загоскина «Недовольные» и отклик на нее Чаадаева в письме А. И. Тургеневу: «Недовольные»! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? Чего я, со своей стороны, не могу понять, это — где автор разыскал действующих лиц своей пьесы. У нас, слава богу, только и видишь, что совершенно довольных и счастливых людей. Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас…» (Чаадаев П. Я. Соч. и письма, т. II. М., 1914, с. 198). В контексте 1830 г. характеристика «сердитый господин» придавала образу окраску политического фрондерства.

 

XXVI, 1 — Тут был Проласов, заслуживший … — Н. О. Лернер, сославшись на Л. И. Поливанова, полагал, что имеется в виду Андрей Иванович Сабуров (см.: Лернер, с. 95). Рассуждения Н. Лернера представляются лишенными оснований.

 

4 — St.-Priest, твои карандаши … — Граф Сен-При Эммануил (1806–1828) — гусар и светский карикатурист. Покончил самоубийством при неясных обстоятельствах.

 

6 — Стоял картинкою журнальной … — Журнальная картинка — гравюра с изображением последних мод. Такие иллюстрации, раскрашенные от руки, прилагались для увеличения подписки к ряду русских журналов.

 

7 — Румян, как вербный херувим … — Вербный херувим — фигурка ангела из воска, продававшаяся на «вербных базарах».

 

10 — Перекрахмаленный нахал … — Среди франтов 1820-х гг. было принято носить батистовые шейные платки. Слегка крахмалить такие платки ввел в моду знаменитый денди Джордж Брэммель. Ср. в «Пелэме»: «…передо мной стоял современник и соперник Наполеона — самодержавный властитель обширного мира мод и галстуков — великий гений, перед которым склонялась аристократия и робели светские люди, кто небрежным кивком приводил в трепет самых надменных вельмож всей Европы, кто силою своего примера ввел накрахмаленные галстуки и приказывал обтирать отвороты своих ботфорт шампанским…» (Бульвер-Литтон, с. 192). См. также: «Так это-то милый крокодил, который за каждым déjeuner dansant <танцевальный утренник. — Ю. Л.> глотает по полдюжине сердец и увлекает за собой остальные манежным галопом? Mais il n'est pas mal, vraiment <но он, право, недурен. — Ю. Л.>. Жаль только, что он как будто накрахмален с головы до ног или боится измять косточки своего корсета» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч. В 2-х т. Т. 1. М., 1958, с. 189; цитата из повести «Испытание», появившейся в «Сыне Отечества» и «Северном архиве», 1830). Слегка крахмалить галстук — признак дендизма. Перекрахмалить — переусердствовать по части моды, что само по себе противоречило неписанным нормам хорошего тона и было vulgar.

 

XXVII, 8-14 — О люди! все похожи вы… А без того вам рай не рай. — Имеется в виду библейский миф о сатане, в образе змия-искусителя пробравшемся в рай, соблазнившем первую женщину Еву, уговорив ее вкусить от запретного древа добра и зла.

 

XXVIII, 10 — Пока Морфей не прилетит … — Морфей (древнегреч.) — бог сна.

 

XXX, 10 — Боа пушистый на плечо … — Боа — «женский шарф, повязка из меха или перьев» (Словарь языка Пушкина, I, 142). В беловом автографе: «Змеистый соболь на плечо» (VI, 631).

 

XXIX, 4 — Те хором шлют его к в о д а м. — Ср.: «В ряду модных явлений обыденной общественной жизни в двадцатых годах нынешнего столетия особенно резко сказалась страсть аристократического общества к лечению минеральными водами» (Пыляев М. И. Старое житье. Очерки и рассказы. СПб., 1892, с. 82). Ср. набросок П «Роман на Кавказских водах» и «Княжну Мери» Лермонтова.

 

Письмо Онегина к Татьяне

Письмо Онегина к Татьяне написано, когда основной текст романа был уже закончен — под рукописью стоит дата: «5 окт. 1831» (VI, 518). П решил, что для общего построения романа необходимо уравновесить письмо Татьяны к Онегину аналогичным включением в последнюю главу. «Введение письма Онегина <…> устанавливало полную симметрию в отношении разработки основной любовной фабулы романа» (Благой Д. Мастерство Пушкина. М., 1955, с. 198). Однако попытки сделать текстуальные сближения отдельных стихов обоих писем (см. Бродский, 303–304) не дают убедительных результатов. Единственный, казалось бы, бесспорный факт совпадения находим в начале обоих писем:

в письме Татьяны:

 

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать

(VI, 65);

 

в письме Онегина:

 

Какое горькое презренье

Ваш гордый взгляд изобразит!

(VI, 180).

 

Однако, пожалуй, здесь особенно очевидно различие.

Совпадение объясняется, казалось бы, простым указанием на общность литературного источника: во втором письме Сен-Пре к Юлии читаем: «Я чувствую заранее всю тяжесть вашего презренья» — je sens d'avance le poids de votre indignation; в новейшем переводе А. А. Худадовой неточно: «Я заранее чувствую силу вашего гнева» — Руссо Жан-Жак. Избр. соч. В 3-х т. Т. II. М., 1961, с. 17). Эти знаменитые, хрестоматийно известные письма, конечно, были в памяти не только у Татьяны и Онегина, но и у читателей романа. Ср. в «Метели» объяснение в любви Бурмина и Марьи Гавриловны: «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). «Теперь уже поздно противиться судьбе моей…» (VIII, 1, 85). Отметим совпадение не только с Руссо, но и с письмом Онегина: «Привычке милой не дал ходу» (VI, 180), «И предаюсь моей судьбе» (VI, 181).

Онегин и Татьяна используют одни и те же формулы, однако смысл и функция этих формул в их употреблении глубоко различны. Татьяна обращается к Руссо потому, что «себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть» (III, X, 9-10), чувствует и мыслит как героиня романов. Любовь ее глубоко искрения, но выражения литературны. Сен-Пре мог бояться презрения своей возлюбленной: он был неровня ей в социальном отношении, брак между ними заранее был исключен, юная ученица-аристократка могла ответить презрением на его чувство. Конечно, Татьяна, обращаясь первая с любовным признанием к мужчине, совершала весьма рискованный поступок с точки зрения житейских норм, но ведь она и не мыслит категориями этих «пошлых» установлений, а живет в мире романов. А в романах герои получают любовные письма от героинь и, получив, не презирают, а одаряют их счастьем или губят. Презренье же она упомянула лишь потому, что о нем говорилось в письме Сен-Пре.

Совершенно иной является ситуация с письмом Онегина. Прежде всего, это письмо, видимо, написано по-русски. По крайней мере, тщательному обоснованию того, что в романе письмо Татьяны дано в переводе, во втором случае ничего не соответствует. Это не «дамская любовь», которая «не изъяснялася по-русски» (III, XXV, 11–12), и вряд ли молчание здесь случайно. Даже если предположить, что в реальной жизни человек онегинского типа, вероятнее всего, писал бы любовное письмо по-французски, интересно обратить внимание на то, что автор предпочел не акцентировать этого момента, не делать его фактом романной реальности. Это приводит к тому, что в письме Онегина расхожие формулы перестают быть связанными с определенным текстом, а превращаются в факт общего употребления. Так, например, для выражения «милая привычка» (douce habitude) можно было бы указать десятки «источников». На самом же деле это выражение уже оторвавшееся от любого из них. Но именно потому, что Онегин употребляет эти выражения, не задумываясь, откуда они пришли к нему, что сами по себе эти выражения для него ничего не значат, они оказываются тесно связанными с его реальной биографией. У Онегина есть основания — вполне реальные — опасаться презрения Татьяны: отвергнув чистую любовь неопытной девушки и преследуя своей страстью замужнюю женщину, он как бы напрашивается на нелестные мотивировки своих действий. Письмо Онегина производит впечатление гораздо меньшей литературности: тут нет цитат, которые должны ощущаться как цитаты. Конечно, «бледнеть и гаснуть», «обнять <…> колени», «у ваших ног излить мольбы…» и пр. — выражения яркой книжной окрашенности и в большинстве случаев восходят к устойчивым клише французского любовного речевого ритуала. Но они формируют сферу выражения онегинского письма, которая именно в силу своей условности не оказывает влияния на содержании, как в прозе или в обыденной речи. Книжные же выражения в письме Татьяны формируют самый склад ее любовных переживаний. Как в поэзии, здесь выражение есть одновременно и содержание.

 

20-21 — Я думал: вольность и покой

Замена счастью.

Ср. противоположное утверждение: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» (III, 1, 330).

Утраченные Онегиным «вольность и покой» переходят к Татьяне: Она // Сидит покойна и вольна» (VIII, XXII, 13–14).

 

XXXV — Строфа характеризует круг чтения Онегина. Г. А. Гуковский, считая, что в восьмой главе происходит быстрое идеологическое созревание Онегина, которое, по мнению исследователя, должно привести героя на Сенатскую площадь, подчеркивал значение данной строфы: «Этот список знаменателен; для современника он был понятен. В нем только одно имя вызывает представление о художественной литературе как таковой — Манзони. Остальные — философы, историки, публицисты и естествоведы (физиологи, врачи). Онегин от верхоглядства, светского полуневежества, скрашенного уменьем говорить обо всем, серьезно погружается в мир знания, стремится «в просвещении стать с веком наравне» (Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 260). С этим трудно согласиться, так же как и с утверждением Н. Л. Бродского о том, что «перечень авторов говорит, что Евгений продолжал следить за разнообразными течениями европейской науки и литературы…» (Бродский, 304). Трудно назвать стремлением «следить» за течением науки и литературы чтение авторов, из которых лишь Манзони принадлежал современности, а остальные писали в XVIII или даже XVII веке. Если пытаться найти в перечне онегинских книг какую-то систему, то самым поразительным будет их несовременность. Это совсем не те книги, которые жадно читает сам П, просит у друзей в Михайловском или добывает через Е. М. Хитрово в Петербурге. В отличие от утверждения Г. А. Гуковского, список поражал современников именно бессистемностью и странностью. Вот мнение В. К. Кюхельбекера: «Из худших строф 35-я, свидетельствующая, что Александр Сергеевич родной племянник Василия Львовича Пушкина, великого любителя имен собственных; особенно мил Фонтенель с своими творениями в этой шутовской шутке» (Кюхельбекер, с. 101–102). Кюхельбекер имеет в виду ряд перечислений в стихотворениях В. Л. Пушкина:

 

Вергилий и Омер, Софокл и Эврипид,

Гораций, Ювенал, Саллюстий. Фукидид <…>

Не улицы одне, не площади и домы

Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы.

(Поэты 1790-1810-х годов, с. 665 и 667).

 

Однако Кюхельбекер, вероятно, помнил и пародию И. И. Дмитриева:

 

Какой прекрасный выбор книг!

Считайте — я скажу вам вмиг:

Бюффон, Руссо, Мабли, Корнилий,

Гомер, Плутарх, Тацит, Виргилий,

Весь Шакеспир, весь Поп и Гюм,

Журналы Аддисона, Стиля…

И все Дидота, Баскервиля!

(Дмитриев, с. 350; ср. с. 348).

 

Правильнее согласиться с автором, что Онегин «стал вновь читать» все «без разбора», «не отвергая ничего», хотя это и противоречит концепции духовного возрождения Онегина в конце романа. Гиббон Эдуард (1737–1794) — англ, историк, автор капитального исследования «История упадка и разрушения Римской империи». В пушкинскую эпоху Гиббон — классический автор. Его читают: М. Погодин в 1831 г. просит П купить ему Гиббона (XIV, 171), в 1836 г. Вяземский просил у П мемуары Гиббона (XVI, 128). В Чите кружок ссыльных декабристов перевел «Историю упадка…» (см.: Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882, с. 229). Однако Гиббон воспринимался как историк уже прошедшего века. М. С. Лунин считал, что «одна страница Тацита лучше знакомит нас с римлянами, чем вся история Роллена или мечтания Гиббона» (Лунин М. С. Соч. и письма. Пб., 1923, с. 20). В «Истории села Горюхина» Белкин не без иронии уподоблен Гиббону: «Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню (вариант: «некоторый англичанин»), оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад…» (VIII, 1, 133; VIII, 2, 705). Руссо — см. с. 153. Манзони Алессандро (1785–1873) — итал. поэт и романист, романтик. П высоко ценил роман Манзони «Обрученные», который читал по-французски. Однако некоторые публицистические произведения Манзони он читал в подлиннике. Книги Манзони имелись в библиотеке П. См.: Рукою Пушкина, с. 555–556. Гердер Иоганн Готфрид (1744–1803) — нем. философ, фольклорист, автор трактатов «Идеи о философии истории человечества», «Критические леса, или Размышления, касающиеся науки о прекрасном» и др. Онегин, видимо, читал Гердера во французских переводах. Шамфор Себастьен-Рок-Никола (1741–1794) — франц. писатель, автор книги изречений «Максимы и мысли» и сб. «Характеры и анекдоты». П и Вяземский интересовались Шамфором и как бытописателем, и как мастером афоризма. Один из афоризмов Шамфора, возможно, откликнулся в EO, см. с. 221, Madame de Staël — см. с. 212. Биша Мари-Франсуа-Ксавье (1771–1802) — знаменитый франц. физиолог, автор «Физиологических исследований о жизни и смерти». Тиссо — неясно, имеется ли в виду Тиссо Симон-Андрэ (1728–1797) — врач, автор популярных в XVIII в. медицинских трудов (были переведены на русский язык его книги: Онанизм. Рассуждение о болезнях, происходящих от малакии. М., 1793; О здравии ученых людей. СПб., 1787; Наставление народу в рассуждении его здоровья. СПб., 1781) или малоизвестный литератор Тиссо Пьер Франсуа (1768–1854) — автор «Очерка войн революции вплоть до 1815 г.» и некоторых незначительных сочинений. Бель Пьер (вернее, Бейль) (1647–1706) — франц. философ скептического направления, автор «Исторического и критического словаря». Словарь Беля П упомянул в «Путешествии из Москвы в Петербург» — XI, 228–229. Фонтенель см. с. 318.

Стоит ознакомиться с этим разнородным материалом, чтобы понять, что найти единую объединяющую формулу для интереса к нему так же трудно, как и объяснить сближение Онегина с декабристами интересом к Тиссо или Биша, равно как и к насмешившему Кюхельбекера Фонтенелю.

 

9-11 — И альманахи, и журналы… Где нынче так меня бранят … Восьмая глава писалась в обстановке резких нападок критики на П. Объединение таких различных, по существу взаимовраждебных критиков, как Булгарин, Греч, Надеждин, Полевой, в их едином осуждении поэзии П, превратило критику 1829–1830 гг. в журнальную травлю поэта. Сигнал был подан Булгариным, резко отрицательно оценившим в «Сыне Отечества» «Полтаву». Еще суровее осудил поэму в «Вестнике Европы» Надеждин. Разбирая «Полтаву», «Графа Нулина» и EO, Надеждин обвинял П в «нигилизме» и «зубоскальстве», поверхностной оппозиционности и мелкотемье. Обвинения эти имели не только эстетический характер: в критике 1829–1830 гг. все отчетливее звучали ноты политической дискредитации П. После рецензии Булгарина на седьмую главу EO, где обвинение в антипатриотизме было высказано прямо, полемика приобрела исключительно острый характер. Под знаком борьбы «Литературной газеты» А. Дельвига, деятельным участником которой был П, с обвинениями в «литературном аристократизме» и с потоком открытых и тайных инсинуаций прошли для П зима и весна 1830 г. Все эти впечатления были очень живы, когда поэт работал над восьмой главой EO. См.: Вас. Гиппиус. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830–1831 гг. — Пушкин, Временник, 6, с. 235–255.

 

XXXVI — Онегин как бы второй раз переживает свою жизнь: кабинетное затворничество повторяет затворничество в первой главе («от света вновь отрекся он» (XXXIV, 8), «ему припомнилась пора» (XXIV, 10), чтение повторяет время, когда он «отрядом книг уставил полку, Читал, читал — а все без толку…» (I, XLIV, 5–6). XXXVI строфа дает повторное переживание третьей — пятой глав, погружение в мир народной поэзии, простоты и наивности, составлявших обаяние Татьяны в начале романа.