Свеча горела. Майк Гелприн 9 страница

Еще Авдеева вспомнила, как мама готовила ей на завтрак любимые оладьи с клубничным джемом, как папа читал на ночь сказки, как весной втроем ходили в поход, а летом она носилась по лугу наперегонки с одноухим бестолковым псом Пиратом, что жил во дворе, пугая кур и задирая петуха.

– Просто я хочу к родителям, – вздохнула она.

– Я понимаю, тебе жаль их, но ты же знаешь, что ребенку невозможно каждый день жить с родителями…

– Почему? – Большие недоуменные глаза Шуши смотрели на Алину, и та снова растерялась.

– Ну как почему… Ребенка надо всему учить: ходить, говорить, читать, писать; у него очень нежная психика, а родители не специалисты, могут таких дров наломать…

– Меня мама с папой учили ходить, говорить и читать. А еще папа научил насаживать червяка на крючок, стоять на воротах и делать табуретку! А мама помогала печь шоколадный кекс! Я сама делала, она мне только советовала!

Алину передернуло. Червяка на крючок? Ребенку – шоколадный кекс? Господи, теперь понятно, почему девочка такая странная. Бедный, бедный ребенок! У таких родителей‑эгоистов нужно отбирать родительские права!

– Ну тебе же сейчас тяжело живется в мире? – осторожно поинтересовалась Алина. Шуша печально вздохнула.

– Вот, а в интернате тебе помогут, научат, легче станет!

– Не, я бы лучше как‑нить без мира жила, на ферме, с курями и Пиратом. Надеюсь, он сбежал… – опять вздохнула Шуша.

У Алины появились подозрения, но чтобы не спугнуть странную девочку, она просто спросила, голодная ли та. Большие глаза смотрели без капли страха, оценивающе. Видимо, решив, что этому взрослому можно доверять, Шуша кивнула и взяла новую знакомую за руку. Маленькая ладошка была липкой, от девочки пахло чем‑то тухлым, но Алина сделала вид, будто ничего не замечает.

В квартире же она не выдержала: приказав раздеться, отправила ее одежду в стиральную машину, а ее саму – в ванную, выдав шампунь, мыло и полотенце. Больше эту вонь выносить было невозможно! Шуша плескалась, а Алина металась от холодильника к кухонному шкафу и обратно, ломая голову, чем кормить ребенка. Можно ли жареное? А жирное? Кажется, детям нельзя сладкое и цитрусовое – от этого у них аллергия… Сварить кашу? Или ее едят только совсем маленькие? Этой ведь уже восемь лет, может, если она разок поест взрослую пищу, ничего страшного не случится? В итоге остановилась на рыбе и овощах. Маленькая гостья все слопала и попросила добавки. Алина выдохнула. Все же ребенок в доме – это и правда тяжело!

– Спасибо! – неожиданно Шуша обняла ее и ткнулась в щеку, изображая поцелуй. – Ты такая добрая!

Алина вздрогнула. Ее давно никто вот так не обнимал, не мужчина в постели, а просто, подруга, мама; она уже и забыла как это. Зачем напрягать эмоциями? Есть эмоциональ, куда можно кинуть смайлик‑обнимашку. Но как же ей самой иногда хочется вот так обнять маму, уткнуться ей в плечо, и чтобы та гладила по голове…

Обидевшись, что на него не обращают внимания, в кухню вошел черный пушистый малолетний Жулик с белыми лапками и воротником.

– Какая киисаа! – бросилась Шуша на колени и обхватила кота. Не привыкший к такому, он попытался отпрыгнуть, но не тут‑то было! Мало какому коту удается выскользнуть из рук ребенка, желающего поиграть с пушистиком.

Алина облегченно вздохнула: пока девочка занята Жуликом, она может сделать то, что обязана: позвонить в городское отделение совета по вопросам здравоохранения и социальной защиты и узнать, не пропадал ли из какого интерната ребенок. Опасения подтвердились: два дня назад восьмилетняя Александра Авдеева сбежала из интерната номер двенадцать. Приметы сходились.

– Нет‑нет, я сейчас не с ней, но я ее видела, – соврала Алина оператору. – Да, в районе Нагатинской. Думаю, она там прячется. Да, если увижу, то обязательно сообщу вам или ее родителям. Что? Нет родителей? А что с ними?

Так она узнала, что родителей не только лишили прав на девочку, но и арестовали за сопротивление соцработникам, попытку спрятать ребенка, отказ отдавать его в интернат.

Алина еле успела положить трубку, как в комнату, мяукая и на четвереньках, ворвались Шуша и Жулик. Девочка где‑то нашла кусок шуршащего пакета и дразнила котейку; тот прыгал в попытках достать непонятную штуку, которую надо обязательно попробовать на зуб, но лапы в последнюю секунду хватали лишь воздух. Он недовольно мяукал, а Шуша его передразнивала, имитируя недоуменную мордочку, хохотала во весь голос и вновь шуршала пакетом.

– Какой он у тебя смешной!

Алина увидела в больших горящих глазах восторг. В эту секунду Жулик цапнул‑таки кусок пакета, и теперь они поменялись ролями: Шуша пыталась отнять, а кот нагло мяукал на нее, мол, вот тебе! С хохотом и грохотом оба так же, на четырех конечностях, выбежали из комнаты.

Алина улыбнулась: да, ребенок – это не просто, но сколько радости он приносит! – и решительно закрыла вкладку с новыми моделями эмоционалей.

 

Шуша решила, что эта тетя хорошая, да и снова спать на холодной земле в подвале не хотелось, поэтому сразу согласилась остаться на ночь. Ее длинные спутавшиеся волосы аккуратно расчесали перед сном, от чего девочке хотелось замурчать наподобие Жулика, свернувшегося на ее коленях. Алина была закрытая, холодная, но все же она не дергалась от объятий, как воспитатели в интернате, и не требовала прекратить себя вести по‑хамски. Может быть, она даже отвезет ее на ферму?

Авдеева все продумала: после смерти родителей ферма доставалась ей. Да, пока найти работу не получится, но часть земли можно продать, и на это жить, пока она не вырастет. Если экономить, самой выращивать картошку, огурцы, помидоры – она умеет, она справится, – то должно хватить. Вот только нужен взрослый, чтобы «представлять ее интересы при совершении сделки» – так было написано в законе, она об этом узнала в интернатской библиотеке.

 

В дверь позвонили.

– Кто бы это мог быть? – удивилась Алина и вышла в коридор.

Послышались шаги, а затем:

– Городское отделение совета по вопросам здравоохранения и социальной защиты. У вас находится Александра Авдеева?

Сон с Шуши слетел мгновенно, адреналин впрыснулся в кровь, будто топливо через инжектор, она подскочила, заметалась по комнате. В окно не вылезти – слишком высоко, шестой этаж, балкона нет. Нужно искать другие варианты, срочно!

– Я вас не вызывала, на каком основании вы вламываетесь ко мне посреди ночи?

– У нас есть информация, будто вы скрываете ребенка. Мы обязаны проверить, – раздался густой бас. Ему вторил баритон:

– Просто отдайте нам ребенка, и мы уйдем.

– А если у меня нет никакого ребенка?

– То у нас есть ордер на обыск.

Сердце колошматило по ребрам, как очумевшая птица в клетке. Под кровать, в шкаф, за занавеску… все не то! Ее тут же найдут и вернут в интернат! Взгляд упал на сложенные джинсы и футболку, и тут Шушу осенило.

Схватив свои вещи, она проскользнула в ванную. В темноте на ощупь открыла дверцу стиральной машины, закинула одежду и обувь, поставила ногу, перенесла на нее вес – барабан чуть качался, но держал – согнулась пополам, грудью к коленкам, и втиснулась внутрь. Увы, дверца полностью не закрылась – девочка занимала все пространство, так что оставалось только молиться, чтобы никому не пришло в голову заглянуть в стиральную машину. Ноги мгновенно затекли, дышать можно было с трудом.

– Почему вы хотите забрать ребенка в интернат? А если ему там плохо? – раздался из комнаты голос Алины, видимо, соцработники начали обыск.

– Если ему плохо, то никто лучше психологов ему не поможет, – вкрадчиво, как душевнобольной объяснял баритон.

– Даже родители? Может быть, ребенок со своими особенностями, к нему нельзя применять общий подход.

– Во всех интернатах есть специальные группы для детей с особенностями психики, есть комнаты релаксации и специалисты. Если вы действительно хотите помочь девочке – отдайте ее нам, мы знаем, что делать, мы профессионалы.

Затем Шуша услышала уже из другой комнаты:

– А если я хочу ее удочерить?

– Пожалуйста! Только мы же сейчас не решим с вами этот вопрос, правда? Это займет какое‑то время, оформление документов, комиссия… ну, обычная бюрократия. Ребенок не может это время жить у вас, вы же понимаете? Он побудет в интернате, а когда все формальности уладятся – вы сможете на выходные забирать его домой, – снова пояснил баритон.

– Только на выходные? А на будни нельзя, что ли?

Тут вступил бас:

– А вы безработная? Боюсь, это осложнит процесс удочерения.

– Нет‑нет, – поторопилась разуверить его Алина. – Я работаю.

– Как же тогда вы сможете забирать ребенка в будни? С кем он останется, когда вы уйдете на работу? Вы в курсе, что детей до шестнадцати нельзя оставлять дома одних – это небезопасно?

– Да, конечно, извините… – пробормотала Алина и замолчала.

В ванную зашли двое – трое в ней просто не поместились бы. Шуша увидела высокие черные ботинки с заправленными в них брюками, вспомнила, как люди в такой же форме забирали ее у родителей, она орала и брыкалась, отец пытался защитить, но получил резиновой дубинкой по голове и животу и скорчился на газоне. Мама, стоя на коленях, заламывала руки, умоляя не забирать дочку, но те тоже сказали, что у них ордер. Больше девочка родителей не видела. Шуша знала точно: если бы они были живы – они бы ее нашли и забрали.

Мышцы сводило от неестественного положения, но Авдеева не шевелилась: только бы не выдать себя! Потоптавшись, соцработники пошли на кухню, и Шуша судорожно глотнула воздуха: даже не заметила, что перестала дышать. Под звон кастрюлей и недовольный мяв потревоженного кота обыск закончился.

– Приносим извинения, но вы понимаете же, что это наш долг, – нисколько не ощущая себя виноватым, произнес бас положенную фразу. – Надеемся, что не очень вас потревожили. Если вы еще увидите потерявшуюся девочку, пожалуйста, сразу же звоните в нашу службу! Напоминаем, что сокрытие несовершеннолетнего от социальной службы карается уголовным наказанием.

– Конечно, – пробормотала Алина и повернула ключ в замке. – Шуша! Ты где? Они ушли!

К тому времени беглянка поняла, что самостоятельно выбраться из стиральной машины не в состоянии. Затекшие мышцы одеревенели и отказывались сгибаться, слезы текли по щекам к ушам, легким не хватало воздуха.

– Я тут, – прохрипела она, – помоги мне!

Алина открыла дверцу и охнула. Прошло еще несколько ужасно долгих и мучительных минут, прежде чем она смогла вызволить девочку из барабана. Та вывалилась на пол, зарыдала, судорожно задышала. Ее била истерика, руки и ноги не повиновались, слова застревали в горле, вырываясь страшным животным хрипом.

– Ну‑ну, не плачь, все будет хорошо…

Алину охватила паника. Зачем это, почему, что ей делать?! Девочку надо как‑то успокоить, да, но она ведь не психолог и не знает как! Ощущая себя истуканом, взяла Шушу на руки, донесла до кровати и укутала одеялом. Вроде еще неплохо бы обнять и поцеловать, но сделать это показалось невыносимо страшным.

– А… ты… правда меня… удочеришь?

Алина замерла, затем погладила девочку по голове, прошептала на ухо:

– Все будет хорошо, я тебя не дам в обиду!

Ее саму трясло. И от страха за этого маленького человечка, и от страха за себя. Чертов ребенок! То хохочет, то бьется в истерике, из‑за него ночью врываются соцработники и обыскивают квартиру. Алина покрылась липким потом: что, если они обвинят ее в сокрытии и тоже, как родителей этой чудачки, арестуют?!

Надо забирать Шушу из лап службы опеки! Решив посмотреть в интернете, что нужно для удочерения, Алина ушла в другую комнату, к компьютеру.

Набрала в поисковике «удочерение», ткнула первую же ссылку, на форум. Взгляд заскользил по темам: «муж хочет удочерение, а я против», «усыновленный оказался инвалидом», «ребенок ломает карьеру», «можно ли вернуть девочку в интернат». Попадались и другие, где родители писали, как они теперь счастливы, но в комментариях к ним висело презрительное «заказуха» и «джинса». Зато из самой обсуждаемой темы, можно ли отказаться от удочерения, она узнала, что это сильно осложнит возможность завести собственного ребенка. Органы опеки считают, что если родители однажды уже не справились, то второй раз доверять им ребенка не стоит.

Алина задумалась, сможет ли полюбить эту странную девочку, станет ли она ей настоящей дочерью, но тут же одернула себя. Ей уже не тринадцать, чтобы оценивать жизнь через очки с сердечками. Не все проблемы решаются любовью, и такие важные решения надо принимать головой, а не сердцем!

«Была бы девочка нормальная, можно было бы попробовать, – говорил разум, – но ведь у нее явно проблемы с психикой. Тут действительно нужны специалисты, время, деньги, в конце концов! Да и Денис будет в бешенстве. Он и так ребенка не очень хочет, а уж психованного…» Еще разум нарисовал неприглядную картинку: Денис от Алины уйдет, мать сочтет полной дурой, знакомые распустят сплетни, денег начнет не хватать, свободного времени не останется совсем.

Сердце екнуло: «…но ведь Шуше там плохо, а ты можешь сделать ее счастливой…»

«Сломав собственную жизнь?» – удивился разум.

Мигнуло сообщение. Денис прислал сердечко и написал, что переживает, поскольку эмоциональ Алины недоступен. Та улыбнулась. Все же он милый, и зря она на него наговаривает и достает своей идиотской ревностью. Конечно, он раздолбай, но любит ее! Ну, а ссорятся все пары.

«В конце концов, такое решение нельзя принимать в одну секунду. Надо еще подумать. Посоветоваться с Денисом и мамой, с соцработниками. Нельзя жить эмоциями, это глупо», – решила Алина.

 

Прошло больше часа, прежде чем она заглянула в спальню. Шуша спала, темные волосы разметались по белой подушке, рука выскользнула из‑под одеяла и свисала с кровати. Алина вернулась обратно, набрала знакомый номер.

– Алло, да, это снова я. Девочка у меня, спит. Приезжайте, только не звоните в дверь, вы ее разбудите, напугаете. Я сама открою. Да, жду.

Нажала отбой и открыла вкладку с последними моделями эмоционалей.

 

Свеча горела. Майк Гелприн

Опубликовал HUNTER | 18.02.2014

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?

— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.

«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.

— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?

— Я, собственно… — собеседник замялся.

— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…

— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.

— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.

— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.

— Нигде? — спросил Максим тихо.

— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

— У вас есть дети?

— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

Лермонтов «Мцыри».

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…

Максим слушал.

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.

— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.

Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.

Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.

Классика, беллетристика, фантастика, детектив.

Стивенсон, Твен, КонанДойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.

— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.

— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?

— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.

— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?

— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.

— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?

— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

— От… От кого?!

— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.

— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.

— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

 

ТОХА ХА

По ту сторону Экрана

И вот гаснет свет. Зрители в предвкушении. Где-то в темноте по ту сторону экрана, медсестра аккуратно раскладывает на стол инструменты, опытный психиолог не спеша надевает перчатки и маску. На этот раз за работой сам ДОКТОР. Приготовьтесь, сейчас он будет препарировать ваше сознание.
– Что у нас сегодня? – спросил психиолог холодным ровным голосом мертвеца.
Возникает заставка кинокомпании, звучит торжественная музыка. Экран слегка освещает мрачный подвал операционной, свет падает на хирургический стол, выполняя роль операционного светильника.
– Боевик, – не отвлекаясь от работы, ответила сестра.
– Сколько у нас времени?
– Около двух часов.
– Отлично. – В стеклянных, не моргающих глазах психиолога зажглись едва заметные огоньки. Он нащупал в кармане своего, не по размеру большого, халата связку ключей. – Устанавливаем связь. Десять кубиков мерзости.
– Что так сразу? Они же ещё не разогреты.
Звериный, гипнотический взгляд из-под хирургической маски, без всяких слов приказал сестре не спорить. Шприц с чёрной жижей медленно выдавил своё содержимое в голову пациента. Начинаются первые реакции.
Когда на второй минуте фильма произошло третье убийство, сознание зрителя начало что-то подозревать.
– Он посмотрел на выход. Наркоз, срочно! Мы его теряем!
– Я же говорила, – фыркнула сестра. – Сейчас улажу.
На экране появляется сестра в образе шикарной блондинки. Зритель улыбается и откидывается на спинку кресла, хороший знак.
– Пять кубиков пошлости!
Похабная шутка, убийство и следом опять похабная шутка.
– Отличная комбинация. Впредь будьте осторожны, убивайте непринуждённо и с юмором. Как он?
– Хохочет, как ненормальный, – презрительно ответила сестра. – Готов парень.
– Нужно убедиться, – нахмурился доктор.
В зале раздалась долгая пулемётная очередь.
– Принятие состоялось, связь установлена. Интерес проявляется, реакции сознания отсутствуют – пациент полностью усыплён. Ещё один контрольный в голову и можно продолжать.
На экране в упор добивают какого-то очередного беднягу. Рука зрителя тянется за попкорном.

– Как вам это удаётся док? – из тёмного угла комнаты отозвалось третье лицо, присутствующее на операции – молодой стажёр.
– Что именно? – не понял док.
– Ну как же! Только что около сотни человек стали свидетелями стольких убийств и НИКТО даже глазом не повёл! В прошлые времена люди бы в панике выбежали из зала, а ЭТИ сидят как ни в чём не бывало, и даже, видимо, наслаждаются просмотром!
– Мой друг, – сквозь марлевую повязку улыбнулся доктор, – хотите фокус? Опишите мне ЛЮБОГО из убитых на ваш выбор.
– Ну… – запнулся стажёр.
Доктор улыбнулся ещё шире, растягивая под марлевой повязкой свой неестественно большой рот.
– Вот видите…
– Как вы это сделали?! – изумился практикант.
– Когда-то я разработал целую систему психологических трюков. Например, для того чтобы добиться отсутствия сострадания, сопереживания и сочувствия, мы используем «эффект обезличивания». Метод старый, но пока безотказный. Сестра озвучьте статистику.
– За сегодняшний вечер по всему миру совершено 380 935 телеубийств.
– Зрители, сами того не зная, на самом деле не считают всю эту убитую массовку за людей. Мы их выдрессировали делать это так, что отсутствие сострадания скоро выйдет на уровень рефлекса. Ведь у каждого из актёров этой массовки отсутствует ЛИЧНОСТЬ. Мы нарочно удалили её. Ни характера, ни судьбы, ни прошлого. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Фокус-покус! И людей можно убивать миллионами, и никому и в голову не придёт считать это преступлением. Мы уже делали это… На практике.
– Поразительно! – округлил глаза стажер.