Стратегии при выработке решения

Обычно информация, необходимая для выбора подходящих путей, поступает лишь при осуществлении поиска. Обследование путей дает нам точки, обозначающие «холоднее—горячее», чем мы и руководствуемся при дальнейшем поиске. Мы уже приводили простой, но эффективный пример неисправного сейфа.

Существуют, в общем, два различных способа описания любой конкретной точки выбора в проблемном лабиринте. В шахматах, например, конкретная позиция может быть определена путем обоз­начения (словесно или при помощи диаграммы) того, какие фигуры занимают ту или иную клетку доски. С другой стороны, пози­ция может быть определена при помощи выделения последова­тельности ходов, которые ведут к ней от начальной позиции. Мы будем называть первый метод определения элемента Р специфи­кацией путем описания состояния, второй метод — спецификацией путем описания процесса.

Когда игрок рассматривает конкретный ход, он может по­строить в своем воображении картину доски после того, как ход осуществлен. Он может затем исследовать это новое состояние для того, чтобы выяснить, какие черты его благоприятны, какие — неблагоприятны и какие возможные продолжения оно подсказы­вает. Таким образом он исследует несколько путей в лабиринте (если он хороший игрок, его эвристический прием обычно натолк­нет его на обследование важных путей), и он может проанализи­ровать достаточное число ходов, для того чтобы быть в состоянии прямо оценить достигнутые конечные позиции. Мы отмечаем, что сильнейшие шахматисты не обследуют больше, чем несколько де­сятков продолжений, а те, в свою очередь, на глубину порядка от нескольких до 10 и более ходов. Способность шахматиста-мастера глубоко анализировать партию, столь удивляющая новичка, воз­никает из способности первого анализировать очень избиратель­но, не пропуская в то же время важные варианты. «Сигналы», ко­торые он отмечает, неуловимые для новичка, очевидны для него.

 

Эвристики планирования

Другой класс широко применимых эвристик, увеличивающих избирательность генераторов решений, составляют эвристики, ко­торые идут под рубрикой «планирование». Рассмотрим лабиринт длиной в q шагов с m альтернативами в каждой точке выбора. Предположим, что вместо сигналов, обозначающих правильный путь в каждой точке выбора, есть лишь сигналы в каждой второй точке. Тогда задача прохождения лабиринта легко может быть расчленена на ряд подзадач достижения тех точек выбора, которые отмечены сигналами.

Такая группа подзадач составит план. Вместо начальной за­дачи прохождения лабиринта длиной в k шагов перед субъектом,

решающим проблему, встанет задача прохождения k / 2 лабирин­тов, каждый из которых длиной в два шага. Ожидаемое число пу­тей, которые должны быть обследованы при решении первой проб­лемы, будет, как и раньше, равно 1/2 m^k Ожидаемое число проб при решении второй проблемы

1/2 (k/2) m²

Если начальный лабиринт будет иметь в длину 6 шагов при двух альтернативах в каждой точке, среднее число требуемых проб будет cокращено с 32 до 6, к которым, в свою очередь, следу­ет добавить усилия, необходимые для того, чтобы найти план.

Мы используем подобный метод планирования, когда путешествуем. Сначала мы набрасываем общий маршрут от города к го­роду, затем, имея в виду эти города как подцели, мы решаем под­задачи, как попасть из одного в другой.

 

Природа эвристик

Мы видели, что успех лица, решающего задачу, которое стал­кивается со сложной проблемой, основан прежде всего на его спо­собности правильно выбирать для обследования небольшую часть общего проблемного лабиринта. Процессы, которые осуществляют этот выбор, мы обозначаем как эвристики. Мы видели, что боль­шинство эвристик основано на стратегии, при которой последую­щий поиск изменяется как функция информации, полученной в предыдущем поиске; и мы рассмотрели несколько наиболее зна­чительных и эффективных типов эвристик, с которыми мы столк­нулись в своих попытках имитировать процессы решения задачи человеком. Мы придали операциональный смысл соответствую­щим терминам путем выделения реальных процессов, которые осу­ществлял бы «логик-теоретик» или машина, играющая в шахма­ты. Мы обращались к протоколам испытуемых для подтверждения положения о том, что эти процессы действительно имеют место в поведении человека при решении задачи. Мы разработали также количественные приемы оценки сокращения поисковых действий, вызванных избирательностью этих эвристик, и использовали эти оценки для определения способности людей и машин, имитирую­щих их, путем использования тех же самых процессов решать кон­кретные задачи.

П. Линдсей,     АНАЛИЗ ПРОЦЕССА

 Д. Норман       РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ

 

 

Норман (Norman) Дональд (род. 25 декабря 1935) — американский психолог, один из крупных совре­менных исследователей в области изучения познавательных процессов. Профессор Калифорнийского универ­ситета. Автор книги «Память и вни­мание» («Memory and Attention». N. Y., 1969), редактор и участник фундаментальной коллективной мо­нографии «Модели человеческой па­мяти» («Models of Human Memory». N. Y.— L., 1970). Вместе с Питером Линдсеем (Lindsay) (университет Торонто, Канада) Д. Норман является также автором учебника по психологии, в котором последова­тельно проводится теоретико-ин­формационный подход к анализу по­знавательных процессов («Human Information Processing». N. Y.— L., 1972). В отрывке из этой книги (пе­чатается по русскому переводу — М., 1974) рассматриваются некото­рые приемы изучения и описания процесса решения задач, характер­ные для направления «эвристическо­го программирования» на современ­ном этапе.

 

Что именно следует сделать, чтобы решить некоторую задачу? Мы рассмотрим стратегии и процедуры, обычно используемые людьми. Прежде всего задачи бывают двух основных типов: чет­ко поставленные и нечетко поставленные. В четко поставленной задаче цель ясно сформулирована. Вот примеры таких задач:

1) как наилучшим образом проехать в другой конец города, если все главные улицы закрыты для транспорта по случаю парада;

2) как решить шахматную задачу, помещенную во вчерашней газете: белые начинают и делают мат в пять ходов.

В этих задачах, помимо ясной цели, имеется определенный способ судить о том, идет ли процесс решения в надлежащем на­правлении. И хотя в жизни, пожалуй, чаще встречаются задачи, поставленные нечетко, у нас есть все основания сосредоточить на­ше исследование на четко поставленных задачах. Наша цель — выяснить, какие процессы использует человек, добивающийся решения той или иной задачи. Мы хотим понять, как он строит внутреннюю модель задачи, какую стратегию избирает, каким правилам следует. Мы хотим узнать, какие средства позволяют ему успешно продвигаться к решению. Результаты этих исследований должны быть приложимы к решению любых задач, поставлены ли они четко или нечетко.

Лучше всего, вероятно, начать с исследования конкретной задачи.

 

Данная задача относится к классу криптоарифметических за­дач. В приведенном выражении использовано десять букв, каждая из которых соответствует определенной цифре. Задача состо­ит в том, чтобы найти для каждой буквы соответствующую ей цифру, так чтобы получившиеся цифры удовлетворяли сформулированному арифметическому равенству.

Мы разберем небольшую часть словесного отчета одного испытуемого, пытавшегося решить эту задачу. Дав пояснения к за­даче, сходные с приведенными выше, его просили думать вслух в процессе поиска решения. Испытуемый впервые пытался решить такого рода задачу. Полная запись его высказываний в течение 20 мин, затраченных на решение, составляет протокол объемом около 2200 слов (задача, ее анализ и приводимые ниже цитаты из протокола заимствованы из работы Ньюэлла, 1967).

Протокол решения задачи «DONALD+ GERALD»

Каждая буква имеет одно и только одно числовое значение? (Это был вопрос к экспериментатору, который ответил: «Одно числовое значение»). Имеется десять различных букв, и каждая из них имеет одно числовое значение.

Букв две, и каждая из них соответствует 5; значит, Т есть нуль. Так что, я думаю, можно для начала вписать это в текст задачи. Я вписываю: 5,

5 и 0.

Посмотрим, есть ли у нас еще Т. Нет. Зато есть еще одно D. Значит, я могу поставить 5 с другого края.

Дальше, у нас есть два А и два L — каждая пара в одном разряде и еще три R. Два L равны одному Р. Разумеется, я перенес 1 во второй разряд, откуда следует, что Р должно быть нечетным числом, поскольку сложение двух одинаковых чисел дает четное число, а 1 — число нечетное. Так что Р может быть равно 1 или 3, но не.5, не 7 и не 9.

(Здесь наступила долгая пауза, и экспериментатор спросил: «О чем вы сей­час думаете?»).

Теперь G. Раз R — нечетное число, a D равно 5, то О должно быть чет­ным. Я смотрю на левый край примера, где складывается D с G. Ах, нет, возможно, сюда надо прибавить еще 1, если мне пришлось бы перенести 1 из предыдущего разряда, где складываются О и Е. Пожалуй, мне нужно на минуту отвлечься от этого.

Вероятно, лучше всего решать эту задачу, перебирая различные возмож­ные решения. Но я не уверен, что это окажется самым легким путем.

Цитированный текст будет служить нам первичным материа­лом для анализа процесса решения. Первое впечатление от такого протокола — что испытуемый не подходит к задаче прямо и не­посредственно. Он накапливает информацию и проверяет различ­ные гипотезы, выясняя, к чему они приводят. Он часто заходит в тупик и, отступая, пробует другой путь. Взгляните на протокол. Испытуемый начинает энергично и сразу обнаруживает, что Т равно нулю.

Букв D две, и каждая из них соответствует 5; значит, Т есть нуль. Так что, я думаю, можно для начала вписать это в текст задачи. Я вписываю: 5, 5 и 0.

После этого он выясняет, можно ли использовать где-нибудь в тексте задачи свое знание, что Т равно нулю, a D равно 5. Ищет Т.

Посмотрим, есть ли у нас еще Т. Нет. Эта попытка не удалась. Ну, а как D? Зато есть еще одно D. Значит, я могу поставить 5 с другой стороны.

Отметив это обстоятельство, испытуемый обнаруживает другое место в тексте задачи, которое кажется перспективным.

Дальше, у нас есть два А и два L — каждая пара в одном разряде — и еще три R. Два L равны одному R. Разумеется, я перенес 1 во второй раз­ряд. Откуда следует, что R должно быть нечетным числом.

Хотя испытуемый уже пришел к заключению, что R — нечет­ное число, он вновь возвращается к этому вопросу, как бы прове­ряя свой вывод:

...поскольку сложение двух одинаковых чисел дает четное число, а 1 — число нечетное.

На этот раз он продолжает рассуждение несколько дальше и конкретно, перечисляет возможные числа.

Так что R может быть равно 1 или 3, но не 5, не 7 и не 9.

После долгой паузы испытуемый, однако, отказывается от это­го пути по понятной причине: нет очевидного способа выбрать зна­чение R из возможных вариантов. Он опять возвращается к идее о нечетности R. Дает ли это какую-нибудь информацию относи­тельно G?

Теперь G. Раз R — нечетное число, a D равно.5, G должно быть четным.

 

Этого краткого анализа отчета о первых пяти минутах экспе­римента достаточно для того, чтобы обнаружить некоторые об­щие закономерности в поведении испытуемого при решении за­дачи. Однако словесными протоколами пользоваться неудобно. Для подробного исследования процесса решения задачи нужно иметь какой-то метод представления происходящих событий. По­лезно строить визуальные изображения последовательности опе­раций, совершаемых во время решения задачи. Одним из методов, пригодных для этой цели, является граф решения задачи, разра­ботанный А. Ньюэллом (Саймон и Ньюэлл, 1971).

Исследуя протокол, мы видели, что испытуемый постепенно накапливает информацию о задаче, применяя определенные пра­вила или стратегии. Он производит разного рода операции над этой информацией и над текстом задачи; в результате его

Знания возрастают. Вся информация о задаче, которой испытуемый рас­полагает в данный момент, называется его состоянием осведом­ленности. Всякий раз, как он применяет некоторую операцию к не­которому новому факту, состояние осведомленности изменяется.

 

Описание поведения человека при решении задачи должно, таким образом, отражать это по­следовательное продвижение от одного состояния осведомленно­сти к другому. Будем изобра­жать графически состояние осве­домленности прямоугольником, а операцию, переводящую испытуе­мого из одного состояния осве­домленности в другое, — в виде стрелки (рис. 23).

Теперь протокол можно пред­ставить в виде прямоугольников, соединенных стрелками: послед­ние показывают путь, проходимый испытуемым через последова­тельные состояния осведомленности.

Граф задачи «Donald+Gerald». Несколько высказываний в начале словесного отчета отражают просто проверку испытуемым своего понимания условий задачи. Само рассуждение начинается лишь с фразы:

Букв D две и каждая из них соответствует 5; значит, Т есть нуль.

Испытуемый, несомненно, перерабатывает информацию, содержащуюся в этом разряде, где показано, что D+D=T. Назовем эту операцию обработкой 1-го разряда. Эта операция пере­водит испытуемого из начального состояния осведомленности (в котором он знает, что D=5) в новое состояние, в котором он знает, кроме того, что Т=0. Известно ли испытуемому также, что необходимо сделать перенос в следующий, 2-й разряд? За­бегая вперед, читаем: «Разумеется, я перенес 1». Таким образом, это испытуемому известно. К настоящему моменту наш граф решения задачи насчитывает два состояния осведомленности. (рис. 24)

Следующие несколько фраз протокола, по существу, резюмируют сведения, известные испытуемому к данному моменту. Затем делается попытка найти другие разряды, содержащие Т или D. Первое применение операции взять новый разряд (с Т) безуспешно; второе дает положительный результат: находится другой разряд, содержащий D. Граф решения задачи получил некоторое приращение (рис. 25), на этом рисунке прямоуголь­ник, которого не было на предыдущей схеме, обведен жирной линией.

Теперь испытуемый решает еще раз взять новый разряд, пробуя сначала 3-й разряд, а затем 2-й.

Дальше, у нас есть два А и два L — каждая пара в одном разряде — и еще три R.

 

 

Это приводит его к тому пункту рассуждения, в котором имеет смысл обработать 2-й разряд. В результате обработки он

Обратный ход. Теперь испытуемый возвращается к пройден­ному состоянию. Обратите внимание на последовательность Дей­ствий. Сначала, в состоянии 5, он говорит:

Два L равны одному R. Разумеется, я перенес 1 во второй разряд, откуда следует, что R должно быть нечетным числом.

Но затем испытуемый решает конкретно выяснить возмож­ные числовые значения буквы R: для этого он возвращается в состояние 4 и испытывает новый подход.      

...поскольку сложение двух одинаковых чисел дает четное число, а 1 — число нечетное. Так что R может быть равно 1 или 3, но не 5, не 7 и не 9.

На графе этот обратный ход отображается таким образом, что стрелка к следующему, 6-му состоянию идет из состояния 4 (рис. 27). Состояние 6 — это, собственно, то же состояние 4, только в более поздний момент времени. В состоянии 7 испытуемый вновь воспроизвел тот факт, что R нечетно, а в состоянии 8 он методически перечисляет все подходящие и неподходящие нечетные числа.

Последующая часть текста протокола дает пример того, ка­кие трудности испытывает экспериментатор, «добывая» протокол. Испытуемый молчит, так что экспериментатор вынужден вмешаться и просить его говорить. В результате мы не имеем явных свидетельств того, как использованы возможные числовые зна­чения R. Вместо этого мы видим, что процесс решения снова идет вспять; на этот раз испытуемый обращается к 6-му разря­ду и исходя из того, что R — число нечетное, a D равно 5, заключает, что G должно быть четным числом, это приводит нас к состоянию 10.

Теперь G. Раз R — нечетное число, a D равно 5, то G должно быть чет­ным.

Хотя этот вывод неверен, тем не менее в момент, представ­ляемый состоянием 10, он отвечает действительному состоянию осведомленности испытуемого (рис. 28). В данном случае воз­можность того, что G не обязательно четно, приходит ему в го­лову довольно скоро.

Я смотрю на левый край примера, где складывается D с О.

Ах, нет, воз­можно, сюда надо прибавить еще 1, если мне пришлось бы перенести 1 из пре­дыдущего разряда, где складываются О и Е. Пожалуй, мне нужно на минуту отвлечься от этого.

Последняя фраза указывает, что испытуемый вновь хочет приступить к обработке 6-го разряда и в результате оказывается в состоянии 12 (признает возможность переноса), а затем ре­шает еще раз вернуться назад, отказавшись от полученной ра­нее численной оценки для G (четное число). На этом мы закан­чиваем анализ фрагмента протокола. Соответствующий фрагмент графа решения показан, на рис. 28.

Рассмотрим теперь, чем отличаются друг от друга три(раз­личных «пространства» задачи: внутреннее, отраженное в прото­коле и внешнее. Испытуемый решает задачу про себя в соответ­ствии с некоторыми общими стратегиями и посредством опера­ций, которые, будем надеяться сходны со стратегиями и операциями, представленными в графе решения задачи. Это ре­шение представлено во внутреннем пространстве, прямое наблю­дение которого для нас невозможно. Словесные высказывания, делаемые испытуемым в ходе решения задачи, — протокол — это запись в протокольном пространстве. И, кроме того, продвигаясь к решению, испытуемый записывает те или иные выражения и выполняет некоторые действия, порождая тем самым внешнее пространство.

Посмотрим, как можно соотнести эти три пространства друг с другом. Внутреннее пространство можно представить схемати­чески в виде графа решения задачи. На рис. 29 показан пример внутреннего пространства, в котором представлено 22 состояния. Но испытуемый может объявить в своем протоколе лишь некото­рые из этих внутренних состояний — они показаны заштрихо­ванными прямоугольниками. В данном случае в протоколе пред­ставлено 13 из 22 состояний внутреннего пространства.

Понятно, что произошло. В протокольном пространстве дело обстоит так, как если бы от состояния 1 испытуемый перешел непосредственно к состоянию 5 и 6. Промежуточные состояния 3 и 4, а также тупиковая линия к состоянию 3 выпали совершен­но. И вдобавок состояние 10 и состояние 13 следуют за состоя­нием 7. Часто при анализе протокола может быть обнаружена

 

 

нехватка каких-то звеньев. Окончательный граф, реконструиро­ванный на основании протокола, действительно имеет много об­щего с графом внутренних состояний, однако он определенно не является полным отображением процессов, происходивших в хо­де решения задачи. Проходя че­рез последовательность внутренних состояний, испытуемый порождает на уровне поведения сокращенную версию внутренних процессов мышления.                                                                                                                                                                                                               

 

 

Граф решения — один из методов разложения процесса решения этой задачи на этапы, выделения в процессе его отдельных шагов. В нем графически представлено чередование успехов и неудач, харак­терных для хода решения всякой задачи. Эта общая форма анализа и изображения поведения представ­ляется применимой к широкому раз­нообразию проблемных ситуаций. Понятно, что конкретные правила, используемые человеком, зависят от характера решаемой задачи, однако общая структура его   по­ведения в ходе решения задачи всегда одинакова. Человек разбивает задачу на множество более простых промежуточных задач, т. е. ставит перед собой промежуточные вопросы. В любой заданный момент достигнутый им успех можно охарактеризовать с помощью понятия осведомленности. Человек переходит от од­ного состояния осведомленности к другому через попытки приме­нения одной из операций, выбираемых из имеющегося у него небольшого выбора. Анализируя сам подход к решению задачи, можно выделить две различные стратегии.

В большинстве случаев решение задачи включает момент прямого поиска. Другими словами, человек сначала испытывает какой-то метод подхода к задаче, а затем смотрит, продвинулся ли он вперед в результате его применения. Если да, то он про­должает идти в том же направлении от достигнутого пункта. Здесь важно то, что поиск от начала до конца осуществляется простыми, прямыми шагами.

Второй подход представлен обратным поиском. Здесь человек рассматривает искомое решение, задаваясь вопросом: какой предварительный шаг необходим для того, чтобы прийти к нему? После определения этого шага определяется шаг, непосредствен­но ему предшествующий, и т. д., в лучшем случае — вплоть до отправной точки, заданной в постановке исходной задачи. Обрат­ный поиск чрезвычайно полезен в некоторых визуальных задачах, вроде нахождения по карте пути из одного пункта в другой.

При обратном поиске продвижение к цели осуществляется небольшими шагами. Определяется некоторая промежуточная цель и делается попытка решить промежуточную задачу. Здесь вступает в действие одна, вероятно наиболее сильная стратегия, так называемая стратегия сопоставления средств и целей. При этом сопоставлении цель (ближайшая промежуточная цель) сравнивается с наличным состоянием осведомленности. Пробле­ма состоит в нахождении оператора — средства, уменьшающего разрыв между этими двумя вещами.

В учении о решении задач рассматриваются два типа планов (или операторов): алгоритмы и эвристические приемы. Они отли­чаются друг от друга наличием или отсутствием гарантии получения правильного результата. Алгоритм — это совокупность правил, которая если ей следовать автоматически порождает верное решение. Правила умножения представляют собой алго­ритм; пользуясь ими надлежащим образом, мы всегда получим правильный ответ. Эвристические приёмы больше напоминают эмпирические правила: это процедуры или описания которыми относительно легко пользоваться и ценность которых оправдывается предшествующим опытом решения задач. 0днако в отли­чие от алгоритмов эвристические приёмы не гарантируют успеха. Для многих из числа наиболее сложных и наиболее интерес­ных задач, алгоритмы решения не найдены, а в некоторых случаях даже известно, что они не существуют.

В таких случаях приходится прибегать к эвристическим приемам.

Эвристика вступает в действие во всякой сложной ситуации, связанной с решением задач. Большинство исследований, посвященных решению задач, в значительной мере сводится к изуче­нию типов эвристических приемов, применяемых человеком.

Особенности рассмотренных стратегий решения задачи коре­нятся в общем характере процессов, протекающих в мозгу чело­века, и в их организации. Более того, эти общие организацион­ные принципы, несомненно применимы к любым системам, кото­рые хранят, отыскивают и используют информацию, будь то си­стемы электронные или биологические. Ввиду этой общности при всякой попытке найти принципы устройства человеческого мозга целесообразно рассмотреть принципы организации самых разнообразных информационных систем. Подчеркиваем, речь идет именно о принципах, детали выполнения различных функций и механизмы их осуществления нас здесь не интересуют. Если мы умеем определить, что данная система использует эвристический прием сопоставления целей и средств, то не имеет зна­чения, построена ли система из нейронов, интегральных схем или из рычагов и шестеренок, — эвристика во всех случаях одна.

О. К. Тихомиров ИНФОРМАЦИОННАЯ И  

                         ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИИ

                         МЫШЛЕНИЯ

 

Тихомиров Олег Константинович (род. 4 апреля 1933) — советский психолог, доктор психологических наук, профессор. Первые исследова­ния, относящиеся к анализу произ­вольных движений в норме и пато­логии, выполнил под руководством А. Р. Лурии. С 1969 г. непрерывно работает на факультете психологии, с 1970 г. в должности профессора. В 1972—1976 гг. заведовал также лабораторией Института психологии АН СССР.

В исследованиях мышления, прово­димых О. К. Тихомировым и его учениками, обосновывается положе­ние о качественном своеобразии мы­шления по сравнению с информаци­онными процессами, реализуемыми в современных технических устрой­ствах. Выделены и изучены процес­сы порождения и развития операци­ональных смыслов, феномены эмо­ционального обнаружения и реше­ния задач, изучаются механизмы постановки сознательных целей,

структурирующая функция мотивов. О. К. Тихомировым разрабатыва­ются психологические аспекты про­блемы «искусственного интеллекта». В приведенном отрывке из его до­клада на Международном симпозиу­ме «Переработка информации орга­низмом» в Берлине в 1973 г. («Во­просы психологии», 1974, № 1) вы­делены основные принципиальные различия между информационной и психологической теориями мышле­ния.

Сочинения: Структура мысли­тельной деятельности человека. М,, 1969; Психологические исследования творческой деятельности (ред. и со-авт.). М., 1975; Искусственный ин­теллект и психология (ред. и со-авт.). М., 1976; -Психологические механизмы целеобразования (ред. и соавт.). М., 1977; Интеллект челове­ка и программы ЭВМ (ред. и со­авт.). М., 1979; Психологические ис­следования интеллектуальной дея­тельности (ред. и соавт.). М., 1979.

 

 

В последние годы известную популярность приобрела информационная теория мышления, которую, в отличие от многих авто­ров, мы считаем необходимым ясно отличать от собственно пси­хологической теории мышления. Первая часто формулируется как описание мышления на уровне элементарных информацион­ных процессов и имеет дело прежде всего с неколичественными характеристиками информационных процессов. Смысл информа­ционной теории мышления (например, в работах Саймона и Ньюэлла) заключается в следующем. Главной посылкой объяс­нения человеческого мышления на уровне обработки информации считается положение, что сложные процессы мышления состав­ляются из элементарных процессов манипулирования символами. В общем виде эти элементарные процессы обычно описы­ваются так: прочтите символ, напишите символ, скопируйте символ, сотрите символ и сопоставьте два символа. Нетрудно заметить, что «элементарные информационные процессы» или «элементарные процессы манипуляции символами» есть не что иное, как элементарные операции в работе счетной машины. Таким образом, требование изучать мышление «на уровне эле­ментарных информационных процессов» фактически расшифровывается как требование объяснить человеческое мышление исключительно в системе понятий, описывающих работу вычис­лительного устройства.

Основными рабочими понятиями в рамках анализируемой концепции являются: 1) информация, 2) переработка информа­ции, 3) информационная модель. Информация — это, по существу, система знаков или символов; переработка информации — различного рода преобразования этих знаков по заданным пра­вилам («манипулирование символами», как говорят некоторые авторы); информационная модель (или «пространство проблем» в отличие от среды задачи) — сведения о задаче, представлен­ные или накапливаемые (в виде кодового описания) в памяти решающей системы. Представление о том, что в основе поведе­ния мыслящего человека лежит сложный, но конечный и вполне определенный комплекс правил переработки информации, стало, по мнению сторонников информационной теории, как бы положе­нием, дифференцирующим «научный» и «ненаучный» (т. е. допу­скающий «мистику») подходы.

Что значит мышление психологически? Описывает ли информационный подход действительные процессы человеческого мыш­ления или же он абстрагируется от таких его характеристик, которые как раз и являются наиболее существенными? Ответы на эти вопросы мы извлекаем не из опыта моделирования психи­ческих процессов, а из опыта теоретического и эксперименталь­ного анализа процессов мышления.

Психологически мышление часто выступает как деятельность по решению задачи, которая определяется обычно как цель, данная в определенных условиях. Однако цель не всегда с самого начала «дана»: даже если она ставится извне, то бывает достаточно неопределенной, допускающей неоднозначное толко­вание, поэтому целеобразование или целеполагание есть одно из важнейших проявлений деятельности мышления. С другой сто­роны, условия в которых поставлена цель, не всегда являются «определенными», их еще необходимо выделить из общей обстановки деятельности на основе ориентировки, анализа этой обстановки. Задача как данная цель в определенных условиях должна быть сформулирована. Следовательно, мышление — это не просто решение, но и формирование задачи.

Что входит в условия задачи или с чем имеет дело человек решающий задачу? Это могут быть реальные предметы,

наконец, люди, если мы рассматриваем случаи так называемого наглядно-действенного мышления. Это могут быть знаки, если мы рассматриваем случаи речевого мышления. Достаточно ли сказать про речевое мышление человека, что оно «оперирует знаками», чтобы выразить существенные стороны мышления? Нет, не достаточно! Следуя за Выготским, мы выделяем при анализе речевого мышления собственно знак, предметную отнесённость и значение знака. «Оперируя знаками», человек опери­рует значениями, а через них в конечном счете предметами реального мира. Таким образом, если мы будем описывать чело­веческое мышление только как манипулирование знаками, то мы отвлечемся от важнейшего психологического содержания мыш­ления как деятельности реального человека. Именно это и делает информационная теория мышления.

Реальные предметы, или предметы называемые, входящие в условия задачи, обладают такой важной характеристикой, как ценность, разной ценностью обладают также действия с этими предметами, т. е. преобразования ситуации. Существуют разные источники образования ценностей одного и того же элемента ситуации и разные взаимоотношения между этими ценностями. Формальное представление условий задачи (например, в виде графа или перечня знаков), отражая некоторую реальность, отвлекается вместе с тем от таких объективных (заданных субъек­ту) характеристик условий задачи, как соотношение различных ценностей элементов и способов преобразования ситуации, как замысел составителя задачи. Эти утрачиваемые при формальном представлении характеристики не только реально существуют, но и определяют (иногда в первую очередь) течение деятельно­сти по решению задачи. Таким образом, психологическая и ин­формационная характеристики структуры задачи явно не сов­падают.

Результатом мыслительной деятельности Часто являются генерируемые человеком знаки (например, называние плана дейст­вий, приводящих к достижению цели), которые, однако, обла­дают определенным значением (например, воплощают принцип действий) и ценностью. Для решающего задачу человека значе­ние знаков должно сформироваться, а ценность — выступать как оценка.

Объектом психологического анализа мыслительной деятельности человека могут являться: характеристики операционально­го смысла ситуации для решающего, смысла конкретных попы­ток решения, смысла переобследования, смысла отдельных эле­ментов ситуации в отличие от их объективного значения; харак­теристики процессов, возникновения и развития смыслов одних тех же элементов ситуации и всей ситуации в целом на разных стадиях процесса решения задач, соотношение невербализованных и вербализованных смыслов различного рода образований

ходе решения задачи; процессы взаимодействия смысловых

образований в организации исследовательской деятельности, в определении ее объема (избирательности) и направленности; процесс возникновения и удовлетворения поисковых потребностей; изменение субъективной ценности, значимости одних и тех же элементов ситуации, и действий, выражающееся в изменении их эмоциональной окраски (при константной мотивации); роль меняющейся шкалы субъективных ценностей в организации про­текания поиска; формирование, динамика личностного смысла ситуации задачи и его роль в организации деятельности по решению задачи (Тихомиров, 1969).

При решении мыслительных задач человеком такие реальные функциональные образования, как смысл (операциональный и личностный) и ценность объектов для человека, не просто соположены («нейтральны») с информационной характеристикой ма­териала, но непосредственно участвуют в процессах управления деятельностью по решению задачи. Именно этот капитальной важности факт и создает прежде всего качественное своеобразие мыслительной деятельности по сравнению с процессом перера­ботки информации, учёт или неучёт этого факта различает пси­хологическую и информационную теории мышления.

Дифференциация информационной и психологической теорий мышления является необходимым условием развития последней, которая прежде всего должна отразить специфику творческих процессов, обычно отличающихся от рутинных, шаблонных, уже сложившихся. Но разработка собственно психологических проблем мышления не только не закрывает путь для сотрудничества, психологов и кибернетиков, она делает такое сотрудничество про­дуктивным, так как в настоящее время становится все более очевидным, что и проектирование и функционирование систем «человек — ЭВМ» может быть эффективным только при учете специфики подсистем, т. е, специфики человеческого мышления по сравнению с информационными процессами, реализуемыми автоматами.

 

 

ЛИТЕРАТУРА

Тихомиров О. К. Структура мыслительной деятельности человека. М., 1969.

I. Виды мышления, стадии его развития.

 

Б. М. Теплов       УМ ПОЛКОВОДЦА

 

 

Деятельность полководца предъявляет исключительно высокие требования к уму. Совершенно прав был Клаузевиц, когда писал: «На высшем посту главнокомандующего умственная деятельность принадлежала к числу наиболее трудных, какие толь­ко выпадают на долю человеческого ума» (Клаузевиц, 1941).

В то же время ум полководца является одним из характернейших примеров практического ума, в котором с чрезвычайной яркостью выступают своеобразные черты последнего. Изучение умственной работы полководца представляет поэтому не только практический интерес, но и большое значение с точки зрения построения психологии мышления. В настоящей работе делается попытка наметить первые, ориентировочные шаги этого изучения.

Принято думать, что от полководца требуется наличие двух качеств — выдающегося ума и сильной воли (причем под словом «воля» разумеется очень сложный комплекс свойств: сила харак­тера, мужество, решительность, энергия, упорство и т. п.). Эта мысль совершенно бесспорная.

Наполеон в свое время внес в нее новый важный оттенок: не в том только дело, что полководец должен иметь и ум, и волю, а том, что между ними должно - быть равновесие, что они должны быть равны. «Военный человек должен иметь столько же характера, сколько ума». Если воля значительно превы­шает ум, полководец будет действовать решительно и мужествен­но, но мало разумно; в обратном случае у него будут хорошие идеи и планы, но не хватит мужества и решительности осущест­вить их.

Так как «равновесие в природе встречается редко» (Драгомиров, 1909), то в большинстве случаев придется мириться с тем, что равновесие, являющееся идеалом, будет нарушено. Что же надо признать более желательным: нарушение равновесия в сто­рону воли или в сторону ума? Что лучше: полководец с преобладанием воли или с преобладанием ума?

Мне не приходилось встречать в литературе случаев, когда этот вопрос решался бы в пользу ума. Обычно сам этот вопрос ставится для того, чтобы развернуть учение о примате воли в деятельности полководца. Чрезвычайно типичной является в этом отношении точка зрения Драгомирова. По его мнению, «из всех деяний человеческих война есть дело в значительной степени бо­лее волевое, чем умственное». Как бы план ни был гениален, он может быть совершенно испорчен исполнением, а исполнение лежит в области воли, если не исключительно, то в несравненно большей мере, чем в области ума. Самые невероятные подвиги совершены почти одной волей: пример — переход Суворова через Альпы в 1799 году (Драгомиров, 1909).

Не давая еще общей оценки этой точке зрения, укажу попут­но, что здесь имеет место одно очень распространенное заблуждение. Функцией ума считается выдумывание планов, функцией воли исполнение их. Это неверно. Исполнение планов требует ума не меньше, чем воли. А с другой стороны, в деятельности полководца задумывание плана обычно неотделимо от его ис­полнения. В этом одна из самых важных особенностей интеллек­туальной работы полководца.

Обычное понимание проблемы «ум и воля у полководца» имеет в основе своей одну чрезвычайно важную ошибку. Ум и воля рассматриваются как две разные способности, как две — пользуясь любимым выражением древних греков — «части души». Предполагается — и это наиболее важно для темы моей работы, — что можно иметь хороший и даже выдающийся ум полководца, не имея, однако, соответствующих волевых качеств: решительности, мужества, твердости и т. п.

Первым, предложившим деление всех психических способно­стей на два класса: познавательные способности и движущие способности (способности чувствования, желания и действования), был Аристотель. От него ведет свое начало противопостав­ление ума и воли. Но очень прочно усвоив это аристотелевское деление, психология, как я уже говорил, прошла мимо одного из важнейших понятий аристотелевского учения о душе, того понятия, которое уничтожает возможность разрыва между умом и волей, мало того, понятия, в котором осуществляется подлин­ное единство воли и ума. Я имею в виду уже знакомое нам по­нятие «практического ума»

Задаваясь вопросом, что является двигателем волевого действия, Аристотель приходит к выводу, что таковым не может быть ни стремление само по себе («ведь владеющие собой, хотя могут иметь стремление и охоту к чему-нибудь, но совершают действия не под влиянием стремления, а следуют предписаниям разума»), ни ум сам по себе («ведь теоретический ум не мыслит ничего, относящегося к действию, и не говорит о том, чего следует избегать и чего надо домогаться»). Подлинным двигателем волевого действия является «ум и стремление» или «разумное стремление:». Практический ум есть «способность к деятельности, направленной на человеческое благо и осуществляющейся на основе разума» (Аристотель, 1884).

Интересно отметить, что, продолжая дальше анализ волевого действия, Аристотель выдвигает еще одно понятие, более высокие, если так можно выразиться, чем понятие воли. Он обозна­чает его словом, которое по-русски можно перевести словами «решение» или «намерение».

Решение Аристотель определяет как «взвешенное (или обдуманное) стремление к тому, что в нашей власти», или еще коро­че, как «стремящийся разум».

С точки зрения интересующего нас вопроса можно сказать: для Аристотеля практический разум есть одновременно и ум, и воля; его своеобразие как раз и заключается в единстве ума и воли.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             Ум полководца является одной из конкретных форм «практического ума» в аристотелевском смысле этого термина; его нель­зя понимать как некий чистый интеллект, он есть единство интеллектуальных и волевых моментов.

Когда говорят, что какой-либо военачальник имеет выдающийся ум, но лишен таких волевых качеств, как решительность, или «моральное мужество», то это значит, что и ум у него не тот, который нужен полководцу. Подлинный «ум полководца» не мо­жет быть у человека безвольного, робкого и слабохарактерного.

«Стихия, в которой протекает военная деятельность, это опасность» (Клаузевиц). В этой «стихии опасности» работает ум полководца, и психологический анализ не может пройти мимо этого обстоятельства.

Принято думать, что в состоянии серьезной опасности, там, где имеется повод для возникновения страха, качество и про­дуктивность умственной работы понижаются. Но у всякого большого полководца дело обстоит как раз наоборот: опасность не только не снижает, а, наоборот, обостряет работу ума.

Клаузевиц писал: «Опасность и ответственность не увеличи­вают в нормальном человеке свободу и активность духа, а, на­против, действуют на него удручающе, и потому, если эти пере­живания окрыляют и обостряют способность суждения, то несом­ненно мы имеем дело с редким величием духа».

В чем Клаузевиц бесспорно прав, так это в том, что такое поведение свидетельствует действительно о величии духа. Без такого величия духа не может быть и большого полководца.

Повышение всех психических сил и обострение умственной деятельности в атмосфере опасности — черта, отличающая всех хороших полководцев, хотя проявляться она может очень, раз­лично.

Бывают полководцы с относительно ровной и неизменной умственной работоспособностью: их ум производит впечатление работающего всегда на полной нагрузке. Таковы, например, Петр Первый или Наполеон, но эта «ровность», конечно, лишь относительная. И у них обострение опасности вызывает повы­шение умственной деятельности. «Наполеон, по мере возраста­ния опасностей, становился все энергичнее», — замечает Тарле (1941).

Другие полководцы характеризуются чертой, которую можно назвать своеобразной «экономией психических сил». Они умеют в острые моменты осуществлять максимальную мобилизацию всех своих возможностей, в обычное же время кажутся равнодушными, вялыми и малоактивными. Правда, в это время у них может развертываться большая подготовительная, работа, но она имеет глубоко скрытый, подпочвенный характер. Таков был Кутузов, в спокойные минуты производивший впечатление лени­вого и беззаботного. «Но в том-то и дело, — пишет Тарле, — что в необыкновенных случаях Кутузов бывал всегда на своем месте. Суворов нашел его на своем месте в ночь штурма Измаи­ла; русский народ нашел его на своем месте, когда наступил необыкновенный случай 1812 года» (Тарле, 1933).

Но особенно показательны для нас в данной связи те военачальники, которые только в атмосфере опасности, только в обстановке боя могли обнаружить свой военный талант и силу своего военного ума. Таков, по-видимому, был Конде, который «любил пытаться совершать невозможные предприятия», «но в присутствии противника находил такие чудесные мысли, что в конце концов все ему уступало». Таков был маршал Ней, о ко­тором Наполеон писал: «Ней имел умственные озарения только среди ядер, в громе сражения, там его глазомер, его хладнокровие и энергия были несравненны, но он не умел так же хорошо приготовлять свои операции в тиши кабинета, изучая карту.

Такие лица, конечно, не являются первоклассными полководцами; они непригодны для самостоятельного решения крупных оперативных задач, но едва ли в их ограниченности можно видеть некое прирожденное свойство. По-видимому, здесь дело идет об отсутствии достаточных знаний и, главное, об отсутствии необходимой культуры ума. Совершенно несомненно, однако, что у этих лиц чрезвычайно ярко выражена одна из важнейших сторон военного таланта — способность к максимальной продуктивности ума в условиях максимальной опасности.

 

В теоретической деятельности, в частности в научной работе, можно различать умы конкретные и умы абстрактные. Дюгем сделал попытку с этой точки зрения провести различие между

некоторыми крупнейшими физиками последних Столетий. Некоторые из них «обладали замечательной способностью представлять в своем воображении сложное целое, образуемое разнородными объектами; они схватывают эти объекты одним взглядом и не нуждаются в том, чтобы близорукое внимание направлялось сначала на один объект, потом на другой; и этот единый взгляд нe является смутным и неопределенным: он точен вплоть до мелочей; каждая деталь отчетливо воспринимается на своем месте и в своем относительном значении». Таковы конкретные умы.

Для других «представлять себе в своем воображении очень большое количество объектов и притом так, что все они усматриваются сразу, во всей сложности их взаимоотношений… - операция невозможная или, во всяком случае, очень трудная... Но зато они без всякого усилия постигают идеи, очищенные в ре­зультате абстракции от всего того, что может опираться на чув­ственную память; они ясно и исчерпывающе схватывают смысл суждения, связывающего такие идеи». Это — абстрактные умы, осуществляющие замечательную «интеллектуальную экономию» путем «сведения фактов к законам, а законов к теориям».

Во многих областях научного творчества представители обоих типов ума могут достигать больших, иногда великих результатов, но в военном деле конкретность мышления - необходимое условие успеха. Подлинный гений — это всегда и «гений целого», и «гений деталей».

В основе решения всякой задачи, стоящей перед полководцем, лежит анализ обстановки. Пока не выяснена обстановка, нельзя говорить ни о предвидении, ни о планировании. Сведения об об­становке — это те данные, исходя из которых должна решаться всякая стратегическая, оперативная или тактическая задача.

Но можно ли указать другую отрасль человеческой деятельности, где данные, из которых исходит планирующий и прини­мающий решение ум, были бы так сложны, многообразны и труд­но обозримы, как данные об обстановке на войне? Я не касаюсь еще пока ни малой достоверности: этих данных, ни их постоян­ной изменчивости. Я имёю в виду только огромное количество их, сложность их взаимоотношений, взаимную противоречивость и, наконец, просто многообразие их содержания. Сведения о про­тивнике, получаемые из самых разных источников и касающиеся самых разных сторон состояния его армии, его действий и наме­рений, многообразнейшие данные о своих силах, данные о мест­ности, в отношении которой иногда одна малозаметная деталь может иметь решающее значение, — во всем этом и еще во мно­гом должен разобраться анализирующий ум полководца, прежде чем принять решение.

Таким образом, первая особенность интеллектуальной работы полководца колоссальная сложность материала, подлежащего анализу.

Вторая, не менее характерная ее особенность — простота, ясность, определенность продуктов - этой работы, т. е. тех планов, комбинаций, решений, к которым приходит полководец.                                                                                                                                                                                                                       

Чем проще и определеннее план операции или сражения, тем он при прочих равных условиях лучше.

Итак, для интеллектуальной работы полководца типичны: чрезвычайная сложность исходного материала и большая просто та и ясность конечного результата. Вначале анализ сложного материала, в итоге — синтез, дающий простые и определенные положения. Превращение сложного в простое — этой краткой формулой можно обозначить одну из самых важных сторон в работе ума полководца.

Успешное разрешение в труднейших условиях войны той задачи, которую я условно назвал «превращением сложного в про­стое», предполагает высокое развитие целого ряда качеств ума. Оно предполагает прежде всего очень сильную способность к анализу, дающую возможность разбираться в самых запутанных данных, обращать внимание на мельчайшие детали, выделять из них такие, которые остаются незамеченными для, более поверх­ностного взгляда, но могут при данных условиях иметь решаю­щее значение.

Оно предполагает далее умение видеть сразу и целое, и все детали. Иначе говоря, оно предполагает мощную синтетическую силу ума (одним взглядом охватывать целое), соединенную, однако, с конкретностью мышления. Здесь требуется синтез, осу­ществляющийся не с помощью далеко идущей абстракции, — тот синтез, который можно видеть у многих ученых, особенно ярко у математиков и философов, — а конкретный синтез, видящий 1 целое в многообразии деталей. В этом отношении ум полководца имеет много общего с умом художника. «Мой гений состоял в том, — писал Наполеон без несвойственной ему скромности, — что одним быстрым взглядом я охватывал все трудности дела, но в то же время и все ресурсы для преодоления этих трудно­стей; этому обязано мое превосходство над другими».

В психологии широким распространением пользуется классификация умов на аналитические и синтетические.

В области практического ума, пишет Полан, «Мы снова нахо­дим противоположность между духом анализа, и духом синтеза. Первый, более достоверный, более осторожный, более методиче­ский, более регулярный, рискует потеряться в деталях и в ре­зультате излишка добросовестности или излишних колебаний прийти к бессилию. Второй, более смелый более непосредствен­но активный, более мощный, более новаторский, стоит перед опасностью впасть в неудачи вследствие недостатка наблюдений, вследствие недостаточности понимания всех условий - того пред­приятия, которое надо привести к благополучному концу».

Большие полководцы всегда характеризуются равновесием между анализом и синтезом.

В чем же психологическая природа этого равновесия»?

Прежде всего в том, что в ходе аналитической работы ума уже лежат некоторые, по терминологии Полана, «системы-анализаторы» (sistems-analiseurs), которые сами создаются синтезами»

Синтез не только следует за анализом, но и предшествует ему. Такими «системами-анализаторами» являются известные руководящие идеи, контуры будущих оперативных планов, замыслы возможных комбинаций, с точки зрения которых производится анализ обстановки. Анализ, характерный для больших полковод­цев, это всегда анализ с какой-то точки зрения, анализ в свете каких-то идей и комбинаций. При этом, однако, — здесь мы ка­саемся пункта исключительно важного — требуется величайшая гибкость и свобода ума.

Ум полководца никогда не должен быть заранее скован и связан этими предварительными точками зре­ния. Полководец должен иметь достаточный запас возможных планов и комбинаций и обладать способностью быстро менять их или выбирать между ними. Человек, склонный превращать работу анализа в подтверждение заранее принятой им идеи, че­ловек, находящийся во власти предвзятых точек зрения, никогда не может быть хорошим полководцем.                                                                                                                                                                                                                                                            

Составление планов войны в целом, отдельных операций, каждого предстоящего сражения — важнейшая слагаемая в работе полководцев я их штабов. Но военное планирование — это планирование особого рода. Здесь с чрезвычайной яркостью вы­ступают те исключительные трудности, с которыми связана ин­теллектуальная работа военачальника.

Происходящее (на войне) взаимодействие по самой своей природе противится всякой, плановости», — писал Клаузевиц. И как бы в подтверждение этой мысли Наполеон говорит о себе, что он «никогда не имел планов операций». Однако это говорит тот самый Наполеон, который - постоянно подчеркивал, что всякая война должна быть «методической». Но можно ли вести вой­ну «методически», обходясь без планов?

На самом деле работа полководца является постоянным и непрерывным планированием, хотя «природа войны» столь же постоянно и непрерывно противится этому планированию.

Прежде всего военное планирование требует от полководца большого воздержания. Он должен воздерживаться от того, чтобы планировать слишком подробно.

Но отсюда, конечно, нельзя сделать вывод, что, чем менее подробен план, тем он лучше. Если бы дело обстояло так, то задача полководца была бы очень проста. На самом деле идеаль­ный план определяет все, что только можно определить, и чем больше он определяет, тем он, говоря принципиально, лучше. Но если план определяет то, что в данных условиях нельзя ответственно предвидеть, то он может оказаться не только плохим, но даже вредным планом.

"Знаменитый пример слишком подробного плана — вейротеровский план сражения при Аустерлице. «Диспозиция, составлен­ная Вейротером в Аустерлицком сражении, — пишет Л. Н. Тол­стой, — была образцом совершенства в сочинениях этого рода, но ее все-таки осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность». Но беда не в том, что её осудили люди, а в том, что ее осудила, сама жизнь, что она не выдержала проверки практикой. И осуждена она была не за сам факт ее подробности, а за то, что автор сделал ее подробнее, чем имел к тому основания.

Суворовская диспозиция к штурму Измаила была еще подробнее: в ней «указано было все существенное, начиная от состава колонн и кончая числом машин и длиной лестниц; опре­делено число стрелков при колонне, Их место и назначение, так же как и рабочих; назначены частные и общие резервы, их ме­ста и условия употребления; преподаны правила осторожности внутри крепости; с точностью указаны направления колонн, пре­дел их распространения по крепостной ограде и проч.» (Петрушевский, 1884). И эта чрезвычайно подробная диспозиция блес­тяще выдержала испытание. Трагедия Вейротера заключалась, во-первых, в том, что он плохо предвидел, во-вторых, — и это пожалуй, особенно важно, в том, что свое планирование не соотносил со своими возможностями предвидения.

Те же возражения, которые делаются против слишком подробных планов, делаются и против планов, заглядывающих слишком далеко вперед. Это относится и к тактике, и к стратегии.

«Лишь начало боя может быть действительно полностью установлено планом: течение его требует новых, вытекающих из обстановки указаний и приказов, т.е. вождения» (Клаузевиц).

Когда к Суворову в бытность его в Вене приехали четыре члена Гофкригсрата с изготовленным планом кампании до р. Адды, прося Суворове именем императора исправить или изменить проект в чем он признает нужным, Суворов зачеркнул крестом записку и написал снизу, что начнет кампанию перехо­дом через Адду, а кончит, «где богу будет угодно» (Петрушевский, 1900).

Чрезвычайно поучительно познакомиться ближе с манерой планирования Наполеона, который более чем кто-либо, требовал «методичности» в работе полководца и сам принадлежал к пол­ководцам «рационалистического» склада.                                                                                                                                                                                Тарле так характеризует наполеоновскую манеру планирова­ния: «Наполеон обыкновенно не вырабатывал заранее детальных планов кампании. Он намечал лишь основные «объективы», глав­ные конкретные цели, хронологическую (приблизительную, конечно) последовательность, которую должно при этом соблюдать, пути, которыми придется двигаться. Военная забота охватывала и поглощала его целиком лишь в самом походе, когда ежедневно, а иногда и ежечасно он менял свои диспозиции, сообразуясь не только со своими намеченными целями, но и с обстановкой, в частности с непрерывно поступавшими известиями о движе­ниях врага» (Тарле, 1941)

Что давало Наполеону возможность обходиться без предварительной разработки детальных планов?

Во-первых, его умение с феноменальной легкостью сочинять планы. Сила воображения, комбинаторные способности, наконец, просто творческая энергия были в нем исключительно велики. И, кроме того, он непрерывным упражнением развил в себе эти черты до уровня величайшего мастерства.

Bo-вторых, не совсем точно будет сказать, что Наполеон, предпринимая операцию или даже готовясь к ней, вовсе не имел сколько-нибудь подробного плана. Он не имел одного плана, но зато он имел несколько возможных планов. И момент «создания плана» нередко бывал в сущности только моментом выбора наи­лучшего из видевшихся ему возможных планов.

В-третьих, Наполеон тратил массу энергии и времени на собирание тех конкретных данных, которые должны служить мате­риалом при выработке плана. Он стремился иметь исчерпывающее знание неприятельской армии и той страны, в которой ему предстояло вести войну, давать сражение.

Благодаря всем перечисленным качествам, Наполеон получал очень ценные преимущества перед большинством своих противников, которые заранее связывали себя определенным планом действия.

В этой точке зрения наиболее, может быть, поучительная Регенсбургская операция 1809 г. с ее замечательными маневрами у Абенсберга и Экмюля, которую Энгельс назвал «гениальней­шим из всех наполеоновских маневров» и сам полководец считал «своим лучшим маневром». «План Наполеона, — пишет Левицкий, — намечал сосредоточение армии на Верхнем Дунае до р. Лех. Дальнейшие действия Наполеон ставил в зависимость от обстановки (Левицкий, 1933).

Очень интересно сравнить поведение маршала Бертье, на котором лежало главное командование впредь до прибытия Напо­леона к армии, с поведением Наполеона после прибытия в Штут­гарт. Бертье мучительно старается принять какой-либо план действия, начинает разного рода передвижения и маневры. На­полеон немедленно прекращает всю эту суету и, как хищник перед прыжком, замирает в ожидании того момента, когда он получит достаточные данные о намерениях и действиях противника; только тогда он составляет план и немедленно приступает к его выполнению.

Мы начали с утверждения: деятельность полководца предъявляет очень высокие требования к уму. В дальнейшем мы сде­лали попытку доказать, развить и конкретизировать это поло­жение. Теперь, подводя итоги, мы должны внести в него неко­торое уточнение: для полководца недостаточно природной силы ума; ему необходимы большой запас знаний, а также высокая и разносторонняя культура мысли.

Умение охватывать сразу все стороны вопроса, быстро анали­зировать материал чрезвычайной сложности, систематизировать его, выделять существенное, намечать план действий и в случае необходимости мгновенно изменять его — все это даже для самого талантливого человека невозможно без очень основатель­ной интеллектуальной подготовки.

Суворов не мог бы быть Суворовым, если бы он не был одним из наиболее образованных русских людей своего времени, если бы он не имел военной эрудиции, ставящей его в первые ряды современных ему военных деятелей. Наполеон был глубоко прав, видя одну из самых важных причин своего «возвышения» в той «исключительной образованности», в том «превосходстве в зна­ниях», которые выделяли его из окружающих военных работ­ников.

И не менее прав был он, когда из всех «даров, которыми наделила его природа», особенно выделял свою исключительную работоспособность. «Работа — моя стихия, — с гордостью гово­рил он, — я рожден и устроен для работы. Я знаю границы воз­можностей моих ног, знаю границы для моих глаз; я никогда не мог узнать таких границ для моей работы».

Военные гении масштаба Суворова или Наполеона создаются в результате огромного подвига работоспособности, причем работоспособности, соединенной с беспредельной   любознательностью, с живым интересом к самым разнообразным областям жизни.

 

С. Бернар ОБ ОПЫТНОМ РАССУЖДЕНИИ

 

Бернар (Bernard) Клод (12 июля 1813 — 10 февраля 1878) — фран­цузский физиолог и патолог, один из основоположников современной физиологии. Окончил Парижский университет (1839). Руководитель кафедры обшей физиологии Париж­ского университета (с 1854), кафед­ры сравнительной физиологии в Му­зее естественной истории (с 1868). Профессор экспериментальной фи­зиологии в College de France (с 1896). Член Парижской Академии наук (1854).

Мировую славу принесли К. Бернару его исследования в области фи­зиологии пищеварения, посвященные изучению функций поджелудочной железы (докт. дисс.), печени и дру­гих внутренних органов. С помощью своего знаменитого опыта, получив­шего название «сахарного укола», Бернар определил центры в продол­говатом мозгу, отвечающие за регуляцию углеводного обмена в орга­низме. Он исследовал также про­цессы теплообразования, электриче­ские явления в животных тканях, открыл сосудодвигательную функ­цию симпатической нервной систе­мы, выделил функции ряда различ­ных нервов. Бернар утверждал, что все явления жизнедеятельности детерминированы материальными при­чинами, основу которых составляют физико-химические процессы. Его труды оказали существенное влия­ние на развитие фармакологии, патологии и других отраслей ме­дицины. К. Бернар вошел в историю науки как блестящий исследователь-экспе­риментатор. Правила и особенности применения экспериментального ме­тода он суммировал в книге «Вве­дение к изучению опытной медицины» (Спб.. М., 1866), выдержки из которой приводятся в хрестоматии.

 

О наблюдении и опыте

Величайшие научные истины имеют свой корни в подробностях опытного исследования, составляющих некоторого рода почву, на которой эти истины развиваются.

Нужно воспитаться и пожить в лабораториях, чтобы понять всю важность всех этих подробностей исследования, столь часто игнорируемых и презираемых ложными учеными, которые дают себе титул обобщителей. Между тем никто не может дойти до обобщений действительно плодотворных и светоносных, если только он не будет сам делать опыты и раскапывать в госпитале, амфитеатре или лаборатории зловонную или трепещущую почву жизни. Кто-то сказал, что истинную науку должно срав­нить с цветущей и прекрасной террасой, до которой можно до­стигнуть не иначе, как взобравшись по обрывистым скатам и оцарапавши себе ноги о терновник и хворост. Если бы нужно было сделать сравнение, которое выражало бы мое мнение о науке, о жизни, то я сказал бы, что это великолепная зала вся залитая светом, до которой можно дойти не иначе, как прошедши длинную и ужасную кухню.

Метод исследования не делает различия между тем, кто наблюдает, и тем, кто экспериментирует. Но если это так, то в чем же, спросят, заключается различие между наблюдателем и экс­периментатором? Вот в чем: имя наблюдателя дают тому, кто прилагает простые или сложные приемы исследований к изучению явлений, которых он не изменяет, которые он собирает, сле­довательно, в том виде, как их предлагает ему природа. Имя экспериментатора дают тому, кто употребляет простые или слож­ные приемы исследования, чтобы с какой-нибудь целью видоиз­менить естественные явления и вызвать их в таких обстоятель­ствах и условиях, в каких природа их ему не представляла. В этом смысле наблюдение есть исследование естественного явления, а опыт есть исследование явления, видоизмененного исследователями.

Ученый, желающий объять всю совокупность начал опытного метода, должен выполнять два рода условий и обладать двумя качествами ума, необходимыми для достижения его цели и для открытия истины. Во-первых, ученый должен иметь некоторую идею, которую он подвергает проверке фактов; но в то же время он должен удостовериться, что факты, служащие точкой опо­ры или проверкой его идеи, верны и хорошо установлены; поэто­му он должен быть сам в одно и то же время наблюдателем и экспериментатором. Наблюдатель как мы сказали, чисто и просто констатирует явления, которые у него перед глазами. Нужно наблюдать без предвзятой, идеи; ум наблюдателя должен быть пассивен, т. е. молчать: он слушает природу и пишет под ее диктовку. Но как только факт констатирован и явление хорошо наблю­дено, является идея, вмешивается рассуждение и выступает на сцену экспериментатор, чтобы истолковать явление.

Ум экспериментатора должен быть деятелен, т. е. он должен вопрошать природу