Писатель, умер 24 августа 1984 года в Лос-Анджелесе, штат Калифорния
Закончить книгу — это как отвести ребенка во двор и пристрелить
· 
· 
· 
Я ростом с дробовик, и громкость у нас примерно одинаковая.
Больше всего на свете я хотел стать чечеточником. Я бесконечно придумывал и отрабатывал номера — мои домочадцы уже были готовы меня прикончить.
Потом я захотел играть на гитаре и петь в ночных клубах. Я накопил денег на гитару и целую зиму брал уроки, но единственной вещью, которую я мог исполнить, стала простенькая I Wish I Were Single Again. Мне так это надоело, что однажды я просто отдал гитару незнакомцу на автобусной остановке.
Я абсолютно горизонтальный писатель. Я не могу думать, пока не лягу — либо в кровать, либо на диван с сигаретой и кофе. Мне необходимо затягиваться и прихлебывать. Во второй половине дня я переключаюсь с кофе на мятный чай, потом на херес и мартини.
Первый черновик я пишу карандашом. Потом вношу все правки — тоже карандашом; это второй черновик. Третий я печатаю на особой желтой бумаге. Я не встаю с кровати — держу машинку на коленях. У меня неплохо получается: могу печатать со скоростью сто слов в минуту. Когда желтый черновик готов, я откладываю его — на неделю, месяц, иногда и на дольше. Когда же я его достаю, то читаю максимально беспристрастно — и думаю, какие изменения стоит внести и хочу ли я его публиковать. Но если все в порядке, я печатаю финальную версию на белой бумаге — и все.
Закончить книгу — это как отвести ребенка во двор и пристрелить.
Я научился читать, когда мне было четыре года, в первом классе я читал как старшеклассник. Из-за этого, как ни странно, у меня были одни проблемы — учителей этот факт почему-то обижал.
Детство я провел среди таких людей и в таких местах, где слово «культура» было пустым звуком. Меня считали немного эксцентричным — надо сказать, небеспочвенно, и глупым — на что я, разумеется, обижался.
Слишком рано я научился плыть против течения, и в некоторых делах я приобрел сноровку барракуды, особенно в искусстве общения с врагами.
Я презирал все свои школы — я менял их одну за другой, и год за годом не успевал по простейшим предметам — они вызывали у меня скуку и отвращение. Я прогуливал занятия как минимум дважды в неделю и все время убегал из дома.
Однажды я сбежал с подружкой из дома напротив — девочкой сильно старше меня, которая позже в некотором роде прославилась. Она убила полдюжины людей — и ее казнили на электрическом стуле.
В детстве у меня была «книга снов», куда я каждое утро записывал свои сны.
Мне было двенадцать, когда директор школы сообщил моей семье, что я умственно отсталый. Он полагал, что будет разумно и даже гуманно отправить меня в школу для особых детей. Члены моей семьи оскорбились и, чтобы доказать мою полноценность, отправили меня в исследовательский психиатрический центр проверить коэффициент интеллекта. Я вернулся домой гением — с точки зрения науки. Не знаю, кто был более потрясен, — мои учителя, отказывавшиеся в это верить, или мои родители, не желавшие в это верить, — они-то хотели, чтобы я был просто обычным мальчиком. Ха! А я был невероятно доволен собой — изучал себя во всех зеркалах, надувал щеки и сравнивал себя то с Флобером, то с Мопассаном, Мансфилдом, Прустом, Чеховым или Вулфом.
Я начал писать с отчаянным усердием — думаю, я нормально не спал несколько лет. Так было до тех пор, пока я не обнаружил, что виски помогает мне расслабиться. Я был слишком молод — пятнадцать лет, — чтобы самому его купить, но мои друзья постарше любезно мне помогли, и вскоре я заполучил целый чемодан всевозможных бутылок — от ежевичного бренди до бурбона.
Я понимал, что хочу стать писателем, но не был уверен, что стану им, пока мне не исполнилось пятнадцать. Тогда я начал беспардонно посылать свои рассказы в журналы. Однажды, когда мне было семнадцать, я получил первый, второй и третий положительный ответ с одной и той же утренней почтой. Я чуть с ума не сошел от счастья.
Представьте, что целую неделю вы едите только яблоки. Несомненно, вы потеряете к ним аппетит и досконально будете знать их вкус. К моменту написания истории я не испытываю к ней чувства голода, но я в полной мере знаю оттенки ее вкуса.
У меня такое ощущение, что у меня не было ни одного спокойного момента в жизни — те случаи, когда я принимал нембутал, не в счет.
Доля стресса по мере приближения к сроку сдачи рукописи идет мне на пользу.
Я читаю все подряд, в том числе этикетки, рецепты и рекламные объявления. У меня страсть к газетам — читаю все нью-йоркские ежедневные издания, все воскресные выпуски и несколько иностранных журналов. Те, что не покупаю, — читаю у прилавка.
В среднем за неделю я проглатываю по пять книг, а средней величины роман прочитываю за пару часов.
Я помешан на стиле — типы вроде меня славятся своим ревностным отношением к расстановке запятых и точек с запятой. Это помешательство отнимает у меня кучу времени и доводит до белого каления.
Есть такой зверь, как писатель без стиля. Но это не писатель, это потный печатальщик, изводящий тонны бумаги своими бесформенными, слепыми, глухими посланиями.
Перфекционизм — это болезнь. Я написал бы в пять раз больше, если бы ею не болел.
Одно время я использовал блокноты для сюжетных набросков. Но я понял, что это умерщвляет идею в моем воображении. Если образ достаточно хорош, если он действительно твой, то ты его не забудешь — он будет тебя преследовать, пока ты его не запишешь.
«Голоса травы» — единственная автобиографичная вещь из всех, что я написал, и, разумеется, все подумали, что она вымышленная.
После выхода произведения в свет я хочу слышать только похвалу.
Я получал и получаю массу оскорблений, но теперь это меня не беспокоит. Я могу читать самую обидную клевету — мой пульс при этом даже не участится.
Никогда не опускайтесь до дискуссии с критиком. Пишите письма его редактору в воображении, но не на бумаге.
Я никогда не пишу, просто физически неспособен писать тексты, за которые мне могут не заплатить.
Я суеверен. Я складываю в уме все цифры: есть люди, которым я не звоню, потому что сумма цифр в их номере — несчастливое число. По тем же причинам я могу отказаться от номера в отеле. Не выношу присутствия желтых роз, что печально, потому что это мои любимые цветы. Никогда не оставляю в одной пепельнице больше трех окурков. Не полечу на самолете с двумя монашками. Ничего не начинаю и не заканчиваю в пятницу. Список того, чего я не могу или не хочу делать, бесконечен. Но я обретаю необычное чувство спокойствия, когда следую этим примитивным правилам.
Журналистика — самый недооцененный и неизведанный литературный жанр.
Двенадцать лет назад я начал учиться записывать интервью без диктофона. Друг читал мне отрывки из книги — а я позже записывал их и сравнивал с оригиналом. После полутора лет практики у меня получалось записать 95% оригинального текста.
Люди не любят, когда их описывают в книгах. Я показал несколько кусков «Хладнокровного убийства» пяти его героям — и каждый из них ужасно хотел что-то поменять. Я внес только одну правку — это была какая-то глупость, но человек искренне верил в то, что вся его жизнь пойдет наперекосяк, если я этого не сделаю.
Рассказ мне видится самой сложной и требовательной прозаической формой, дошедшей до наших дней. Рассказ может погубить неверный ритм в предложении — особенно если ошибка ближе к концу — или неправильное деление на абзацы, даже знак препинания.
Генри Джеймс — король точки с запятой. Хемингуэй мастерски делит текст на абзацы. Вирджиния Вульф не написала ни одного предложения, которое бы резало слух.
В литературе есть свои законы перспективы и светотени, как в живописи или в музыке. Если они вам понятны с рождения — отлично. Если нет, выучите их. После этого можете переделывать правила под себя.
