Какой простор: взгляд через ширинку 4 страница

Он объездил весь мир, и мир понравился ему.

Теперь я, по мере возможности, иду по его следам, еду в те города, где он был, и пытаюсь увидеть их его глазами, пытаюсь представить себе его, молодого, заворачивающего за угол, поднимающегося по ступеням, облокотившегося на парапет набережной с сигаретой в зубах. Вот сейчас я в Равенне, пыльной, душной, утомительной, как все туристские места, с толпами на узких улочках. Мертвый, суетный, жаркий город, и негде присесть. Могила Данте, изгнанного из родной Флоренции. Могила Теодориха. Мавзолей Галлы Плацидии, жены Гонория, того самого, что сделал Равенну столицей Империи. Прошло пятнадцать столетий. Все переменилось. Все запылилось, мозаика осыпалась. То, что было некогда важно,- стало неважно, то, что волновало,ушло в песок. Само море ушло, и на месте, где плескались веселые зеленые волны, теперь пустоши, пыль, безмолвие, горячие виноградные плантации. Сорок лет назад - жизнь назад - мой отец ходил и смеялся тут, и щурил близорукие глаза, и присаживался за уличные столики, и пил красное вино, и откусывал пиццу собственными, крепкими зубами. И спускалась синяя ночь. И на краешке стола, карандашом, он писал мне торопливые слова своего восторга и любви к этому миру, расставляя как попало восклицательные знаки.

Душное облачное небо. Жарко, но солнца не видно. Пыль. То, что некогда было морским дном, теперь лежит вокруг городка широкими плодородными полями; там, где ползали крабы, теперь ходят ослы, на месте водорослей разрослись розы. Все умерло и заглохло, и по некогда блистательной столице Западного мира бродят разочарованные американские туристки в розовых распашонках, недовольные тем, что их опять обмануло туристское бюро: в этой Европе все такое мелкое, такое маленькое, такое старое! Пятнадцать столетий. Могила Данте. Могила Галлы Плацидии. Могила моего отца. Какой-то наивный зеленый рай на помятой открытке.

Что его здесь так поразило? Я нахожу нужный храм, я смотрю наверх - да, что-то зеленое, там, высоко под сводом. Белые овцы на зеленом лугу. Обыденный, тускловатый свет. Разноголосый говор туристов внизу. Показывают пальцами, ищут пояснения в путеводителях. Такой-то век, такое-то искусство. Все как всюду, как всегда. Плохо видно.

В каждом итальянском храме на стене висит коробка для денег дополнительная услуга для интересующихся. Если опустить туда триста лир четверть доллара,- то на несколько мгновений под потолком загораются яркие прожекторы, освещая свежим белым светом камешки мозаичного узора. Краски становятся ярче. Видны детали. Толпа возбуждается, и гул ее становится громче. Всего лишь четверть доллара. Все равно ведь вы приехали сюда издалека, заплатили за самолет, за поезд, за гостиницу, за пиццу, за прохладительные напитки, за кофе. Вам что, жалко еще нескольких центов?.. Но многим жалко. Они недовольны: их не предупреждали. Они хотят видеть рай даром. Кучка туристов ждет, пока кто-нибудь один, щедрый и нетерпеливый, опустит монетку в прорезь жульнического итальянского аппарата - все итальянцы жулики, правда ведь?- и тогда вспыхнут прожекторы, и на короткий, недостаточный для человеческого глаза миг рай станет зеленее, овцы невиннее, Господь - добрее. Толпа рокочет громче...- но свет гаснет, и гул разочарованных туристов на миг складывается в ропот протеста, в ворчание жадности, в шепот разочарования. И опять все подернуто сумраком.

Я бреду из церкви в церковь вместе с толпой, слушаю приглушенный разноязыкий говор, похожий на морской шум, меня крутит в медленных людских водоворотах, мелькают бессмысленные усталые лица - такие же бессмысленные, как мое,- блестят стекла очков, шуршат страницы путеводителей. Я протискиваюсь в узкие двери храмов, стараясь оттеснить ближнего, стараясь, так же, как и каждый, занять место получше, стараясь не очень раздражаться. Ведь если рай и правда существует,- думаю я,- то войду я в него вместе с такой же, точно такой же толпой овец, толпой людей - старых, неумных, жадноватых. Ибо если рай не для нас, то для кого же, интересно знать? Разве есть другие, особенные, те, что заметно лучше нас, обычных, среднестатистических?

Нету их, и очень может статься, что брести по зеленым лугам мне придется в стаде американских туристов, недовольных тем, что тут все такое древнее и невысокое. А если это так, то это значит, что в раю - скучно и плохо, чего быть не должно по определению. В раю должно быть изумительно прекрасно.

"Ничего прекраснее (смотри на обороте) я в жизни своей не

видел!"

- написал мне отец. Смотрю на обороте. Обычный рай. Что же он видел такого, чего я не вижу?

Вместе с толпой я втискиваюсь в маленькое здание, о котором русский путешественник начала века, Павел Муратов, написал в свое время в знаменитой книге "Образы Италии":

"Необычайно и как-то непостижимо глубок очень темный синий

цвет на потолке Мавзолея Галлы Плацидии. В зависимости от игры

света, проникающего сюда через маленькие оконца, он изумительно и

неожиданно прекрасно переливает то зеленоватыми, то лиловыми, то

багряными оттенками. На этот фон положено знаменитое изображение

юного Доброго пастыря, сидящего среди белоснежных овец. Полукруги

у окон украшает крупный орнамент с оленями, пьющими из источника.

Гирлянды листьев и плодов вьются по низеньким аркам. При виде их

великолепия невольно думается, что человечество никогда не

создавало лучшего художественного средства для убранства

церковных стен. И здесь благодаря крохотным размерам надгробной

часовни мозаика не кажется делом суетной и холодной пышности.

Сияющий синим огнем воздух, которым окружен саркофаг, некогда

содержавший набальзамированное тело императрицы, достоин быть

мечтой пламенно-религиозного воображения. Не к этому ли

стремились, только другим путем, художники цветных стекол в

готических соборах?"

Чудные слова! Но, протиснувшись в часовню, я ничего не вижу. Может быть, для Муратова в свое время проводник освещал храм факелом, но сейчас здесь попросту темно, и тот скупой свет, что еле-еле проникает из окон, заслонен спинами туристов. Толпа стоит плотно и упрямо, локоть к локтю. Надо бросать монеты в осветительную коробку, но никто не торопится, каждый ждет, что это сделает кто-нибудь другой. Я тоже не спешу. "Я уже много раз бросала,- внутренне оправдываюсь я,- пусть теперь другие". Проходит минута в душной тьме. Другая минута. "Не уступлю",- думает каждый. Тьма давит на голову. Пахнет мышами, плесенью, и еще чем-то очень старым,- как если бы так пахло само время. Потом проступают людские запахи - стареющей плоти, духов, мятных таблеток, пота, табака. Вот так будет сразу после смерти: темнота, чье-то дыхание и сопение в темноте, жара, ожидание, неуловимая неприязнь к попутчикам, вежливая решимость эту неприязнь не показывать, маленький эгоизм, упрямство, надежда, сомнение. Зал ожидания на пути в рай - куда же еще?

"Ничего прекраснее (смотри на обороте) я в жизни своей не

видел! Плакать хочется!"

- написал отец из рая.

Наконец раздается характерный щелчок - кто-то все же решился, и, как и прежде, на несколько мгновений зажигается свет. На кратчайший миг - глаз не успевает охватить потолок, глаз мечется,- на кратчайший миг тупая и жаркая тьма над головой внезапно становится звездным небом, темно-синим куполом с огромными, переливающимися, близко приближенными к глазам звездами. "А-аххх!" - раздается внизу, и свет гаснет, и снова тьма, еще темнее прежней. И снова щелчок, и снова фантастические, разноцветные звезды, словно крутящиеся колеса, и тот самый "горящий синим огнем воздух" - секундное видение,- и снова мрак. И опять звяканье падающей монетки, опять щелчок,дивное видение, не уходи, побудь с нами!- и опять удар темноты. Как заколдованная стоит толпа грешников, подняв вверх лица. Во тьме открылся путь, дано обещание, предъявлено доказательство, все будут спасены, не надо никаких объяснений - волшебная синяя бездна, воздвигнутая над нами безымянными художниками, сама говорит, поет на языке без слов. Синева стекает вниз, к корзинам с плодами и листьями... все исчезает, но снова и снова вспыхивает свет, и праздник становится бесконечным, и вот-вот раздастся пение ангелов. Да будет свет!

Я осторожно протискиваюсь сквозь толпу, я хочу посмотреть украдкой на того ненасытного, что устроил фейерверк, раздвигая светом стены гробницы. Он сидит в инвалидном кресле, опустив лицо. На коленях у него коробка с монетами. Он нашаривает монету рукой, пропихивает ее в щель автомата, и в короткое мгновение, пока синева переливает лиловым и багряным огнем, женщина-поводырь торопливо шепчет ему на ухо слова, которых я не слышу, да и услышав, не пойму: этот язык мне неизвестен.

Этот человек - слепой. У него замкнутое и терпеливое лицо, как у всех слепых, веки сомкнуты, голова опущена, ухо он склонил к своей спутнице. Кто она ему - дочь, или жена, или просто нанятая для путешествия компаньонка? Он слушает ее шепот и изредка коротко кивает головой: да. Да. Он хочет слушать еще, он кидает монету за монетой. Он бросает монеты в темноту, и из темноты раздается голос, который рассказывает, как умеет, о великом утешении красотой.

Он дослушал, и кивнул, и улыбнулся, и женщина, ловко управляясь в толпе с инвалидным креслом, развернула его и выкатила из Мавзолея. На них смотрели: ему было все равно, а ей, должно быть, привычно. Кресло запрыгало по мощенной камнями площади, причиняя мелкие дополнительные муки сидящему. Из тучи покапал дождь, но сразу перестал.

"Смотри на обороте"! Но на обороте ничего нет, на обороте лишь темнота, жара, молчание, раздражение, сомнение, уныние. На обороте - затертое от старости изображение чего-то, что было важно давным-давно, но не для меня.

"Плакать хочется",

- писал отец сорок лет назад о красоте, поразившей его тогда (и может быть, о чем-то большем), мне же хочется плакать, потому что его больше нет, и я не знаю, куда он ушел, и от него осталась только гора бумаг, и вот эта открытка с зеленым раем, которую я перекладывала, как закладку, из книги в книгу.

Но может быть, все не так, может быть, все было задумано давным-давно, и все шло по плану, и отозвалось только сегодня? Неизвестному византийскому мастеру, одухотворенному верой, представилась красота Господнего сада. Как мог, он выразил ее на своем языке, может быть, досадуя, что не хватает сил на большее. Прошли века, мой отец приехал в Равенну, поднял голову, увидел изображение Эдема, купил дешевенькое изображение его изображения, с любовью послал мне его, подкрепив для верности восклицательными знаками,- каждый выбирает свой язык. И если бы он ее не послал, я не приехала бы сюда, не пришла в темную часовню, не встретила слепого, не увидела бы, как по мановению его руки на обороте тьмы вспыхивает синий свет райского преддверия.

Ибо мы так же слепы, нет, мы в тысячу раз более слепы, чем этот старый человек в коляске. Нам шепчут, но мы затыкаем уши, нам показывают, но мы отворачиваемся. У нас нет веры: мы боимся поверить, потому что боимся, что нас обманут. Мы уверены, что мы - в гробнице. Мы точно знаем, что во тьме ничего нет. Во тьме ничего быть не может.

А они удаляются по узким улочкам маленького мертвого города, и женщина толкает коляску, и что-то говорит, склоняясь к уху слепого, и запинается, наверное, и подбирает слова, какие мне никогда не подобрать. Он смеется чему-то, и она поправляет его завернувшийся воротник, она подсыпает монет в коробку на его коленях, она заходит в таверну и выносит ему кусок пиццы, и он ест, благодарно, старательно и неряшливо, нашаривая в темноте рукой невидимую и чудесную еду.

октябрь 1999 года

Татьяна Никитична Толстая

Ряженые

Голландским документалистам наврали, что в Москве плюс три, и они приехали с босыми головами. "Дай хоть что-нибудь прикрыться",- просили Биллем и Роб. Но у меня нашлась на двоих лишь одна детская шапка из зайца, который, боюсь, при жизни был котом. Они с завистью смотрели на теплое ложно-тибетское сооружение на моей голове: овца под лису, с хвостом метровой длины. Мороз был - восемнадцать градусов и, как ему и положено, крепчал. Отбиваясь локтями от торговцев матрешками, голландцы купили себе ушанки из синтетического барана. У них было три съемочных дня, сюжет - Красная площадь; естественно, их интересовала не архитектура, а символ, иначе какой же это фильм. Им вообще нужны были площади мира, темечки городов, солнечные сплетения, акупунктурные точки; в одном таком месте не происходило ну ровным счетом ничего, кроме кормления голубей, в другом - в Латинской Америке, я полагаю,- человек наблюдал из своего окна семь государственных переворотов за десять лет. Моя задача была ходить взад-вперед, приставать к людям с разговорами и смотреть, что будет.

Мне досталось воскресенье: минус двадцать два, с кинжальным ветром, с бесполезным и прекрасным солнцем; на свежеотстроенных Воскресенских воротах вспыхивали золотые орлы-новоделы и прожигали глаза сквозь линзы слез. Мы стояли на краю Манежной площади. "Ну, начнем!- сказал Роб.- Ты идешь от этого угла к тому. Останавливаешься и ЕСТЕСТВЕННЫМ голосом говоришь: Красная площадь также значит "красивая". Это и впрямь красивая площадь. Но что таится под этими камнями?.. Пошла!" Я пошла. "Нет, нет! Не верю! Снова! Ты идешь неестественно, это заметно по спине!" Я пошла естественно. "Опять не так!- кричал Роб.- Еще раз!"

Да, как же, пойдешь тут естественно,- в злобе думала я, косясь на просторы Диснейленда, раскинувшегося под морозным солнцем: на зурабовскую Анапу с медведями, на женские ноги коня, оседланного маршалом Жуковым, на свеженькую Иверскую часовню, похожую на пятигорский киоск над лечебным источником. Не Москва, а Минводы, толкучка, вселенская барахолка, а что там таится под Красной площадью и окрестностями - черт его знает. Тоже какие-нибудь торговые залы, лабиринты, бутики, запчасти к Ильичу... "Эй!крикнул Роб.- Что это там?" На площади Революции, на крыльце музея Ленина развевались красные знамена, и мы радостно бросились к восставшим массам.

Под блузами - коммунисты

Массы радостно бросились к нам. "Откуда, товарищи?" - "Из Голландии!" "Коммунисты, да? Долой мировой капитал! С красным флагом - к победе пролетариата!" - наперебой кричали заждавшиеся диссиденты. Вы - голландские коммунисты,- объяснила я Робу и Виллему, они не моргнув глазом согласились. "Как зовут секретаря голландской компартии?" - волновалась симпатичная бабушка с гноящимся глазом.- "А вас можно снимать?.." - "Да! Да! Сюда, товарищи! Нет - акулам капитала! Петрович, сюда! Снимают! Под красное знамя, товарищи! Сами-то откуда будете? Голландцы? Родненькие вы мои! Держите знамя! А по телевизору покажут?"

Нам с Робом сунули в руки крепкие древки, и, окутанные алым кумачом, в позе рабочего и колхозницы, мы символически попрали гидру капитализма, Сороса, Ельцина - фашиста клыкастого, и предателей-зюгановцев, потому что митинговали мы с кристально чистыми анпиловцами. "Я - медик, я этому знамени клятву давала!" - волновалась гнойная бабушка. "Так если медик, вы же должны были Гиппократу?.." - провоцировала я, но бабушка была выше и чище гиппократов-дерьмократов. "Ты с нами, дочка!- напирала бабушка.- Двадцать третьего февраля пройдем от Белорусского вокзала по главной улице! Сам товарищ Анпилов поведет народ!"

Сбоку, конкурируя со старушкой, широколицый мужик кричал, словно в мегафон, что Сорос, несмотря на все свои миллионы, не может напечататься ни в одной газете, а это означает близкий конец капитализма. Другой осенял голландцев рукодельным плакатом, на котором Вишневская с Ростроповичем, нависая над виолончелью, похожей на дуршлаг, отбирали золото у пролетариата, изображая мецената (это рифма). Рядом коробейник собирал деньги на народное телевидение - чтоб без рейтингов,- а на верхней ступени крыльца приятный с виду коммунист держал на жердочке портрет Сталина могильного размера. "Холодно вам?" - спросил Роб. "Холодно вам?" - перевела я.- "В самый раз для русского человека!" - наперебой закричали коммунисты. "Восьмой год мы тут собираемся, каждое воскресенье. Тебя как звать-то?" - допрашивала полюбившая меня старушка-вострушка. Я призадумалась. "Пусть ты будешь Анастасией или Аленушкой,- бабушка-медик помахала надо мной красным флагом.- Хочется верить! Я вот, когда меня спрашивают, зову себя Анастасией, и пусть американцы трепещут!"

Но тут ее позвали строиться. Сформировав аккуратную людскую грядочку, анпиловцы подняли знамена и направились к мавзолею, только что принятый в ряды компартии Биллем побежал было за ними, но милиционер ударил кулаком по его камере, впечатав ему в глаз промороженные очки, и вернулся Биллем совсем не коммунистом. Мы стояли и долго смотрели, как уходят под землю озаренные идеей старики, как погружаются в могилу красные флаги.

Интерлюдия

"Так, все это прекрасно, но мы отвлеклись,- сказал Роб.- Идем на Красную площадь. Ты останавливаешься и ЕСТЕСТВЕННЫМ голосом говоришь: Красная площадь также значит "красивая". Это и впрямь красивая площадь. Но что таится под этими камнями?.." Но тут стали садиться батарейки, и Роб побежал в гостиницу за новыми, а мы с Виллемом помчались греться в Казанский храм, что недавно возвели на месте общественной уборной. Тут нам повезло: не успели войти, как двери распахнулись, и в церковь прямо с мороза вплыла высокая невеста, вся в атласе, кружевах и кисее, с голой спиной, голыми руками, голыми ногами - верная кандидатка на воспаление легких и придатков. С ней был небольшой жених, по моим расчетам он должен был прожить чуть дольше. Биллем забежал через боковой вход и притворился членом семьи: те тоже вовсю снимали церемонию на камеру. Впрочем, похож он на них не был,- в синтетической ушанке, с интеллигентным лицом он опасно выделялся в толпе. Жених гневно сверлил его взглядом,- он точно помнил, что не оплачивал услуги самозванца. Но отойти от невесты и сделать Виллему кыш он не решался, семья же, полагавшая, что это жених раскошелился на такую большую камеру, посматривала одобрительно. "Не обещался ли другой невесте?" - спрашивал поп.- "Н-нет",- припоминал жених. Прибежал Роб, но на Красную площадь нам опять не было суждено попасть: по дороге Роб увидел ребенка-попрошайку, чудно игравшего на аккордеоне, и я должна была естественно и непринужденно подойти к малышу и расспросить о житье-бытье.

Виновата ли я?

Согнувшись, спотыкаясь, прикрыв лица, мы побрели, как экспедиция Пири к Северному полюсу. Мальчик сидел на углу гостиницы "Москва", на самом ветру. Он был крошечный, с веселым личиком. Сажа и сопли образовали на личике черную корку. Одна ручка была в перчатке, другая - без. Безграмотно, но бойко он наяривал "Беса ме мучо" с вариациями. Мелодия плавно переходила в "Виновата ли я" и обратно.

"Как тебя зовут, мальчик?" - непринужденно и естественно спросила я."Ваня".- "Не так. Еще раз",- сказал Роб. Пятясь, я отошла на десять метров и снова подошла. "Как тебя зовут, мальчик?" - "Ваня".- "Еще раз попробуй. Подойди, остановись, с легкой улыбкой послушай музыку и потом спрашивай. Пошла!" - Я опять попятилась и снова непринужденно подошла. "...Как тебя зовут, мальчик?" - "Деньги давай",- сказал Ваня с отвращением.- "Дам, когда ответишь,- прошипела я с легкой улыбкой.- Как тебя зовут, мальчик?" - "Я уже сказал".- "Деньги нужны",- сказала я Робу. Роб дал двадцатку. "Как тебя зовут, мальчик?" - "Ваня".- "Сколько тебе лет?" - "Семь".- "Спроси его, где его родители, где он живет".- Я спросила. Ваня немедленно подхватил аккордеон и сумку с деньгами и боком, как краб, двинулся прочь. "Стой!завопила я и помчалась за младенцем.- Вернись! Мы тебе денег дадим!" Ваня побежал. Мы тоже побежали. За нами бежала румяная сумасшедшая старуха с четырьмя сумками мусора - две в руках, две - коромыслом через плечо, и кричала: "Ельцин бандит сама с Украины письмо мне Жириновский написал сыночка единственного убили нет правды в Кремль в Думу не пускают!!!" Мы преследовали Ваню - до угла, и за угол, и в боковую стеклянную дверь. За дверью на полу лежала замурзанная молдавская семья - две женщины с двумя грудными младенцами, еще один мальчик Ваниного возраста, тут же выбежавший, не теряя времени, на заработки, и сам Ваня. Голландцы охнули. Мне молдавская семья не понравилась. "Откуда вы?" - непринужденно и естественно спросила я, как если бы мы встретились на светском рауте. "Деньги давайте - скажем"."Деньги!" - сказала я Робу. "Будут говорить - дам",- отвечал он. Он тоже был тертый калач, снимал по всему миру. "Он даст, говорите".- "Беженцы мы, из Бендер, запричитали бабы.- Война была, все погорело, куда подашься... Добрые люди вот приютили, дают греться, а так совсем пропали бы... Вот только мальчонкой и спасаемся... Сами в лесу ночуем, на пленке... Расстелим и спим, совсем пропадаем... Четвертый год на пленке живем, прямо на снегу... Кто жалеет - чаю дает..."

Бригада выглядела сытой, тепло укутанной, лица их были продуманно испачканы, рожденные на пленке младенцы выглядели одинаково, словно выданные напрокат. "А почему вы лежите именно тут?" - "Да мы не местные... Куда ж нам еще?" Куда ж еще идти солдату, когда сожгли родную хату? Я огляделась пункт обмена валюты, дорогой винный магазин, дверь с надписью: "Вход на смотровую площадку - 15 этаж". Полы мраморные. Самый центр Москвы, самое доходное место... Тут и Ваняткин чумазый напарник вернулся, принес еще сумочку денег. Обе матери, переведя выражения лиц из скорбного режима в постный, махнули руками, и деньги как-то сами растворились в воздухе. "Вы идите, а то тут... рассердятся",- сказала молдаванка. "Да вообще: давайте еще деньги, что такое",- ворчливо сказала вторая. "Ельцин бандит украинка я доченьку единственную убили злые люди Жириновский защитил депутаты проклятые сами жрут от меня в Думе запираются!!!" - закричала настигшая нас сумасшедшая.

Снова выбежал на мороз Ванятка, снова мы бросились за ним. "Виновата ли я!" - бегали по кнопкам маленькие грязные пальчики, сияло над аккордеоном веселое лживое личико, сыпались бумажные деньги в разверстую сумочку меньше двух миллионов в день малыш вряд ли зарабатывал. "А ну говори: где ты ночуешь?" - сделала я последнюю бессмысленную попытку.- "Они же вам сказали".- "Кто - они?" - "Ну, они".- "А ты что скажешь?" Он улыбнулся, пожал плечами и заиграл сильней.

"...La donna e mobile!" - вдруг рявкнул над ухом Ваняткин неизвестно откуда взявшийся конкурент, старик с тремя желтыми, очень длинными зубами, с полноценным взрослым аккордеоном, с иерихонскими мощностями в привыкшем к морозу голосе. "Ельцин бандит сама с Украины развалили страну сволочи восемь деточек родила все погибли Жириновский письмо помог!!!" - настигла нас сумасшедшая. Я чувствовала, что мое лицо от мороза приобретает цветовую гамму российского флага. "Не могу больше, пойдем греться,- сказала я Робу.Пошли под землю, к Ленину". И мы спустились к Ленину.

Я себя под Лениным чищу

Лениных, собственно, было двое: один покрупнее, плакатно-красивый, другой - мелкий, щуплый, с отработанным прищуром. В компании с ними работали Ельцин, все время загибающий два лишних пальца, и Горбачев, больше похожий на Берию. В нескольких метрах от лидеров женщина в мохеровой шапке торговала дипломами о высшем образовании.

"С вами побеседовать можно, Владимиры Ильичи?" - спросила я.- "По двадцатке ему и мне",- бойко отозвался красавец вождь мирового пролетариата и, вскочив на скамейку, зычно крикнул: "В пионеры, комсомольцы принимаю!" "Скамейка-то ваша?" - "С собой ношу".- "Как там ваша Наденька?" - "Чудно"."Как Инесса Арманд?" - "Прекрасно".- "Как революционная ситуация, на ваш взгляд?" - "Коммунизм во всем мире - неизбежен",- учтиво ответил Ильич и отбежал фотографироваться.

Я ринулась за ним, меня оттолкнул Горбачев: "Отойдите, вы же мешаете!.. Люди деньги платили!.." - "Я тоже платила!" - "Она платила,- успокоил покойник корыстного Горбачева.-...Коммунизм неизбежен,- повторил Ильич,- и я, знаете, в это верю,- вам это покажется странным, но я говорю совершенно искренне. Мой отец тоже был коммунист...- он опять отбежал, сфотографировался и продолжал: -...и я унаследовал веру, знаете, в светлое будущее человечества, и мой патриотизм, так сказать, с годами только растет и сейчас практически объемлет весь глобус, можете называть это космополитизмом...- он отбежал, приветствовал толпу, сфотографировался и вернулся -...Можете называть космополитизмом...- Он проследил за моим взглядом.- Да, я понимаю, что вас это смущает - деньги,- но поверьте, я себе говорю так: давая мне деньги, люди дают на все хорошее, светлое, понимаете? В этом я вижу высший смысл..." - "Много дают-то?" - "Делиться приходится...".- "Ну все-таки?" - "Две квартиры построил...- потупился Владимир Ильич.- Одна на Урале, одна в Москве..." - "А как вам тот, второй, не мешает?" В уголку, руки глубоко в карманах, щурился щуплый злой ильичок. "М-м-м... Сначала, конечно, я был недоволен... Но потом разделили сферы влияния... Он человек сложный. Пьет, знаете. Часто в отключке. Вот вчера на свадьбе пьянствовал, сегодня все падает..." "Владимир Ильич!" - крикнул обеспокоенный Горбачев. Ленин побежал фотографироваться. Я подошла ко второму Ильичу, прищуренному. "Чего?!" - злобно спросил он.- "Хочу поговорить о мировой революции".- "Ага. А ничего я вам говорить не буду. Я настоящий! А он - клоун. Позорит..." От мелкого Ленина пахло плохим одеколоном. Из жилетного кармашка свешивалась детская золотая цепь, на пальце блестело стекло в двадцать пять карат. Галстуки у обоих были, кстати, одинаковые - черные в белый горошек, стиль британского парламента. "Чем же он вас позорит?" - "Не меня, Ленина позорит. Я верю, а он... Сволочь он, его и с Арбата выгнали, а вы его слушаете... А я за идеи сидел!" - "Вы вчера на свадьбе наклюкались",- грубо напомнила я.- "Ну и что? Я сахаровец! Я за сахаровские идеи сидел!" - "Сколько сидели?" - "Неважно!" - "Когда?" "Неважно!" - "Где?" - "Неважно!!! Меня все знают! Меня даже бандиты приглашают, вот так вот!" Я стала совать ему голландские деньги. "Не надо мне ваших денег! Я за идею!.."

Тут снова освободился первый Ленин, и я оставила идейного сахаровца безо всякого сожаления. "А давно ли вы,- вернулась я к разговору,- и почему?.." - "Я, знаете, в пионерском лагере инструктором работал,рассказывал словоохотливый вождь.- И вот работаю-работаю, и замечаю: нравится мне людьми-то руководить. Получается, знаете. И вот так работаю, год за годом, и чувствую: а что! Могу ведь и большее! И вот как-то так, знаете, одно, другое, потом вот грим этот, и пошло, и пошло,- не сразу, конечно, года два я вроде как стеснялся,- ну, готовился, конечно, труды читал, то-се, там... а последние два года работаю, сливаясь с образом... уже не знаю, где он, а где я..." - "Слушайте, Владимир Ильич,- сказала я, внезапно для себя самой проникаясь,- невозможно было не проникнуться, смотря в его вдохновенное лицо, хоть и загримированное, но все же омерзительно значительное,- слушайте, скажите мне, ведь вы нее здесь завсегдатай,- а вот там наверху Ваня, мальчик, маленький, на аккордеоне играет,- он что, совсем-совсем ненастоящий? он миллионер или как?- послушайте, ведь я понимаю, что он подсадная утка, что он все врет, что там мощная мафия, но все-таки: ведь он талантливый, его используют... ну вот по-честному, как вы считаете: это совсем обман или что-то в этом есть?"

Роб и Биллем давно скучали, подпирая стенку, по-европейски терпеливо пережидая мой разговор с вождем мирового пролетариата, пусть фальшивым насквозь, но ведь должна же я была поговорить с кем-то за этот день, пусть ряженым, но человеком,- а мне в этом Ленине почудилось человеческое начало, Бог знает почему!..- "Не знаю,- сказал вождь задумчиво.- Но знаете что? Мне жена рассказывала. Там старуха наверху ходит, хлебушка просит, жалостно так. А у этой старухи - мерседес. Она от скуки просит. Ее спрашивали: чего ты-то побираешься?- а она: да мне просто скучно, надоело все, вечером делать нечего!- а сама на мерседесе ездит... Да... А еще инвалид там в переходе, на коляске, видели?- ну вот... я сам свидетель... милиция или кто-то там на него наехал, так этот безногий инвалид костыли отбросил, да как побежит на обеих ногах! Вот вам и инвалид!.. Тут все... сплошное притворство".- И засмеялся довольно.

Я с сомнением посмотрела в честное лицо вождя. "А вы сами?" - "А что я? Я Ленин".- "Послушайте! Вот в пятистах метрах от вас, тоже на глубине трех метров под землей, лежит труп вашего прототипа,- черт его знает, что от него настоящего осталось, может быть, ничего, полведра желе, неважно. Туда анпиловцы ходят, почитают, с флагами. Как это вам?" - "Я как-то не думал",признался Ильич.- "А если к вам придут и предложат быть диктатором - вы согласитесь?" - "Соглашусь",- шепнул он.- "Правда?" - "Я готов,- зашептал он еще тише.- Знаете, это - как бы вам сказать?- вот если вода поднимается все выше, выше, затопляет континенты, потом острова там всякие...- понимаете?вот так и я; сначала у меня патриотизм только на нашу страну распространялся, а потом... а теперь уже на весь земной шар распространился, вы меня понимаете или нет?" - "А вы можете сказать, что ваша маска - ведь это же маска!- что она к вам приросла?" - "Могу. Могу. Я иначе чувствую теперь... На людей иначе смотрю. Жалость во мне какая-то проснулась,понимаете вы это? Чили, Аргентина... Германия... Америка - я чувствую, что я ими могу управлять, понимаете? Я уже могу... Я готов... Пусть только позовут..."