Призраки в детской: психоаналитический подход

C. Фрайберг

социальный работник в области психиатрии, детский психоаналитик, профессор психиатрии, член Общества исследователей детского развития, Ассоциации детского анализа и Американской психоаналитической ассоциации

Призраки в детской: психоаналитический подход

к проблемам нарушенных отношений матери и младенца // Журнал практической психологии и психоанализа, №4, 2002 Ежеквартальный научно-практический журнал электронных публикаций

 

В каждой детской есть призраки. Эти незваные гости приходят из позабытого прошлого родителей. При благоприятных обстоятельствах эти недружелюбные и незваные духи изгоняются из детской и возвращаются в свой подземный мир. Ребенок императивно провозглашает свое требование родительской любви, и в точной аналогии со сказочным сюжетом узы любви охраняют ребенка и родителей от вторжения враждебных призраков.

Это не означает, что призраки не могут придумать способ покинуть свои могилы. Даже в тех семьях, где узы любви сильны и стабильны, пришельцы из родительского прошлого могут внезапно прорваться сквозь этот магический круг, и родитель с ребенком обнаружат, что они отыгрывают момент или сцену из другого времени с другим набором действующих лиц. Такие сцены в семейном театре не часты, и ни ребенок, ни родители, ни их связь не подвергаются серьезной опасности при таком кратком вторжении. Обычно для родителей в таких ситуациях не является необходимостью обращаться к клиницистам.

В других семьях пришельцы из прошлого могут приносить гораздо больше хлопот. Выясняется, что некоторые из призраков временно поселились в детской, избрав для этого определенные основания. Их безобразия вписываются в исторический или топический контекст; они специализируются в таких областях, как кормление, сон, приучение к туалету, дисциплина, зависимость и уязвимость, пришедшие из родительского прошлого. При определенных обстоятельствах, даже если связь родителей и детей сильна, родители могут чувствовать беспомощность перед вторжением и искать профессиональной помощи. В нашей работе мы обнаруживаем, что эти родители формируют с нами сильный альянс, чтобы изгнать пришельцев из детской. Не так уж сложно найти образовательные или терапевтические средства, чтобы изгнать этих захватчиков.

Но как можем мы объяснить ситуацию в другой группе семей, которая одержима призраками? Пришельцы из прошлого обосновались в детской, заявляя о своих правах и устанавливая новые законы. Они присутствовали на крестинах уже двух или более поколений. Их никто не приглашал, но призраки прочно заняли свои позиции и заставляют семейную трагедию повторяться по старому сценарию.

В Программе Психического здоровья детей мы видели много таких семей и их младенцев. Когда мы встречали такого ребенка, он уже был в опасности и проявлял знаки эмоциональной депривации и серьезные симптомы или признаки нарушения развития. В каждом из таких случаев ребенок становился безмолвным участником семейной трагедии. В таких семьях ребенок нагружен ношей угнетающего прошлого родителей с того момента, как он приходит в этот мир. Родитель осужден повторять трагедию своего детства заново с собственным ребенком во всех ее ужасающих деталях.

Эти родители могут и не обратиться к нам за профессиональной помощью. Призраки, установившие свои привилегии на жительство уже три или более поколений назад, могут не идентифицироваться как представители родительского прошлого. Со стороны родителей может отсутствовать готовность формировать альянс с нами, чтобы защитить ребенка. В этом случае скорее мы, а не призраки покажемся им захватчиками.

Те из нас, у кого есть профессиональный интерес к призракам в детской, не понимают до конца сложностей и парадоксов истории призраков. Что является определяющим фактором в вопросе, будет ли конфликтное прошлое родителя повторяться с его ребенком? Является ли детерминирующим фактором патология в истории родителя? Это было бы слишком просто. Конечно, все мы знаем семьи, в которых трагедия, жестокость и боль родительской истории не влияли на воспитание ребенка. Призраки не заполняли детскую и не разрушали любовные связи.

Далее следует сказать, что если бы история повторялась в точности, человеческая семья уже давно утонула бы в своем угнетающем прошлом. Раса совершенствуется. И возможно потому, что большое количество мужчин и женщин, знавших страдания, находят в опыте воспитания собственного ребенка обновление и исцеление боли своего детства. Более простыми словами - как мы часто слышим от родителей - "Я хочу, чтобы моему ребенку было лучше, чем было в свое время мне". И родитель дает ребенку что-то лучшее. Все мы знаем молодых родителей, которые пережили нищету, жестокость, смерть, предательство и всю гамму детских страхов, но эта боль не влияет на их собственных детей. История не является неизбежной судьбой, и будет ли родительство переполнено печалью и травмами, или же оно станет временем обновления, нельзя предсказать из рассказа о прошлом родителя. Должны быть другие факторы в психологическом опыте этого прошлого, предопределяющие повторение его в настоящем.

В терапевтической работе с семьями в интересах их детей все мы являемся наследниками открытий, сделанных в начале этого столетия Фрейдом. Призраки, как нам известно, представляют собой повторение прошлого в настоящем. Мы пользуемся также тем методом, который Фрейд развил для раскрытия событий прошлого и ликвидации патологического влияния прошлого на настоящее. Сами младенцы, страдающие от болезней родительского прошлого, менее всего могут воспользоваться великими открытиями психоанализа и психологии развития. Младенец - это пациент, который не способный говорить и поэтому ожидает представителя и выразителя своих интересов.

За последние три десятилетия о младенцах писали целый ряд психоаналитиков и психологов развития. То, что говорят нам младенцы, является отрезвляющими новостями. Вы уже знаете эту историю, и я не буду пытаться обобщать всю литературу, появившуюся по исследованиям младенчества.

В нашей собственной работе в рамках Проекту детского развития нам стало известно о существовании этих призраков в детской. Как мы описывали, краткие вторжения посетителей или нежеланные гости, обосновавшиеся в детской временно, не представляют для клинициста особых проблем. И сами родители становятся нашими союзниками в изгнании призраков. Самую серьезную терапевтическую проблему для нас представляет третья группа, где призраки, вторгшись в детскую, обосновались там надолго.

Как же произошло, что призраки родительского прошлого вторглись в детскую, с такой настойчивостью провозглашая свои права превыше прав ребенка? Этот вопрос является центральным в нашей работе. Ответ для нас необходим, и в заключительной части этого эссе мы вернемся к вопросу и предложим свою гипотезу, вытекающую из клинического опыта.

В этой статье мы опишем наше клиническое исследование и лечение двух из многих младенцев с серьезными проблемами, с которыми мы сталкивались. По мере того, как наблюдался прогресс в работе, наши семьи и их младенцы открывали для нас двери, освещая прошлое и настоящее. Наше психоаналитическое знание помогало найти тропинки к пониманию повторения прошлого в настоящем. Методы лечения, которые мы выработали, сводили воедино психоанализ, психологию развития и социальную работу, как это будет проиллюстрировано ниже. Это принесло позитивные результаты детям, их семьям и нам самим.

В нашей совместной работе Вивиан Шапиро, социальный работник, была терапевтом Грэга и его семьи.

Грэг В первые недели нашей новой программы нас попросили провести обследование Грэга, которому было 3,5 месяца. Его шестнадцатилетняя мать Анни отказывалась заботиться о нем. Она избегала физического контакта с младенцем; она часто забывала покупать ему молоко. Она переложила заботу о ребенке на своего 19-летнего мужа Ёрла. Семья Анни была известна социальным агентствам на протяжении трех поколений. Правонарушения, промискуитет, насилие над детьми, отвержение, нищета, школьные неудачи и психозы приводили каждого члена этой семьи в клинику или суд нашего общества. Анни Бейер, шестнадцатилетняя мать, представляла третье поколение матерей своей семьи, реально или психологически отвергающих своих детей. Мать Анни предоставила заботу о своих детях другим - как это делала и ее мать. За помощью в наше агентство обратилась именно мать Анни, бабушка Грэга. Она сказала: "Я не хочу увидеть, как то, что произошло со мной и моими детьми, случится с Анни и ее ребенком". Вивиан Шапиро позвонила и немедленно договорилась о домашнем визите. Присутствовали мать, отец и Грэг. Миссис Шапиро встретила холодная, молчаливая и враждебная мать-подросток, печальный, запутавшийся мальчик, ставший отцом, и ребенок, ни разу на протяжении часа не взглянувший на мать. По оценке миссис Шапиро развитие Грэга соответствовало его возрасту, и позже ее впечатления были подтверждены нашим тестом развития. Это говорило о некоторой минимальной адекватности в уходе за ребенком, и у нас были основания считать, что это Ёрл, отец, заботился о Грэге. Когда во время сессии Грэгу что-либо требовалось, Анни подталкивала к нему мужа или брала ребенка и отдавала отцу. Он чувствовал себя уютно на руках отца и улыбался ему.

Всю эту сессию и многие последующие Анни провела в кресле. Она была полной, имела неухоженный вид, и лицо ее не выражало никаких эмоций. Эту маску миссис Шапиро приходилось видеть много раз, но когда Анни начинала говорить, в ее голосе сквозила едва контролируемая ярость. Она не нуждалась в нашей помощи. Ничего неправильного ни с ней, ни с ее ребенком не произошло. Она обвиняла мать, что та что-то против нее замышляет, и миссис Шапиро была частью этого заговора. Первые недели работы нашей главной задачей стало завоевать доверие Анни. Удерживать это доверие, после того, как оно было достигнуто, было столь же сложно. Большим преимуществом миссис Шапиро, как и у всех нас, было то, что она пришла с богатым клиническим опытом работы с детьми и подростками. Для опытного социального работника не является неожиданностью девочка-подросток, которая ведет себя вызывающе, провоцирует самым безжалостным образом, устраивает постоянные проверки, нарушает сеттинг и исчезает. Миссис Шапиро могла ждать, пока она обретет доверие Анни. Но ребенок был в опасности, и за несколько визитов мы поняли, как велика эта опасность. Мы задали себе вопрос: "Почему Анни избегает прикасаться к ребенку и обнимать его?" Чтобы найти ответы мы должны были узнать об Анни больше, чем она хотела рассказать нам в эти ранние сессии, полные враждебности. И здесь всегда был Грэг, чьи потребности были безотлагательны, и он не мог ждать, пока мать-подросток установит терапевтический альянс, что в этом возрасте является процессом медленным. Отстраненность Анни от своего ребенка очевидно объяснялась не незнанием потребностей младенцев. Доктора и медсестры дали множество мудрых советов до тех пор, как мы впервые встретили семью Бейер. Она просто не могла воспользоваться этими советами.

Разъясняющая сессия

Во время шестого домашнего визита в Анни проявилось состояние одинакового и испуганного ребенка. Анни начала говорить о себе. Ее ужасно злит, сказала она, когда муж и другие люди считают, что она не делает достаточно для своего ребенка. Она же знает, что делает. В любом случае, сказала она, ей никогда не нравилось обнимать младенца - с тех пор, как она сама была маленькой. Когда она была маленькой, ей приходилось заботиться о младшей сестре. Ей давали ребенка и говорили, что надо держать его. Она предпочла бы оставить ребенка в кровати. Затем, направляемая тактичными вопросами, она начала говорить о своем детстве. Мы услышали, что Анни, девятилетняя девочка, была ответственна за воспитание и кормление своих братьев и сестер - после того, как возвращалась из школы. За любым уклонением от этих обязанностей следовали побои ее отчима, мистера Брэга.

Анни говорила о своем детстве монотонным скучным голосом, с некоторой долей горечи. Она помнила все леденящие детали. То, что Анни рассказывала терапевтам, было не фантазией и не искажением, поскольку история семьи Анни была зафиксирована в социальных агентствах и клиниках. Мать периодически оставляла семью. Отец умер, когда Анни было 5 лет. И был мистер Брэг, отчим, алкоголик, возможно психотик. За малейшие провинности он тащил Анни в сарай и бил палкой. Когда миссис Шапиро заговорила о чувствах Анни, когда та была ребенком, о гневе, страхе и беспомощности. Анни отвергла сочувствие. Она цинично рассмеялась. На этой сессии посреди пересказа Анни ужасающих фактов из ее детства, Грэг раскричался, требуя внимания. Анни вышла в спальню и принесла его с собой.

Впервые за шесть визитов миссис Шапиро видела, как Анни держит Грэга на руках. Это был тот момент, которого ждала миссис Шапиро. Возможно, это был знак, что если Анни сможет говорить о страданиях своего детства, она сможет приблизиться к своему ребенку. Когда мать склонилась над ребенком, он схватил ее за волосы. Анни все еще наполовину в прошлом и наполовину в настоящем, сказала: "Однажды отчим обрезал мне волосы вот так", - и она показала на уши, - "Это было наказание за мое плохое поведение". Затем миссис Шапиро сказала: "Должно быть, это было ужасно для вас!". И Анни впервые признала свои чувства: "Это было ужасно. Я рыдала целых три дня". Затем Анни начала говорить с ребенком. Она сказала ему, что он пахнет, и его надо перепеленать. Когда Анни это делала, Грэг стал присматриваться к игрушкам. Сзади него на кровати лежала игрушка. Это был игрушечный пластмассовый молоток. Анни взяла молоток и слегка постучала ребенку по голове. Она сказала при этом: "Я тебя побью. Я тебя побью!" Она говорила шутя, но миссис Шапиро почувствовала в этих словах угрожающее намерение. Затем миссис Шапиро услышала, что Анни говорит ребенку: "Когда ты вырастешь, я могу убить тебя".

Это был конец сессии. Миссис Шапиро сказала все те вещи, которые могли успокоить Анни, поддержала ее позитивные стремления к материнству, поддерживая те части эго этой девочки матери, которые искали защиты от опасных импульсов.

Но, как мы знали, обсуждая эту сессию между собой в офисе, это было недостаточно, чтобы оградить ребенка от матери. Если Анни будет опираться на терапевта, как на дополнительное эго, то ей придется общаться с терапевтом постоянно.

Срочная клиническое совещание

Вопрос был в том, как мы можем помочь Анни и ее ребенку. Теперь мы знали, почему Анни боялась быть ближе к ребенку. Она боялась собственных деструктивных импульсов по отношению к нему. Мы прочли эти знаки в прорывающихся бессознательных импульсах, в поддразнивании ребенка. Мы не могли интерпретировать садистические импульсы, которые Анни сама не осознавала. Если мы объединимся с ее эго, чтобы удерживать вытеснение этих садистических импульсов, Анни будет отстранятся от ребенка. А ребенок тоже был нашим пациентом. Самым уязвимым пациентом. Мы были внимательны к малейшим позитивным знакам на этой сессии. После разговора о своих детских ужасах, даже несмотря на то, что аффекта в рассказе не было, Анни взяла своего ребенка и прижала его к себе. Впервые за шесть сессий мы видели близость между матерью и ее ребенком. Если Анни сможет вспоминать свое детское страдание и говорить о нем, удастся ли нам найти пути освободить ее ребенка от ее прошлого и помочь ей стать настоящей матерью Грэга? Если Анни помочь исследовать ее чувства к младенцу, если мы сможем извлечь непроговариваемые мысли, сможет ли Анни стать ближе к своему ребенку? Мы, возможно, были на правильном пути, если рассматривать это как упражнение в чистой методологии. Рассмотрение случая вытекало из психоаналитического опыта. Но это не было психоанализом. Сельма Фрайберг, психоаналитический консультант, рассказывала, что она неожиданно обнаружила, что осталась без всех условий и защит, спасающих от ошибки, встроенной в психоаналитическую ситуацию.

В первую очередь, условия этой терапии в интересах ребенка и его матери-подростка требовали как можно быстрее защитить ребенка. При всех нормальных условиях в терапии мы верили в осторожное исследование, оценку возможности эго справляться с болезненными аффектами, оценку защитной структуры пациента. Как опытные терапевты, работавшие с подростками, мы также знали, что завоевать доверие враждебной девочки удастся в лучшем случае за несколько месяцев работы. А ребенок был в опасности сейчас.

Мы были внимательны к защитам против болезненных аффектов, которые видели у Анни. Она фактически вспоминала переживания насилия в детстве. Но о своем страдании она не вспоминала. Сможет ли высвобождение аффекта в терапии увеличить риск ее отыгрывания с собственным ребенком, или же этот риск уменьшится? После тщательного обсуждения всех альтернатив мы с некоторым трепетом решили, что шансы отыгрывания все же будут больше, если тревожность и ярость не проявятся в лечении. Сельма Фрайберг вспоминает: "Если говорить о себе, я была уверена, что именно родитель, который не может вспомнить чувство боли и тревожности в своем детстве, нуждается в том, чтобы причинять боль своему ребенку. А затем я подумала - но что, если я не права?"

Затем мы вынуждены были столкнуться с другой психотерапевтической проблемой этой психотерапии раз в неделю. Если мы прорабатываем пласты погребенных аффектов, можно предсказать, что терапевт, который будет изгонять призраков, сам в переносе будет наделен пугающими чертами призрака. Мы должны были приготовиться к встрече с признаками переноса.

Когда год спустя мы пересматривали заметки этого совещания, мы были удовлетворены тем, что формулировки лечения выдержали хорошую практическую проверку. Сейчас мы знаем, судя по прогрессу нашего лечения, что основные линии работы были хорошо продуманы.

Но сейчас мы приглашаем вас последовать за нами в отходе от плана лечения, который оказался в результате не менее важен.

Прежде чем нам удалось привести в действие план лечения, Анни совершила побег от терапевта.

Анни запирает дверь: уход от лечения

Вы помните, что наше срочное совещание последовало за критической шестой сессией, на которой Анни начала говорить о том, как ее били в детстве. Седьмая сессия была домашним визитом, при котором присутствовали родственники Анни, пришедшие ее навестить, и не было никакой возможности поговорить с ней наедине. На восьмой сессии миссис Шапиро говорила с Анни и Ёрлом о продолжении лечения и попросила их обсудить вместе с ней, как лучше всего можно помочь их семье. Ёрл с симпатией сказал, чтобы миссис Шапиро продолжала навещать их. Он сказал, что чувствует, что миссис Шапиро помогает им видеть такие вещи в развитии Грэга, которые они бы никогда не смогли увидеть самостоятельно. Анни хранила молчание. Когда миссис Шапиро осведомилась о ее желаниях, Анни сказала с некоторым колебанием, что она хотела бы, чтобы миссис Шапиро продолжала приходить. Она хотела бы говорить о ребенке и о самой себе. На этой сессии Анни сама продолжила историю, начавшуюся на шестой сессии. Сперва она начала говорить о своем страхе, что Ёрл слишком быстро едет и может попасть в аварию. А ребенку нужен отец. Грэгу нужен отец. Это привело ее к разговору о своем отце, о своем настоящем отце, сопровождавшемся некоторым возбуждением. После того, как ее отец умер, когда Анни было 5 лет, никто о ней не заботился. Несколько мужчин жили с матерью Анни. Были шесть детей, рожденные от четырех различных отцов. Милли была любимицей матери. Анна сказала с горечью: "Они не хотели меня. Я не хотела их. Я ни в ком не нуждаюсь". Она опять заговорила мистере Брэге и о побоях. Сперва она плакала, но он не останавливался. Позже она начала смеяться, поскольку ей не было больно. Он бил ее палкой. Он бил ее, пока палка не ломалась.

После того, как отец Анни умер, ее мать исчезла. Она поехала на работу в другой город, оставив детей со старой женщиной. Старая женщина, наказывая детей, не пускала их в дом. Она вспоминала, как однажды ночью они с Милли оказались перед закрытой дверью, на морозе, прижимаясь друг к другу. Мать, похоже, не знала, что происходит. Даже когда она вернулась в семью, она пошла на работу, и даже когда она была не на работе, казалось, что она отсутствует.

Миссис Шапиро слушала с большим сочувствием. Она заговорила о потребности ребенка в защите. Как испуган может быть ребенок, когда его некому защитить. Как сильно Анни не хватало матери и материнской защиты. Возможно, она будет другой матерью для Грэга. Чувствует ли она, что должна его защищать? "Конечно", - ответила Анни. Миссис Шапиро мягко заговорила о глубоком одиночестве и несчастье Анны в детстве, и как это сложно быть молодой матерью, когда так многого не хватало в собственном детстве. Миссис Шапиро и Анни могут вместе поговорить обо всем этом во время будущих визитов. Как чувствовала миссис Шапиро, это была хорошая сессия. Прояснение роли терапевта, признание, что Ёрл и Анни хотят помощи для себя и для ребенка. Для Анни - разрешение начать вспоминать. Разрешение, которое она тогда еще не была готова принять.

После этого визита Анни отказалась видеть миссис Шапиро. Был ряд нарушенных договоренностей. Время назначалось, но Анни не было дома. Или миссис Шапиро появлялась у дверей, в доме были все признаки присутствия, но Анни не открывала дверь. Анни в прямом смысле слова закрывала дверь перед миссис Шапиро. Во время такого периода понимание природы трансферентного сопротивления пациента, заставляющего запирать дверь перед терапевтом - утешение небольшое. Но гораздо хуже осознавать, что за закрытой дверью два пациента, и один из них - ребенок.

Когда на последней сессии проявились воспоминания о детских страхах, изначальные аффекты всплыли на поверхность - не во время терапевтического часа, но после него - и терапевт стала представителем страхов, который мог быть назван. Анни не могла вспомнить или пережить свою тревогу во время жестоких побоев мистера Брэга, но тревожность стала связана с личностью терапевта, и Анни ускользнула.

Анни не помнила своего ужаса, когда оказалась запертой вне дома женщиной, которая оставалась с детьми, когда мать оставила семью, и чтобы удостовериться, что она не вспомнит, призраки и эго сговорились не пускать в дом миссис Шапиро. Анни не помнила, как ужасно быть покинутой матерью, но она отыгрывала этот опыт в переносе, создавая условия, при которых терапевт мог покинуть ее.

Мы были практически беспомощны. Но мы не хотим сказать, что психоаналитический инсайт не был значимым. Понимание всего этого давало нам способ контролировать наши чувства в контрпереносе. Мы не собирались покинуть Анни и ее ребенка. Мы понимали, какое страдание кроется за провоцирующей и жесткой подростковой позицией, и могли откликаться на тревогу, а не на защиту. Единственное, чего нам не хватало, это пациента, которому мог бы пойти на пользу этот инсайт. И еще был младенец, находившийся в большей опасности, чем его мать. За два месяца, во время которых миссис Шапиро не пускали в дом, доклады дедушки и бабушки, медсестер и других людей усиливали нашу тревогу. Анни демонстрировала симптомы фобии. Она боялась быть одна в доме. И она вновь была беременна. Грэг выглядел покинутым. Он страдал от повторяющихся респираторных заболеваний и не получал достаточную медицинскую помощь. Дедушка и бабушка беспокоились о Грэге и рассказывали миссис Шапиро, что Анни грубо играет с ним, дергая за лодыжки.

Наша тревога за Грэга привела нас к болезненному решению. В госпитале в нашем обществе мы обязаны по этике и по закону докладывать о случаях отвержения и предполагаемого или реального насилия службам защиты. В случае, если терапевтические альтернативы отвергаются семьей (как произошло с Анни) доклад обязателен. Закон мудр, но выполнением нашего законного долга мы принесли бы другую трагедию в семью Бейер.

Это был критический момент не только для семьи, но для миссис Шапиро и для всей нашей команды. Нет худшей ситуации для клинициста, чем обладать знанием и методами предотвратить трагедию, но не быть в состоянии доставить эту помощь тем, кто в ней нуждается. Исследование негативного переноса Анни могло бы предотвратить дальнейшее отыгрывание. Мы все знаем, как обращаться с призраками переноса в офисе, с пациентом, который хотя бы нехотя сотрудничает с нашими методами. Но что нам делать с негативным переносом, когда пациентка запирается в доме со своим ребенком и своими призраками и не отвечает на стук в дверь?

Разрешение ситуации было чрезвычайно важно для Грэга. Миссис Шапиро хотела приготовить Анни и Ёрла к болезненной альтернативе, которая открывалась перед нами, к обращению в службы защиты. Но Анни отказалась открывать дверь, когда миссис Шапиро позвонила. Миссис Шапиро написала письмо, отослав его Анни с Ёрлом и бабушкам и дедушкам с той и другой стороны. В этом письме она говорила о нашей обеспокоенности и глубокой заботе о молодых родителях и их ребенке. Она говорила о наших многочисленных попытках помочь семье и о том, что наше желание помочь им все еще остается. Если они считают, что мы не можем им помочь, мы будем вынуждены сами искать помощь на стороне и сделать запрос в службы защиты. Ответ будет ожидаться в течение недели.

Через несколько дней мы узнали о влиянии этого письма на Анни, Ёрла и их родителей. Анни плакала все выходные. Она злилась на миссис Шапиро. Она была испугана. Но в понедельник она позвонила миссис Шапиро. Голос ее был усталым, но она смогла сказать, что все в письме миссис Шапиро было правдой. Она согласна встретится с миссис Шапиро.

Продолжение лечения

Так начались новые отношения между Анни и Ёрлом и миссис Шапиро. Шаг за шагом миссис Шапиро преодолевала недоверие Анни, ее гнев на миссис Шапиро и всех "помощников" и проясняла свою собственную роль как человека, дающего помощь. Миссис Шапиро была на стороне Анни, Ёрла и Грэга и хотела сделать все возможное, чтобы помочь им найти все то хорошее, что они хотели и заслужили в своей жизни, и дать Грэгу все, в чем он нуждается, чтобы быть здоровым и счастливым ребенком.

Для Анни отношения с миссис Шапиро стали новым опытом, непохожим на все, ей известное. Миссис Шапиро столкнулась с гневом, который Анни к ней чувствовала, и помогла Анни безопасно выражать его словами. Поскольку в семейном паттерне гнев смешивался с убийственной яростью, Анни могла оперировать с ним только уходом или идентификацией с агрессором. В семейном театре гнев на мать и отвержение матерью были темами связанными. Но Анни училась тому, что она может чувствовать гнев и признавать существование гнева по отношению к терапевту, а терапевт не будет ни мстить, ни покидать ее. Переживать гнев в переносе на терапевта было безопасно, и в этих безопасных взаимоотношениях тропинка гнева привела к детским печалям и страхам. Это было нелегко для Анни. Она призналась на сессии вскоре после того, как миссис Шапиро вновь начала навещать ее, что она чувствовала себя плохо, когда терапевт к ней приходила. Да, она негодовала на нее. "Но в чем польза разговора? Я всегда держу все в себе. Я хочу забыть. Я не хочу об этом думать".

Миссис Шапиро при полном сочувствии к страданию Анни и потребности забыть обсуждала с Анни тот факт, что попытка забыть не приводит к освобождению от чувств или воспоминаний. Анни будет мирно сосуществовать со своими чувствами, когда будет разговаривать о них с миссис Шапиро. С помощью этого разговора терапевт сможет помочь Анни чувствовать себя лучше.

На этой самой сессии Анни не ответила словами. Но в этот самый момент она взяла Грэга и прижала его к себе, покачивая на руках. Но ее внутреннее напряжение перешло на Грэга, она сжимала его слишком сильно и ребенок начал протестовать. Мы видели, что Анни спонтанно взяла ребенка и это был благоприятный знак. (Ее неловкость со временем стала исчезать и позже мы наблюдали ее возрастающее удовольствие от физической близости с ребенком).

Во время успешных сессий Анни принимала разрешение говорить о своих чувствах. Рассказ о лишениях ее детства, о жестокости и отвержении появился снова, как если бы сейчас можно было подвести итоги истории, которая начала рассказываться два месяца назад. Но сейчас миссис Шапиро знала, что заставило Анни уйти от лечения 2 месяца назад, и ее инсайт мог предотвратить уход или отыгрывание и привести к окончательному разрешению. Уход Анни вызвало не рассказывание историй, но невыраженный аффект, который удерживался в изоляции от воспоминаний.

Анни, как вы помните, описывала в точных и ужасающих деталях побои отчима, но аффект был изолирован. Она цинически смеялась на ранних сессиях. Где-то между фактическим рассказом о побоях и отвержении и уходом от миссис Шапиро аффект, удерживающийся в частичном вытеснении проявился, и гнев, страх, ужас стали искать объект, искать имя для себя, и этим именем оказалась миссис Шапиро.

Теперь миссис Шапиро пыталась извлечь аффект одновременно рассказом и сделать безопасным его воспоминания. Когда сейчас была рассказана история детских ужасов, миссис Шапиро предложила свой комментарий. "Как, должно быть, это пугало ребенка. Вы же тогда были только ребенком. Никто не мог защитить вас. У каждого ребенка есть право на защиту и заботу". Анни сказала с горечью: "Предполагается, что детей должна защищать мать. Моя мать этого не делала". Рефреном этих сессий, который повторялся снова и снова было: "Мне было больно. Мне было больно. Все в моей семье были так жестоки". За ним следовал другой: "Я не хочу никому повредить. Я не хочу никому сделать больно". Миссис Шапиро, внимательно слушая это, сказала: "Я знаю, что вы никому не хотите принести вред. Я знаю, как вы страдали и как это больно. Когда мы говорим о ваших чувствах, даже хотя это больно вспоминать, мы пытаемся найти общий язык со всеми этими вещами, и вы станете такой матерью, какой хотите быть".

Анни, как мы увидели, уловила обе стороны послания. Миссис Шапиро была на стороне эго, которое защищалось против бессознательного желания причинить вред и возобновить боль ее собственного детства; в то же время, миссис Шапиро говорила: "Со мной безопасно разговаривать о пугающих воспоминаниях и мыслях, и когда вы говорите о них, вам больше не нужно их бояться, у вас будет другой вид контроля над ними". Миссис Шапиро также заранее рассмотрела вместе с Анни возможность негативных трансферентных чувств, которые могут возникнуть на сессиях, когда оживают болезненные воспоминания. Миссис Шапиро сказала Анни: "Может случиться так, что при разговорах о вашем прошлом, вы почувствуете гнев на меня, не зная сами почему. Возможно, вы сами сможете сообщить мне, когда такое случится, и мы попытаемся понять, как ваши чувства в настоящем связаны с воспоминаниями прошлого".

Для Анни, однако, не так просто было сказать кому-либо, что она сердится. Она сопротивлялась тому, чтобы выразить словами свой аффект, столь очевидно проявляющийся в ее выражении лица и языке тела. Когда миссис Шапиро спросила Анни, что, по ее мнению, миссис Шапиро может сделать, если Анни разозлится на нее, Анни сказала: "Иногда я приближаюсь к людям - и тогда я выхожу из себя, а когда это происходит, они уходят". Миссис Шапиро уверила Анни, что она может воспринять злые чувства Анни и не уйдет. Получив разрешение выражать гнев, Анни на следующих сессиях проявляла свою ярость, часто в переносе, и очень медленно и постепенно гнев к объектам прошлого был пережит и помещен в соответствующий контекст, так что Анни могла относиться к своей семье в настоящем менее конфликтным образом.

Во время всех этих сессий миссис Шапиро внимательно наблюдала за Грэгом, все время находящимся в комнате. Будет ли разливающаяся ярость поглощать Грэга? Но вновь, как и в случае Мэри, мы стали свидетелями необыкновенных изменений в отношении молодой матери к Грэгу. Посреди выражения гнева и слез, когда Анни говорила о своем угнетающем прошлом, она подошла к Грэгу, взяла его и заключила в объятия, и стала бормотать ему что-то успокаивающее. Мы теперь знали, что Анни больше не боится своих деструктивных чувств к ребенку. Ярость принадлежала к прошлому, к другим фигурам. И в ее идентификации с ребенком начинала проявляться защищающая любовь. До того она идентифицировалась с агрессорами своего детства, сейчас же она являлась защитницей своего ребенка, давая ему то, что не давали ей или давали очень редко в ее детстве. "Никто", - сказала Анни однажды, - "никогда не сделает больно моему ребенку, как это было со мной".

Миссис Шапиро в своей работе передвигалась вперед и назад между историей прошлого Анни и ее настоящим. Она помогла Анни увидеть, как страх родительских фигур ее детства привел ее к идентификации с их пугающими качествами. По мере того, как Анни продвигалась к защищающим отношениям с собственным ребенком, миссис Шапиро подкрепляла все эти изменения своими собственными наблюдениями. Иногда, говоря о Грэге, миссис Шапиро могла сказать: "Разве это не прекрасно, иметь маму, которая знает, что тебе нужно?" По мере того, как Грэг, ставший более подвижным, начал все сильнее тянуться к матери за любовью, комфортом и общением, миссис Шапиро привлекала внимание Анни к каждому такому движению.

Грэг, как она указывала, учился любить свою мать и доверять ей, и всем этим мы обязаны Анни и ее понимающему отношению к Грэгу. Анни сейчас держала Грэга на руках, прижимая к себе в защищающих объятиях. Мы больше не слышали "шуточных" угроз избиения и убийства, которые случались несколько месяцев назад. Анни кормила ребенка, используя тактичные предложения миссис Шапиро по созданию подходящей для ребенка диеты. В этой семье, где не было традиций воспитания, миссис Шапиро часто приходилось быть тактичным воспитателем. В семьях Анни и Ёрла даже семимесячный ребенок рассматривался как существо, способное на злобу, месть и хитрость. Если ребенок плачет, он "злобный". Если настаивает на своем, он "упрямый". Если отказывается выполнять просьбу, он "испорченный". Если его нельзя успокоить, он просто "пытается кого-то достать". Миссис Шапиро часто задавала вопрос: "Почему?" Почему он плачет? Почему он упрям? Почему бы это могло быть? Оба родителя, сначала удивленные незнакомым подходом к ребенку, начали ассимилировать обучение миссис Шапиро. Все в большей и большей степени в течение недель и месяцев мы видели, как родители сами искали причины, снижая неприятность путем нахождения условий, ей предшествующих. И Грэг начал расцветать. Это не значит, что за несколько месяцев мы преодолели жестокое влияние собственного детства Анни. Но сейчас у нас был доступ к прошлому. Когда голос Анни иногда становился резким, и она грубо обходилась с Грэгом, Анни знала так же хорошо, как и миссис Шапиро, что это призрак ее детства вторгся в детскую снова. И вместе они могли найти смысл этого настроения, которое неожиданно захватило ее.

По мере того, как развивался ребенок и пересматривалось конфликтное прошлое Анни, мы начали видеть одну фигуру, проявлявшуюся из детства Анни, которая олицетворяла заботу, терпимость, понимание. Это был настоящий отец Анни, который умер, когда ей было пять лет. В памяти Анни, он был добрым и честным. Он никогда не бил ее. Он никогда бы не позволил другим людям быть жестокими к ней, если бы только он был жив. Когда она говорила о своем отце, любовь и чувство утраты переполняли ее. Конечно, не имеет значения, были ли ее воспоминания об отце настоящими или нет. Что важно, это то, что в хаосе и ужасе ее детства был все же человек, который давал ей чувство любви и защиты. Именно это было найдено в ее прошлом, когда там искали что-либо хорошее, скрытый ресурс силы, и миссис Шапиро помогала Анни сохранять живым это хорошее воспоминание. Мы теперь поняли другую часть мозаики. Когда мы впервые познакомились с семьей Бейер, как вы помните, Анни не только отказывалась заботиться о своем ребенке, но постоянно отдавала его мужу, отцу ребенка, чтобы тот заботился о нем. Все это стало меняться за те месяцы, когда Анни с помощью терапевта училась тому, что и мать тоже может защищать своего ребенка.

Грэг сам демонстрировал усиление своей связи с матерью в эти ранние месяцы работы. В десятимесячном возрасте, перед тем, как миссис Шапиро оставила семью на время своего отпуска, его поведение с матерью демонстрировало избирательный отклик и поиск ее, больше улыбок и желание контакта с ней, стремление к матери за успокоением и общением. Но все еще оставался, как мы видели, некоторый страх матери, когда ее резкий голос останавливал его посреди какого-либо обыденного проступка. Во время этих месяцев, как мы помним, Анни была беременна. Она редко говорила с миссис Шапиро о будущем ребенке. Это было так, как если бы беременность не была для нее реальной. Не было никаких фантазий о ребенке. Она была полностью занята собой и Грэгом, который для нее стал центральной темой.

В июле, когда миссис Шапиро была на отдыхе, Анни родила мертвого ребенка. Когда миссис Шапиро вернулась, Анни была печальна и перегружена чувством вины. Смерть ребенка, как она думала, была наказанием ей. Она не хотела ребенка, и она думала, что Бог не хочет, чтобы ребенок, которого не будут любить, приходил в мир. Много часов мы провели в связывании вместе переживаний утраты и упреков к себе. Во время этого периода Анни также начала понимать с помощью терапевта, почему она не была готова к появлению другого ребенка. Она опустошала все свои эмоциональные ресурсы, чтобы дать заботу и любовь Грэгу, и, отдавая, чувствовала себя полностью истощенной. У нас создавалось впечатление, что она получает поддержку от заботливого отношения к ней терапевта, набирается сил, заполняя недостаточность собственного переживания любви. Эти отношения всегда, конечно, оставались профессиональными, но для эмоционально истощенной девочки, с которой все были жестоки, эта профессиональная забота и понимание переживались как дающаяся ей любовь.

Неудовлетворенный голод детства приводил к настойчивости призраков в этом доме. Часто, когда появлялась терапевт, Анни и Ёрл смотрели телевизор. Их любимыми телевизионными программами были детские шоу и мультфильмы. Это, мы можем вас уверить, делалось не ради Грэга, поскольку сам Грэг не проявлял никакого интереса к этим шоу. Летом, когда по каждому каналу передавали информацию об Уотергейте, миссис Шапиро видела, как Анни и Ёрл переключают телевизор с канала на канал, пока им не удается найти программу, которая им нравится. Это был зеленый гигант Джолли. Когда миссис Шапиро приносила для Грэга тщательно отобранные игрушки (как мы всегда делаем для наших детей, когда знаем, что их родители не могут этого обеспечить), у Анни было конфликтное выражение лица. Это была, как понимала миссис Шапиро, зависть и желание. Однажды, когда миссис Шапиро принесла несколько простых пластиковых игрушек для ребенка, Анни сказала полным чувства голосом: "На следующей неделе мой день рождения. Мне будет 17".

Миссис Шапиро, конечно, поняла. Анни хотела подарок для себя. Терапевт стала говорить с Анни о приближающемся дне рождения и о ее желании, чтобы это был особый день. Анни сказала: "У меня никогда не было дня рождения. У меня никогда не было вечеринки. Для Грэга я устрою ее в августе. А о моем дне рождения моя мать наверняка забудет". (Ее мать действительно забыла). На день рождения Анни миссис Шапиро принесла ей небольшой, тщательно выбранный подарок. На день рождения Грэга миссис Шапиро принесла для него игрушечный автобус. Анни открыла пакет. Она была восхищена. Она исследовала все маленькие фигурки, открывала дверцы автобуса, помещала человечков на сидения и только, когда она наигралась с автобусом, она отдала его Грэгу и разделила с ним его восхищение.

Последний призрак, самый упрямый

Последний призрак, покинувший детскую, был также первым, вошедшим в нее. Его, конечно, зовут "идентификация с агрессором". Этот призрак в самом страшном своем аспекте больше не угрожал ребенку после первых месяцев терапевтической работы. Серьезной опасности насилия матери по отношению к Грэгу больше не было. Мы видели, как усиление любовных связей между Анни и ее ребенком защищает ребенка от физического насилия. Мы видели также, как воспоминания Анни о собственном страдании стали формой защитой для ее ребенка. Она не причинила бы ребенку боли. В конце первого года лечения Грэг демонстрировал благоприятные признаки прогресса в развитии и привязанности к матери. Но существование призраков все еще продолжалось, и мы видели, что это угрожает развитию Грэга. Когда Грэг стал активным, независимым, любопытным и проказливым на втором году жизни, репертуар дисциплинарных тактик Анни казался в чистом виде взятым из обломков ее детства.

Насколько защищающей и любящей матерью она могла быть, огда Грэг был тихим, послушным и "хорошим", настолько она менялась при любом неподчинении или обычных шалостях ребенка, начинающего ходить: голос ее становился резким и громкость его была невыносима для барабанных перепонок. Грэг в эти моменты пугался, и миссис Шапиро привлекала внимание Анни к реакции ребенка в таких случаях. Затем, как мы обнаружили, Грэг выработал защиту против тревоги, вызываемой в нем гневом матери. Он смеялся, как нам показалось, слегка истерически. Это, конечно, была в точности та защита, которая была у его матери в детстве. Грэгу было 16 месяцев, когда мы отметили появление этой защиты.

Ясно, что важный компонент защиты Анни - идентификация с агрессором - еще не был проработан в терапии. Анни еще недостаточно полно пережила в терапии ее детскую тревогу и ужас, связанный с опасными, непредсказуемыми, жестокими и могущественными фигурами своего прошлого. Из аналитического опыта мы знали, что патогенез защиты, известной как идентификация с агрессором, это тревога и беспомощность перед нападающими. Эту защиту довольно трудно проработать в рамках традиционного психоаналитического лечения. Как же мы сможем достичь его с помощью психотерапии на кухне раз в неделю?

Мы исследовали доступные нам способы. Миссис Шапиро отметила, что голос Анни менялся в одно мгновение: от присущего ей нормального голоса, каким она вела беседу, к резкому, невыносимому для слуха голосу, который казался принадлежащим кому-то другому. Похоже, Анни об этом не подозревала. Этот чуждый голос был встроен в ее личность. Можем ли мы применить эту частичную манифестацию патологической идентификации в двухшаговом процессе интерпретации? Во-первых, сделать этот голос чуждым эго, идентифицировать его; затем интерпретировать его как защиту против невыносимой тревоги и подвести Анни к воспроизведению в ее переживаниях собственного детского ощущения ужаса и беспомощности?

Во время домашних визитов не было сложности с нахождением такой возможности. Случай представился непосредственно в следующем визите после нашего совещания, на котором мы обсуждали технические проблемы. Грэг, которому было 17 месяцев, сидел в своем высоком стульчике и завтракал. Мать, пока он ел, продолжала увещевать его: "Не делай этого. Не роняй пищу". Затем, реагируя на какую-то очередную обычную неудачу ребенка, Анни закричала: "Прекрати!". Грэг и миссис Шапиро подпрыгнули. Анни обратилась к терапевту: "Я напугала вас, не так ли?" Миссис Шапиро, придя в себя после шока, решила, что это и есть тот момент, которого она так ждала. Она сказала: "Иногда, Анни, слова и звуки, которые ты издаешь, звучат как вовсе не твои. Мне интересно, кто бы мог так звучать?" Анни немедленно ответила: "Я знаю. Это похоже на мою мать. Моя мать обычно так пугала меня". "Как ты себя при этом чувствовала?" Анни сказала: "А как бы вы чувствовали себя вместе со слоном в посудной лавке?.. Но я не хочу об этом говорить. Я уже достаточно страдала. Это все осталось позади". Но миссис Шапиро мягко настаивала и сделала интерпретацию. Она сказала: "Я могу представить себе, что когда вы были маленькой девочкой, вы были так напуганы, что для того, чтобы бояться меньше, вы могли начать разговаривать подобно матери". Анни сказала: "Я не хочу говорить сейчас об этом". Но она была глубоко потрясена словами миссис Шапиро. В оставшееся время этой сессии произошел любопытный переворот. Анни на глазах начала меняться. Вместо жесткой, агрессивной девочки с вызывающим поведением, она стала беспомощной, встревоженной маленькой девочкой на весь остаток сессии.

Поскольку она не могла найти слов, чтобы выразить глубокую тревогу, поднимавшуюся из ее глубин, она начала говорить обо всем, что можно было найти в настоящем моменте, что заставляло ее чувствовать себя испуганной, беспомощной, одинокой. Именно таким образом в течение многих часов миссис Шапиро подводила Анни к переживанию беспомощности и ужаса ее детства и обращалась к прошлому, помогая Анни определить пути, которыми она привносила собственные переживания в свое отношение к Грэгу, как идентификация с пугающими людьми ее детства "вспоминалась", когда она становилась пугающей матерью Грэга. Был момент терапевтического торжества, когда Анни смогла сказать: "Я не хочу, чтобы мой ребенок меня боялся".

Работа в этой области принесла глубокие изменения самой Анни и ее взаимоотношениям с Грэгом. Анни начала менять свою жесткую манеру поведения уличного ребенка, и изменился ее резкий голос. По мере того, как патологическая идентификация с ее матерью начала разрешаться, мы видели, как Анни ищет новые модели материнства и женственности, некоторые из которых можно было легко идентифицировать как черты миссис Шапиро.

И Грэг начал откликаться на изменения климата в доме. Как и следовало предполагать, страх матери и нервный смех в качестве защиты против тревожности начали исчезать. Поскольку уже существовали сильные связи между матерью и ребенком, Анни сейчас могла применять без страха многое в воспитании своего ребенка.

Миссис Шапиро как наблюдатель указывала Анни на попытки Грэга общаться с ней. Конкретные предложения и демонстрации предлагались в некритической манере. К этому моменту Анни была способна воспринимать такое руководство в менее защитной манере и использовать его конструктивно, работая в альянсе с терапевтом в интересах Грэга. В течение месяца после того, как у Грэга была выявлена задержка в развитии речи, он начал экспрессивно использовать язык и сейчас находится в пределах нормального диапазона шкалы Бейли.

Анни вновь забеременела и будет рожать ребенка в начале осени. Этот ребенок, как она сказала нам, желанный. Анни ждет нового ребенка с удовольствием и с новообретенной уверенностью в себе как в матери. Она тщательно проходит медицинские консультации во время беременности. Она и Ёрл решили, что хорошо было бы иметь двух детей. Анни не думает, что у нее достаточно любви и терпения, чтобы распределять его на большее количество детей.

Мы не знаем, будут ли на этом крещении присутствовать старые призраки. Однако есть позитивные показания того, что процесс установления связи между Анни и этим новым младенцем уже начался. Анни предчувствует, что появление этого нового младенца может означать для нее, для Ёрла и для Грэга. Анни сказала миссис Шапиро как молодая женщина, а не испуганный и защищающийся подросток, что младенцы зависимы, что им нужна мать в доме, которая защищает и успокаивает их, что Грэг может ревновать, и что ей надо постараться дать Грэгу, Ёрлу и новорожденному младенцу то внимание и близость, в котором они нуждаются. В то же время Анни способна выражать собственные нужды своему терапевту и своему мужу.

Она начинает понимать, что она также может получать теплоту и близость, которую хотела, но никогда не получала. Ее взаимоотношения с Ёрлом также изменились. Ёрл собирается взять двухнедельный отпуск, чтобы побыть дома, когда появится младенец, и помочь ему и Анни. Проявляются связи между Анни и ее новым ребенком. Он будет рожден в то время, когда Анни уже сможет устанавливать взаимоотношения, не перегруженные присутствием призраков прошлого. Если мы сможем помочь упрочить связь между Анни и ее ребенком в первые дни и недели, мы думаем, что пришельцы уйдут, как это происходит в большинстве детских, где ребенок защищен магическим кругом семьи.

Два вопроса и гипотеза

Мы начали это эссе с вопроса: "Что определяет, будет ли конфликтное прошлое родителя повторяться с его ребенком?" Патология в истории родителя сама по себе не является предсказующим фактором повторения прошлого в настоящем. Присутствие патологических фигур в родительском прошлом само по себе не определяет идентификацию с этими фигурами и возобновление патологического опыта по отношению к собственным детям. Из клинического исследования миссис Мач и Анни Бейер и из многих других известных нам случаев, в которых призраки родительского прошлого захватывали детскую, мы можем увидеть потрясающе однотипный паттерн - все эти родители в экстремальности детского ужаса сформировали патологическую идентификацию с опасными, угрожающими врагами эго. Если мы назовем это в знакомых терминах "идентификацией с агрессией", мы ничего не добавим к имеющимся у нас знаниям об этой защите. Литературы об этой защите очень немного. За исключением ранних работ Анны Фрейд, которая обозначила этот защитный механизм и разъяснила его появление в формирующий период детства, мы не имеем клинических данных относительно тех условий, которые определяют выбор этой защиты из других возможных альтернатив и упрочивают данную динамику. Клинически и теоретически мы находимся на твердой почве, если предполагаем, что мотивацию и энергию для повторения обеспечивает некая сила, обеспечивающая через эту защиту вытеснение в настоящем. Но что же вытесняется? Из ряда известных нам случаев, в которых клинически исследовалась "идентификация с агрессором" как центральный механизм патологического родительства, мы можем выяснить, что воспоминание случаев насилия в детстве, тирании и отвержения воспроизводится в точных потрясающих деталях. Что не вспоминается, так это связанный с переживаниями аффективный опыт. Анни вспоминала, как в детстве ее избивал отчим, и она вспоминала отвержение матери. Что она не могла вспомнить, так это ужас и беспомощность при переживаниях насилия и отвержения. Изначальные аффекты подверглись вытеснению. Когда терапевтическая работа оживила эти аффекты, и когда Анни смогла снова пережить их в безопасности ее взаимоотношений с терапевтом, она не могла больше причинять боль своему ребенку. Миссис Мач могла вспомнить отвержение, покинутость, инцестуозный опыт в своем детстве. Чего она не могла вспомнить, так это переполняющую ее тревогу, стыд и чувство никчемности, которые сопутствовали всей этой жестокости ее детства. Когда тревога, печаль, стыд, унижение были обнаружены и пережиты в терапии, миссис Мач больше не нуждалась в том, чтобы переносить боль и грехи своего детства на своего ребенка. С переживанием детского страдания вместе с воспоминаниями каждая из этих молодых матерей могла сказать: "Я не хочу, чтобы это случалось с моим ребенком".

Эти слова звучат очень знакомо. Многие родители, которые сами имели ужасное детство, не причиняют боли своим детям. Есть родители, которые явно или неявно говорят: "Я помню, как это... Я помню, как я был испуган, когда мой отец взрывался... Я помню, как я плакал, когда они увезли меня и сестру жить в этом доме... Я никогда не хочу, чтобы мой ребенок прошел через то, через что прошел я".

Для этих родителей боль и страдания не подверглись тотальному вытеснению. Они спасаются от слепого повторения патологического прошлого воспоминанием. С помощью воспоминания они идентифицируются с раненым ребенком (детским Я), тогда как родитель, который не вспоминает, может обнаружить свой бессознательный альянс и идентификацию с пугающими фигурами прошлого. Именно таким образом родительское прошлое отыгрывается в отношениях с собственным ребенком. Ключ к нашей истории с призраками лежит в судьбе аффектов детства. Наша гипотеза заключается в том, что доступ к детской боли становится мощным сдерживающим средством против ее повторения с собственными детьми, тогда как вытеснение и изоляция болезненного аффекта обеспечивает психологические предпосылки для идентификации с предателями и агрессорами. Неразрешенная загадка - почему в экстремальных условиях в раннем детстве некоторые дети, которые позже становятся родителями, сохраняют свою боль, не устанавливают роковой альянс с агрессором, который защищает эго ребенка от невыносимой опасности. Мы надеемся исследовать эти проблемы в дальнейшей работе.

Предложенная здесь теория, хотя и неполная, имеет практическое применение в психотерапии родителей и детей в тех семьях, где призраки родительского прошлого поселились в детской. В каждом случае, когда терапия приносит родителю воспоминания и переживания его детской тревоги и страдания, призраки уходят, и страдавшие родители начинают защищать своих детей от повторения собственного конфликтного прошлого.