Раздел 2. Классические литературы Древнего мира 36 страница

Сохранившиеся комедии Аристофана легко объединяются в три группы, соответствующие трем этапам его творческого пути; каждому из них свойственны специфические идейные и художественные особенности.

Комедии первого периода (425—421) отличаются наиболее ярко выраженной политической направленностью, объект критики всегда определен с максимальной точностью. Носителем публицистически-обличительного начала является хор, активно выступающий в пароде, парабасе и агоне; персонаж, олицетворяющий социальное зло, часто заимствует конкретные черты у реально существующего лица, но наделяется обобщенными признаками определенного типа — «демагога» (Кожевник), «философа» (Сократ), «посла», «судьи» и т. п. Характеристика такого героя создается преимущественно внешними или максимально конкретными признаками: от речей и подношений Пафлагонца пахнет кожей; «вознесенный» в мыслях Сократ помещается в гамаке, висящем между землей и небом; «осиная ярость» стариков-судей передается свисающим с их поясов острым жалом. Широко применяется фольклорная по своему происхождению гипербола, открывающая путь откровенному гротеску и шаржу.

Комедии второго периода (414—405) отличаются постановкой более общих вопросов и ослаблением персональной инвективы. Делается попытка включить хоровую парабасу в развитие сюжета и подчинить этой же цели эпизодические сцепки во второй половине комедии — наиболее успешно это осуществляется в «Лисистрате», где развязка наступает только в конце пьесы, и острая сюжетная ситуация держит зрителя в напряжении до последнего момента. Намечаются элементы индивидуализации в сподвижницах Лисистраты, а в образе Ксанфия («Лягушки») проступают черты раба не только как определенного социального типа, но и как живого человека.

Тенденция к индивидуальной характерности и бытовой конкретности персонажа получает дальнейшее развитие в комедиях третьего, последнего периода (392—388): наиболее наглядным его свидетельством является образ пронырливого и нагловатого раба Кариона в «Плутосе» — несомненный предтеча рабов новоаттической и римской комедии. Почти лишается значения партия хора: его основным занятием становятся дивертисментные номера и пляски в перерывах между отдельными эпизодами, настолько мало связанные с содержанием комедии, что для них даже не всегда пишется специальный текст, а только отмечается момент вступления хора с вставным номером.

377

Из всех произведений Аристофана именно «Плутос», завершающий его творческий путь (поэт умер около 385 г.), оказался наиболее близким и доступным в эпоху Средневековья и раннего Возрождения. Специфическая форма и обилие намеков на современные общественные отношения затрудняли восприятие его более ярких комедий уже в эллинистическое время, когда Аристофан стал предметом усиленного изучения александрийских, а затем римских филологов. Прямое влияние его комедий на новую западноевропейскую литературу ощущается в XV—XVII вв. только у Эразма Роттердамского, Рабле и Расина, переделавшего аристофановских «Ос» в «Сутяг». Хотя начиная с XVIII в. имя Аристофана становится символом нелицеприятной сатиры, бичующей общественные пороки (так его оценивали, например, Фильдинг и Гейне, Гоголь и Герцен, Белинский и Чернышевский), свойственные ему художественные приемы (обобщенность образов, материализованная метафора, гротеск) чаще встречаются у писателей, не декларировавших своей близости с Аристофаном (например, Салтыков-Щедрин, Маяковский). Для современного театра полностью сохраняют свое значение такие черты творчества Аристофана, как открытая тенденциозность («ярко выраженным тенденциозным поэтом» назвал его Энгельс. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 36, с. 333), активность общественной позиции, укрупненность образов, родственная сатирическому плакату, зримая конкретность в обличении носителей социально опасных явлений.

 

 

377

СРЕДНЯЯ АТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

Последние произведения Аристофана античная критика относила уже к так называемой «средней» аттической комедии, известной нам только по именам более чем пятидесяти поэтов, творивших на протяжении IV в. до н. э. (наиболее выдающиеся — Анаксандрид, Антифан, Алексид, Евбул), по фрагментам различной величины и названиям нескольких сотен пьес. Самым существенным отличием средней комедии от ее предшественницы — древней аттической комедии — был отказ от всеобъемлющей политической сатиры. Персональная инвектива только в очень редких случаях была нацелена против видных государственных деятелей; главный ее объект — хорошо известные всем афинским гражданам гуляки, параситы, повара, особенно часто — гетеры. Вместе с этими персонажами в среднюю комедию широко вливалась повседневная жизнь и бытовые типы Афин IV в.: представители различных профессий (комедии «Воин», «Флейтист», «Врач», «Живописец» и т. п.), чужеземцы, отовсюду стекавшиеся в Афины. Бытовая атмосфера царила, несомненно, и в бесконечных комедиях-травести, пародировавших как сами мифы (в том числе истории о рождении всевозможных богов — Зевса, Афродиты, Аполлона и Артемиды, Диониса), так и их обработку в трагедиях. Наиболее часто пародировался в IV в. самый популярный из трагической триады — Еврипид («Медея», «Елена», «Вакханки»), но не избежали этой участи Софокл и даже суровый Эсхил («Семеро против Фив»). Особо следует отметить названия комедий, данные им по характеру главного персонажа («Грубиян», «Распутники», «Себялюбец»), а также выдающие интерес драматургов к любовной теме («Безнадежно влюбленные», «Соперница»), и многочисленные названия по месту происхождения девушек («Беотиянка», «Лемниянка», «Коринфянка»); очевидно, маски и сюжетные ситуации новой комедии были во многом подготовлены уже ее предшественницей, средней комедией.

В композиционном и стилистическом отношении средняя комедия также значительно отошла от древней, знаменуя переход к совсем иной жанровой разновидности. Из ее языка ушла фантастическая щедрость и необузданная дерзость, столь свойственная ранним комедиям Аристофана. Вместе с падением роли хора исчезли такие яркие и своеобразные части древней комедии, как парод, парабаса, агон, и хоровые партии почти целиком превратились в вокально-танцевальные интерлюдии, которые только делили пьесу на комплексы речевых сцен, близко напоминающие пять актов новой европейской драмы. Зато значительно больше внимания драматурги должны были уделять построению живой, увлекательной интриги, разработке характеров, поискам средств речевой выразительности.

Таким образом, и по этой линии на долю средней аттической комедии выпало подготовить новые успехи жанра, достигнутые им уже в конце IV — начале III в., т. е. во времена раннего эллинизма.

 

 

ГЛАВА 3. ГРЕЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА КЛАССИЧЕСКОГО ПЕРИОДА. ПРОЗА (Т.А.Миллер)

Введение

378

С конца V в. в аттической классике на первый план выступают новые формы словесного искусства. Наряду с литературой, предназначенной для декламации, появляется литература только для чтения.

Новыми стали и содержание и техника художественных произведений. Свою классическую форму получает проза — историческое повествование, ораторское выступление и философский диалог. Именно прозой писатель говорил теперь о судьбе народа, о достоинстве человека, о его отношении к обществу и другому человеку. Литература приблизилась к повседневной жизни: главной темой классической прозы V—IV вв. стала полисная современность, показанная без исторической дистанции, без мифологической условности, с фактографической точностью.

Наступление «века прозы» было обусловлено потребностями полисной демократии как системы управления, при которой умение оратора воздействовать на массовую аудиторию играло решающую роль при принятии законов в народном собрании и при вынесении приговоров в суде.

И такая высокая словесная культура была создана. Она сформировалась в результате того нового способа обучения, который получил распространение в Греции в середине V в. и послужил началом всего последующего гуманитарного образования в Европе. Его зачинателями стали софисты («учителя мудрости») — выходцы из восточной и западной окраин эллинского мира. Путешествуя из города в город, они выступали с платными лекциями и брались любому открыть секреты ораторского успеха, сообщая своим слушателям особые приемы для умелого составления речей. Афины были наиболее удобным полем их деятельности, и здесь уже к концу V в. новая техника литературного мастерства принесла свои реальные плоды в виде произведений аттической прозы, далеко ушедших и по идейному содержанию, и по своей форме от традиций предшествовавшей им ионийской прозы.

 

 

378

ИОНИЙСКАЯ ПРОЗА
VI—V ВВ. ДО Н. Э.

Прозаическая литература появилась в Греции на ионийском диалекте в демократических полисах Малой Азии в VI в. как одна из форм нового осмысления того мира, с которым столкнулись греки после великой колонизации (VIII—VI вв. до н. э.). В отличие от поэзии проза не требовала музыкального аккомпанемента и была языком рабочих будней, а не празднеств. Она стала антиподом поэзии, «языка богов», как язык здравого смысла. С самого начала в ее развитии наметились два пути: с одной стороны, отвоевывание у поэзии ее тематики — воплощение в прозе нового ви́дения мира, с другой — освоение опыта поэтической стилистики, т. е. овладение художественными приемами поэзии.

На основе фольклора еще в VI в. возникли такие прозаические жанры, как басня, «изобретателем» которой по традиции считался раб Эзоп с Самоса, и любовная новелла («Милетские рассказы»). Однако литературную обработку басня получила лишь в IV—III вв. до н. э. Свод басен дошел до нас в нескольких редакциях, причем самая ранняя из них относится к I в. н. э., а новелла — к более позднему времени, поэтому знакомство с литературной греческой прозой начинается с жанров не беллетристических, а исторических и философских, возникших в виде двух типов словесного выражения — повествования и афористической сентенции.

За первыми авторами повествовательной прозы в науке утвердилось название «логографы» (от logos — рассказ). Логографы описывали тот новый мир, с которым соприкасались греки, когда все Средиземноморье стало доступно их практическому опыту. Они несколько изменяли и пополняли те сведения, которые нес в себе эпос, критиковали мифы и свое главное внимание сосредоточивали на истории отдельных местностей и народов. Древнейшими логографами были Ферекид с острова Лероса, Кадм и Гекатей из Милета. От Ферекида сохранились фрагменты сочинения на тему гесиодовской «Теогонии», от Кадма — только заглавие хроники «Основание Милета и всей Ионии», от Гекатея — отрывки двух сочинений — «Генеалогий» и «Периэгесис» («Объезд земли»).

Стиль этих прозаиков близок к устной речи и фольклорному сказу, обработка материала еще лишена строгого критического анализа. Вместе с тем у них уже наметилась схематизация: появился хронологический счет по поколениям (у Гекатея) и своего рода план этнографических описаний заморских стран, народов,

379

обычаев. Мифологические темы в прозе стали трактоваться иначе, чем в эпической поэзии: Ферекид отвлеченно толковал мифологические образы, Гекатей стремился освободить мифологические рассказы от элемента чудес. В его фрагментах сохранилось любопытное свидетельство первых шагов критической мысли: «Я описываю эти вещи так, как они мне кажутся правильными; ведь рассказы греков, на мой взгляд, разноречивы и смехотворны».

Наметилась тенденция к обобщающим описаниям географических и исторических знаний эпохи. Гекатей включил в свой «Объезд земли» карту и описание всех тех местностей (Азии, Европы, Африки), с которыми знакомились ионийские купцы, доплывавшие до Кавказа, Испании и Египта. В «Генеалогиях» он излагал последовательную историю героического периода, расположив в хронологическом порядке мифы о героях, начиная с потомков Девкалиона.

В культуре рабовладельческих полисов повествовательная проза модифицировала эпическое наследие, приспосабливая его к новым нуждам.

В еще более резкой форме отход от традиций героического эпоса осуществлялся в ту эпоху в греческой науке, которая благодаря отсутствию теократии в греческих полисах смогла подняться на ступень, недостижимую для ученых Востока: из эмпирического знания она превратилась в философию, перейдя от исследования частных закономерностей к построению общей картины мира как целостного единства, где все элементы взаимосвязаны и подчинены единому закону. Ее родоначальником принято считать милетского гражданина, астронома Фалеса, который в начале VI в. в противовес космогоническому мифу о рождении мира от Матери-Земли дал объяснение мироустройства как антиномии единого и многого, примиряемой общей первоосновой всех вещей (в глазах Фалеса это была вода). Принцип антиномичности мира был воспринят от Фалеса всей греческой наукой и уже к концу VI в. нашел в ней три несходных решения.

На востоке, в Ионии, последователи Фалеса продолжали объяснять единство видимого мира наличием в нем первовещества («воздух» — Анаксимен VI в.; «огонь» — Гераклит VI—V в.). На западе, в Сицилии и Южной Италии («Великой Греции»), пифагорейцы в VI в. заговорили о структурном единстве мира, объявив принципом космического единства «число», т. е. закономерность числовых пропорций, наблюдаемую в движениях небесных светил. Там же, на западе, на рубеже VI—V вв. возник еще один способ сведения всех вещей в мире к общему первопринципу. Эта третья гипотеза усматривала единство мира не в материальном субстрате и не в сходстве структурного построения, а в самом свойстве вещей быть, существовать. Родоначальником третьего направления греческого рационализма был Ксенофан из южноиталийского города Элеи. По имени этого города последователей Ксенофана, развивавших его учение о бытии, называли элеатами. Космос, мир понимался элеатами как нечто неизменное, вечное, не возникающее и не уничтожающееся, единство — как реально существующее, многообразие — как видимость.

Дифференциация восточного и западного путей эллинской философии нашла свое отражение в формальном различии тех словесных жанров, которыми она пользовалась. Если на западе элеаты писали поэмы (от пифагорейцев сочинений не осталось), то на востоке ионийские мыслители излагали свои мысли прозой — афористическими сентенциями, близкими к вещаниям оракулов. Ни одно из их сочинений не дошло до нас полностью, больше же всего фрагментов (свыше 100) сохранилось от Гераклита Эфесского. По ним можно судить о торжественном стиле этой ранней философской прозы: мысли излагались в ней авторитарно, без дедукции и анализа, в назывных предложениях типа: «свойственно всем — размышлять» (фр. 113; 91). Рифмой и повторами подчеркивались логические антитезы и параллелизмы. Обычными для Гераклита были такие фразы: «Море — вода чистейшая и грязнейшая, рыбам желанная и спасительная, людям — нежелательная и гибельная» (фр. 61; 52); «Холодное согревается, горячее остывает, влажное высыхает, сухое орошается» (фр. 126; 39).

Жанр дедуктивного, «жреческого» вещания, равно как и повествовательный жанр хроник получили прямое продолжение в V в. Самым знаменитым преемником традиций философской прозы VI в. был атомист Демокрит из Абдер (род. ок. 460 г. до н. э.). От него сохранилось около 300 фрагментов, в которых ясно ощущается стиль сентенций. Вот, например, одна из них: «Бедность при демократии столь же предпочтительна так называемому благополучию при единовластии, сколь свобода — рабству» (фр. 251; 147).

Сочинения логографов V в. известны нам в основном лишь по названиям, которые позволяют, однако, судить о большой популярности их работы. Так, мы знаем, что историю Аттики описывал Ферекид Афинский, историю сицилийских греков — Антиох Сиракузский, «Лидийские истории» составлял Ксанф из Сард, а «Персидские истории» и «Летопись Лампсака» — Харон Лампсакский и т. д. Тогда же, помимо

380

этих местных хроник, в которых собирались факты мифологии и этнографии, появлялись и труды биографического характера, например «О древних поэтах и музыкантах» Главкона из Регия, «О поэтах и софистах» Дамаста, «О Фемикстокле и Перикле» Стесимброта с острова Фасоса. Самым плодовитым логографом V в. был Гелланик с Лесбоса, которому принадлежало 28 произведений, в основном на темы киклических поэм («Форонида», «Троянские события», «Атлантида» и др.).

Наряду с произведениями, продолжающими традиции VI в., на ионийском диалекте в V в. были созданы сочинения, по своей идейной направленности уже близкие новой культуре Афин и несущие в себе первые зачатки антропологизма, т. е. стремления рассматривать человеческую жизнь в ее причинно-следственных отношениях. Писателями, открывшими этот путь, был историк Геродот из Галикарнасса (ок. 485 — ок. 425), которого Цицерон назвал «отцом истории» («О законах», 1, 5), и врач Гиппократ с острова Коса, прозванный «отцом научной медицины».

Первый греческий историк принадлежал к тому поколению малоазийцев, чье детство совпало со временем экспансии персов на Балканы, зрелый возраст — с периодом возвышения Афин, старость — с началом Пелопоннесской войны. Около десяти лет он провел в путешествиях, посетив Египет, Финикию, Сирию, Геллеспонт, Вавилон — те места, где были эллинские фактории. Потом, как и многие его современники, бывал в Афинах и умер гражданином Фурий — панэллинской колонии, основанной в 443 г. в Южной Италии. Его «История» предназначалась для афинской публики и была ею принята с восторгом: как гласит предание, афиняне наградили Геродота огромной суммой в 10 таланов. Эллинистические филологи разделили его труд на девять книг и назвали «Музы».

И по замыслу, и по объему это сочинение существенным образом отличается от хроник логографов; писатель не довольствуется простым наблюдением фактов, а стремится выяснить причины событий и их закономерности. Свой рассказ Геродот начинает словами: «Вот изложение исследования Геродота Галикарнасского, чтобы не забывалось со временем людское прошлое и не оставались неизвестны великие и дивные подвиги, свершенные эллинами и варварами, а также причина, по которой они воевали друг с другом».

Пользуясь данными ионийских хронистов, Гекатея прежде всего, а также собственными путевыми наблюдениями и сведениями, полученными от персов и египетских жрецов, Геродот описал царствования лидийских и персидских правителей VII—V вв. до н. э., их походы и завоевания, столкновения с греческими полисами и покорение народов, населяющих близлежащие земли. Основную часть своего труда Геродот посвятил греко-персидским войнам 490—478 гг. (кн. V—IX), предпослав ей «персидскую историю» (кн. I—IV), историю народов, с которыми воевали персы. Нить рассказа о четырех персидских царях — Кире, Камбизе, Дарии, Ксерксе — обросла самостоятельными историями Лидии, Скифии, Вавилона, Египта и греческих полисов, и хронологическое повествование о возвышении и падении могущества Персии превратилось в полотно всеобщей истории известного тогда грекам населенного мира. При этом заметки логографов не только были приведены в систему, но и получили особое истолкование. Экспансию персов, победу эллинов Геродот стал объяснять закономерным следствием их образа жизни: воинственность персов — их страхом перед властелином, свободолюбие греков — их подчинением закону. Победа афинян утверждала в его глазах превосходство эллинского образа жизни над восточной деспотией.

«История» Геродота — первое дошедшее до нас полностью произведение ионийской прозы, и оно дает нам возможность судить о той художественной традиции, которая легла в его основу. По типу восточных хроник Геродот ввел чуждый для грека хронологический счет по царствованиям. Его географические и этнографические отступления построены по плану, уже выработанному предшественникам: если Геродот заводит речь о той или иной местности, то упоминает о ее размерах, форме, климате, реках; если он дает этнографический экскурс, то рассматривает страну, народ, чудесные истории; говоря о народе, описывает его предысторию, образ жизни и нравы. Почерпнутые из хроник сведения о лидийских и персидских царях полны сказочных мотивов и сюжетов, и повествование ведется в двух стилях — сухой и точный стиль научного изложения чередуется с полуразговорным красочным стилем народных новелл и легенд. При обрисовке исторических персонажей используются фольклорные мотивы и приемы. По образцу сказки Геродот ставит рядом со своими главными героями фигуры их советников: недалекому лидийскому царю Крезу противопоставлен мудрец Солон, персидским царям Киру и Камбизу — Крез, обретший мудрость в своем несчастии. Описание их жизни украшено разнообразными сказочными мотивами. Так, например, в историю Креза включены три вопроса, которые задает царь мудрецу (Крез — Солону I, 30—32), рассказ об

381

охоте на кабана (ср. «Одиссея», XIX, 428) и о нечаянном убийстве гостем сына своего хозяина (I, 35—45); в форме яркой новеллы, построенной на мотиве подкинутого царского внука, воспитанного пастухом и опознанного потом по детским пеленкам, показано детство Кира (I, 107—120); избрание Дария на царство связано с рассказом о хитром конюхе, который ловко заставляет заржать жеребца своего господина и тем обеспечивает своему хозяину победу (III, 84—86).

Влияние фольклора сказалось не только в этих законченных новеллах, но и в выборе подробностей, которые Геродот сообщает о своих героях. Очень часто встречаются у него излюбленные сказочные числа: три, семь, тысяча: три ответа дает Крезу Солон (I, 30), три посольства посылает Отан к своей дочери (III, 68), три брата приходят к Македонию (V, 17); семь персов держат совет о низложении самозванца (III, 71), тысячу, две тысячи и четыре тысячи персов убивает Зопир в Вавилоне (III, 157). Несколько раз упоминается о роскошном платье как царском подарке (Камбиз дарит пурпурное платье царю эфиопов, III, 20; жена Ксеркса дарит мужу сотканный ею прекрасный плащ, III, 109) — деталь, мало что говорящая греку, но обычная в восточном фольклоре (см. библейское сказание об Иосифе, кн. Быт., 41, 42, 45).

По широте охвата событий «История» Геродота была сопоставима лишь с эпосом, и именно у эпоса он заимствовал многие из своих композиционных приемов: как и в эпосе, его изложение сосредоточено вокруг одного главного лица, монотонное повествование оживляется прямыми речами персонажей, и ход рассказа замедляется пространными экскурсами. По образцу гомеровского каталога кораблей («Илиада», II, 494—760) он перечисляет народы, участвовавшие в походе Ксеркса (VII, 61—99), и, как эпические поэты, то и дело отходит от основной сюжетной линии и углубляется в побочные описания.

Вместе с тем автор создает целостную картину, части которой соотнесены друг с другом и находят в ней свою интерпретацию. Симметрично уравновешивая различные эпизоды в общем контексте своего рассказа, он устанавливает между ними структурную перекличку, а постоянным повторением одного мотива связывает все исторические звенья этой цепи в единую закопченную ситуацию. Вся описанная Геродотом эпопея предстает как одна многоактная драма, герой которой — персидская держава — совершает сначала величественные подвиги, подчиняя себе огромные пространства Азии, затем преступает положенный естественный предел, стремясь простереть свое владычество на Европу, и в наказание за это низвергается с достигнутых высот. «История» приобретает трагическое звучание, и Геродот достигает его нарочитым распределением материала и чисто драматическими приемами композиции, сталкивая в своем изложении ситуации полного благополучия и обрушивающейся беды, трагической иронии и прозрения. Примером одного из самых потрясающих мест геродотовской истории может служить царствование Креза (I, 26—91), когда в сплетении красочных эпизодов разыгрывается жизненная драма, герой которой от беспечного благополучия и гордой самоуверенности через беды и страдания приходит к познанию вечного, единого для всех людей закона возмездия, карающего человека за чрезмерное счастье и надменность.

«История» Геродота была осмыслением сложнейшего периода в историческом развитии Греции, периода, когда в жестоком столкновении с персами она отстояла свою независимость и господствующим социальным устройством стала рабовладельческая демократия. И это осмысление дано здесь с позиций крепнущего Афинского государства. Нравственные и идеологические представления, которыми жило афинское общество в период его расцвета, обусловили рождение исторического жанра и характер интерпретации мировых событий, отраженных в труде Геродота. Эсхиловские «Персы» определили общую этическую мысль его исследования, а вся атмосфера политической и духовной жизни Афин породила его идею эллинства как личной свободы и общей подчиненности всех людей только закону (VII, 103).

Если у Геродота действующий в природе закон причины и следствия распространялся на человеческие судьбы в истории, то в гиппократовской медицине тот же закон был приложен к анализу физических состояний человека. Из эмпирического искусства, связанного с культом бога Асклепия, греческая медицина превратилась в V в. в систематизированную науку. Подобно Геродоту, который объединил разрозненные сведения хронистов, Гиппократ впервые объединил все уже накопленные врачами сведения в одну общую картину и от простого описания болезней по их протеканию перешел к выяснению их причин и способов лечения.

Гиппократу приписывался так называемый «Гиппократов корпус» — собрание свыше 50 медицинских текстов, написанных в V—IV вв. на ионийском диалекте разными авторами. Часть этих текстов принадлежит, несомненно, самому Гиппократу и врачам его школы.

Гиппократова медицина предлагала новую трактовку физиологических состояний человека:

382

перестав объяснять болезни вмешательством божества, она устанавливала зависимость человека от мира природы и искала естественных причин его здоровья и заболеваний. Человеческий организм стал рассматриваться как микрокосмос, устроенный по аналогии с макрокосмосом природы, его здоровье — как равновесие «первоэлементов» (соков — крови, слизи, желчи и черной желчи) внутри него, болезнь — как нарушение равновесия и преобладание одного из элементов. Человеческое тело начали осмысливать как часть природы и причину недугов стали видеть в климате, полагая условием здоровья организма его равновесие с окружающей географической средой. В любопытном трактате гиппократова корпуса «О воздухе, водах и местностях» обобщены наблюдения над многими народами и впервые сделана попытка установить причинную связь между характером народа и географией местности. Анализ причин делал возможным предвидение хода болезни и ее лечения.

Значение гиппократовского метода выходило далеко за рамки чисто медицинской практики. Этот первый опыт рационалистического осмысления человека оказал огромное влияние на выработку новых методов в историографии и философии V—IV вв.

 

 

382

АТТИЧЕСКАЯ ПРОЗА V В. ДО Н Э.

Аттическая проза утратила многие черты своей предшественницы. Интерес к диковинному — к этнографии, географии, далекому прошлому — сменился интересом к настоящему моменту, к актуальной жизни полиса. С легендарных героев истории основное внимание сместилось на обычного человека, современника; с грандиозной исторической эпопеи, раскрывающей непреложный закон божественного возмездия, на драматические конфликты политической борьбы полисов с ее столкновением человеческих страстей и материальных факторов. Аттическая проза выработала новую концепцию человека. Изменились ее жанры: на первое место выступило ораторское искусство, повествовательная литература во многом подчинилась его влиянию. Философская проза перешла от сентенций и афоризмов к новым формам диалога и трактата. Формирование литературной прозы на аттическом диалекте определялось двумя факторами: проблематикой, рождаемой жизнью полиса, и новой словесной техникой, разработанной софистами. Система ее жанров и изобразительных средств развивалась в прямой связи с рационалистическими течениями века, и два периода в истории аттической прозы — начальный и зрелый — могут быть названы периодами влияния софистики (V в.) и школ Исократа и Платона (IV в.).

Наши сведения о первых «наставниках мудрости» отрывочны и неполны. Большая часть того, что они писали, сохранилась в виде кратких фрагментов. Самыми знаменитыми софистами V в. были Протагор из фракийских Абдер, Продик с острова Кеоса, Гиппий из Элиды и Горгий из сицилийских Леонтин. Они не составляли корпорации, учили независимо друг от друга и часто расходились во мнениях. Их объединяла, однако, общая профессиональная задача — по-новому воспитать человека, сделать его способным к участию в политической жизни. Если греческая наука VI в. разрушила эпическую картину космоса, то педагогика софистов нанесла не меньший урон эпическому представлению о человеке, отказавшись от аристократического понимания человеческого достоинства и доблести (aretē) как природного и божественного дара, заменив его новым пониманием «доблести», достигаемой воспитанием, обучением, шлифовкой человеческой природы. Софисты напоминали рапсодов тем, что так же, как рапсоды, разъезжали по городам, очаровывали публику своими чтениями и учеников своих заставляли заучивать наизусть целые речи. Но то отношение к миру, человеку и словесному творчеству, которое софисты несли слушателям, опиралось не на эпос, а на знакомый уже Гераклиту релятивистский принцип: «О каждой вещи можно высказать два противоположных мнения». Отталкиваясь от него, софисты отказывались как от искания неизменной научной истины, так и от слепой веры религиозным авторитетам и направляли все свои усилия на то, чтобы научить человека пользоваться этим свойством амбивалентности суждения. Областью своих исследований они делали не объективную истину факта, а субъективную правильность мнений и для этого предлагали новые критерии ценности. Близкий к ионийским материалистам Протагор таким критерием считал чувственный опыт человека. Его знаменитое изречение гласило: «Человек есть мера всех вещей, существующих — в том, что они существуют, несуществующих — в том, что они не существуют». В отличие от него сицилиец Горгий настаивал, что не существует никаких внешних мерок в оценке человеческого поведения, кроме выгоды данного момента. Софистика опрокидывала привычное для грека представление о законе и традиции как о чем-то священном и неизменном и вводила новую концепцию человека, рассматривая в нем природу (physis) как постоянное, неизменное начало, а обычаи, привычки (nomos) — как изменчивую условность.