Три билета до Москвы. Часть третья

Я вновь ехал в Москву, не прошло и пары месяцев. В этот раз я согласился сразу, не задумываясь ни на секунду. Борьба перестала быть для меня испытанием и преодолением, превратившись в образ жизни, и частично даже в работу. О страхе не было и речи, ведь бояться своей работы – это, мягко говоря, не профессионально. Я считал себя профессионалом.

По стечению обстоятельств с Нижнего на акцию ехал я один. Кто-то из ветеранов действительно не мог сорваться; молодые же бойцы, как мне показалось, специально придумывали отмазки. Боялись. Я сам к тому моменту пробыл в «движухе» чуть больше полугода, но времени зря не терял, и потому быстро стал считаться матерым. И фортовым. Мне казалось, что даже в случае залета на долгие годы удача ни за что не отвернулась бы от меня. Не знаю, почему, но я был в этом уверен.

Как и в первую мою поездку, на дворе вновь стоял ноябрь. В это время года Москва выглядела особенно удручающе и недружелюбно. Сколь бы не были велики внутренние силы человека, под гнетом погруженного во мрак поздней осени мегаполиса он неминуемо чувствовал себя одиноким и беззащитным. Чужим в столице был каждый приезжий – в независимости от времени года.

На вписке я почти не увидел новых лиц – все те же, мои подельники по министерству. В то время по стране было раскидано семь-восемь десятков отчаянных безумцев, по зову столичного руководства собиравшихся вместе и шедших на очередной самоубийственный штурм. Интернет-умники в своих ЖЖ-шечках называли нас «отребьем, разменными монетами собственных вождей». Мы на них даже не обижались – грешно ведь на дураков-то. Партия тогда держалась именно на нас, горстке одиозных отморозков, и наши предводители просто не могли этого не понимать. Мы не сомневались, что нас ценят.

В тот раз нашей целью был главный офис крупной нефтяной компании, повадившейся кидать своих рабочих и терроризировать независимые профсоюзы. То, что от наших действий зависела судьба десятков тысяч простых людей, воспринималось нами уже привычно. Беспокойство вызывало другое: нам предстояло штурмовать офис коммерческой организации, охрана которого не была пресыщена политическими захватами. И, как назло, «акционеры» в этот раз собрались исключительно крепкие и подтянутые; девушек почти не было. Риск того, что охрана всех нас перестреляет, был еще выше, чем при захвате министерства.

Организаторами акции выступили те же люди, что и в прошлый раз, при захвате министерства. Надо сказать, эти двое мне решительно не нравились. Пафосные и надменные, они не желали выслушивать критику и «рацухи», свято веруя в свой тактический гений. Они смаковали собственную жертвенность – выставляли напоказ то, что за организацию акций их может ждать больший срок, нежели нас. В наших кругах выскочки были не в почете, и ни я один недоумевал, как эти двое смогли заслужить доверие высшего руководства.

Ходила молва, что это достаточно авторитетные в «движухе» люди, с внушительными послужными списками. Наши враги, разномастные борцы с экстремизмом, мечтали увидеть их не то что за решеткой – в морге. Это был весомый повод для признания нами их авторитета.

Но я все равно их недолюбливал. К. мне просто не нравился, напрягал своим занудством, смехом над собственными плоскими шутками. На моё дружелюбное «как дела?» он ответил, что будет разговаривать со мной только о партии; будто я ему в душу собирался лезть. Его напарника, П., я вообще не понимал. Хотя бы то, что он, будучи простым русским парнем, добровольно принял традиционно чуждую русским веру, вызывало у меня хроническое недоумение.

По традиции, накануне мероприятия организаторы раздавали специальные роли. На штурмовика я не тянул – здоровяков в тот раз и без меня хватало. Для знаменосца я, напротив, был слишком крупноват и непроворен. На миг я даже успел расстроиться: думал, что не найдется для меня особой роли, придется стать обычным акционером.

Но роль нашлась, причем незаурядная и рискованная. Организаторы решили заблокировать здание, закрыть все его входы и выходы на цепи и замки. С точки зрения закона, это было подсудным делом. Сродни похищению. Я получил обмундирование и инструкции. Уж если бы кого и посадили, то в первую очередь меня. Мне было похуй. Я был готов.

За пятнадцать минут до начала акции наши ребята мелкими группами кружили поодаль от злополучного здания. Стоял смурый осенний день, и наши серьезные, чуть вытянувшиеся лица не выделялись из толпы по-осеннему угрюмых пешеходов. Сидя на автобусной остановке, я с любовью глядел на наших ребят, прогуливавшихся рядом. Непримиримые бойцы, радикалы, идеалисты. Братья. Я радовался за нашу Родину, что она взрастила таких сыновей. Я гордился тем, что я один из них.

- Пошли, время, - прошептал командир нашей группы, вставая с лавки.

Неторопливо надвигаясь с разных сторон, наша свора сколачивалась в единое целое. Наше войско, мало похожее на случайных прохожих или демонстрантов, приближалось к главному входу. В авангарде шли статные штурмовики; кто-то по дурости был одет в милитари; знамена скрывались в студенческих тубусах, отдаленно напоминающих противотанковые гранатометы.

«Нам пиздец», - совершенно спокойно подумалось мне. Я живо представлял себе ощущение, возникающее в момент проникновение пули в человеческую плоть. И ни капли не боялся.

Дверь легко подалась навстречу, и мы всей ватагой ринулись внутрь. Охраны в холле не было, только «аборигены». Мне никогда не забыть этих визгов, этих лиц офисного планктона, когда они нас увидели. Уверен, многие из них успели тогда попрощаться с жизнью; возможно, кто-то вспоминает наш штурм как единственное в жизни тревожное событие, и до сих пор заикается. Нам же было насрать на них, у нас были свои дела.

Я устремился к запасному входу. Судя по планам здания (невесть каким образом добытых организаторами) мне следовало бежать вперед, свернуть направо и – до конца коридора. Главная сторожка почему-то на плане отмечена не была, и я с разбега налетел на выскочившего из-за двери здоровенного дядю-охранника. Мне патологически везло на амбалов.

- Ты зачем сюда пришел? – с осуждением, но совершенно без агрессии спросил меня амбал.

Он поднял меня с пола и нес под мышкой, как котенка.

- Так я это, в гости, - спокойно ответил я.

- Не, нам такие гости не нужны. Давай-ка уходи.

Он опустил меня на ноги уже в холле, прямо напротив выхода. Не по своей вине, но я уже облажался. Мне следовало сделать хоть что-то для того, чтобы помочь ребятам. Например, попробовать потянуть время.

- Не, я не пойду, серьезно.

- Это еще почему?

- Мне здесь очень, очень нравится…

- А, ну тогда извиняй, - ответил охранник и плашмя выкинул меня за дверь, профессиональным молниеносным движением.

Дядька, поначалу показавшийся мне тормозом, был неторопливым, но искушенным профессионалом; и времени я нисколько не протянул. Мгновеньем спустя, в ту же обледенелую лужу один за другим прилетели два футбольных хулигана, наши чебоксарские активисты. Дверь за нами заблокировалась. Мы не знали, что делать.

На другой стороне улицы, чуть в отдалении, я приметил П., одного из организаторов. Я побежал в его сторону, а фанаты, не разобравшись, бросились наутек. П., сосредоточенно оглядывая фасад здания, крутил в руках мобильный телефон.

- Что делать, П.? Дверь заблокирована! – выпалил я.

- Жди, - спокойно ответил он, надменно взглянув на меня, неудачника.

И тут из-за стен здания отчетливо послышалось два хлопка, затем еще три. Выстрелы. Мое сердце обливалось кровью: там, за закрытой дверью, моих братьев нашпиговывали свинцом, а я, лопух, стоял на улице и совершенно ничего не мог с этим поделать. На лице П. не дрогнул ни один мускул. Он набрал чей-то номер и безразлично заговорил в трубку:

- Тут у нас стрельба. Да… Да хуй знает, может, и положили… Да, зови… Давай.

Я не знал, что мне думать. Дрожащие от праведного гнева пальцы сжимались в кулаки, я смотрел на П. с ненавистью, уже готовился замахнуться… Но в этот момент наши ребята всей гурьбой высыпали на улицу из злосчастного здания, на ходу разворачивая флаги и растяжки, выстраиваясь в шеренгу. Дверь за ними захлопнулась. Было непохоже, что кого-то ранили или убили. Я устремился к ним.

- Да там охранники прибежали, ёбнутые на всю башку, - пояснил мне мой хороший знакомый, парнишка из Северодвинска. – Один ствол достал, в потолок шмалять начал, разъёба. Потом Дашке мурманской к башке Стечкин приставил, орал, что мозги ей вышибет, если мы не уйдем. Хули, вышли. Типа, план «Б», - улыбнулся он, раскладывая удочку с надетым на нее флагом.

Цепью и замком я заблокировал решетку у главного входа и, для пущей уверенности, сам к ней приковался. Наша толпа перекрыла проезжую часть. Шумные и яростные, мы быстро обратили на себя внимание огнем файеров, складным скандированием и вызывающе яркими знаменами. Через считанные минуты толпа журналистов на другой стороне улице была сравнима с нашей. П. к этому моменту куда-то исчез.

Первые наряды милиции прибыли лишь через полчаса. Погрузить нас всех в две «Газели» не получилось бы при всем желании. Менты, совершенно не стесняясь камер журналистов, вытаскивали ребят из сцепки с особой жестокостью, клочьями вырывая волосы на голове, ударяя ногами в пах. Мы из принципа держались до последнего, и лишь через пятнадцать минут стражи порядка, затолкав в «Газели» человек двадцать, уехали восвояси. Наша свора, вдвое меньше прежней, подохрипшая, с единственным оставшимся флагом, продолжила акцию. Большинство журналистов, отсняв превосходный материал, уже разъехалось. Мы продолжали стоять.

По слухам, ОМОНовский ПАЗик вновь застрял в пробке (о, как мы любили московские пробки!). Вместо него приехали еще одна «Газель» и два патрульных «Форда». Менты, флегматичные и усталые, без особого энтузиазма надергали из толпы с дюжину моих камрадов. Не удивлюсь, если многие из них сыграли в поддавки, не желая мерзнуть и второй час подряд срывать глотку. По правде, у меня у самого возникало такое желание. Мы проводили взглядами отъехавшую «Газель».

Если мне не изменяет память, нас осталось семеро – не то что бы смелых, но отчаянных и упертых. Мы с боем проебали последнее знамя. Мы начисто сорвали глотки. Мы тупо замерзли стоять на улице. Последние журналисты ушли вместе с отъездом «Газели». Словно фанатичные полоумные артисты, мы продолжали наше выступление для четырех зрителей – ментов. Они не собирались нас задерживать.

- Ребят, вы не устали? – спросил нас сержант, безразлично закуривая. – Домой не собираетесь?

Мы, честно говоря, уже задумывались над этим вопросом, но из принципа ответили, что нет, не собираемся. Не понятно, для кого, не понятно, зачем, мы хрипели уже раз по двадцать озвученные нами лозунги. Все это выглядело уже не то что глупо – скорее, жалко.

- Ребят, ну не тупите вы: концерт закончился, все зрители ушли, - без пафоса, без наезда продолжил через пять минут тот же сержант. – Вон, даже журналюги свалили. Отцепляйтесь и уходите, мы не будем вас винтить, реально. ОМОН с минуты на минуту должен подъехать. Сами знаете, они с вами цацкаться не будут.

Он все говорил по делу, но мы из принципа не хотели идти с ментами на компромисс. Простояли еще пару минут, устало переглянулись и молча кивнули головами. Я достал ключ из левого носка (мы всегда их прятали – на всякий случай). Отцепился. Мы не убегали – мы просто уходили в сторону метро. С чувством выполненного долга.

 

***

 

Из-за кухонной двери доносились голоса. Я, сидя в гостиной неподалеку, слышал их отчетливо – на свою беду.

- Это пиздец! Я не припомню ни одного такого случая! – возмущался П.

- Так правильно, потому что это – первый, - проскрипел в ответ К.

- Бля, это ж надо: съебаться с акции! Знать, что твои друзья в ментовке, что они будут за все отвечать по полной – и съебаться!

Первое, что мы сделали, «съебавшись», - это купили воду, сигареты и продукты для дачки ребятам, и сразу же направились в ОВД, куда их, по нашим предположениям, должны были отвезти. Мы были готовы к тому, что нас загребут прямо в отделении. Нам было без разницы. За день в поисках ребят мы объездили три отделения, пока от К. не поступил приказ не палиться.

- Предательство. В самом чистом виде.

- Да, именно так. Они всех предали: не только ребят, но и Вождя, и партию. И нас с тобой – тоже. В акции приняло участие сорок два человека, а задержано всего тридцать пять. Бля, и что мне, интересно, теперь писать в пресс-релизе? – не унимался П.

- Хуй с ним, с релизом: ты подумай, что журналисты теперь напишут. Вот это уже полный пиздец!

Мне не нравилось ощущать себя неизвестным героем информационной войны – ни положительным, ни отрицательным. Таким ли героем я хотел быть? Стоило ли это того, чтобы пожертвовать всем в этой жизни?

- Да я уже думал. Все это нельзя так оставлять, понимаешь? Кто-то должен за это ответить! Они там в регионах чё, совсем охуели – отправляют нам хрен знает кого?! Трусов и предателей! А разъёбываться, между прочим, приходится не кому-то, а нам!

- Ну так. Кажется, пара-тройка партбилетов ляжет на стол. Ну, и выговоры остальным въебём. Посмотрим еще, что дадут задержанным, а там уж и решим.

Мы, предатели, еще днем договорились, что если на ребят заводят уголовки, то мы дружно, строем идем к ментам – с повинной. Ребята получили по пятнадцать суток, да и то не все. Хуйня. Они сами не оценили бы, приди мы, как дураки, сдаваться на «пятнашку».

Я ехал домой полностью разбитым. Идея, которая на продолжительное время стала для меня единственной, ради которой я жил и не боялся костьми лечь, в один момент разочаровала меня. Путь воина, воинское братство, свержение несправедливых правителей… Вся эта священная для нас, регионалов, метафизика москвичами воспринималась как формальности, укрепляющие корпоративный дух. Духом братства в Москве и не пахло.

Мы, регионалы, занимались борьбой, москвичи же – политикой. Разница была очевидна: в то время, пока мы мутили акцию за акцией, привлекали сторонников, сидели по ментовкам и изоляторам, лишались здоровья и нервов, они, наши столичные «камрады», больше сил тратили не на войну с государством, но на травлю друг друга. Развлекали себя заговорами мадридского двора, делили министерские портфели. Мне все это было не то что чуждо – противно.

Вернувшись в Нижний, непривычно крошечный после Москвы, безнадежно провинциальный, я долго не знал, как мне жить дальше. Это уже вошло в традицию: всякий раз я возвращался из Москвы другим человеком. Потому что столица неминуемо отрывала от моей судьбы жирный кусок – себе на память, не задумываясь, каково мне будет без него. Москва отнимала дорогих мне людей, отнимала мои жизненные силы, отнимала веру. Белокаменная златоглавая статуя собственной жадности, нерадивая мать-столица собирала с городов и весей лучших своих детей – только для того, чтобы погубить их в своем бездонном чреве. Мерзкая, грязная шлюха. Я ненавидел ее.

Еще какое-то время я проторчал в партии. Защищал чужую частную собственность, поминал без вины убиенных либеральных журналисток, организовывал многообещающие поначалу марши. Получал пизды, сидел в изоляторах. Нижегородские камрады, моя стая, моя свора, успокаивали меня, без конца повторяя старую партийную поговорку: «Москва сосёт, регионы – решают». На деле же все было не так. Рыба всегда гниет с головы, а головой нашего движения была проклятая столица. Мне не нравилось то, что происходит в Москве. Мой уход был исключительно делом времени. Как в браке нельзя без любви, также и в борьбе никуда без страсти. А страсть моя, увы, угасла. Ей очень хорошо помогли. Я ушел.

На прощание я писал гневные статьи, обличал Москву во всех ее смертных грехах. Сравнивал ее с Вавилоном, на который она действительно похожа. Я проклинал ее жителей: не только вычурных коренных москвичей, которые прямо все из себя с Москвы, но и тех, кто вместо того, чтобы запасать силос в родном колхозе, приехал покорять столицу, реализовываться – мойщицами посуды или привокзальными ментами. Припомнил и Роммовский «Обыкновенный фашизм», где Гитлер тыкал указкой в советские города, которые должны были быть затоплены. Москва, разумеется, была целью номер один. Я сожалел, что этот его план провалился, и мы, жители Остальной России, не можем ходить по клюкву на Московские болота.

Мне правда было похуй, посчитают ли меня после этого фашистом. Я так и написал.

 

Эпилог

Все описанное мною в этих рассказах произошло давно, многие люди и обстоятельства ушли в прошлое и не имеют сейчас для меня никакого значения. Лишь одна вещь остается неизменной – моя хроническая ненависть к столице, с каждым годом все более парадоксальной, все более чуждой остальной России. Мой наивный идеализм испарился с годами, фанатизм сгинул под гнетом скепсиса, политические взгляды и симпатии неоднократно менялись. Ненависть же к Москве – осталась. Потому что в этом мире есть вещи, против которых можно – и нужно – бороться бесконечно. До окончательной победы.

В последнее время мне все чаще говорят, что провинция – место гиблое, и единственный путь к успеху лежит через Москву. Такая вот, мол, дилемма: или прозябать в нищете и безвестности в родном захолустье, или с узелком на плече ехать покорять столицу. Торговать ебалом, лицемерить, пресмыкаться… Нет, спасибо, я останусь здесь, в своей родной захолустной провинции.

А Москва… что Москва? Столицу я рано или поздно покорю. Люди с моим нынешним менталитетом предпочитают делать это на танках.