Три билета до Москвы. Часть первая

Вера была хорошей девочкой. Она не была красавицей в привычном понимании этого слова, хоть и была красива. Ей хватало ума не козырять лишний раз своим умом. Она писала хорошие стихи, но не мнила себя поэтессой. Вера родилась и выросла в захолустном провинциальном городке, и, быть может, именно провинциальность сделала ее такой, какой она была. Такой, какой я ее полюбил.

Я же был подонком. Вернее, хотел казаться таковым – в первую очередь, себе.

Мы считали себя неформалами. Безликие сегменты серой толпы оборачивались нам вслед, тыкали пальцами на мою панковскую куртку с «Юнион Джеком» во всю спину и Верины хипповские штаны, сшитые из мешковины и расклешенные так, будто и не штаны это вовсе, а две нелепые юбки. Мы были довольны собой и друг другом, и нам было плевать на тех, кто смеялся за нашими спинами, отвешивал плоские комментарии.

В то время цветастое тряпьё и длинные волосы были еще не в моде, и словить по роже от суровых ребят в спортивных костюмах можно было даже в центре. Славливал, выдавал. Хорошие были времена!

Были ли мы с Верой счастливы? Безусловно. Мы неделями не появлялись дома, бродили по улицам, крепко держась за руки, цепляясь друг за друга. Мы часами могли обсуждать запавшие в душу шедевры Летова или Непомнящего, пытаясь докопаться до самых глубин смысла, проводили аналогии, спорили, ругались, тут же мирились.

Мы провожали Солнце на закате и встречали на рассвете. Спали в обнимку на душистой траве, прямо на откосе городской набережной – вблизи от людей, но вне их видимости. Крепко жались друг к другу, согреваясь жаром наших молодых тел. Мы просыпались от пробирающего до костей утреннего холода, умывались речной водой. Проголодавшись, топали в столовку. Нам было невдомек, что гречка – это не второе, а гарнир ко второму. На второе никогда не находилось денег, даже если они и были, и мы раз и навсегда решили, что для нас гречка – это именно второе.

У нас не было ни копейки за душой. У нас вообще ничего не было, кроме нас самих. Нам хватало, мы были счастливы.

Но счастье не бывает вечным. Я не помню, с чего все это началось, все эти проблемы, ругань, черные полосы, но вскоре наша былая счастливая беззаботность лопнула, как мыльный пузырь. Житейские обстоятельства, бабло, бытовуха – все то, от чего мы с Верой так отчаянно открещивались, разом начало давить на нас.

Будучи умеренным оптимистом, я верил в лучшее и делал все возможное, чтобы наш союз пошло не распался под гнетом мирской суеты. Я убеждал Веру, что мы непременно прорвемся. Вера же предательски впала в хандру и встречала мои слова с неизменным скепсисом, лучше от которого не становилось никому.

Однажды она сказала, что мне пора выкинуть розовые очки. Из ее рассуждений о розовых очках я сделал вывод, что кроме них, пресловутых розовых, существуют еще и серые очки. Их линзы – призмы безнадеги и пессимизма, усталости и неверия, униженности и оскорбленности. Призмы беспросветной бытовухи. Эти невидимые очки на носах у миллионов мрачных и потерянных людей, безнадежных обитателей коммуналок, завсегдатаев «тошниловок». Они принципиально не видят в жизни светлых моментов, предпочитая не просто видеть мрак, но и раздувать его, распространять на остальных.

Вера стала одной из них. Я сказал это вслух, и она лишь грустно усмехнулась в ответ. Не восприняла мои слова всерьез, твердо уверенная, что на ней-то как раз нет никаких очков. Просто «она встала взрослой и начала смотреть на мир по взрослому». Тогда я подумал, что если бытовуха и уныние – это взрослость, то мне лучше до конца своих дней оставаться подростком.

Грязный, заунывно воющий ветрами ноябрь обещал добить наши агонизирующие отношения. Мы проклинали друг друга, на чем свет стоит, цеплялись к недостаткам, придирались к словам. Каждая наша встреча неминуемо заканчивалась ссорой. Трепетная любовь, последние угольки которой догорали в наших сердцах, плавно перерастала в лютую взаимную ненависть.

Мы вновь полаялись, и казалось, что уже напоследок. Промокший до нитки, я шел по лужам, из принципа даже не пытаясь их обходить – было уже без разницы. Все – без разницы. Фразы прощального монолога как назло не хотели выстраиваться во что-то гармоничное, а говорить на прощанье бессвязную белиберду не хотелось совсем. Наши красивые отношения заслуживали красивого финала. Из трубки раздавались длинные гудки. Я услышал ее голос и понял, что совсем не хочу ее терять.

«Извини, я подумал, нам лучше будет разойтись», «знаешь, нам лучше остаться друзьями», «дело не в тебе», «ты заслуживаешь большего»… Что из этих банальностей должен был я сказать? Что-то должен был, наверное. Но сказал совсем другое:

- Поехали в Москву?

С ходу, без приветов, без прелюдий.

Вера усмехнулась через трубку. И просто ответила: «А поехали».

Москва была нашим кодом.

Никто из нас доселе не бывал в столице, и потому она нам обоим представлялась чудо-городом, в котором жизнь кипит во всех ее проявлениях. Мы знали, что в Москве едва ли не каждый вечер дают концерты наши любимые группы. В тусовке ходили легенды, что за пару часов аска в людном переходе можно заработать денег не только на еду, но и на пиво. Мы мечтали осмотреть все московские достопримечательности: погулять по Воробьевым горам и в округе Большого, сходить в Третьяковку, попить пива на Чистых Прудах, сфоткаться на Красной (куда же провинциалам без этого?), побродить по Кремлю, поглазеть на Ленина.

Мы заочно любили Москву. Мы верили, что однажды вместе съездим туда. И мы надеялись, что непременно встретим в Москве правильных людей. По нашим расчетам, они бродили по столице толпами.

Да, в первую очередь мы отправились туда в поисках правильных людей. Мы сами себе не могли объяснить, какие они – правильные люди, и в чем заключается их исключительная правильность. В общих чертах, под правильными мы подразумевали людей, у которых громкие слова никогда не расходятся с делом. Правильные ставят себе невозможные задачи и делают все для того, чтобы их разрешить. Они – воплощение здорового духа в красивом теле. Зрящие в корень. Свет нации. Лирические герои рок-баллад.

Я, будучи в те времена убежденным анархистом, жаждал отыскать и сконсолидировать между собой идейных неформалов – во имя анархической революции, справедливой и неотвратимой. «Бетонная Система» представлялась мне Колоссом на глиняных ногах; «и почему его никто не опрокинул?». Мне казалось, что все просто ждут меня, не хотят начинать раньше времени.

Наивный дурак, я и представить себе не мог, сколько крови и пота стоит революция. Молодой был. У меня все еще было впереди.

Вера, даже в наши самые светлые и беззаботные времена бывшая человеком более трезвомыслящим, чем я, рассчитывала найти в Москве просто хороших ребят, адептов правильной культуры. Настоящих неформалов, а не отщепенцев в выгоревших, обблеванных майках с Пургенами и прочей ересью, что кучками барражировали от кустов к аптеке и обратно. На таких мы и в Нижнем насмотрелись.

Забавно, но мы, кажется, искали разных правильных людей.

Но все это было неважно. Важен был сам факт какого-либо действия, ибо бездействие и опостылевшие декорации работали против нас. Эта поездка обязана была стать спасительным глотком воздуха для нашего союза, утопавшего в болоте бесконечных ссор и конфликтов.

Волею случая у нас появился попутчик – наш общий знакомый, неформал со странным погонялом Кеволеч. Я долго не мог въехать, что означает его странное и незвучное прозвище. Все оказалось просто: «Человек», только наоборот. Задом наперед. В этом смысле погоняло очень подходило Илюхе: вечно взъерошенный, неряшливый и подвыпивший, Кеволеч был сгустком хаоса и очаровательного раздолбайства. Этаким добрым приведением, поднимающим настроение, если компания вдруг загрустила.

Мы частенько таскались с ним на панковские сейшены, и я не припомню, чтобы хоть раз наши походы обошлись без неприятностей. Он идейно не ходил на концерты трезвым («да как так можно, на концерт – и чтоб трезвым?..»), и, пожалуй, именно алкоголь был главной причиной этих его проблем – которые, само собой, становились нашими общими. В лучшем случае все заканчивалось для нас неприятными разговорами с охраной клубов или с «четкими пацанами», которым Кеволеч переходил дорогу, но чаще мы вульгарно получали пизды.

Отдельно следует упомянуть дурацкую привычку Илюхи доёбывать «звёзд» – музыкантов уважаемых им коллективов. Обычного автографа ему всегда было недостаточно – он лез в душу к несчастным Летовым, Манагерам, Черным Лукичам, Сашам Васильевым и прочим, приставал с занудными пьяными разговорами и предложениями распить с ним втихаря пронесенный портвейн. На всех его фотографиях со «звездами» (наивные, они фоткались в надежде, что уж после этого он от них отвяжется) у «звезд» очень грустные глаза.

Илюха не раз бывал в Москве, и сразу же вызвался выступить в роли нашего гида. Его присутствие было на руку и мне, и Вере: было меньше вероятности, что мы съедим друг друга в случае конфликта.

Мы собрались на вокзале ранним утром, еще затемно. В кармане моих камуфляжных штанов приятно шелестели четыре пятисотрублевые бумажки, честным трудом заработанные на очередной неблагодарной работе. Билет в плацкарте в то время стоил чуть больше трех сотен, и мы – чисто в теории – могли без лишних проблем добраться до столицы за каких-то шесть часов. Но, как сказал Кеволеч, «это было бы даже не спортивно». Рванули на «собаках» – как водится, без билетов. Горький – Вязники, Вязники – Владимир, Владимир – Петушки, Петушки – Москва. При удачном развитии событий, выехав из Нижнего в семь утра, в Москве можно было оказаться в районе десяти вечера. Тут все зависело от расписания электричек на перевалочных пунктах. Ну, и от наших ног, разумеется.

Первая половина путешествий прошла без приключений. Проснувшиеся ни свет, ни заря, мы кемарили друг у друга на плечах, лишь изредка поглядывая, не мигрируют ли по составу безбилетники. Вообще же, с закрытыми глазами ехалось намного проще и приятнее: не нужно было созерцать серые и унылые пейзажи за окном и, главное, лица наших попутчиков – еще более серые и унылые.

Электрички – смесь ярмарочного аттракциона и музея, зеркало нашего блядского общества. Электрички наполнены «рассеянами»: полоумными бабками, пропитыми мужичками, бомжами, цыганами, помоечными абреками, оголтелой гопотой, торгашами, потрепанными мамашами с неухоженными детьми. Встреченные на улице, подобные персонажи обычно не привлекают внимания, однако, собираясь все вместе в вагоне электрички, они формируют цельную, неделимую картину. Отвратительную, надо сказать, картину. И взглянуть-то некуда, не за что глазом уцепиться. Нет, с закрытыми глазами намного проще.

На первом перевалочном пункте, в Вязниках, нам крупно повезло: «собака» до Владимира отправлялась через пятнадцать минут после нашего прибытия. Мы к тому моменту уже выспались, и, чтобы ехать было веселей, прикупили пару полторашек теплого, бодяжного пива; ничего, мы люди не брезгливые. Пить в электричке было не зазорно: поодаль от нас группа колхозников, ни капли не комплексуя, распивала самогон, сивушный букет которого охватывал полвагона.

Проехать до Владимира на халяву, к гигантскому сожалению Кеволеча, у нас все-таки не получилось: мы дважды попали в руки изобретательных владимирских контролеров. В отличие от горьковских, они зачищали поезд двумя бригадами, продвигаясь с концов состава навстречу друг другу. Задорная перебежка ни к чему не привела – убежав от одних контролеров, попали прямо в руки другим. Чтобы хоть как-то наебать контроль, купили билеты на три станции вперед, но в итоге наебали самих себя – нас вновь оштрафовали перед самым Владимиром.

Забегая вперед, скажу, что впечатления от прогулок по славному городу Владимиру остались самые светлые за всю поездку. В силу своих свободолюбивых панковских заморочек, я уже в те времена негативно относился к христианству, но Владимир мне показался по-хорошему православным городом. Промозглый ноябрь лишь добавлял ему лиричности и умиротворения. Позолоченные купола церквей принимали на себя безмятежно падавшие хлопья снега. Завороженный, я даже не сопротивлялся, когда Вера тащила меня за руку в один из многочисленных храмов. Обычно церкви я обхожу за версту.

Времени у нас было предостаточно: «собака» до Петушков отправлялась лишь через два с половиной часа. Мы неторопливо осмотрели многочисленные достопримечательности. Кеволеч, не раз бывавший во Владимире проездом, настойчиво рекомендовал нам далеко от центра не отходить; по слухам, на окраинах обитало несметное количество суровой молодежи, полной предрассудков в отношении неформалов. Впрочем, мы этого делать и не собирались: рабочие кварталы во всех городах примерно одинаковые. Нас же, туристов, интересовали достопримечательности.

Переполненные впечатлениями, мы затарились портвейном – разумеется, с посыла Кеволеча. Он, провозглашенный нижегородской тусовкой Богом Портвейна, некогда сформулировал доктрину, согласно которой все дешевые портвейны делятся на три типа: «клоповые», «ацетоновые» и «диетические». Местный 72-ой, к всеобщему разочарованию, оказался «клоповым» – зловонным, сладковатым, с нестерпимо гадким послевкусием. «Клоповые» сорта нежелательны для употребления в неохлажденном виде, но, увы и ах, в магазинах портвейн всегда продается теплым.

Увлеченные распитием, мы чудом не проебали электричку. Допивали уже в вагоне, один за другим впадая в летаргию; очевидно, местные производители переборщили с димедролом. Контроль еще дважды наварился на нашей халатности.

Я спал, уперевшись головой в грязное стекло. Сквозь сон доносились заунывные, трогательные переливы гармони и тихий, кроткий, но полный жизни старческий голос, певший что-то в такт мелодии. Эти зачаровывающие звуки были не сродни тому, что обычно бацают в электричках. Сон мой был чересчур глубок и по-пьяному сладок, чтобы я мог самостоятельно проснуться, но мне на помощь пришла Вера: она задергала меня за плечо с такой силой, что я чуть не вышиб головой окно.

- Смотри, смотри! – восторженно повторяла она, будто увидела нечто совершенно невероятное.

Я смотрел на нее с искренним непониманием. Она одернула мою голову в сторону старика с гармонью, скромно стоявшего у дверей в другом конце вагона. Он со всей душой играл и пел какую-то старинную, очевидно, народную песню – не заезженный «Черный ворон» или «Ой, мороз, мороз», не всю эту застольную, лишившуюся всякого смысла ересь, нет. Это было нечто действительно народное – былинное, сказочное. В двух шагах от старика пили водку. Бабки с осуждением смотрели на него – мол, мешает людям спать. Деревенская гопота поодаль резалась в карты, перекрикивая гармонь азартным, лающим, неумным матом.

Старик был слепой.

- Ты узнаешь, узнаешь, да?! – ликуя, вопрошала Вера.

Ни песня, ни старик знакомы мне не были. Я вообще толком не проснулся.

- Так Сашка же в своем дневнике писал, помнишь? Про слепого старика-гармониста, который его своей игрой до слез пробрал, когда он в Москву на концерт ехал! Так это он, сто процентов, он, представляешь!

Ее восторгу не было предела. Да, вероятно, это был тот самый старик, которым так восторгался на страницах своего ЖЖ музыкант Александр Непомнящий. Люди, доселе существовавшие с нами будто в параллельных мирах, являлись нам. Легенды оживали у нас на глазах. С каждой минутой, с каждым километром нашего приближения к столице усиливалась наша возбужденность, росли наши ожидания. Мы неслись по рельсам навстречу мегаполису, навстречу городу больших возможностей, навстречу Земному Раю. Москва просто не могла, не имела права нас разочаровать. Кто же знал, что мы так обломаемся?

 

***

 

Мы высадились в Реутове. Честно говоря, я до сих пор не знаю, является Реутов окраиной Москвы или ее ближайшим пригородом; и меня это мало волнует. Время близилось к одиннадцати, и мы были слишком измотаны дорогой, чтобы даже пытаться анализировать наши ощущения. Лишь вздымающиеся к небесам муравейники сразу заставили нас, дремучих провинциалов, почувствовать себя неуютно.

Эля встречала нас на перроне. Они с Верой несколько лет дружили по переписке, но вживую виделись впервые. Надо сказать, Вера считала Элю чуть ли не своей духовной наставницей. За то, что она некогда помогла ей сформировать музыкальные вкусы, высылая по почте раритетные кассеты.

Сам не знаю, почему, но в лице Эли я ожидал увидеть нашего первого московского правильного человека. Уж очень интересную музыку она слушала, уж очень хорошо о ней отзывалась Вера. На вид Эля оказалась вполне обычной девушкой, опрятно одетой, аккуратно накрашенной. «Цивильной», как мы тогда выражались. И с первого взгляда было заметно, что мы, нецивильные, ей не понравились, и она уже начинала жалеть, что согласилась нас вписать.

Мы с полчаса устало брели вдоль непривычно оживленной дороги. Эмоциональные центры, восприятие были угнетены многочасовой тряской и портвейновым отходняком, и я на автомате перебирал ногами, намеренно силясь не думать ни о чем. Верин призыв: «улыбнись – мы в Москве!» - я оставил без внимания. Мне отчего-то совсем не хотелось улыбаться. По пути мы не встретили ни одного человека, и, пожалуй, к лучшему: даже безлюдная Москва своими высотками, фарами бесконечных авто, неоновыми вывесками пробуждала во мне тревогу. Единственная встреченная москвичка, Эля, уже мне не нравилась.

Между тем, москвичкой она стала не так давно. Понаехала откуда-то, удачно вышла замуж – за какого-то продюсера, кажется. Обзавелась жильем, приличной работой. За распитием портвейна (и вновь идея Кеволеча) выяснилось, что не такая уж она пафосная, какой вначале показалась. Из ее уст изредка, совершенно ненароком вырывались правильные и неожиданно радикальные высказывания – радикальные для менеджера по продажам, законопослушной и в меру успешной москвички. Эля даже начала мне нравиться. Засыпая, я думал, что если Москву населяют люди с подобным менталитетом, то мы приехали сюда не зря.

Не знаю, какая она сейчас, Эля. Могу только предполагать, и предположения мои далеко не оптимистичны. Скорее всего, те ростки правильного мышления, пробивавшиеся про между прочим во время нашего разговора, были не более чем следствием ее недостаточной акклиматизации к условиям мегаполиса. Ни капли не удивлюсь, если сейчас Элю ничего в этой жизни не интересует, кроме шоппинга, спа-процедур и отдыха в Турции.

Мы проснулись под зычный вопль Кеволеча: «Подъем, понаехавшие, мы в Москве!». Спросонья верилось с трудом.

Эля собиралась на работу, посему выставила нас спозаранку, заранее предупредив, чтобы насчет дальнейших вписок мы на нее не рассчитывали. Муж возвращался из командировки, а в их доме вписки устраивать было не принято.

На улице меня до глубин души поразила бесконечность толпы; в родном Нижнем такие толпы наблюдались разве что по праздникам. Народ ручьями стекался к остановкам, прыгал в автобусы и маршрутки, но людей от этого меньше не становилось. Муравейники будто непрерывно рожали и выгоняли вон своих обитателей.

Московское метро – бесспорный апогей человеческого конвейера, особенно в часы пик. Впервые пройдя на халяву через турникет, я пришел к философскому выводу: уж если наглеть, то до конца. Не стоит стесняться, вжимаясь в чью-то спину, иначе получишь створками турникета по причиндалам.

Поведение на эскалаторе – лакмусовая бумажка, выявляющая менталитет москвича. Слева бегут, справа читают рекламные вывески, газеты, Пелевина и Донцову. Те, что слева, сразу показались мне полоумными, справа – чуть погодя.

Москвичи, где бы мы их не встречали, на улице или в метро, в шавермачных или в бигмачных, в церквях или в торговых центрах, вызывали у меня все менее и менее прикрытую неприязнь. Даже те, у кого за полгода житья в подмосковной коммуналке с лица не сошел мясокомбинатный штамп с названием родного уездного города, не говоря о раритетных коренных москвичах, ревностно кричали нам взглядами «понаехали, Москва не резиновая!». Это извечное «понаехали!» преследовало нас незримым призраком, и, чтобы убедиться в его существовании, стоило лишь иметь дерзость спросить дорогу или, не дай бог, сигарету.

Наша провинциальность бросалась в глаза, да мы ее и не скрывали. Не считали нужным. На моих ногах красовались старательно нагуталиненные армейские кирзачи, и, скорее всего, именно из-за них я не раз слышал за спиной ехидное «колхозник». Деньги, отложенные на обувь, как раз ушли на то, чтобы мы понаехали в белокаменную.

Вскоре «любовь» москвичей ко мне стала взаимной. Меня быстро успели взбесить вечно торопящиеся, самоуверенные и неуклюжие полудурки, в порыве суетливой спешки нагло расталкивающие всех на своем пути. Я сам, расправив плечи, начал переть, как танк, и если в меня кто-то врезался, то это была уже не моя проблема. Извинялись даже.

Я возненавидел их, бесконечных жителей бесконечного города, суетливых, пафосных, модных, интернациональных. Я понял, что все они – не более чем восковые фигуры, пародии на самих себя. Собственная бесчисленность поглощала их эго. Толпа казалась неделимой настолько, что даже рассыпаясь по кусочкам, уединяющимся в свои закутки в муравейниках, отдельный кусочек не становился человеком, оставаясь лишь частью толпы, словно сегмент паззла. Интересно, им самим не смешно мнить себя личностями?

Пресловутая интернациональность произвела на меня отдельное впечатление. В толпе русская речь (окающая еще посильнее, чем в Нижнем или в том же Владимире) то и дело перебивалась разговорами на английском, немецком языках, но все чаще – кавказской гортанной тарабарщиной. Порой у меня возникали серьезные сомнения, где я – в Москве или в Ереване.

Большую часть дня мы потратили на осмотр достопримечательностей. Илюха без конца катал нас на метро из одной части города в другую, желая за день показать нам всю Москву. Честно говоря, от столичных достопримечательностей я ожидал большего. Все они могли зацепить лишь своими эпическими размерами и богатой историей, но не духом. Их былая сакральность безнадежно терялась в неоновой футуристичности окружающих новостроев, а размеры заставляли человека ощущать себя чем-то незначительным. И совершенно чуждым истории.

На Ленина поглазеть не получилось: Мавзолей был закрыт по техническим причинам. Вероятно, чучело неприкаянного Ильича вновь натирали бальзамами, чтобы он сохранял товарный вид. На потеху буржуазной публике.

Время близилось к вечеру, и на улице становилось все больше и больше золотой молодежи. Несметные толпы метросексуалов и гламурных кис выходили на традиционный пятничный променад. При их виде в памяти всплывали фотографии из концлагерей, горы трупов, виселицы… И все это вспоминалось в непривычно добром, радужном свете. «Свет нации», московские мажоры, произвели на меня незабываемо сильное впечатление.

К тому моменту мы вдоволь навидались неприятных рож, и настроение у нас с Верой было хуже некуда. Илюхе же все было нипочем: он всех и всегда считал серой толпой, на которую ему было от души насрать. Московская толпа не могла его не радовать – своей исключительной серостью, на фоне которой он выделялся особенно ярко.

Мы приперлись на Пушкинскую площадь, в главную обитель московских неформалов. Я никогда не видел столько неформалов одновременно. В глаза бросались вызывающе яркие шмотки, шипованые косухи, высокие ирокезы… В Нижнем они и ста метров не прошли бы в таком прикиде, не нарвавшись на неприятности. Там же, в Москве, они чувствовали себя в полной безопасности.

Я с трудом сдерживал радость. На миг мне показалось, что мы приехали не зря, что вот они – правильные люди, скованные лишь негласными кодексами неформального братства. Люди, которых по праву следовало считать светом нации, золотой молодежью.

Нахлынувший прилив оптимизма быстро пошел на убыль. Стоило только посмотреть в их лица. Стоило только послушать их разговоры, стоило самому заговорить.

Они бахвалились ценой своих «тяжестей», косух и мобильников. Их разговоры были лишь о том, кто с кем нажрался и кто кого выебал. Их любимая музыка на нашем сленге звалась «не true». Анархия для большинства из них была не более чем красивым кулоном, буковкой «А» в буковке «О».

Сила их «неформального братства» выявилась тогда, когда подошедшая группа из пяти улыбчивых скинов в два счета осадила всю их тусовку, забрала несколько полторашек пива и спокойно удалилась. Нижегородские панки в таких ситуациях хотя бы пробовали драться.

Мы были разочарованы. Созерцать лица этих вычурных позеров нам быстро расхотелось, и мы, с трудом оторвав Кеволеча от чужого пива, свалили на Воробьевы горы. Купили портвейна – еще более поганого на вкус, чем владимирский «72-ой». На душе было гаже, чем во рту.

Самому смешно вспоминать, сколь наивным я был в те годы. Ведь не наивно ли, будучи хоть и идеалистически настроенным, но все-таки убежденным критиком цивилизации, рассчитывать на то, что в мегаполисе – характерном детище этой самой цивилизации – концентрация духовно развитых людей будет выше, чем в несравненно более девственной провинции? Конечно, наивно. И даже смешно. Но тогда мне было не до смеха.

Я хотел провалиться сквозь землю. Я искренне проклинал себя за свою дурацкую наивность, проклинал Веру за то, что она согласилась ехать со мной. Проклинал Кеволеча – за то, что ему на все похуй. Но в первую очередь я проклинал Москву и всех ее обитателей.

Крушение моей дурацкой мечты отдавалось тупой болью в сердце. Эта поездка оказалась полностью провальной. Вера не давала никаких поводов думать так, но я понимал, что нашим отношениям пришел конец. Блядь, да лучше бы я себе новые ботинки купил!

После всего увиденного и пережитого нестерпимо захотелось домой. Время близилось к ночи, и уехать было уже невозможно. Вписку мы себе не пробили, поэтому у нас оставался только один вариант – торчать до утра на вокзале в компании бомжей, маргиналов и криминальных элементов. Низы московского общества не показались нам особенно отвратительными – все, кто стоял выше их, были не лучше. Разве только побогаче.

На вокзале мы сразу же приглянулись охочему до денег менту. Пришлось заплатить дань: три сотни за отсутствие регистрации и еще одну – за спокойный ночлег. Довольный страж порядка, спрятав банкноты в кобуру, с издевкой отдал честь и продолжил охоту. Мы побросали рюкзаки на пол, уселись на них и закемарили.

Посреди ночи меня разбудил улыбчивый уроженец Средней Азии. Его нос был сломан в трех местах и имел неповторимую зигзагообразную форму. Он попросил нас помочь ему погрузить баулы в поезд «Москва-Душанбе». Еще один наебанный гастарбайтер, без гроша в кармане возвращавшийся в родные края. Я уже тогда недолюбливал гастарбайтеров, но отказать ему в помощи не мог – он же все-таки домой собирался.

Мы выехали на первой электричке. Никто из нас толком не выспался, поэтому мы наверстывали упущенное, ежечасно меняя караульного. Бегать от контроля не было ни желания, ни возможностей. Откупались мелкими суммами, притворяясь студентами. Мы все тогда учились, но к студентам себя не причисляли.

Лишь к вечеру мы пришли в состояние кондиции. Сидели молча, совершенно чужие друг другу. Сколь велика была наша предпраздничная радость по пути в Москву, столь же велико было разочарование по дороге домой. Даже если мы о чем-то и заговаривали, даже если вдруг улыбались, то как-то выстрадано, неловко. Потому что наша духовная связь была утеряна.

Илюха поначалу пытался нас помирить, но мы делали вид, что все хорошо. Только для того, чтобы он не лез не в свое дело.

Мы прибыли в Нижний поздним вечером, уставшие и голодные. За весь день мы съели по порции гречки во владимирской столовой. Илюха еще порывался купить по котлете к гарниру, но для нас-то с Верой гречка была вторым.

В привокзальном ларьке продавались сомнительные хот-доги и лаваш. Стоили они одинаково, и, по обоюдному решению, выбор пал на менее подозрительный и более калорийный лаваш. Денег хватило только на один, и Вера посетовала, что резать его нечем – Илюха, большой молодец, посеял ее ножик.

Вы можете мне не верить, можете считать меня полоумным, но мне действительно снятся вещие сны. Не то что бы часто, зато сбываются они наверняка. И каждый мой вещий сон несет клеймо, так что я всегда могу отличить его от прочих, ничего не значащих сновидений.

Дальнейшие события в точности повторяли сон, приснившийся мне неделей ранее. Я сказал Вере, что по мусульманским поверьям лаваш нельзя резать ножом, ибо он символизирует лицо Аллаха. Я отчетливо помнил этот сон, помнил, чем он кончается, но ничего не мог с собой поделать, говорил все это против собственной воли. Вера с усмешкой ответила, что это дурацкое поверье, поскольку выходит, что ломать на части лаваш – который лицо Аллаха – можно и даже нужно. «И это пиздец, согласись?», - подытожила она свою мысль. Прямо как в том сне. «Да, это пиздец», - согласился я.

Мы посмотрели в глаза друг другу и поняли, что это именно так. Что пиздец.

В тот момент мы поняли, что уже потеряли друг друга, окончательно и бесповоротно, и нет больше резона пытаться что-то изменить.

Повторюсь, вы можете считать все это полным бредом или авторским вымыслом, но именно так оно и было.

Следующим утром я позвонил Вере и сказал, что нам лучше расстаться. Она лишь поддакивала. Не позвони я ей первым, Вера сама бы мне позвонила, и поддакивал бы уже я. Разницы не было никакой. Мы перестали быть друг для друга кем-то, и нам не перед кем было понтоваться, кто кого бросил.

На прощание она формально предложила остаться друзьями. Я же предложил ей стать моей совестью, которая не дала бы мне ссучиться ни при каких обстоятельствах. Вера ответила, что совесть у каждого должна быть своя. Наверное, она права.

С тех пор мы с Верой виделись лишь пару раз. Наши пути разошлись. У нас не осталось ничего общего, и нам незачем видеться чаще. Мы SMS-ками поздравляем друг друга в дни рождения и на Новый год.