Курукшетра. Путь Абхиманью 32 страница

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

— Главного добились, — рассуждал Митра, — теперь мы приобщимся к высшему кругу патри архов…

Смешное честолюбие моего друга было всего –навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Пан-чалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы — коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры — душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

Да, — ответил брахман, входя в комнату,— этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.

Я промолчал.Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна, глаза Дурьодханы, прихотливая пирамида взаимозависимости и поклонения его подданных, их простые, плотски неоспоримые радости жизни, неразборчивая преданность своему строю бытия. Как бы ни было плохо каждому из них в отдельности, все вместе они не желали иного.

— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.

да, стала медленно жевать, полузакрыв глаза. Потом ее алые губы расплылись в улыбке.

— Язык щиплет! Может быть, ты все по-другому чувствуешь? — Она на мгновение задумалась, а потом снова улыбнулась, внутренне решившись, — А танцы мои тебе нравятся?

Я от всего сердца заверил ее, что танцы я люблю смотреть подолгу. Тогда Прийя быстро поднялась на ноги, поколдовала с застежками на одеждах, и тонкие ткани легко, как туман, опустились к ее ногам, а она встала на веранде передо мной совершенно обнаженная с высоко поднятой головой, заострившимися сосками грудей, подведенных карминовой краской. Легко зазвенели серебряные колокольчики на щиколотках, когда она, поднявшись на носки, запела какую-то легкомысленную песенку и закружилась, трепеща и вытягиваясь, как пламя свечи, на фоне одинокого кряжистого дерева и почти уже сокрытой тьмой стены двора.

Она танцевала, а я сидел, выпрямив спину, с широко открытыми глазами и, не торопясь, ел дольки манго. Солнечный, жгучий сок стягивал горло. Сердце билось сильно, но спокойно. Вид обнаженного тела не бросал меня в лапы необузданной страсти, как вид яркого цветка не вызывал желания обрывать лепестки. Наслаждаться уже не значило для меня обладать, удержать. Куда важнее было пережить, вместить, растворить свое сознание в происходящем. Тогда и этот дар Прийи останется со мной до конца жизни.

Мотылек любви порхал у распустившегося цветка моего сердца, но в сокровенной глубине на алтаре брахмы пламенел лишь один образ. Всполохи памяти вновь и вновь высвечивали бесконечное многообразие обликов невозмутимой апсары. Память о ней была соткана из запаха жасмина, звездных лучей и звона чистых ручьев. И хоть не под силу лучу моей брахмы вырваться из-под купола воли Кауравов, накрывшего Хастинапур, но в потаенной глубине сердца рдел огонек негасимой надежды на встречу.

Колокольчики на стройных тонких лодыжках танцовщицы звучали не переставая, уводя мысли от несбывшегося к теплому уюту тягучего мгновения. А потом, лежа с молодой женщиной на мягком покрывале, вдыхая густой от дыма благовоний воздух ее комнаты, я с горечью подумал, что без Латы я никогда не буду счастлив. Только она могла вместить меня целиком, только она была воплощением моих неясных, непроявленных стремлений. Мужчина не может быть один. Прийя дала мне необходимый смысл в повседневном круговороте дней. Нет, не заменила Лату, но апсара была за морем времени, а жить надо было здесь и сейчас. Хастинапур учил настороженности, ненависти, тайне и смирению бессилия. Прийя помогла постигнуть простоту самоотреченной любви и снисходительности.

Теперь, лежа в объятиях Прийи, я постигал уже не любовь, а нечто большее — взаимопроникновение мужского и женского начал, гармонию сопереживания.

Убаюканный собственными мыслями, я уснул и увидел прекрасную женщину с полной, округлой грудью и крутыми бедрами, плотной белой шеей и налитыми алыми губами. Сверкая страшной своей красотой, она вытянулась, обнаженная, на ложе, застланном пурпуром. Но увидев меня, встала, не стыдясь своей наготы, и поднесла мне почетное питье и воду для омовения ног. А я был таким усталым и измученным, что ни о чем не спрашивал и ничему не удивлялся, подчиняясь горячей заботливой силе, истекающей из ее круглых, крепких рук. «Вкуси блаженства со мной! — шептали тугие красные губы. — Не стоит хранить верность тем, кто, предав долг царя, покинул своих подданных в Ха-стинапуре и ушел скитаться на тринадцать лет. Как можно идти за полководцами, которые, имея войско, бросают двух юношей в пасть врагу, а сами ждут в безопасности?» Горячие губы шепчут у меня над ухом страшные истины, и у меня нет сил и воли отстраниться, уйти, закрыть свой слух. «Вы обречены. Пандавы скроются, благодаря силе брахмы, а вы — простые кшатрии, сгорите в битве. Оставайся здесь… я спрячу… я укрою тебя…» Руки обвивают как лианы, как змеи, стягивая тугие кольца вокруг моего тела. Глаза — темные омуты, из которых нет возврата…

Я рванулся на поверхность и, открыв глаза, оказался в сияющей утренним светом комнате. Легкий ветерок колыхал занавеси на окнах. В воздухе стоял нежный запах благовоний. Рядом со мной спала, разметавшись во сне, прекрасная танцовщица. Спала или делала вид? Я помотал головой, стараясь отогнать майю сновидений. Огненная сила ушла из ножен моей плоти, залитая женской прохладной брахмой.

Нет, эта нежная девушка не имела никакого отношения к кошмару, который посетил меня во тьме. Я сам, только я виноват в том, что в дебрях моего разума гнездятся сомнения в Пандавах, подленький страх смерти, отступившие, но не уничтоженные звериные страсти. А я-то вчера смотрел на обнаженное тело Прийи и пыжился от гордости! Вот и получил. Сквозь размягченные доспехи брахмы проникла чужая дивная и страшная майя, сотканная невидимыми врагами. В изнеможении я откинулся обратно на мягкое покрывало и закрыл глаза, стараясь за прозрачным туманом сна обрести возможность начать день заново.

— Муни, милый, вставай.

Я с трудом открыл глаза и увидел склонившееся надо мной лицо

Прийи. Ее руки, как белый венок, покоились на моих плечах. Кожа пахла лотосом.

— Тебе пора совершать утреннее омовение и читать свои священные мантры.

Но ведь панциря больше нет, — возразил я.

А если есть неотвратимый дротик? Может быть, мы сможем узнать, как лишить Карну преимущества в бою.

Я поморщился:

— А как быть с дхармой дваждырожденного? Ты предлагаешь идти к убитому горем отцу, чтобы выпытывать секреты сына. Юдхиштхира не одоб рит такого поступка.

Митра нетерпеливо передернул плечами:

Зато Арджуна и Бхимасена одобрят.

Тогда почему никому из них не пришло до сих пор в голову устроить засаду на Дурьодхану, захватить в заложники жен Кауравов?

Но мы-то — другие! Новое время требует новых людей. Кроткого вождя не слушается войско, смиренному мужу изменяет жена. В Сокровенных сказаниях утверждается, что слово истины не может считаться важнее самой истины. Ложь допустима, если жизнь под угрозой, если кто-то пытается отобрать у тебя твое достояние. В переплетении кармических причин и следствий неправда может обернуться истиной, а истина — ложью, вспомни, — продолжал Митра, — в Сокровенных сказаниях есть легенда о брахмане, который дал обет всегда говорить правду. Однажды мимо него пробегали люди, спасающиеся от разбойников. «Укажи нам путь к спасению», — попросили они. Он направил их в густой лес. А потом пришли и сами разбойники и спросили его: «О достойный, какой дорогой побежали сейчас люди?» И брахман честно ответил: «Они побежали вон в тот лес». Разбойники настигли тех, кто от них спасался, и всех перебили. Тот брахман был на самом деле невеждой, не способным проникнуть в тонкости дхармы. Неужели ты не понимаешь, — горячо закончил Митра, — что лучше прибегнуть ко лжи ради спасения, чем допустить насилие.

Надо признаться, что он меня так до конца и не смог убедить. Ведь то, что кажется простым и понятным в мудрых притчах, в настоящей жизни может запутываться до невозможности. Малая ложь тянет за собой большую. Но в тот момент на весах качалась не моя судьба, а будущее всего рода Пандавов, жизнь Арджуны. И я согласился с доводами друга.

Митра засиял, как молодая луна, и начал поспешно собираться, приговаривая:

— Надо сказать Прийе, пусть отведет нас к нему. Возьмем подарки, он ведь не обычный ко лесничий воин… Поговорим по душам за чаркой, вспомним прошлое… Может, из этой затеи ниче го и не выйдет… Сходим, поговорим, а потом бу дем решать, открывать ли секреты Пандавам.

* * *

В ту ночь в Хастинапур пришли дожди.

Мутные потоки неслись вниз по узким улочкам. Ноги Прийи в тонких кожаных сандалиях мгновенно промокли, и я понес ее невесомое гибкое тело на руках, стараясь не думать о грязи, чавкающей под моими пятками. Зато, когда мы постучались в дом старого суты, ничего не казалось естественнее, чем трогательная просьба промокшей Прийи пустить нас обогреться. Со скрипом отворилась белая дверь в глиняной стене, открывая нам путь внутрь квадратной комнаты со стенами из обожженной глины и очагом, устроенным прямо в земляном полу. Лохмотья дыма тяжело и неохотно поднимались к отверстию в крыше, крытой пальмовыми листьями.

Перед огнем сидел отец Карны. Не знаю, как описать его внешность. Ничего примечательного в его облике не было: старик как старик. Годы согнули его спину, руки были в шрамах от тетивы — память о давних боях. В выцветших подслеповатых глазах — пепел дней, сгоревших в пустом ожидании. Он усадил нас на циновки, подбросил дров в очаг, ласково улыбнулся Прийе, когда она, щебеча, как птичка, рассказала какой-то несложный вымысел о нас с Митрой. Митра достал из складок плаща мех с вином, а жена Адхиратхи подала гроздь бананов и простые глиняные чаши.

Это был удивительный вечер. За дверью выла непогода, дождь стучал по тростниковой крыше, но в хижине было сухо, и пар восходил над нашими просыхающими плащами. Черные тени на стенах обступали нас, как люди, вставшие из прошлого. Мы с Митрой сидели, поджав под себя ноги и выпрямив спины, как привыкли во время бесед в ашраме, целиком отдавшись рассказу старого суты, пытаясь за прихотливым плетением слов проследить правду, давно покрытую красочным узором вымысла и легенд, рожденных чаранами. Прийя сидела рядом, не дыша, подтянув к груди коленки и обхватив ноги руками, зачарованная странной и чудесной картиной, встающей перед нами под бормотание старика.

— Ваши лица, — говорил Адхиратха, полулежа на циновке, — озаренные внутренним огнем, напоминают мне лицо моего мальчика. Он теперь принадлежит Дурьодхане, Хастинапуру, богам, но только не мне. О Карна, Карна, как забыть твое лицо в сиянии золотых серег! Я и моя супруга Рад-ха храним в сердце тот первый день, когда боги послали нам Карну.

Тогда моя жена была еще молода и красива, но карма лишила ее возможности иметь детей. И вот как-то, гуляя по берегу реки, мы увидели в волнах корзину с резными ручками и амулетами, хранящими от опасностей. Волны прибили корзину к нашему берегу. И когда я снял крышку, то увидел, что ее дно залито воском, и там на мягком покрывале лежит младенец, словно окутанный золотым сиянием. Я взял мальчика на руки, и мы увидели, что он одет в тонкий, как вторая кожа, панцирь из неизвестного мне материала. В его розовых ушах сияли золотые серьги. Тогда я сказал Радхе: «Чуда такого мы не видели отроду. Мне кажется, о прекрасная, что найденный ребенок божественного происхождения».

Так боги послали мне — бездетному — сына. Радха его холила и лелеяла, как величайшую драгоценность. Никакие беды не тревожили нас тогда, и мальчик рос сильным и здоровым. Самое удивительное, что неснимаемый золотой панцирь рос вместе с ним. И за золотое сияние этого панциря люди прозвали мальчика Вайкартана — прорезывающий тучи; потом, когда он вырос и обрел славу, его имя стало Васушена — тот, чье богатство — его рать; а за упорство и пламенность пыла его звали Вриша, что значит бык.

Несколько лет мы счастливо жили в стране Анга неподалеку от дельты Ганги. Сейчас всю эту страну Дурьодхана подарил Карне во владение, но тогда еще Карна не подозревал о своем будущем. Он усердно перенимал отцовскую науку, и не было ему равных в стрельбе из лука и управлении колесницей. Он стал могучим бойцом и вдруг ощутил в себе огненную силу, о которой поют чара-ны. Тогда мой сын возжелал подвигов и славы и ушел в Хастинапур. Я был с ним во время состязания, на котором он оспорил силу самого Ард-жуны. За одно это Дурьодхана удостоил его своей дружбы и уговорил Дхритараштру помазать его на царство в Анге.

Это был день нашей величайшей радости и горя, — по-стариковски всплакнув, говорил Ад-хиратха. — Как много народа мечтает о богатстве и власти! Сколько завистливых глаз было обращено на моего сына, когда Дурьодхана и другие преданные ему молодые цари, тащили моего мальчика на трон из дерева удумбара, покрытый шелковой тканью и украшенный золотом. Тогда многим казалось, что солнце вышло из-за туч только для того, чтобы освещать дорогу Карне — воину, равному по силе самому Индре. Согласно обычаю, они окропили его из освященных мантрами золотых и глиняных сосудов, и он сиял, как только что взошедший месяц. А я хотел крикнуть: «Мальчик, не слушай восхвалений, не бери даров. Золото и власть погубят тебя. Они не приносят счастья, а лишь отягощают карму».

День победы Карны стал для нас с Радхой черным днем. Тогда мне пришлось рассказать Дхри-тараштре, что Карна — не мой сын. Слепой царь был поражен этой историей, достойной песни ча-ранов, а жена покойного Панду, чистая душой Кун-ти, услышав о корзине в волнах реки, упала без чувств. Наверное, ее, вскормившую троих сыновей, потрясла жестокость неизвестной матери, отдавшей своего ребенка на волю реки.

Так мы потеряли нашего сына. После Карны у Радхи появились еще дети, но ей все равно тяжело от мысли, что ее любимец забыл свой дом и тех, кто нянчил его. Мы покинули Ангу, хоть он и звал нас остаться в его дворце. Тяжело принимать дары от того, кто был твоим сыном. Несчастный, он получил от жизни все, о чем может мечтать смертный. Он ездит на золотой колеснице, и перед его белым знаменем с эмблемой слоновьей подпруги склоняются цари и кшатрии. Да, он отважен, но в битве первыми погибают отважные. Он горд, но гордецы не' принимают советов осторожности, и ради песен чаранов готовы сложить голову…

Кто, как не мы, суты, знаем о цене подвигов наших властителей. Ведь возничие боевых колесниц находятся всегда рядом со своими героями и сочиняют песни, прославляющие их деяния. Даже у Дхритараштры, которому мудрость служит единственным оком, постоянным спутником стал сута Санджая. Но Карна не хочет держать вожжи, не хочет слагать стихов о чужих подвигах. Он хочет сам открывать путь героям, хочет, чтобы о нем пели песни! Сын суты теперь выбирает суту на свою колесницу. И сердце мое говорит, что недобрую песню сложит тот, кому выпадет карма погонять быстроногих коней Карны.

Но почему?! — воскликнула Прийя, до этого сидевшая неподвижно, как сандаловая статуэтка. — Ведь вашего сына хранят боги.

Боги только отбирают. Они отняли у меня моего сына, а у сына — надежду. Он получил знания, как обращаться с небесным оружием, от великого дваждырожденного Парашурамы из рода Бхаргавов, но что толку в этой науке, если сам Индра лишил моего мальчика непробиваемого панциря?

Неужели это правда? — задохнувшись, вымолвил Митра. — Он же был неснимаемым.

Карна даже мне не рассказывал об этом. Ча-раны поют, что Индра попросил его отдать панцирь по доброй воле. Оружие богов не должно влиять на карму людей, и мой сын сказал, что исполнит просьбу небожителя. Великое и горестное чудо. Под острым ножом Карны неснимаемый панцирь, хранивший от смерти, упал с плеч, как рисовая шелуха. И не было ни крови, ни боли, только предчувствие смерти ножом полоснуло по сердцу…

— Но ведь это только выдумка чаранов. — предположил Митра. — Может быть, Карна про сто спрятал панцирь до того момента, когда он по надобится?

Адхиратха невесело усмехнулся и, не вставая, плеснул себе еще вина в глиняную чашу.

— Сердце говорит мне, что чараны правы. Боги завистливы. Разве могут они позволить про стым смертным хранить свое оружие? Да и без помощи богов Карна не мог бы снять панцирь. Уж я-то знаю — много раз пытался сделать это. Я го ворил с Карной на другой день после того, как Ин дра забрал его панцирь и серьги. Нет, мой сын не обманывал меня. Его сжигал бессильный гнев, и утолить его он пришел к единственному на земле человеку, который любил его не за богатство и власть. Он пришел ко мне как сын к отцу, потрясенный несправедливостью небожителей. Он кричал, что жрецы все лгут, и боги далеко, а тот, кто явился ему, не был богом…

Но зачем же он тогда отдал панцирь? — воскликнула Прийя.

Его очаровали речами, убедили, что того требует высшая справедливость. Мой сын всегда чтил дхарму кшатрия… А я бы не отдал. Будь ты Индра, будь ты хоть кто. Мой, и все тут! Может, это был дар какого-нибудь бога повыше, чем Индра?! — старик сам испугался своих слов и на всякий случай сделал рукой охранительный знак. — Что я говорю? Людям неведомы пути и цели богов.

Но если чараны прозревают истину, — сказал Митра, — то не могут быть ложью их песни о том, что Индра дал Карне взамен панциря волшебное копье, которое можно использовать только один раз, но зато оно разит без промаха.

Старик горестно кивнул головой:

Да, я тоже слышал об этом блистающем, как молния, копье. «В сандаловой пыли, в золоченом тростниковом футляре хранится ее змеегла-вый наконечник». Я не знаю, правда ли это, но лучше бы он не принимал этого дара Индры. Тогда бы мой мальчик не был бы так уверен в победе над Арджуной и не рвался бы так неоглядно в битву, не мечтал бы о невозможном.

Но почему у Карны такая ненависть к Пан-давам? — тихо спросил я. — Неужели тот, кто сделал его царем, получил ключи от его сердца?

Я не знаю, — ответил Адхиратха, — он всегда был милостив и справедлив. Нет, не речи Ду-рьодханы сделали его врагом Арджуны. Радостным, полным надежд поехал он на сваямвару Дра-упади, а вернулся подавленным и ожесточенным. Прекрасная панчалийка не позволила ему даже выстрелить из лука, когда другие герои, жаждавшие ее любви, оказались бессильны поразить цель. Драупади сказала, что не пойдет за сына суты. Зато как она радовалась, когда состязание выиграл сын царя Панду Арджуна. С тех пор пламя ненависти сжигает сердце Карны. Что стало с моим мальчиком! Он всегда был нежен и почтителен с женщинами, а в зале собраний дваждырожденных после решения Игральных костей смеялся в лицо Ард-жуне и, словно попав под власть ракшаса, кричал Драупади: «Ты супруга рабов. Брось их и останься в Хастинапуре». Как черны пути человеческой кармы! Ведь не стань он царем, не получи в дар силу и богатство, не стоял бы он сейчас перед смертельной угрозой. Он остался бы добрым и любящим, наслаждался бы, как в детстве, гонкой на колеснице и пением птиц в лесу, а теперь жар его сердца ушел в острые стрелы и блестящий клинок. Ни счастья, ни огня…

— Не отчаивайтесь, ваш сын — могучий воин, и не для него бесславная гибель в битве, — ска зал Митра.

И я могу поклясться, что в этот момент он искренне сочувствовал Карне и хотел, чтобы слова его оказались пророческими. Мой друг не играл и не лицемерил. Мы оба поддались обаянию Карны, склонив головы перед обликом, рожденным словами отца.

—...Лишь один раз просияет молния, и небес ный огонь уйдет в землю, лишь одного смертного врага мечтает поразить Карна. Не надежда, не вера, а лишь ненависть влечет моего сына в битву… — слова Адхиратхи слились в невнятное бормотание.

Он в изнеможении упал на циновку и зарыдал. Я видел, как наполнились слезами огромные глаза Прийи. Сам я чувствовал себя ужасно. Мы с Митрой утопали по уши во лжи, и хоть это действительно была ложь во спасение Арджуны, Карне она могла принести гибель. И до боли было жалко этого старика, сломленного тем, что многие безумцы называли «счастливой судьбой Карны».

Мы помогли Радхе уложить мужа на циновку, укутали его теплым покрывалом, поправили дрова в очаге и, поклонившись, пошли к выходу. Заскрипев, открылась белая дверь, и мы вступили в дождливый мрак улицы. Прийя тесно прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожит ее тело под тонкой тканью. Митра, шедший последним, придержал дверь, и мы оглянулись.

— Сынок, зачем ты полюбил ее, проклятую панчалийку? Вернись, сынок… — бормотал во сне бывший колесничий славного воинства Хастина– пура сута Адхиратха.

* * *

Вслед за проливными дождями в Хастинапур пришла жара. Солнце прокаливало вымостку улиц и стены дворцов, превращая город в огромную жаровню. Стоило покинуть тень сада и выйти на улицу, как тело охватывала липкая беспощадная жара. Опахала и зонты не помогали знати спасаться от золотых дротиков Сурьи.

У нас с Митрой начались головокружения, мы оба чувствовали себя обессилевшими, потерявшими связь с далеким источником жизни. Пропала невидимая золотая подсветка мира, и все вокруг затянула тусклая серая пелена. При утренних пробуждениях я больше не слышал музыки Высоких полей. Лишь боль в сердце, как эхо отзвучавшей в горах пастушьей свирели, еще звала, плакала об утраченном. Я действовал, как в трансе, напрягая всю свою волю, призывая на помощь закалку дваждырожденного, но ничто не пополняло источник моих сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая зуд москитов, я спрашивал себя, хватит ли у меня сил подняться, стряхнуть усталость и страх и заставить себя вновь стучаться в запертые ворота чужих душ, слыша в ответ лишь гулкую пустоту. Я метался в темном лабиринте собственного сознания, а мое тело так же бессмысленно кружило по лабиринтам Хастинапура.

Над нашими головами нависали резные островерхие купола дворцов Дхритараштры и патриархов. Но и оттуда, из-за высоких внутренних стен, к нам не просачивался ни один лучик брахмы, который мог бы принести надежду или указание.

Чем дальше, тем больше я понимал, какая страшная угроза нависает над Пандавами. Тихие разговоры в коридорах дворцов, как и марширующие за воротами Хастинапура армии, сулили гибель пятерым царевичам, чья доблесть казалась бессильной перед численным превосходством неприятеля. И я со страхом чувствовал, как эти мысли будили во мне что-то тревожное и злое, словно вязкий маслянистый страх ворочался, колыхался под самым сердцем.

Было время, когда я благоговел перед Высокой сабхой, окруженной тайнами и легендами. Теперь я впервые ощутил причастность к братству как бремя, а не радость. Иногда мне хотелось бросить все и удрать в Панчалу. А может быть, вообще лучше уйти на юг, отыскать ту деревню, где ждет меня трогательная я нежная Нанди? Разгоряченная страхом фантазия рисовала мне соблазнительные картины деревенской жизни: вот я учу крестьян владеть оружием, держать строй, петь песни дваждырожденных. Но потом разум брал верх над чувствами, с холодной беспощадностью напоминая, что смертный не в силах повернуть поток кармы. Никогда крестьяне не научатся сражаться лучше кшатриев, не поймут, зачем надо собираться вокруг костров и говорить о чем-то кроме видов на урожай. Их дети — может быть…

От тягостных размышлений меня отвлек Митра. Нас звал брахман. В комнате наставника мы с удивлением узрели придворного, который отважился выказать свое дружелюбие на приеме у Ду-рьодханы. Камень, пущенный с горы вызвал лавину кармических следствий.

— Духшасана непрерывно извергает проклятья и отказывается от пищи, словно его сжигает огонь злобы, — тревожным полушепотом рассказывал придворный, — Ашваттхаман и другие дваждырожденные из свиты Дурьодханы тревожны и гневливы. Бхишма, говорят, уже неделю не выходит из внутренних покоев. Друзья рассказали мне о встрече Видуры с Дхритараштрой и его сыновьями. Старый патриарх призвал Дурьодха-ну поделиться властью с Пандавами, а Дхритараш-тру — возвести на престол Юдхиштхиру, как и положено по традиции наследования. Но Дхрита-раштра воскликнул, что даже от дваждырожден-ного никто не в праве требовать отречения от собственного сына.

Поистине, Дхритараштра совсем ослеп. Виду-ра предложил Дурьодхане выполнить долг дваждырожденного, приняв Пандавов. Тогда бы и его отцу не пришлось разрываться между долгом властелина и любовью к сыну. Дурьодхана обвинил Видуру в том, что тот хочет нанести вред роду Куру, а Дхритараштра добавил, что больше не нуждается в советах патриарха. Как видите, Высокая сабха бессильна влиять на решения повелителей Хастинапура.

— И еще одна новость, — сказал придворный, — вас, молодые безумцы, ждут в обители патри архов. Только вас, без мудрого главы посольства…

* * *

Колесница Сурьи еще не скрылась за верхушками городских башен, и узкие улицы купались в жарком пыльном мареве, когда мы с Митрой вновь вошли в ворота цитадели. Сосредоточие древней силы и мудрости Хастинапура — дворцы патриархов — скрывались за внутренней оградой и медными вратами. Стража склонилась в глубоком поклоне, и медные створки отворились. С раскаленных плит дороги мы ступили в зеленый сумрак древнего сада. Прохладный ветер гулял меж огромных баньянов, росших на этом месте еще до того, как поднялись к небу первые башни Хастинапура. Полонящая нега сочилась их цветов и трав, казалось осознающих наше присутствие. Панцирь, успевший затвердеть на враждебных ветрах чужого города, раскрылся навстречу этому потоку любви и ласки. Творящие потоки тонких сил, нашедшие зримое воплощение в совершенстве цветов и запахов, наполняли сердце небывалой легкостью, делая разум легким и звенящим, как струи родничков.

Нас встретили прислужники в ослепительно белых одеждах и повели в небольшой храм для совершения очистительных обрядов. Там нас раздели и искупали в небольшом бассейне с водой, благоухающей сандалом. Умащенные благовонными бальзамами и облаченные в легкие чистые одежды мы прошли внутрь храма, где на каменном алтаре пылал священный огонь. Торжественные и сосредоточенные брахманы бросали в пламя пучки травы и шептали мантры, пробуждающие тонкие силы сознания. Каждый из нас получил в руки по глиняной плошке с прозрачным душистым маслом и совершил возлияние огню. Здесь же стояли высокие медные сосуды, украшенные знаками счастья — свастикой. В них хранились зерна всех злаков, питающих людей этой земли, а также мед и масло. Вместе с брахманами мы почтили эти символы плодородия и процветания пением мантр и безмолвной молитвой.

Когда нас вывели из храма, над городом уже сияла широкая тропа созвездий. Служители провели нас к резной беседке и указали на две циновки.

— Здесь вы проведете ночь в глубоком сосре доточении. Вам надо очистить и успокоить свое сознание, чтобы даже случайной мыслью не поколебать глубокую гармонию обители великих сердец.

Потом нас оставили одних. Восход солнца мы встретили, обратившись лицом к востоку с почтительно сложенными руками — просветленные и спокойные. Вновь нас вели через сад, где еще жили изумрудный сумрак и шелест голосов давно растаявшей эпохи. Дыхание прошлого коснулось моего лица, как солнечный блик, пробившийся сквозь пелену листвы. В этих кущах не погас свет Высших полей, и дыхание жизни придавало особую остроту запаху цветов, звону фонтанов и дивным краскам оперений поющих над нашими головами птиц. Аккуратные квадратики мраморных плит в пышной зеленой траве вели к белому куполу, выгнутому, как парус под восходящим ветром. Казалось, он парит в потоках нагретого воздуха, и белые тонкие колонны не поддерживают, а удерживают его над землей.

У входа в этот удивительный дворец на мраморной скамеечке сидел седой человек в длинной белой одежде. Его темные пальцы спокойно перебирали четки из прозрачного сердолика. Бусины вспыхивали меж темными пальцами, как прирученные солнечные зайчики. При нашем приближении человек встал и с достоинством поклонился. Мы склонились в ответном поклоне.

— Мир вам. Войдите в покои Высокой сабхи. И мы шагнули в открытую дверь, занавешенную лишь густой тенью купола. Сняв обувь, мы с наслаждением поставили ступни на прохладные, чисто вымытые плиты пола. Впереди открылась длинная галерея, освещенная приглушенным изумрудным сиянием, льющимся из полукруглых окон, открывающихся в сад. Над ажурными бронзовыми курильницами прозрачной сетью вставали дымки благовоний.

И вот мы во внутренних покоях дворца. Стены из матового резного мрамора не отталкивали, а оттесняли солнечные лучи, пропуская ветер и изумрудное свечение. Прямо в плитах пола были пробиты желоба, по которым с журчанием текли струи воды, даря свежесть и прохладу. Звенели колокольчики, привязанные к прозрачным тканям, искрились жемчужные сетки на окнах. Отрадой для глаз были резные колонны открытых веранд, пронизанных светом и зеленью. Даже мне, только что вступившему в эту дивную обитель, улицы и дома Хастинапура показались дурным сном.