И. А. Гончаров в оценке Русской критики

Деятельность И. А. Гончарова, охватывающая огромный исторический период от сороковых до восьмидесятых годов XIX века, — великий вклад в становление критического реализма в нашей стране. Его творчество являлось существенным этапом в развитии русского проблемного романа. В течение двадцати пяти лет (1844—1860) самоотверженно трудился писатель над осуществлением колоссального эпического замысла: трилогии, посвященной судьбам дореформенной России. Он сам указывал, что его знаменитые три романа это «огромное здание», отражающее три эпохи старой жизни. Тема крушения патриархально-крепостнических отношений органически связывает «Обыкновенную историю», «Обломова» и «Обрыв» в единую широкую эпическую картину жизни старой, крепостнической России. Именно поэтому А. М. Горький называл «великолепными, глубоко-поучительными книгами» романы Гончарова и ставил «Обломова» в ряд «произведений, рисующих с беспощадною правдою быт русской деревни, <...> быт города»^*. Выдающийся романист поднимал в своих произведениях массу неотложных общественных вопросов, по слову Белинского, «ревущих противоречий» действительности.

Подвижнический творческий труд писателя, его неустанная борьба за реализм в искусстве, огромная историко-литературная ценность и тонкое художественное мастерство Гончарова делали его творчество предметом оживленного и страстного обсуждения русской критикой. В статьях о Гончарове — от первого и блистательного, пророческого анализа во «Взгляде на русскую литературу 1847 года» Белинского и до заметки В. Г. Короленко, напечатанной в 1912 году, — ставились действительно важные и злободневные вопросы общественного развития страны. Противоречивость творческого пути писателя обусловила сложность отношения к нему революционно-демократической критики, резко разоблачавшей либеральные иллюзии и классовые предрассудки великого писателя. Но именно революционные демократы — и в первую очередь Белинский и Добролюбов — объяснили общественное значение произведений Гончарова, раскрыли природу его художественного метода.

Трезвый и зоркий художник-реалист И. А. Гончаров чутко прислушивался к жизни России и, прежде всего, народа. «То с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни», — признавался писатель. В своих письмах и мемуарных статьях он неоднократно указывал на роль В. Г. Белинского в его творческой судьбе. «Я жил в тесном кругу, — свидетельствует он, — обращался часто с литераторами и с одними ими, и сам принадлежал к их числу, то, конечно, мне лучше и ближе видно было то, что совершалось в литературе; как мысли — о свободе проводились здесь <то есть в Петербурге> и в Москве Белинским, Герценом, Грановским и всеми литературными силами совокупно, проникали через журналы в общество, в массу, как расходились и развивались эти добрые семена и издалека приготовляли почву для реформы»^*.

Полное и всестороннее понимание творчества, литературных и политических позиций Гончарова немыслимо без внимательного изучения истории критической борьбы вокруг его романов. О нем писали Белинский и Добролюбов, Писарев и Салтыков Щедрин, Н. Шелгунов и Н. Михайловский. Уже один перечень имен — свидетельство того, что круг проблем, поставленных в произведениях Гончарова, связан с основными событиями русской литературной и исторической жизни от сороковых до конца восьмидесятых годов XIX столетия.

Идейные искания И. А. Гончарова в сороковые годы были сложны и противоречивы. Гуманистическая и демократическая пропаганда Белинского привела Гончарова от салонного романтизма к трезвому реализму. Именно Белинский укрепил его убеждение, что «реализм — есть одна из капитальных основ искусства». Гончаров начал свою деятельность лирико-романтическими сетованиями «о прошлом», о суетности тщеславия, «грустном бытии». В печати он появился с переводами в «Телескопе» почти в одно время с Белинским. Примечательно, что уже вскоре перед ним встала проблема преодоления романтического миропонимания. Уже в его первых дошедших до нас повестях «Лихая болесть», «Счастливая ошибка» сталкиваются романтические грезы и обыденность, «идеальные радости и печали» со «скучно-полезной стороной жизни». Встречающиеся в его раннем творчестве гоголевские интонации, прямые заимствования из статей Белинского, ироническое снижение романтической традиции — живое свидетельство того, что художественные взгляды Гончарова формируются под исключительным влиянием Гоголя и Белинского.

«Обыкновенная история», задуманная в 1844 году, являлась как бы художественным решением тех задач, которые Белинский поставил в ряде своих статей 1844—1845 годов.

Именно в эти годы Белинский настойчиво ведет борьбу против дворянского реакционного романтизма в жизни и литературе. Так, в статье «Русская литература в 1845 году» критик развенчивал «поэзию праздности», дворянский усадебный романтизм. «Недовольство судьбою, брань на толпу, вечное страдание, почти всегда кропание стишков и идеальное обожание неземной девы — вот родовые признаки <...> «романтиков» жизни. Первый разряд их состоит больше из людей чувствующих, нежели умствующих. Их призвание — страдать, и они горды своим призванием... Для чего все это? Для того, что толпа любит есть, пить, веселиться, смеяться, а они во что бы то ни стало хотят быть выше толпы. Им приятно уверять себя, что в них клокочут неистовые страсти, что их юная грудь разбита несчастьем <...>. Они предпочитают любовь непонятую, неразделенную, любви счастливой... Разлад с действительностью — болезнь этих людей»^*.

Говоря о подобных романтиках, Белинский не только анализировал эволюцию литературного образа, но ставил существенную политическую проблему, проблему тесной связи передовой интеллигенции с действительностью. Критик видит в литературном и политическом романтизме серьезное препятствие дальнейшему развитию революционной мысли. Разоблачив романтиков — людей «чувствующих», он с еще большей яростью изобличает «умствующих» романтиков. Именно они вобрали в себя все реакционные течения русской общественной мысли, от мещанского романтизма Кукольника и до религиозно-общественных учений славянофилов. «Романтики жизни... не перевелись и теперь», они «продолжают жить в мечте, с тою только разницею, что сочиняют мечтательные теории не об отвлеченных предметах, а о действительности...» Характерно, что эта тема возникает у Белинского и в статье «Русская литература в 1844 году» в связи с анализом стихотворений А. Хомякова и Н. Языкова. Осмеяние псевдоромантического героя, нарисованные критиком типы «романтических ленивцев и вечно-бездеятельных или глуподеятельных мечтателей» как бы намечали новые пути для русской прозы. Роман Гончарова «Обыкновенная история» и явился художественным анализом новых типов, открытых великим критиком. Об этом говорит и текстуальное совпадение основных формул романтического сознания, данных в статьях Белинского и в романе Гончарова. Основная тема романа, прямые отклики на статьи Белинского — свидетельствуют не только о знакомстве Гончарова со статьями критика, но и полном сочувствии к основным их тезисам.

В «Необыкновенной истории» Гончаров вспоминал: «...я и передал Белинскому свой роман «Обыкновенная история», для прочтения и решения, годится ли он и продолжать ли мне вторую часть? Роман задуман был в 1844 году, писался и 1845, и в 1846 мне оставалось дописать несколько глав. Белинский, месяца три по прочтении при всяком свидании осыпал меня горячими похвалами, пророчил мне много хорошего и будущем»^*.

Антидворянская направленность романа Гончарова послужила основою того восторженного отношения Белинского, которое нашло отражение в его письмах: «Повесть Гончарова произвела в Питере фурор — успех неслыханный. Все мнения слились в ее пользу... Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать, личность заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства... У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ. Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!»^**

Уже в этом первом отклике великого критика намечена основная линия всех его отзывов о романе Гончарова. По мысли Белинского, прогрессивное значение «Обыкновенной истории» заключается в том, что Гончаров нанес удар моральным и эстетическим нормам и устоям феодально-крепостнического общества. «Обыкновенная история» утверждала реальное мышление, трезвое отношение к действительности.

В романе его привлекало осмеяние и развенчание в лице Адуева младшего того типа романтиков, о которых он писал: «В наше время, — особенно много людей мечтающих и рассуждающих, о которых, впрочем, не всегда можно сказать, чтоб они были в то же время и мыслящими людьми. Не жить, но мечтать и рассуждать о жизни — вот в чем заключается их жизнь. Нельзя не подивиться, что юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться! Это существа странные, иногда жалкие, иногда достойные участия, но всегда равно любопытные для наблюдения. Их значение у нас очень важно: они явились вследствие внутренней необходимости; как выражение нравственного состояния общества»^*. Сам Гончаров в своих критических заметках «Лучше поздно, чем никогда» говорил, что в основу его романа легла история провинциала, «жившего по затишьям» расшатанной, патриархальной, поместной провинции и отрывавшегося со слезами от домашней неги и блага «и являвшегося на главную арену деятельности, в Петербург». Белинский подчеркнул, что эта необычайно нужная и живая тема свидетельствовала о глубоком художественном и историческом чутье писателя. Гончаров исторически точно указывал, что эта встреча (в Петербурге) «мягкого, избалованного ленью и барством» мечтателя племянника Александра Адуева с практическим дядею Петром Ивановичем Адуевым отразила «слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого, дела, в борьбе с всероссийским застоем».

Характерен при этом подход Белинского к образу главного героя романа Гончарова. Для него в нем заключена важнейшая исторически-обусловленная тема времени. Но оценивает он эту «породу людей», с их презрением к «толпе», с их неприспособленностью к «тяжелому и продолжительному труду» гораздо непримиримее, резче, саркастичнее, нежели сам автор.

Сам писатель заявлял, что его роман — это развенчание старого мировоззрения и нравов, дворянского усадебного романтизма и сентиментализма, «поэзии праздности» напускных и небывалых чувств и т. п. Говоря иначе, Гончаров сознательно осуществил мечту Белинского о художественном разоблачении житейского и литературного романтизма. Поэтому весь роман имеет глубокий антидворянский смысл.

В романе Гончарова Белинский усматривал одно из важнейших явлений современной литературы, — новый шаг в развитии «натуральной школы». Вот почему так органично и неразрывно в его статье сравнение одновременно явившихся романов Герцена и Гончарова. Для Белинского в них отразились два основных направления творческого становления «натуральной школы». «В первой книжке, — писал он 4 ноября 1847 года Боткину, — будет моя большая статья — «Обзор русской литературы 1847 года». Мне хочется разобрать «Кто виноват?» и «Обыкновенную историю». Эти две вещи дают возможность говорить обо многом таком, что интересно и полезно для русской публики, потому что близко к ней»^*.

«Полезным» для русской публики было не только теоретическое объяснение «мечтательной бездейственности», роднившей Бельтова и Адуева, но в равной мере для Белинского было важно на сравнении романов Герцена и Гончарова более углубленно очертить многообразие творческих путей «натуральной школы».

Утверждая основное в творческом наследии школы — служение «общественным интересам», углубление гуманистических и демократических тенденций, — Белинский с тонким тактом и пониманием ставил вопрос о тенденции в искусстве. Историческое призвание литературы — решение основных социальных вопросов эпохи, творческий анализ «ревущих противоречий». Сознательная прогрессивная направленность художника должна органически сочетаться с художественной правдой, всею полнотою изображения драматизма действительности, иначе «списки ваши никому не напомнят своих оригиналов, а идеи и направления останутся общими риторическими местами»^**. А это предполагает два возможных пути художественного решения жгучих задач современности, нашедших свое выражение в деятельности Гончарова и Герцена^***. Если сила и значение Искандера в «Кто виноват?» по преимуществу состоит в сознательной мысли, проникающей всю ткань его романа, то в Гончарове, например, главное в кажущейся непреднамеренности изображаемых картин жизни. Герцен более всего поэт-философ, тогда как Гончаров «поэт-художник». Не означает ли это отрицание передовой мысли у Гончарова? Впоследствии некоторые критики пытались истолковать слова Белинского как тезис об объективистской природе таланта Гончарова. Это в корне чуждо подлинному существу высказываний Белинского о Гончарове. В нем он видел зрелого мыслителя, а не только «отсутствие семинаризма, литературщины»^*.

В этом отношении знаменательно отношение Белинского к критическим рассуждениям молодого Ап. Григорьева. В 1847 году Ап. Григорьев приветствовал в «Московском городском листке» появление произведений Герцена, Панаева и Гончарова. Особое место заняла в его статье «Обыкновенная история». Он объявил ее — «может быть, лучшим произведением русской литературы со времени появления «Мертвых душ», произведением, по простоте языка достойным стать после повестей Пушкина и почти наряду с «Героем нашего времени» Лермонтова, а по анализу и меткому взгляду на малейшие предметы вышедшей непосредственно из направления Гоголя»^**.

Статья Ап. Григорьева затушевывала своеобразие и социальную значительность романа Гончарова (недаром он скоро скажет о «голом скелете психологической задачи» и «сухом догматизме постройки «Обыкновенной истории»), а восторженно-апологетический тон ее дал возможность реакционной журналистике обрушиться снова на «натуральную школу». «Северная пчела» откликнулась оскорбительно-похвальной и издевательски-иронической статьей. Характерно, что она встала на защиту романтизма Ей казался оскорбителен образ Адуева-дяди. Рецензент воспользовался рецензией Ап. Григорьева, чтобы напасть на Белинского и доказать, что натуральная школа, отличаясь узостью и предвзятостью, не дает простора талантам. Булгарин, как бы предваряя оценку Белинского, отрицает наличие у Гончарова «творческого таланта». «Обыкновенная история», по утверждению «Северной пчелы», — «следствие долговременной и даже усиленной работы... Это не повесть, а скорее холодное рассуждение в лицах на заданную тему...»^***.

Выпады реакционной критики проливают свет на направленность анализа Белинского, придававшего особое значение художественной силе Гончарова, своеобразию его пути. Естественно, что он немедленно разоблачил реакционность булгаринских литературных взглядов, клеветнический характер его выпадов, но попутно он вскрыл и чуждость ему велеречивой статьи Григорьева. «Как ни вертелся наш фельетонист, — пишет Белинский, — с повестью г. Гончарова, а все же сознался, что она хороша. Чего же больше? — Нет, ему нужно было увидеть стачку хорошей повести с плохою критическою статьею о повести. В его глазах, успех произведений «натуральной школы» основан ни на чем ином, как на интригах партии...»^*

Все это написано в «Современных заметках», а эта статья была последней статьей Белинского в «Современнике» перед отъездом за границу. Таким образом, он счел нужным перед отъездом подвести итог полемике вокруг романа Гончарова.

Его статьи незыблемо утвердили в русской литературе не только художественное, по и общественное значение первого романа Гончарова. В духе Белинского воспринимал Л. Н. Толстой «прелестную» «Обыкновенную историю». Для Толстого оказалось крайне важным общественно-нравственный пафос романа, критика романтизма в быту и в литературе, данная в «Обыкновенной истории». «С прошедшей почтой, — писал он В. В. Арсеньевой 7 декабря 1856 года, — послал Вам книгу, прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее»^**.

Об огромном значении романа в жизни передовой молодежи рассказал впоследствии А. М. Скабичевский: «Роман этот был прочитан мною в 1853 году, как раз в эпоху разгара моей влюбчивости, и произвел на меня ошеломляющее впечатление. В герое его, Александре Адуеве, я тотчас же увидел себя... Мне так сделалось стыдно этого сходства...»^***

В письме к П. Валуеву Гончаров писал: «В трех романах моих, хотя тускло и слабо, отразились три момента русской жизни (в доступной автору сфере и размерах); сна, пробуждения и первых лучей зари новой жизни».

«Сон» дворянской провинции изображен в «Обыкновенной истории». Но уже там появились первые признаки «пробуждения», то есть реального понимания действительности и исторических запросов времени. В «Обломове» это сознание «застоя, неподвижной и мертвой жизни» становится еще глубже и острее. Роман был задуман Гончаровым еще в середине сороковых годов, в пору обостренного интереса передовых кругов к проблемам развития буржуазии в России и распада крепостнических отношений. Гончаров поставил перед собой задачу изобразить «лень и апатию во всей ее широте и закоренелости» как «стихийную черту» современного ему общества. Однако в эту пору был закончен только один из важнейших идейных узлов романа «Сон Обломова». Между «Обыкновенной историей» и «Обломовым» легло кругосветное путешествие и писание путевых очерков «Фрегат «Паллада».

«Обломов» по замыслу старше «Фрегата «Паллада». Начиная с 1847 года Гончаров размышляет над романом, но только в 1858 году заканчивает его и в следующем году печатает в «Отечественных записках». Колоссальный успех романа был обусловлен раскрытием существенных сторон жизни, быта и психологии дворянства. Патриархальность, застойность, косность дворянства привлекали внимание Гончарова еще в ранней повести «Лихая болесть». Там появился первый очерк лени в образе Тяжеленко. В «Обломове» эта тема поднята до огромного социального обобщения. Только здесь Гончаров дает яркую картину социальной, классовой обусловленности обломовщины.

Впервые в русской литературе была так выпукло очерчена крепостническая усадьба как социальная почва помещичьего тунеядства, байбачества и лени. Илья Ильич Обломов на двенадцатом году столичной жизни всего лишь коллежский секретарь в отставке, владелец трехсот пятидесяти крепостных душ. В Илюше родовая Обломовка с ее сонным, устойчивым бытом, отсутствием всяких духовных интересов, с раз и навсегда заведенным сытым безделием воспитала полное отвращение к деятельности, к малейшим усилиям, страх перед публичностью. И воспитание в пансионе и университетское обучение пронеслись над сонной душою Ильи Обломова и почти не задели ее. Человек большого, чистого сердца, по-своему умный, Илья Ильич отравлен ядовитым воздухом крепостной вотчины. Труд трехсот крепостных Захаров привил ему бесхарактерную инертность и слабоволие. Он еще питает мечты о воскресении. Где-то затерялся его план преобразования имения. Встреча с Ольгой Ильинской, казалось, пробуждает в нем человека. Но мечты остаются мечтами. Всякое прикосновение жизни вызывает болезненную реакцию у ожиревшего и постепенно опускающегося Ильи Обломова. Необходимость переменить квартиру, письмо от старосты о непорядках в имении «трогает», мучительно волнует его, нарушает безмятежный покой. Все планы, порывы, мечты юности остаются позади, книга остается раскрытой и непрочитанной. И хотя он изумляется энергии Штольца, но сам не способен к труду и малейшему напряжению воли.

Горячий спор вокруг нового романа Гончарова вспыхнул задолго до его появления в печати. Поводом послужила публикация в одном из некрасовских альманахов одного из важнейших эпизодов «Обломова» — отрывка под названием «Сон Обломова» (1849).

Страстность, с которой откликнулась критика на появление этого отрывка, свидетельствовала о жизненной значительности темы «обломовки». Характерно было стремление славянофильской критики взять под защиту патриархальный уклад дворянского общества. По мнению «Москвитянина», автор обрисовывает «застой жизни как нельзя лучше». Но тут же автора упрекали за критическое изображение пошлостей жизни, ибо «над ними нельзя трунить, как над детьми в пеленках, которые, несмотря на свое неразумие, очень милы, что доказывает и «Сон Обломова»^*.

Неприемлемость «иронического тона красок» Гончарова столь же характерна для славянофилов, сколь показательна для критиков-либералов попытка отделить Гончарова от школы Гоголя и Белинского. Именно «Отечественным запискам» Краевского, а не Белинскому принадлежит первенство в развитии глубоко ложной мысли об «объективистском» характере дарования писателя. В его творчестве нет «никакой наперед заданной мысли». «Сон Обломова» — полный, сам в себе замкнутый художнически-созданный мир...», мир, в котором художник «всему сочувствует с равной любовью...»^**

Важно отметить, что эта проповедь «чистого искусства», «незаинтересованности» писателя, сочувствия ко всему изображаемому в отличие от Белинского ведет к апофеозу, идеализации действительности. Некрасову довелось выступить не только с защитою нового произведения Гончарова, в котором является «во всем своем художественном совершенстве перо-кисть г. Гончарова» и в котором его талант «обнаруживает более зрелости». Он активно и наступательно возвращается к мысли Белинского о зрелости идейно-художественной направленности творчества Гончарова^***.

Замечания Н. А. Некрасова, неизменно высоко оценивавшего художественное и общественное значение творчества Гончарова, внутренне-полемичны и противопоставлены оценкам не только реакционной части русской журналистики, но и дворянских либералов.

Критическая борьба вокруг «Обломова» определялась идейным размежеванием революционеров и либералов. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос «о земле и воле». Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-дворянская группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей» красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отметает «дидактическое направление» гоголевской школы. Тем самым дворянские либералы почти полностью объединились с дворянской реакцией.

Раньше других пытался использовать творчество Гончарова в борьбе с гоголевским — «дидактическим» — направлением А. В. Дружинин. В 1856 году в «Современнике» он поместил рецензию на «Фрегат «Паллада», являющуюся опытом переоценки деятельности романиста. «Фрегат «Паллада» пленяет критика-либерала безмятежной ясностью восприятия жизни. Он угрожал романисту, что всякое уклонение от мирных отношений к окружающей его действительности, всякая уступка «отрицательной критике» может повредить его творческому успеху. Статья «Русские в Японии» не случайно ревизует суждения Белинского об «Обыкновенной истории». Закономерен также призыв Дружинина к писателю, чтобы он, отказавшись от всякой тенденции, «радостно» погружался «в затишье столичной и провинциальной прозы»^*.

Политический смысл отречения от «старой критики» был ясен. Дружинин недаром обстоятельно толковал об ошибочной направленности статей Белинского, увлеченного «социальным значением литературы». Очень показательно, что защита реакционных идей поэтизации крепостнической действительности непосредственно связана с проповедью «чистого искусства». Статья Дружинина о Гончарове знаменовала наступление дворянских либералов на идейное демократическое искусство. «Законность своей артистической самостоятельности» противопоставлялась идейному искусству, с его «духом отрицания».

Идеализация обломовщины и стала совершенно естественно ведущей тенденцией его статьи «Обломов, роман г. Гончарова». Она появилась в декабре 1859 года в «Библиотеке для чтения» и несомненно полемически направлена против появившейся за несколько месяцев до нее статьи Добролюбова. В ней Гончаров выставляется «чистым и независимым» художником, чуждым «бесплодной и сухой натуральности» гоголевского направления. Дружинин не видит и не желает видеть социально-исторических истоков обломовщины — крепостнической сущности дворянского паразитизма. В его изложении обломовщины не существует, а есть милый и добрый человек, воплощение своего времени. «Обломов дорог нам как человек своего края и своего времени, как незлобный и нежный ребенок, способный при иных обстоятельствах жизни и ином развитии на дела истинной любви и милосердия. Он дорог нам как самостоятельная и чистая натура, вполне независимая от той схоластически-моральной натасканности, что пятнает огромное большинство людей, его пятнающих». В последних слонах идейный центр статьи Дружинина. Обломов — чистая, сильная, нежная и незлобная натура, «сын своего времени» — прямо противопоставлен здесь передовому герою русской литературы тех лет. «Схоластически-моральной натасканностью» назвал Дружинин мучительные поиски истины, передовых путей развития России, отрицание моральных норм дворянского общества положительным героем революционно-демократической беллетристики. Непосредственным ответом на эти рассуждения явился анализ современного героя в статье Добролюбова «Когда же придет настоящий день?» Здесь Добролюбов подчеркивает, что даже Ольга, а тем более Штольц никак не могут претендовать на роль современного героя.

Развивая свою мысль об «Обломове», как поэтизации феодально-крепостнической России, Дружинин увидел двух Обломовых. Один — «засаленный нескладный кусок мяса» — герой первых глав романа, второй — «добрый, милый и светлый» в последующих частях. «Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви — это факт, и против него спорить невозможно. Сам творец беспредельно предан Обломову». Дружинину необходимо было затушевать, не заметить отрицательного отношения автора к своему герою, и в этом видеть «причину глубины его создания». Таким образом, он пришел к той же концепции объективистского характера таланта Гончарова, с какой еще раньше выступил «Москвитянин».

Концепция Дружинина широко была развита всей дворянской консервативной критикой шестидесятых — восьмидесятых годов XIX века. Особенно нагло полемизировал с Добролюбовым Н. И. Соловьев, деятельный сотрудник либеральных «Отечественных записок», а затем участник «почвеннических» журналов Достоевского «Эпоха» и «Время». Неразрывно связывая искусство с морализаторством, растворяя этику в эстетике, он отвергал «сухой реализм» гоголевской школы, требуя, чтобы искусство было эстетическим выражением жизни без ясных идей и политических тенденций.

Для лагеря революционной демократии никчемность и эпигонство критической деятельности Соловьева было столь ясным фактом, что имя его стало ходячим определением реакционности и бездарности^*. В статье «Родство и кипучие страсти» Соловьев писал, что «Гончаров прежде всего художник, для которого современная критика как бы не существовала...» Прогрессивная критика якобы «голословно» порицала Гончарова «за его неизменное служение искусству и презрительное равнодушие ко всем преходящим теориям жизни. В духе Дружинина он рассматривает образ Обломова как поэтизацию неподдельной искренности, душевной чистоты, гуманности и ума^*.

Так, в истолковании либеральной и реакционной критики исчезли за радужными, многоцветными покровами «чистого искусства» и обличительство и осознанные антикрепостнические тенденции Гончарова.

Революционно-демократический лагерь внимательно анализирует не только эстетическую, но и социальную значительность художественного мира, созданного гением Гончарова. Уже молодой Писарев начинает свою литературную деятельность в журнале «Рассвет» двумя небольшими статьями о Гончарове. В том же журнале Н. К. Михайловский напечатал свой ранний этюд «Софья Николаевна Беловодова».

В заметке Писарева о «Фрегате «Паллада» дана высокая оценка путевых очерков И. А Гончарова, как «существенно важного приобретения для нашей литературы». Писарев проводит мысль, что на книгу Гончарова нужно смотреть прежде всего как на художественное произведение. «Заключая в себе результаты личных впечатлений, — писал Писарев об очерках Гончарова, — выражая собою то, что передумал и перечувствовал художник, они представляют чисто литературные, эстетические красоты... читатель находит ряд картин, набросанных смелой кистью, поражающих своей свежестью, законченностью и оригинальностью. В этих картинах воспроизведена природа в самых разнообразных своих видоизменениях, в них охвачены разнородные типы, представители различных национальностей; тонкая наблюдательность автора успела выбрать характеристические черты; творческий талант его соединил эти черты в одно целое, создал из них стройные живые образы».

Писарев тонко подмечает особенности стиля Гончарова, его умение пользоваться всей силой художественной выразительности отдельных деталей: «Автор рассказывает самые простые эпизоды своего путешествия, рассказывает их, по-видимому, без всякой задней мысли, без всякой заранее обдуманной цели, но вглядитесь в эти эпизоды: в каждом из них вы увидите какую-нибудь мелкую, едва заметную, но характеристическую черту, прочтя несколько таких эпизодов вы замечаете, что нечувствительно познакомились с духом и складом ума известного народа»^*.

Столь же высокой была и оценка Писаревым романа И. А. Гончарова «Обломов» в развернутой рецензии, опубликованной в № 10 журнала «Рассвет» за 1859 год. Содержание этой рецензии в целом ряде моментов совпадает с положениями замечательной статьи Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?» Это нашло свое выражение и в общей, чрезвычайно высокой оценке романа, и в проникновенной интерпретации образа Ольги Ильинской, и в попытке объяснения типа Обломова как закономерного порождения определенных исторических условий перехода «от старорусской жизни к европейской», как типичного представителя барства. Однако в этой ранней своей статье Д. И. Писарев, рассматривавший роман с позиций просветителя-демократа, еще склонен не заострять и конкретизировать социальный анализ, а прибегать к отвлеченным, расплывчатым формулировкам, акцентируя внимание на психологических чертах литературных героев и их «общечеловеческих» качествах. Но особенно резким диссонансом со статьей Н. А. Добролюбова было некритическое, преувеличенно-восторженное отношение Писарева к образу Штольца, в котором на этом этапе своего развития критик видел образец практического героя, способного всколыхнуть закосневшую жизнь, вывести ее из застоя. Добролюбов, как известно, развенчивал Штольца, убедительно показывая духовную ограниченность этого буржуазного дельца, его неспособность к действительному обновлению жизни. В целом же ранняя рецензия Писарева наиболее близка по своей направленности к замечательной статье Добролюбова.

В начале шестидесятых годов, когда Писарев уже перешел в журнал «Русское слово», его взгляды на произведения Гончарова значительно изменились. В статьях «Писемский, Тургенев и Гончаров» и «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» можно видеть явное несогласие с Добролюбовым, глухую полемику со статьей «Что такое обломовщина?», открытую ревизию своей собственной оценки романа в рецензии 1859 года, о которой говорилось выше. Это объясняется появлением у Писарева в условиях ожесточенной борьбы с теоретиками так называемого «чистого искусства» неправильного, предвзятого отношения к Гончарову, как якобы принадлежащего к этому лагерю, и теоретически неправомерным отождествлением объективной манеры повествования Гончарова, которая как обязательный элемент содержит скрытую тенденцию, с «объективизмом», который стремится отказаться от всякой тенденциозности, хотя никогда не достигает этого.

Писарев не в состоянии был до конца понять и оценить противоречия мировоззрения и творчества Гончарова. Гениальным образцом подлинно-революционного и диалектического истолкования «Обломова» явилась статья Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?», напечатанная в пятой книге «Современника» за 1859 год. Талантливо и неопровержимо утвердил Добролюбов принципы «реальной критики» в отечественной литературе. Основу ее составляла «реабилитация действительности». Задачей художника в условиях пятидесятых — шестидесятых годов являлось, по его мысли, правдивое воспроизведение мерзостей «темного царства» самодержавной России. Исходя из последовательного революционного демократизма, Добролюбов ведет борьбу против «партии» крепостников и либералов. В статье об «Обломове» ясно и выразительно проявились революционно-демократические позиции критика. «Литература становится, — писал он, — элементом общественного развития; от нее требуют, чтобы она была не только языком, но очами и ушами общественного организма. В ней должны отражаться, группироваться и представляться в стройной совокупности все явления жизни...»^*

В «Обломове» Добролюбов увидел именно этот элемент общественного развития. По его словам, в этом романе «отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадностью и правдивостью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины...» Добролюбов, как ранее Белинский, ясно и определенно заявляет о глубокой осознанной идейной основе романа. Добролюбов правильно оценил борьбу противоречий в художественном сознании Гончарова, его «разум» и «предрассудки». Гончаров сумел по-новому увидеть явления социальной жизни, и это, по мнению Добролюбова, его величайшая заслуга.

Обломовщина — это сочетание «совершенной инертности», «апатии ко всему», байбачества, сибаритства, бесхарактерности, неумения осмыслить жизнь и «органического отвращения к труду», — словом, нравственного рабства, порожденного крепостничеством. Но вместе с тем критик отмечает не только силу, но и слабость художественной мысли Гончарова, остановившегося перед прямыми революционными выводами из тех картин жизни, которые так волшебно ожили в его книге. «Гончаров, умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог, однако, не заплатить дани общему заблуждению, до сих пор столь сильному в нашем обществе: он решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное надгробное слово. «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век», — говорит он устами Штольца, и говорит неправду...»

В силу этого критик отвергает Штольца, ибо он «не дорос еще до идеала общественного русского деятеля», меж тем как самому Гончарову казалось, что «глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса... Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами».

Анализ противоречий, «разума» и «предрассудков» Гончарова помог Добролюбову не только нарисовать потрясающую картину страны, находящейся в условиях рабства и бесправия, порождающих обломовщину, но и мастерски использовать образ Обломова для развенчания дворянских либералов. Поистине удивителен тот обвинительный акт, который составил Добролюбов, анализируя жизненную драму Обломова. Насколько также дальновиден его рисунок характера Ильи Ильича: это не просто «тупая апатическая натура без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий...» Но «триста Захаров», всегда готовых к услугам, ввергают его «в состояние нравственного рабства. Рабство это так переплетается с барством Обломова...» В нем, по его догадке, мы встречаемся «с мнимоталантливой натурой, которых привыкли изображать на красивом пьедестале». Это суд над дворянской интеллигенцией с новой, исторически более высокой позиции революционной демократии. Для Добролюбова Обломов — ключ к Онегину, Печорину, Бельтову и другим представителям «лишнего человека». В этом была доля правды, но полемическая заостренность вела к преуменьшению значения крупных фигур эпохи дворянских революционеров.

Весь анализ политической и художественной проблематики «Обломова» связан у Добролюбова с его пониманием значительности идейного, обличительного замысла писателя, с одной стороны, и с его борьбой против мелко «обличительной литературы», с другой. Незадолго до статьи о романе Гончарова Добролюбов напечатал «Литературные мелочи прошлого года», в которой обрушился на либерально-обличительную беллетристику. «Литература обмелела в глазах лучшей части публики», — писал он, осмеивая «сатирико-полицейскую и поздравительно-экономическую литературу...»

В «обличительстве» либеральных сочинителей он видел измельчание социальной проблематики и вместе с тем отсутствие глубокого художественного анализа противоречий самой жизни. В этих условиях критик выдвинул на первый план глубокое, всестороннее и художественно-полнокровное изображение современности. Реалистический анализ феодально-крепостнического «темного царства» неизменно вел к тем же выводам, что и социалистическая пропаганда революционно-демократической критики. Добролюбову важно было доказать, что и объективное искусство Гончарова неизменно совпадало с подлинно-революционной критикой дворянского общества в произведениях «мужицких демократов». «Мы постоянно выражали убеждение, — замечает Добролюбов, — что литература служит отражением жизни, а не жизнь слагается по литературным программам...»^*Поэтому критик решительно отметает «смешные декларации» в художественных произведениях. «Обломов» потому и стоит неизмеримо выше всех либерально-обличительных писаний, что он дает глубокую и всестороннюю картину основных противоречий действительности: «Слово это — обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо большее значение, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести...»

Политическая злободневность и четкость эстетических позиций Добролюбова определили и проникновенность анализа художественного своеобразия романа Гончарова. Он отмечает невозмутимое эпическое спокойствие повествования (а не отношения автора к изображаемому), тщательную отделку деталей и эпическую целостность образов.

Добролюбов так характеризовал художественный метод Гончарова: «В... уменье схватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его — заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова. И ею он особенно отличается среди современных русских писателей. Из нее легко объясняются все остальные свойства его таланта. У него есть изумительная способность — во всякий данный момент остановить летучее явление жизни во всей его полноте и свежести и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника». Далее великий критик отмечает стремление Гончарова к исчерпывающему художественному изображению мира. «Он не поражается одною стороною предмета, одним моментом события, — пишет Добролюбов, — а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их художественной переработке». Отсюда одна из типичных черт романов Гончарова — «большая отчетливость в очертании даже мелочных подробностей и равная доля внимания ко всем частностям рассказа»^**.

Именно эти стороны художественного метода Гончарова обусловили его особый монографический тип романа. Детальное, подробное, многостороннее раскрытие темы и характеров — такова основная

20

особенность этих романов. Характеры центральных и второстепенных героев, обстоятельства (общественные и частные) их жизни, пейзаж и обстановка — все написано у Гончарова добротно, обстоятельно, с равным вниманием ко всем мелким и крупным событиям. Вот почему Белинский писал: «Что другому стало бы на десять повестей, у него <Гончарова> укладывается в одну рамку».

Достаточно сопоставить романы Тургенева с романами Гончарова, чтобы увидеть эту особенность последнего. В отличие от Тургенева, который, по выражению Гончарова, рисует «силуэты, мелькающие очерки, исполненные жизни», «летучие, быстрые порывы», Гончаров стремится монографически-исчерпывающе изобразить устоявшиеся формы общественной и семейной жизни.

Зрелость и оригинальность таланта Гончарова высоко оценил в том же 1859 году, до появления статьи Добролюбова, Л. Н. Толстой. Он писал Дружинину: «Обломов» — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет — это, что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный в настоящей публике»^*.

Значение же статьи Добролюбова — в полном смысле классическом образце прогрессивной русской критики — отметил сам автор «Обломова». Он сообщал И. И. Льховскому: «Добролюбов написал в«Современнике» отличную статью, где очень полно и широко разобрал обломовщину...»^** В письме к Анненкову он совершенно закономерно сопоставлял Добролюбова и Белинского и особенно был удовлетворен тем, что критик верно оценил «субъективную» сторону романа, «прорицанием того, что делается в представлении художника»^***.

Историческое значение статьи Добролюбова сказывается и в том, что Ленин широко использовал ее для характеристики обломовщины как социально-политического явления. Ленин писал, что «...отработочная система... обеспечивала Обломову верный доход без всякого риска с его стороны, без всякой затраты капитала, без всяких изменений в исконной рутине производства...»^****

Почти в одно время с первыми двумя романами задумана Гончаровым и последняя часть его трилогии. Замысел «Обрыва» возник в 1849 году во время поездки писателя в Симбирск. Заканчивая роман, Гончаров чувствовал, что он завершает дело жизни: «Больше ничего писать «е буду».

Только в 1868 году, через двадцать лет, Гончаров завершил «Обрыв». За это двадцатилетие произошли огромные перемены в русской жизни. Умеренный и прогрессивный в начале своей деятельности, близкий к Белинскому и кружку «Современника», Гончаров в шестидесятых годах переходит все более и более на позиции либерального лагеря. Обостряются и раскрываются глубокие внутренние противоречия мировоззрения Гончарова. Выход из них Гончаров усматривал в переходе на позиции буржуазной умеренности. Реформы шестидесятых годов вместе с либералами он воспринимает как великие, знаменующие наступление «нового века». Он писал, что потомство будет завидовать людям шестидесятых годов потому, что «мы переживаем величайшую эпоху русской жизни».

Куцые, половинчатые реформы крепостного права, суда, школы, администрации казались Гончарову осуществлением идеалов людей сороковых годов. «Великие реформы, — восторженно писал он, — только что водворяются, и все поколения, которые они застали, равно и другие участвуют в неисчерпаемых работах». Все они <реформы>, — пишет он далее, — почти разом снизошли на Россию, никого не застали врасплох, и совершаются мирным, согласным и дружным путем».

Роман «Обрыв» явился последним крупным произведением Гончарова, и с ним связан очень бурный период критической борьбы. «Появление в «Вестнике Европы» моего романа «Обрыв», — сообщал Гончаров, — произвело, сколько я заметил, благоприятное впечатление на публику и неблагоприятные печатные отзывы в журналах»^*.

Критика семидесятых и восьмидесятых годов почти единогласно, хотя и по разным идейным мотивам, подвергла резкому разбору роман Гончарова. Один из столпов дворянской реакции — «Русский вестник», всячески одобряя изображение «царства бабушки, Татьяны Марковны», укорял автора за то, что он оскорбил в лице бабушки «нравственное чувство читателя и нарушил требования художественной истины...»^**

Названная Щедриным «старейшей российской пенкоснимательницей», умеренно-либеральная газета «С.-Петербургские ведомости», положительно оценив изображение столкновения Веры с Райским, склонна считать немотивированным развитие характеров и совершенно «афрапированным» отношением г. Гончарова к морали «новой» и «отжившей». В свою очередь известная своей враждебностью к революционному движению газета «Голос» писала о типичности и жизненности образа Марка Волохова, но укоряла автора за «бесконечный анализ одних и тех же лиц». Гончаров в письме к С. А. Никитенко писал. «СПБ ведомости» не могли отозваться иначе, как тенденциозно: роман направлением своим противен их взглядам, вот они, эти критики, и давай жужжать в уши публике, что он и с художественной стороны никуда не годится...»^*

Отзывы представителей революционно-демократического лагеря оказались единодушны в том смысле, что решительно восстали против тенденциозного изображения «молодого поколения» в образе Волохова. С. Окрейц в журнале «Дело» заявил, что Гончарову лучше было бы положить перо, «чем высиживать десять лет такую художественную бесплодность, как «Обрыв». Роман, по его уверению, «тянется бесконечно-утомительным черепашьим ходом». Окрейц в своей статье «Журналистика 1869 года. Новые романы старых романистов» отрицает современность и жизненность не только Марка Волохова, по и других героев романа. «Где нынче, — восклицает он, — эти Малиновки, Райские, Бережковы?»^**

Наиболее полно точка зрения революционной демократии нашла свое воплощение в статье Шелгунова «Талантливая бесталанность». Н. В. Шелгунов выступал в литературе защитником и пропагандистом идейного искусства, ибо «поэтический объективизм был всегда формулой консервативных руководителей жизни»^***. В эти годы проблема «объективизма» приобрела новое, отличное от шестидесятых годов, содержание. Объективное изображение действительности превратилось в объективистски-бесстрастное восхваление идиллического видения мира. Признанный глава демократического лагеря, Н. В. Шелгунов поднимал голос против теории «малых дел», либерально-консервативной проповеди общественного индифферентизма. Писатель значителен, «если он умеет уловить в жизни верные и живые черты и по этим чертам создать идеал». «Пророчески практическая правда» составляет самое существо искусства. Это и побудило Шелгунова в статье о Гончарове поставить тему мнимого и подлинного таланта в искусстве. «Талант есть только та сила, — писал он, — которая умеет концентрировать данные для известного положительного вывода и непременно вывода высокой общественной полезности, вывода, очищающего понятия и имеющего руководящее значение. Талант есть сила образного изображения и широко захватывающих картинах, сильнее действующих на воображение, борьбы и умственного торжества человека над мраком и невежеством. Борьба может быть с природой, борьба может быть социальная, но все ради этой борьбы, все ради торжества света над тьмою. В иной форме, в ином значении талант немыслим, ибо он иначе талантливая бесталанность»^*.

Из этого понимания таланта, как выражения сознательного революционного понимания жизни, и вытекала оценка «Обрыва». Шелгунов преувеличил роль образа Волохова в романе. А это вело к ошибочному пониманию «Обрыва» как тривиального, «антинигилистического» романа. Но Шелгунов не смог раскрыть прогрессивного содержания романа, намечавшего тему столкновения патриархальной крепостнической России с молодым поколением, ищущим новых путей. Вне поля зрения критики остался полный драматизма образ Веры, прогрессивные искания русской женщины, талантливое изображение распада «устоев» старого общества. Шелгунов, так же как и другие критики демократического лагеря, оставил в стороне и драматизм мятущейся Веры и критику дворянского романтизма и бесплодного либерализма, — то есть все то, что составляет бесспорную общественно-художественную заслугу Гончарова.

Совершенно справедливо Гончаров считал, что критика не поняла, что его главная цель — «рисовка жизни, простой, вседневной, как она есть или была, и Марк попал туда случайно^**. И по поводу статьи Е. Утина писатель вспоминал, как заботливо и чутко анализировали его художественный мир Белинский и Добролюбов^***.

Рассматривая отношение революционно-демократической критики к «Обрыву», следует иметь в виду, что столь резкая и полемическая оценка являлась результатом того, что «Обрыв» воспринимался на фоне мутного потока охранительных романов, повестей, обличавших нигилистов. Ко времени появления «Обрыва» в литературе существовали «Взбаламученное море» А. Писемского (1864), «Панургово стадо» В. Крестовского (1869), поэма «Нигилист» В. Соллогуба (1866) и др.

Роман Гончарова, прославленного передовой критикой в качестве писателя жизни, крайне укреплял эту охранительную линию литературы^****. А. Скабичевский не только причислил роман Гончарова к этому мутному потоку, но с горечью отметил: «И это сделал г. Гончаров, художник реальной школы, завещанной Гоголем...»

Одним из первых откликнулся на роман «Обрыв» Салтыков-Щедрин. В шестой книге «Отечественных записок» за 1869 год он поместил анонимную статью «Уличная философия». Однако следует иметь в виду, что Салтыков-Щедрин сам подчеркивал, что речь в его статье идет отнюдь не о всем романе, не о цельном строе его образов, а лишь о философии, воплощенной в шестой главе пятой части романа. «Я написал туда статью по поводу «Обрыва», — писал он 22 мая 1869 года Некрасову, — то есть не касаясь собственно романа, а философии Гончарова»^*.

Защита материалистической философии, идей социализма и составляет главное содержание статьи Щедрина. Но попутно он дает убийственно-саркастический анализ образа «доктрино-держателя», «невинного козла отпущения» Марка Волохова.

В 1912 году В. Г. Короленко в статье «И. А. Гончаров и молодое поколение» также сосредоточил все внимание на образе нигилиста Марка Волохова, в котором отразились слабые стороны мировоззрения Гончарова. Статья Короленко, содержавшая ряд тонких и верных наблюдений, однако не давала всестороннего анализа произведений Гончарова. Впрочем, он и не ставил перед собой задачи раскрытия всего общественного и художественного значения творчества Гончарова.

Важность борьбы критиков-демократов против антинигилистической темы романа подтверждается одним фактом. Один из наиболее последовательных представителей дворянского либерализма, П. В. Анненков написал статью об «Обрыве» и послал ее в крайне умеренный журнал «Заря». Статья нам неизвестна, но ее содержание ясно из ответа Анненкову редактора. Даже тот не смог примириться с той безоговорочно-хвалебной оценкой, какую давал роману Анненков: «Мнение, составленное редакцией об романе г. Гончарова, совершенно не сходится с вашим мнением: сравнение «Обрыва» с «Войной и миром» — сравнение, из которого выходит то, что роман И. Гончарова займет в русской литературе одинаковое место с романом гр. Толстого, — невозможно печатать...»

В конце прошлого и в начале XX века о Гончарове появилось множество статей и книг, написанных представителями буржуазно-либеральной академической науки. В «Этюдах о русских писателях» Острогожского (1888), очерках Е. Ляцкого (1904, 1912, 1920), работах Д. Овсянико-Куликовского мы находим решительную ревизию традиций революционно-демократической критики. В книге яркого представителя либерального позитивистского литературоведения Овсянико-Куликовского мы встречаем не только ревизию традиций революционно-демократической критики, но и утверждение, что обломовщина является исконной чертой русского «национального психологического склада».

В истории литературы принято рассматривать Острогожского и Ляцкого как антагонистов. На деле же мнение об объективистском характере творчества Гончарова у Острогожского и представление о крайнем субъективизме у Ляцкого имеют один источник. Они оба развивают традиции либерально-дворянской критики, идущей от Дружинина и других, и ведущей, в конечном счете, к отрицанию огромного жизненного и общественного содержания художественных созданий Гончарова. Поэтом чарующей старины, дворянской усадебной романтики становится Гончаров в трудах Н. Котляревского, А. Измайлова, В. Голикова и др. Знаменательна также попытка Д. Мережковского истолковать Гончарова как символиста. Он утверждает, что именно потому, что Гончаров был «непроизвольным глубоко-реальным символистом», он истинно-гармонический и спокойный художник. Гончаров возвышает читателя «от созерцания частного явления к созерцанию вечного»^*.

Точку зрения мракобеса Д. Мережковского подхватили все реакционные критики и литературоведы.

Изучение Гончарова может быть плодотворным только на основе марксистско-ленинского понимания искусства. В. И. Ленин ставил Гончарова в ряд величайших русских писателей. По воспоминаниям А. В. Луначарского, Ленин в беседе со слушателями ВХУТЕМАСа говорил: «Стихи Пушкина люблю, Гончарова люблю, а левых поэтов не понимаю и читать не хочу, скучно, некогда»^**.

Ленин неоднократно обращался к романам Гончарова и видел в них гениальное обобщение больших социально-исторических процессов. Обломов и обломовщина, по мысли Ленина, порождение социальных условий крепостнического общества, с его патриархальным укладом и бесправием. Но Ленин видит в Обломове черты не только крепостнической эпохи. Он говорит о «семейно-кружковой обломовщине» в среде мелкой буржуазии и мелкобуржуазных политических партий^*.

Ленин понятие «обломовщины» применял к определенным явлениям общественной жизни и после великого Октября. Живучесть этого явления он объяснял пережитками прошлого, в частности бюрократическим отношением к труду. Ленин решительно отмечал как злейших врагов социалистического общества «патриархальщину, обломовщину, полудикость»^**. Обломовщина для Ленина не свойство русского народа, а исторически-отграниченное понятие, символизирующее пережитки буржуазного и мещанского паразитизма.

В докладе «О международном и внутреннем положении Советской республики», сделанном 6 марта 1922 года, Ленин говорил: «Мы, действительно, находимся в положении людей (и надо сказать, что положение это очень глупое), которые все заседают, составляют комиссии, составляют планы — до бесконечности. Был такой тип русской жизни — Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел»^***.

Советское литературоведение много сделало для выяснения подлинного облика великого русского реалиста. Труды Н. К. Пиксанова, Б. М. Энгельгарда, А. П. Рыбасова, А. Г. Цейтлина, А. К. Котова ввели много нового материала и по-новому осветили ряд сторон деятельности и жизни великого писателя.

Горький определил традиционное отношение советской науки к Гончарову. Он видел в нем одного из «великанов литературы нашей», которые «писали пластически, слова у них — точно глина, из которой они богоподобно лепили фигуры и образы людей, живые до обмана».

Многочисленные замечания А. М. Горького рисуют облик великого сына русского народа, внесшего неоценимый вклад в грандиозную сокровищницу русской культуры.

М. Поляков

Сноски

Сноски к стр. 3

^* «Вестник литературы», № 3 (27), 1921, стр. 11.

Сноски к стр. 4

^* И. А. Гончаров. «Необыкновенная история» («Сборник Российской публичной библиотеки»), П., 1924, стр. 126.

Сноски к стр. 5

^* В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. С. А. Венгерова, т. X, стр. 99.

Сноски к стр. 6

^* «Сборник Российской публичной библиотеки», 1924, вып. I, стр. 7—8.

^** В. Г. Белинский, Избранные письма, М. 1955, т. 2, стр. 311 (письмо В. Боткину от 15 марта 1847 г.).

Сноски к стр. 7

^* В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. под редакцией С. А. Венгерова, т. IX, стр. 347.

Сноски к стр. 8

^* В. Г. Белинский, Избранные письма, М. 1955, т. 2, стр 349.

^** В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. С. А. Венгерова, т. XI, стр. 105—106.

^*** См. характерное замечание Добролюбова в письме к Славутинскому, свидетельствующее о восприятии статьи Белинского как характеристики двух творческих манер в пределах единой «натуральной школы» (сб. «Огни», II, 1916 стр. 39) Хотя и он увидел недостаток «симпатичности» в творчестве Гончарова.

Сноски к стр. 9

^* В. Г. Белинский, Избранные письма, т. 2, стр. 311.

^** «Московский городской листок» № 66, 1847, 28 марта. Впоследствии Ап. Григорьев выступил с зашитой романтизма от Гончарова (А. Григорьев, Полн. собр. соч., П. 1918, т. I, стр. 127).

^*** «Северная пчела», 1847, № 89.

Сноски к стр. 10

^* В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. под ред. С. А. Венгерова и В. Спиридонова, М. 1948, т. XIII, стр. 223.

^** Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., Юбил. изд., т. 60, стр. 140.

^*** А. М. Скабичевский, Литературные воспоминания, ЗИФ, 1928, стр. 63—64.

Сноски к стр. 12

^* «Москвитянин», № 11, 1849, кн. 1. стр. 76—77.

^** «Отечественные записки», № 1, 1850, стр. 17.

^*** Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. 12, стр. 133; т. 9, стр. 187, 337.

Сноски к стр. 13

^* «Современник», № 1, 1856, стр. 17.

Сноски к стр. 14

^* Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М. — Л. 1923, стр. 176.

Сноски к стр. 15

^* Н. Соловьев, Искусство и жизнь, Спб. 1869, ч. 1, стр. 131—134.

Сноски к стр. 16

^* Д. И. Писарев, Полн. собр. соч. в 6-ти томах, Спб. изд. Ф. Павленкова, 1894, т. 1, стр. 31.

Сноски к стр. 17

^* Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., 1937, т. 4, стр. 171.

Сноски к стр. 19

^* Н. А. Добролюбов, Собр. соч., Гослитиздат, 1952, т. 2, стр. 12.

^** Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., 1936, т. 2, стр. 7—8.

Сноски к стр. 20

^* Л. Н. Толстой о литературе, Гослитиздат, М. 1955, стр. 51.

^** И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 321.

^*** Там же, стр. 323.

^**** В. И. Ленин, Сочинения, т. 3, стр. 269.

Сноски к стр. 21

^* И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 141.

^** «Русский вестник», № 7, 1869, стр. 336 и дальше.

Сноски к стр. 22

^* И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 407.

^** «Дело», № 9, 1869.

^*** Н. В. Шелгунов, Очерки русской жизни, Спб. 1893, стр. 996.

Сноски к стр. 23

^* Н. В. Шелгунов, Избранные литературно-критические статьи, М. 1928, стр. 44.

^** И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 402.

^*** Там же, стр. 424.

^**** Н. Пиксанов, Роман И. А. Гончарова «Обрыв». — Ученые записки Ленинградского гос. университета, № 173, вып. 20, стр. 216.

Сноски к стр. 24

^* М. Е. Салтыков-Щедрин, Полн. собр. соч., Гослитиздат, 1937, т. XVIII, стр. 217.

Сноски к стр. 25

^* Д. Мережковский, Вечные спутники (первоначально см. «Труд», 1890).

^** Цитирую по книге А. Г. Цейтлина «И. А. Гончаров», М. 1950, стр. 427.

Сноски к стр. 26

^* В. И. Ленин, Сочинения, т. 7, стр. 362.

^** В. И. Ленин, Сочинения, т. 32, стр. 329.

^*** Там же, т. 33, стр. 197.