Мирча Элиаде и фантастический реализм XX века 1 страница

Мирча Элиаде

Гадальщик на камешках

 

 

Азбука; 2000

ISBN 5-267-00163-5

Аннотация

 

Мирча Элиаде — продолжатель того направления в литературе, которое принято называть "фантастическим реализмом" и у истоков которого стояли Гоголь, Эдгар По, Достоевский… Бытовые подробности соседствуют в новеллах М. Элиаде с фантастическими образами, отчего грань между явью и вымыслом стирается, а читатель оказывается втянутым в некую новую реальность.

 

Мирча Элиаде

Гадальщик на камешках

 

Вяч. Вс. Иванов

Мирча Элиаде и фантастический реализм XX века

 

Мирча Элиаде (1907–1986) принадлежит к числу писателей, характерных для культуры XX века и в какой-то мере определивших ее облик. Многочисленные научные исследования Элиаде благодаря оригинальности тем, динамизму и изяществу стиля приобрели известность далеко за пределами круга специалистов. Большинство этих книг написано на французском и английском языках, на которых с 1945 года он преподавал, выступал с докладами в крупнейших научных центрах Франции, Италии и Германии, а с 1956 года и до конца жизни — в Америке. Сочинения Элиаде охватывают широчайший диапазон сюжетов и образов, связанных с мифологией и космогонией, религиозными верованиями и магией разных культур и эпох. Его книги по истории религиозных и мистических идей не стали академическими, в них всегда сохранялась необычная для ученого живость посвященного, пережившего в юности как личное событие встречу с одной из древнейших религий Востока, изучившего философию и практику йоги в гималайских монастырях. Он касался таких ключевых для сознания и культуры XX века тем, как Мефистофель и Андрогин, вечное возвращение, символика алхимии и астрологии. Уже в этом выборочном керечне есть особенность, характерная и для художественных произведений Мирчи Элиаде. Мне представляется, что те сферы культуры нашего столетия, которые тяготеют к иррациональному, отличаются парадоксальным сближением научного и индивидуально-интуитивного постижения.

В начале 1990 года мне выпало счастье работать в Амстердаме, в Герметической Философской Библиотеке — частном собрании оккультных, гностических и розенкрейцеровских сочинений, по компетентному свидетельству знатока и коллекционера подобных книг Умберто Эко — лучшем в Европе. Основатель этого собрания доктор Ритман познакомил меня с букинистом, чей магазин немало способствовал созданию Библиотеки.

Этот книжный магазин показался мне как бы моделью всей данной области культуры. Он многоэтажен. На верхнем этаже разместилась драгоценная коллекция самых ранних оккультных, алхимических и астрологических изданий, на среднем этаже — современные переиздания и толкования этих текстов, в том числе и книги Элиаде. Нижний этаж, размещающийся в полуподвале, представляет собой выставку современного астрологического, алхимического и оккультного китча.

Включаясь в массовое сознание XX века и становясь частью общедоступного книжного рынка, такие существенные оккультные системы, как, например, символика карт Таро, теряют часть раннего крута своих исторических черт и обретают некие новые черты. Иррационализм XX века не прямо продолжает оккультную мысль Средневековья и эпохи барокко. Двухвековой перерыв, наступивший после Просвещения XVIII столетия, преобразовал эту традицию, и Элиаде, как и другие авторы, в нашем столетии к ней вернувшиеся, не избежал воздействия нового социального заказа. Его мистика обращена к читателю нашего времени, уставшему от научных позитивистских схем и в них разочаровавшемуся.

Европеец, которому ничего уже не говорит рациональная философская мысль, в поисках духовных откровений отправляется, вслед за немецкими романтиками, на Восток. Так и Мирча Элиаде совсем молодым человеком (двадцати одного года от роду), едва окончив университет у себя на родине, в Бухаресте, уехал в Индию, чтобы постичь индийские философские и религиозные системы и их главный традиционный язык — санскрит. Но он приобрел и особый психологический опыт: полюбил молодую индианку, в доме которой жил некоторое время по приглашению ее отца.

Подробности разыгравшейся любовной драмы Элиаде описал в дневнике, из которого выросла его будущая проза. Дневник он начал и на протяжении всей жизни вел только на своем родном — румынском — языке, ставшем и языком его художественных произведений. Потому-то дневниковые признания индийской поры с любопытными пояснениями более позднего времени, как бы их остраняющими, и легли в основу романа «Майтрейи», написанного залпом, в духе мгновенной импровизации, как это бывает в молодости.

Судьба европейца в Индии после Киплинга и Форстера (чье «Путешествие в Индию» принесло автору славу за девять лет до написания «Майтрейи») стала одной из популярных тем европейской литературы. В ней угадывалось грядущее противостояние Запада и Востока, окрасившее в самые тревожные, кровавые краски последующие десятилетия.

Роман Элиаде строится на контрасте обыденного европейского сознания героя-рассказчика и ускользающей от него мистической одухотворенности и особого рода, пантеистической чувственности его возлюбленной — Майтрейи. Сперва рассказчик старается сохранить невозмутимость вполне рационального восприятия, отмечая в дневнике необычайную интенсивность чувств индийских женщин. Но постепенно Майтрейи втягивает его в мир своих эстетизированных переживании, европейская культура спадает с него, как старая оболочка, и уже ничто не может разорвать узы этой любви. Психологический рисунок любовной драмы передан Мирчей Элиаде с такой естественностью и силой, что его дебют как писателя стал сенсацией.

Популярная для всей литературы и эстетики века проблема возможности познания чужого «я» получает в романе пессимистическое решение: герой так и не смог пробиться сквозь преграды другой религии, другой культуры, другого пола. Его стремление проникнуть в мир чувств Майтрейи все время ведет к ошибкам и самообману, что он безжалостно фиксирует в своих пояснениях к дневниковым записям. И хотя подобное противопоставление психологии и социального поведения индийца и европейца не было открытием Элиаде, ему все же удалось сказать нечто новое.

Достоинство романа состоит и в постоянном изменении точки зрения героя на свою возлюбленную. Она может порой показаться простым собранием тех черт индийской женщины, которые отличают ее от европе-янки, но каждая из этих черт узнается героем с болью и страданием, а известная литературность сюжета лишь подчеркивает динамику страстей. Цветистость иных описаний идет в русле традиционного изображения Востока и литературных образцов, коим следует рассказчик: среди этих декораций изображаемые им явления и люди переменчивы и неуловимы, и потому мы всякий раз ищем новый ключ, новую разгадку. Одна из них — название романа. Имя Майтрейи, по словам Элиаде, принадлежит автобиографическому фону романа и в этом смысле случайно, однако мне представляется, что писатель сохранил его (изменив другие) по причинам достаточно существенным: это имя в центральноазиатских буддийских обрядах принадлежит высшему божественному началу, которое периодически воплощается в человека.

Удалось автору передать и атмосферу традиционного индийского дома, его пространство, отношения между людьми внутри этого пространства, решающую роль старших, семьи, касты в судьбе каждого человека. Хотя сам Элиаде за годы, проведенные им в Индии, изучил эту страну достаточно обстоятельно, в романе его герой только на время приблизился к постижению мира Майтрейи, ее языка, строя мыслей и чувств, в конце же он снова отдаляется от Индии — или Индия от него. И потому можно сказать, что главная тема романа — противостояние Запада и Востока, проходящее через любовный роковой поединок.

Роман «Майтрейи», написанный в жанре автобиографической прозы, относится к числу тех сочинений Элиаде, где магический или мистический элемент не становится доминантой; в «Майтрейи» эта сфера чудесного — в экзотике чужой культуры, в героине и в том, как ее воспринимает герой. Все же остальные элементы повествования не выходят за рамки традиционного реализма.

Совершенно иное впечатление производят новеллы Мирчи Элиаде, с которыми читатель может познакомиться в этой книге. Реалистические подробности, по призна- нию самого писателя, особенно существенны для начала повествования, фантастика же входит в него незаметно, так же незаметно проникает она во все поры и к финалу полностью вытесняет реальность. Поскольку подобная новеллистика составляет стержень художественного Творчества Мирчи Элиаде, оно с полным основанием может быть отнесено к тому большому литературному направлению, которое называется фантастическим, или магическим, реализмом. Для литературы западной предвестниками этого направления были некоторые из немецких романтиков, но в особенности Эдгар По, в связи с публикациями рассказов которого Достоевский, в издаваемом им журнале, впервые употребил термин «фантастический реализм». Согласно Достоевскому, которого (вслед за Гоголем) самого можно считать одним из предшественников и зачинателей «фантастического реализма», суть метода состоит в сочетании фантастических образов с такими достоверными бытовыми подробностями, которые заставили бы читателя поверить в подлинность всего повествования, включая и наиболее фантастические его элементы. Как видим, эта характеристика достаточно близка к той, которую много спустя даст своим фантастическим новеллам Элиаде.

Фантастический реализм на рубеже XIX и XX веков испытал воздействие Уэллса, романы которого часто называют научной фантастикой, хотя возможность как бы научного (рационального) объяснения является только частью той реалистической декорации, которая сообщает достоверность художественным вымыслам. Эта особенность уэллсовского творчества была раскрыта в эссе Е. Замятина, продолжившего социальную антиутопию и научную фантастику Уэллса в романе «Мы», синтезировавшем опыт первых семи послереволюционных лет и предсказавшем многое в последующем тоталитарном развитии русского общества. Здесь мы сталкиваемся с поразительной особенностью фантастического реализма XX века: в самых диковинных и страшных вымыслах содержится точное отображение будущей реальности.

По поводу замечательного романа Андрея Белого «Петербург», продолжавшего традицию фантастического реализма Гоголя и Достоевского, русский философ Бердяев еще в 1915 году в своей статье «Астральный роман» писал, что на романе Белого и кубистической живописи Пикассо авангардное искусство кончается. Его функции берет на себя новейшая история и политика. Они творят чудовищный гротеск, с которым искусство не в силах тягаться. И действительно, Гарсиа Маркес вспоминает, что, готовясь к написанию «Осени патриарха», он перечитал множество биографии латиноамериканских диктаторов и был крайне озадачен: с гротеском реальности невозможно соревноваться.

В век, когда история берет на себя обязанности антиутопии, что остается делать искусству? Оно обращается к архетипическим образам, тем самым, которые были в центре внимания Элиаде-ученого. Недаром их же мы найдем и в его прозе. Искусство Элиаде, родившееся в Юго-Восточной Европе в канун Второй мировой войны, по своим мифологическим истокам близко к философской прозе Центральной Европы межвоенного времени, книгам Кафки, Броха и Мейринка. Поясняя реальность исходного образа «Метаморфозы» Кафки, В. Набоков в прекрасной лекции из посмертно опубликованного курса говорит, что нас не должно удивлять самоощущение человека, внезапно проснувшегося насекомым. С каждым происходит — может произойти — нечто подобное или еще более удивительное.

Нигде фантастический реализм не раскрылся в тридцатые годы нашего века с такой силой, как в не допущенных тогда к печати книгах Андрея Платонова, особенно в его «Котловане» и «Чевенгуре», и в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Этими некогда запрещенными, а теперь признанными произведениями нашей словесности мы подготовлены и к восприятию фантастического реализма таких писателей иных культурных традиций, как Мирча Элиаде.

Среди истоков архетипических древних образов, которыми проникнуто мифопоэтическое творчество Мирчи Элиаде, едва ли не на первом месте можно назвать фольклорные. Недаром Элиаде и в самом начале своих научных изысканий, и в последние годы жизни занимался фольклором. Первая — и едва ли не из лучших! — книга Элиаде была посвящена старинной румынской народной балладе о Мастере Маноле в свете этнологии. Здесь он выясняет древние обрядовые и мифологические истоки общебалканской легенды о строителе, приносящем в жертву свою возлюбленную.

Фольклорные мотивы, народное мистическое сознание, отразившееся в обрядах и верованиях, составляют основу многих художественных вещей Элиаде. Например, повесть «Змей» в соответствии с поэтикой фантастического реализма начинается с описания светской компании, банальной и потому очень узнаваемой, знакомой. Но после появления загадочного Андроника в повествование постепенно входит элемент таинственной игры, перерастающей в до сих пор известный на Балканах (и универсальный) древний обряд заклинания змея. Здесь кульминация магической стихии, идущей непосредственно из фольклора, а грезы и сны героев переплетаются с их поступками. Кончается повесть символической сценой, словно переносящей нас в иное существование.

Две особенности «Змея» присущи многим магическим новеллам Элиаде: появление неожиданного человека, наделенного древним даром, и постепенное распространение магической атмосферы на все изображение.

Чисто фольклорным, и в этом смысле традиционным, можно считать центральный образ новеллы Мирчи Элиаде «Великан», возводящий нас к космогоническим мифам. В прозе Элиаде тема великана возникает дважды: в этой новелле и в поздней его повести «На улице Мынтулясы», где старый учитель, выступающий в роли Шахразады, пытается перехитрить свою судьбу, рассказывая о дивной великанше Оане, которой приписываются и сказочные победы в единоборстве с мужчинами, и мифологическая любовь с быком, и заключительная свадьба с великаном.

Стилистически Мирча Элиаде весьма многообразен: в его новеллах легенды и фольклорные байки соседствуют с политической сатирой на румынскую госбезопасность недавнего времени («На улице Мынтулясы»), психологически заостренные портреты носителей двух типов магии — народной и выморочной («Дочь капитана») — с «черной» фантастикой, где царят потусторонние силы («Гадальщик на камешках»)…

К числу шедевров магической прозы Элиаде принадлежит рассказ «Двенадцать тысяч голов». В нем можно найти поразительно емкое отражение румынской жизни военной поры и одну из основных тем, объединяющих прозу Элиаде с фольклором и мифологией. Тема эта — время, с его символами, ритуалами, философией. Для Элиаде она переплетается с идеей циклического вечного возвращения, противоположности мифологического и исторического сознания. Он возрождает исчезнувшие было из художественной картины мира космогонические мифы, без которых мы, дети Космоса, становимся ущербными и даже опасными существами. Читатель может познакомить- ся со взглядами Элиаде на эти проблемы, прочитав сборник его эссе, изданный на русском языке вскоре после его смерти.

Проблема времени чрезвычайно важна для всей культуры XX века. Вокруг нее причудливо переплетаются, как и в жизни и творчестве Элиаде, течения современной науки, мистики, литературы. Из незаслуженно забытых русских авторов, которые, как и Элиаде, могли бы послужить примером подобного сплава, назову П. Д. Успенского — плодовитого писателя, перу которого принадлежали до Первой мировой войны популярные книги о четвертом измерении, где уже видны были опыты нового обращения со временем. По признанию Дж. Б. Пристли, подобные опыты в его пьесах были подсказаны книгой «Новая модель Вселенной» П. Д. Успенского (в эмиграции издавшего ее по-английски). Читая в архивах библиотеки Йельского университета в США сохранившиеся там материалы, касающиеся жизни Успенского и Гурджиева в эмиграции, я был поражен тем, как много в литературной жизни Лондона и Парижа между двумя войнами было сопряжено с их влиянием.

Элиаде принадлежал к той же литературной и научной среде, разделяя ее вкусы и увлечения. В новелле «У цыганок» преподаватель музыки совершает путешествие в прошлое, к своей утраченной первой любви и возвращается (реально? или он уже не существует в реальности?) к обычной жизни с опозданием на несколько лет. Отчасти похожие эксперименты со временем встречаются у романтиков, в частности в «Рип Ван Винкле» Вашингтона Ирвинга. Но Элиаде не только помещает своего героя вне жизни, а заставляет его погрузиться в мир возможного, того, что в жизни не сбылось. Эта проблема возможных миров, все более занимающая философов, математиков, логиков и физиков в наш век, чрезвычайно волновала Элиаде. Герой выпадает не только из времени, но и из своей осуществившейся было жизни, чтобы начать реализацию упущенных им возможностей. Установка на возможности, пожалуй, роднит Элиаде из больших писателей нашего века с Музилем. Но по своей стилистике он принадлежит к тому направлению фантастического реализма, которое объединяет лучших европейских писателей XX столетия — Платонова, Булгакова, Хармса — с Кафкой и латиноамериканскими романистами, прежде всего с Варгасом Льосой, который в последних своих романах строит возможные миры применительно не к людям, а странам и их истории.

Самому Элиаде казалось, что его художественная проза лишь косвенно связана с его научными сочинениями. Он был прав в том только отношении, что не сравнитель- ная мифология, а собственный житейский и духовный опыт, символика собственного воображения подсказывали ему конкретные художественные образы. По мере перевода литературного наследия М. Элиаде на русский язык он становится широко известен в нашей стране. Это отрадно: пришла пора и нам прочитать Мирчу Элиаде — и как ученого, и как художника слова.

 

Предисловие к румынскому изданию фантастических новелл

 

Еще в юности мне нравилось писать фантастические новеллы, повести и даже романы. Мое первое опубликованное литературное произведение называлось «Как я открыл философский камень». Я уже вспоминал однажды, как это случилось. Осенью 1921 года газета «Зиарул штиинцелор популяре» объявила конкурс среди учеников лицея: «литературное сочинение» на научную тему.

Однажды в воскресенье я сел писать: в моем полном распоряжении были день и ночь. Помню только начало и конец рассказа: я нахожусь в лаборатории (в тот год я увлекался химией и соорудил на чердаке маленькую лабораторию) и почему-то заснул — но, само собой, читатель не знает этого: ему я этого не сказал. Появляется странный персонаж, который говорит мне о «философском камне» и заверяет меня, что это не легенда, что камень можно добыть, если знаешь некую формулу. Он рассказывает о ряде опытов знаменитых алхимиков и предлагает вместе повторить их. Он не убедил меня, но я принял его предложение. Незнакомец смешал в реторте различные вещества, поставил ее на огонь, потом посыпал все каким-то порошком и воскликнул: «Теперь смотрите внимательно! Смотрите!» И действительно, на моих глазах вещества в реторте превратились в золото. От волнения я сделал резкое движение, реторта опрокинулась и упала на пол. В этот момент я проснулся. Я был один в лаборатории. Но в первую минуту я думал, что все это происходило на самом деле. На полу рядом с ретортой лежал слиток золота. Только когда я взял его в руки, то понял, что это кусок колчедана, который с виду походил на золото.

Рассказ получил первую премию — 100 леев — и был опубликован в последнем номере «Зиарул штиинцелор популяре» за 1921 год — 27 декабря. Впрочем, это не был мой первый литературный опыт. Начиная с весны того же года я написал несколько фантастических рассказов. Смутно помню их содержание. Один из них начинался примерно так: «Сегодня на дороге я встретил Бога. Он хотел сделать себе хворостину, сорвал ветку и спрашивает: „Нет ли у тебя ножа?.."» Что было после — уже не помню. Героем другого рассказа был скромный чиновник из маленького провинциального городка. Некультурный, почти неграмотный, он в один прекрасный день почувствовал необходимость писать и написал одну за другой несколько книг. И отнес рукописи учителю литературы местного лицея. Учитель перелистал их, прочел выборочно несколько мест и спросил: что это тебе взбрело в голову переписывать от руки знаменитые произведения — «Жизнь в деревне» Дуилиу Замфиреску, «Мадам Бовари», «Крейцерову сонату»? Молодой человек клялся, что понятия не имел об этих книгах, что не любит читать, что написал все эти тетради, не понимая, что с ним происходит. Учитель отнесся к этому сообщению недоверчиво и посоветовал молодому человеку попытаться написать еще что-нибудь, например пьесу. Через несколько недель молодой человек вернулся с двумя рукописями. Это были «Севильский цирюльник» и «Перед заходом солнца».

В те же 1921–1925 годы я сочинил «Путешествие пяти майских жуков в страну красных муравьев» — нечто вроде приключенческого романа, в котором сочетались энтомология (другое мое увлечение юности), юмор и фантастика. Меня особенно увлекало здесь описание различных вещей с точки зрения майского жука, который не спеша проползает сквозь них или летит над ними. На самом деле это была воображаемая микрогеография, которая складывалась по мере того, как я сочинял рассказ: я открывал бредовый, парадоксальный мир, поскольку этот мир был одновременно больше и меньше нашего обычного.

Не помню, удалось ли мне закончить рассказ «Путешествие в страну красных муравьев». Вскоре после этого я начал фантастический роман, которому собирался придать циклопические размеры: «Воспоминания оловянного солдатика». Я писал эту книгу года два, в пятом и шестом классах, и, когда понял, что писать дальше не буду, переписал во множество тетрадей те части романа, которые казались мне наиболее удачными, и раздал друзьям для прочтения. Это был роман невероятных пропорций, включавший не только всемирную историю, но и историю Космоса, от начала нашей Галактики и появления Земли до происхождения жизни и появления человека.

Насколько помню, начинался он так: герой (то есть я) находится в поезде, который претерпел страшное крушение в Валя Ларгэ. В момент крушения герой с перепугу сунул голову в мешок и благодаря этому инстинктивному движению был всего лишь легко ранен. В мешке лежал оловянный солдатик, один из многочисленных оловянных солдатиков, с какими он играл в детстве, теперь же, юношей, он носил его с собой как своеобразный талисман. В то бесконечное мгновение, когда столкнулись поезда, герой слышит из уст самого оловянного солдатика его длиннейший рассказ. Ибо металл, из которого сделан солдатик, был свидетелем важных событий истории человечества: завоевания Индии арийцами, разрушения Ниневии, смерти Клеопатры, распятия Иисуса, разорения Рима Алариком, бегства Магомета из Медины, двух первых крестовых походов и так далее, вплоть до наших дней; я вводил в роман и события последних лет. Но в доисторический период металл — в форме газа — участвовал в различных космических превращениях, которые и привели к созданию Солнечной системы и Земли, и помнил историю миллиона лет еще до возникновения жизни, помнил появление первых существ, борьбу чудовищ третичного периода и так далее, вплоть до появления человека и зарождения первых цивилизаций…

Это было потрясающее мозаичное полотно, куда я хотел включить все, что, как мне казалось, я знаю, все, что я узнал — хоть и не всегда переварил — из моего беспорядочного чтения.

Надо сказать, что в то же время я писал много других вещей. Во-первых, серию «Энтомологические беседы» и популярные статьи для «Зиарул штиинце-лор популяре», а также впечатления от долгих путешествий в разные концы страны, которые я совершал вместе со своими друзьями-естествоиспытателями. С другой стороны, я начал вести очень подробный «Дневник», в который заносил не только заметки о прочитанном и о событиях каждого дня, но и споры с коллегами, пытаясь как можно точнее запечатлеть словарь каждого говорящего. Эти «документы», как я их называл, мне очень пригодились, когда в последнем классе лицея я начал «Роман близорукого юноши» […] Я хотел написать «медицински точную» книгу об этом таинственном периоде перехода от детства к молодости. Я был уверен, что юношеская пора предоставляет исключительный материал, творческие возможности которого редко удается понять. И мне казалось, что единственный способ проиллюстрировать такие возможности — это описать как можно искреннее и точнее то, что происходит с нами, и в первую очередь со мной, но также и с моими друзьями и коллегами.

Таким образом, к моменту окончания лицея я понял, что разрываюсь между двумя или даже тремя «призваниями»: с одной стороны, меня влекло поприще исследователя (от естественных наук я перешел к ориенталистике, истории религий и философии), а с другой — литературное творчество, и здесь кроме фантастической и эпической прозы меня интересовал психологический анализ, который лежит в основе нескольких моих повестей и в особенности «Романа близорукого юноши».

Это, я бы сказал, «тройное призвание» и побудило меня сделать все, что я сделал, — от первых книг моей молодости до настоящего времени. За три года, проведенные в Индии (1928–1931), я опубликовал много исследований, касающихся индийской философии и науки, и подготовил докторскую диссертацию о йоге (вышла в свет в 1936 году), тогда же был написан роман, наполовину автобиографический («Изабель, или Воды дьявола», 1930), и другой — более или менее фантастический «Гаснущий свет» (опубликован в 1934 году). После возвращения на родину и до отъезда в Лондон весной 1940 года наряду с учеными публикациями («Азиатская алхимия», «Йога», «Космология и брахманская алхимия») и несколькими сборниками и статьями («Индия», «Океанография», «Фрагментариум» и т. д.) появились на свет реалистические романы («Майтрейи», «Возвращение из рая», «Хулиганы», «Свадьба на небесах»), а также три фантастические книги («Барышня Кристина», «Змей», «Секрет доктора Хонигбергера»).

Несомненно, курсы, которые я начиная с 1945 года читал в Сорбонне и, после 1956 года, в университете Чикаго, заставили меня ощутимо сократить мою литературную деятельность; в особенности потому, что я решил писать прозу (как и «Дневник», а позднее «Автобиографию») на румынском языке. С этих пор после окончания романа-фрески «Ночь накануне Ивана Купалы» (впервые появился во французском переводе: «Foret interdite»[1]) я написал только маленькие романы и фантастические новеллы.

Следовало бы сказать о моей приверженности к фантастической прозе. В «Дневнике», а также в нескольких статьях я прокомментировал то, что дерзнул бы назвать моей концепцией фантастической литературы, которая отличается, например, от концепции немецких романтиков, Эдгара Аллана По или X. Л. Борхеса. Было бы бесполезно пытаться здесь ее сформулировать. Достаточно упомянуть, что она идет в одном русле с моей концепцией мистического мышления и воображаемых миров, которые лежат в основе миров, параллельных обычному, и которые отличаются прежде всего другим временным пространством и опытом. Это, конечно, не означает, что фантастическая литература, которую я пишу, вдохновлена моими изысканиями в области сравнительной истории религий или может быть понята только читателями, овладевшими этими изысканиями. Не помню, чтобы я когда-нибудь пользовался мифологическими документами или их значениями, когда писал прозу. На самом деле сюжеты романов и новелл разворачивались передо мной по мере того, как я писал их. Параллельные миры, в которые вводит моя проза, были плодом творческого воображения, а не эрудиции или герменевтики, которой владел историк сравнительных религий.

 

У цыганок

 

В раскаленном трамвае было нечем дышать. Торопливо продвигаясь по проходу, он сказал себе. 'Гаврилеску, тебе везет! — в другом конце вагона у открытого окна оказалось свободное место. Он уселся, вытащил платок и долго утирал лоб и щеки. Потом засунул платок за воротник, обернул им шею и принялся обмахиваться соломенной шляпой. Старик, сидевший напротив, внимательно его разглядывал, будто силился вспомнить, где они встречались. На коленях у старика покоилась жестяная коробка.

— Ну и жарища! — обратился он вдруг к Гаврилеску. — Этакого пекла с тысяча девятьсот пятого года не было!..

Гаврилеску, продолжая обмахиваться шляпой, кивнул.

— В самом деле жарко. Но образованный человек все переносит легче. Вот, например, полковник Лоуренс. Вы что-нибудь знаете о полковнике Лоуренсе?

— Нет.

— Жаль. Я тоже мало о нем знаю. Войди он сейчас в трамвай, непременно пристал бы к нему с расспросами. Люблю побеседовать с образованными людьми. Надо думать, милостивый государь, те юноши были студентами. Студентами, весьма преуспевшими в науках. Мы вместе ждали трамвая, и я слышал их разговоры. Они говорили о некоем полковнике Лоуренсе и о его приключениях в Аравийской пустыне. Какая же у них память! Целые страницы из книги этого полковника читали наизусть. Одна фраза мне особенно понравилась, прекрасная фраза — о зное, которым встретила полковника Аравийская пустыня. Зной ударил его по темени, ударил его, как сабля… К сожалению, не помню слово в слово… Ужасный аравийский зной ударил его, как сабля, и он потерял дар речи.

Кондуктор выслушал с улыбкой всю тираду и протянул Гаврилеску билет. Гаврилеску, водрузив шляпу на голову, принялся шарить в карманах; бумажник не находился.

— Прошу прощения, — пробормотал он.