С чего начинается учитель.

Не раз задумывался над тем, почему грамотный, знающий предмет учитель иной раз не может хорошо учить детей. Сидят на уроке коллеги, находят недочеты, исправляют, помогают. А завтра все та же проблема. Учитель нервничает, срывается, переходит на крик. Снова советы, помощь, и... та же картина. Ходит в школу такой педагог, мучает и мучается.

Как-то в одном из номеров «Комсомольской правды» начинающий учитель, защищая свое право быть естественным, писал: «Возможно, иногда я хватаю через край и в моем лексиконе проскальзывают явно не учительские словечки, но ведь в детской аудитории порой и впрямь приходится быть почти клоуном... На уроке, как и в жизни, нужно быть искренним, живым...» Верно! Но, прежде всего, надо позаботиться о том, чтобы было что выражать искренне, естественно и живо. Если бы у моего коллеги духовный стержень был покрепче, он меньше «хватал через край» и не допускал в своем лексиконе «неучительских» словечек.

Кинематограф последних десятилетий, видимо исходя из необходимости сближения учителя и ученика, справедливо критикует амбициозность учителя, стремится противопоставить педагогике «масок и штампов» педагогику сотрудничества старшего и младшего. Направление это, безусловно, заслуживает похвалы. Но, к сожалению, на экранах кино и телевидения иной раз можно увидеть некоего «демократичного» простачка, который в своей «невинной естественности» теряет педагогическую позицию. Стремясь показать такого героя, авторы раскрывают перед нами его сложный противоречивый мир, где «всякого добра хватает и все бренное присутствует», но это не главное, утверждают они, главное—любовь к детям.

Нет! Тысячу раз—нет! Учитель начинается не с любви к детям, а с любви к Родине. Учитель—полпред своего народа, ответственный полпред будущего, бескомпромиссный и верный боец за коммунистические идеалы. Когда любовь к детям вырастает на основе гражданственности, когда суть любви к ребенку—забота о будущем Родины, духовное возвышение человеческой сущности ученика, только тогда мы можем сказать: перед нами педагог.

Это не красные слова. Это ключ к нашему делу, исток таланта учителя. Мы говорим: жизнь — борьба. Педагог вводит ребенка в жизнь, т. е. в борьбу. В борьбу, с чем и против кого? Если нет у него ясного об этом представления, его не спасут ни живость, не естественность. Антон Семенович Макаренко не уставал повторять: учителя вне политики нет. Сегодня, как никогда, важно понять, что главное дело учителя—учиться и учить коммунизму.

Дать интересный урок, когда «лес рук»,—всего лишь минимум. Глубоко, даже блестяще знать свой предмет еще не значит быть педагогом. Это тоже минимум. Без знаний и мастерства в школу не ходить. Учитель-неуч (а такое случается) вообще вне рассмотрения. Но хорошо вести уроки и быть в стороне от жизни, от борьбы за переустройство мира и человека,—значит, плохо делать свое главное учительское дело—ваяние личности учеников.

Ты мой ученик. Я твой учитель. Давай подумаем, зачем мы с тобой родились, зачем живем на этой земле. Зачем встретились: ты и я? Не просто убедительно и ярко ответить самому себе и детям на это «зачем?».

Не общие слова требуются для ответа? А выношенные, выстраданные, идущие от сердца, чтобы прояснилась картина жизни и наше место в ней. Мы ищем эти слова. Ищем ответ, осмысляя окружающее, тревожа память, вглядываясь в судьбы тех, кого уже нет. У деревьев и цветов, у моря, звезд, птиц ищем ответа. В поэзии. Да! В поэзии жизни. Постигая ее основу, ее истину, мы начинаем понимать себя, других, открываем глубину строк:

«Ничто на земле не проходит бесследно...» И приходит обжигающее ощущение своей неразрывной связи со всем сущим на земле. Наступишь на цветок, сломаешь ветку — и что-то утратишь в душе. Сделаешь больно другому — ударишь по самому себе. Всё в жизни связано: тронешь одно — отражается на другом. Будем же чутки к природе и друг другу как частице вечности. Учитель, помни напутствие Гёте:

Вы должны при изучении природы всегда воспринимать единичное как всеобщее. Ничего нет внутри, ничего нет снаружи, Ибо то, что внутри, то и снаружи. Так схватывайте же без промедления Святую открытую тайну...

Как сочетать свое «я» с другими, с общим природы? Как сделать это «я» боеспособным, жизненным, органичным? Где он, самый правильный путь к гармонии? Поиску, открытию и утверждению истины посвящена вся предшествующая история человечества. Сколько оборвалось жизней на этом пути! Сколько пролито слез и крови, пока главными словами на земле стали: свобода, равенство, труд, братство, коммунизм. И сколько еще неисчислимых испытаний пройдет человечество в борьбе за их торжество. Имеем ли мы право, учитель и ученик, стоять у обочины жизни?

Отвечая на главный вопрос «зачем я?», мы найдем ответы на тысячи других, поймем, что человек—звено в цепи поколений, соединяющее прошлое, настоящее и будущее.

С осознания смысла жизни начинается воспитание личности, чувства сопричастности с делами и мечтой своего народа, убежденности в том, что «мое» и «наше» неразрывны. Постижение сущности бытия рано или поздно приводит к раздумьям о сущности человека. Открытие К. Маркса: «Сущность человека в совокупности всех общественных отношений»—компас педагогики целостного формирования личности.

В юности, отрочестве остро ощущается стремление к самоутверждению. Осознание своей сущности открывает путь к реализации своего «я». Марксистское мировоззрение должно стать основой духовного возвышения человека. Надо, чтобы каждый ребенок усвоил сердцем и умом, увидел в конкретных делах, существом своим почувствовал, что его рост, признание, расцвет сил, ума, таланта—в масштабах его труда на общую пользу, в преобразовании общественной жизни. Быть человеком—значит не потреблять. а творить жизнь, созидать для других.

Марксову формулу человеческой сущности не раскроешь в одной беседе или лекции. Двадцатилетний опыт педагогической работы убеждает, что к ее постижению приближают вся школьная жизнь, учение, труд. основанные на принципах коммунистической нравственности, коллективизма. справедливости, общности духовных интересов учителей и учеников.

Кто задумывается над смыслом жизни, кто не устает задавать себе вопросы «зачем я?», «для чего я?», тот рано или поздно начинает понимать: эгоист, живущий для себя, убивает свое «я». Его психику поражают страх, озлобленность, что необратимо губит физическое, умственное, душевное здоровье. Только тот, кто живет для людей, кто отдает им лучшее в себе. кто стремится утверждать в жизни добро и красоту, познает истинное человеческое счастье. В этом мудрая диалектика отношений нашего и моего.

Довелось мне однажды участвовать в дискуссии на тему: «Каким сегодня должен быть учитель?». Меня взволновала позиция известного критика, который, возможно в пылу полемики, горячо доказывал, что в школе должен быть определенный процент педагогов-новаторов и определенный процент просто «крепких специалистов», способных дать «необходимый минимум».

«Спуститесь с неба на землю,—призывал он,— поставьте учителями в школах три миллиона гениальных новаторов—они вам, пожалуй, так всю школу перевернут, что концов не соберете... Нет, вы сначала подумайте, какому проценту учеников по природе нужен в классе учитель-новатор, а какому—просто крепкий специалист...»

Дискуссия эта была вынесена на страницы печати и стала достоянием широкого круга читателей. Особенной остро прореагировали на нее педагоги. И что удивительно, многие были искренне убеждены, что школе вполне достаточно крепкого специалиста, обеспечивающего минимум знаний, и что талантливый учитель «на массе работает вхолостую» и поэтому, конечно же, «под него надо подбирать и соответствующий ему контингент». А проработавшая сорок лет учительница одной из московские школ, куда я был приглашен, сказала: «Если мы будем требовать таланта от учителя, школа останется без кадров, педвуз без студентов. Реальнее было бы ставить вопрос так: каждой школе только хороших учителей!» Полемика приобрела такую остроту, позиции были столь непримиримыми, что мне вновь захотелось вернуться к этой теме.

Многие сходятся в мнении: в школе должен работать «просто хороший учитель». Хороший учитель. Что мы вкладываем в это понятие? Прежде всего, видимо, профессиональное исполнение своих обязанностей. Показателем качества педагогического труда должен быть уровень сформированности, развитости и воспитанности личности, который достигнут в результате педагогического воздействия на учеников. Ориентиром в работе учителя является главная цель школы—воспитание идейно убежденной, всесторонне развитой личности, способной к самоотверженному труду во имя процветания Родины, утверждающей в повседневной жизни нормы коммунистической нравственности и морали.

Время говорит «нет» узкому, пусть даже «крепкому» специалисту. Наш идеал—многогранная личность. Не должен, не имеет права выпускник школы мямлить: «Не могу». Вот почему сегодня мы вправе предъявлять самые высокие требования к уровню воспитания, ратовать за постановку предельно высокой цели и за создание соответствующих условий для ее достижения. Чтобы человек не только мог проявить себя в определенное время, в свой "звездный час», но и был готов к постоянному, деятельному самосовершенствованию и самообновлению, чтобы «звездный час» перерос в «звездный век».

Вслушиваемся в непрерывный диалог человека и общества:

— Кто ты?

— Я человек!

— Докажи это. Подтверди делом, достойным тебя и времени.

— Подтвердил.

— Подтверждай вновь и иди к новым рубежам, еще более трудным, еще более высоким...

Работать и жить на высоком накале напряжения естественно для многогранной природы человека. Вместо слов «Я не могу!» он должен руководствоваться другими, прямо.противоположными: «Я смогу, потому что я человек! Я не имею права жить иначе, ибо я часть своего народа, и эта часть должна быть здоровой, надежной». Вот оптимистическая формула человеческой жизни.

Может ли при таких требованиях к школе быть хорошим учителем тот, кто «звезд с неба не хватает», делает только «отсель и досель»? Не может. Ибо не в состоянии вести за собой топчущийся на месте и не видящий дороги.

В самом тезисе «такому-то проценту подавай педагога-новатора» кроется признание, что талантливый педагог необходим только для избранных, одаренных детей. Но все здоровые дети изначально талантливы, следовательно, думающий, творческий учитель необходим каждому. И спорить нам не о чем. Но мы спорим. Значит, причина спора не в боязни, «что таланты развалят школу», а в отношении к природе ребенка. Вместе с тем, если исходить из веры в его потенциальные силы, пришлось бы не тратить время на дискуссии, а искать систему воспитания, адекватную возможностям детства, а это, по-видимому, не всех устраивает.

Давно заметил, что любят делить детей на «сильных» и «слабых» люди, как правило, случайные в школе. Их идеал—школа без детей с их живостью, неугомонностью, непохожестью. Однажды я слышал, как учительница после выпада в адрес «неслухов» расхваливала ученика:

— Он хороший мальчик, редко когда слово поперек скажет, сидит себе на уроках и помалкивает...» Учительница эта—крепкий специалист, знающая свой предмет. У нее на уроках тишина... гробовая. Большинство ребят «отсель досель» учебник знают. Педагог любит, как она сама призналась, «брать на страх». У нее годами отработанный арсенал психологического давления, вернее—подавления. Она слышит только себя, наслаждается властью, не переносит возражений, не утруждает себя тем, чтобы настроиться на другого. «Важно, чтобы меня понимали. Это главное.» Проверяющие ставят ее в пример: «Трудяга... Звезд с неба не хватает, но дело свое знает, потому и дети у нее успевают». А ученикам предмет давался трудно, потому что не любили они того, кто его преподает. Чувство антипатии к наставнику неминуемо отражается и на отношении к его предмету. А если этот предмет они учат не один день, а годы? А если чувство симпатии не вызывает не один учитель? Нетрудно представить последствия такого учения. Познание—это прежде всего общение учителя и учащихся и самих учеников друг с другом. «Стремление к общению... занимает значительное и порой ведущее место среди мотивов, побуждающих людей к совместной практической деятельности... Удовлетворение этой потребности связано с возникновением чувства радости»

О каком продуктивном общении может идти речь, если для учителя хороший ученик тот, кто «помалкивает»? Насильственно вбитые знания—мертвый груз, они никогда не станут живительным источником мудрости.

«Для внешнего порядка, внешне хороших манер, дрессировки напоказ нужны лишь твердая рука и многочисленные запреты,—писал Януш Корчак.—Чем скуднее духовный уровень, чем бесцветнее нравственный облик, тем больше забота о собственном покое и удобствах, тем больше запретов и приказаний, продиктованных мнимой заботой о ребенке».

Вряд ли мы захотим навязать такого «специалиста» нашим детям. А он все еще не редкость в школе. Не редкость, потому что до сих пор еще ее деятельность оценивается только по уровню знаний учеников. В учительской среде иногда неверно, по моему убеждению, понимается сама сущность учения. Признавая, что главный труд школьника—учеба, мы не учим их этому труду, а заботимся только о том, чтобы дать определенную сумму знаний по основам наук. Приобретение знаний не самоцель, а средство, точнее, одно из важных средств образования и развития личности наряду с трудовым, физическим и эстетическим воспитанием. Партия учит нас комплексному подходу к решению педагогических задач, призывая не терять из виду ведущую цель школы: воспитание всесторонней и гармонично развитой личности, активных строителей коммунистического общества. В «Основных направлениях реформы общеобразовательной и профессиональной школы» красной нитью проходит завет В. И. Ленина: «Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали». Этот партийный документ определяет смысл деятельности школы: на уроках, в производительном, общественно полезном труде, в залах физкультуры, хореографии и рисования готовить, выражаясь языком К. Маркса, «наилучших граждан». Наилучших.

Специалист-предметник, не умеющий или, того хуже, не желающий быть организатором активности ученика, не помогающий школьникам строить свою жизнь на основах ученического самоуправления, для нынешнего этапа развития народного образования не годится. Учитель, что бы он ни преподавал, должен учить главному предмету— постижению смысла жизни и подлинного человеческого счастья.

Педагогику вызубрить нельзя, сотворить раз и навсегда тоже. Суть деятельности педагога—творчество, исследование. Успешная работа сегодня не дает никакой гарантии, что завтра она будет такой же. Ибо завтра—новое испытание.

Какими же качествами необходимо обладать учителю? Одним из основных можно назвать честность. «Жить честно,—говорил Л. Н. Толстой,—это рваться, путаться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и метаться». Да, «вечно бороться и метаться»—наша учительская судьба. Нам противопоказаны благодушие и самодовольство.

Если в основание пирамиды из всех наших педагогических построении мы положим заботу о ребенке, развитии его духовных и физических задатков; если, веря в ученика, при любых, пусть даже самых «безнадежных» обстоятельствах, будем вести его к успеху; если будем честны перед своим народом; если каждый шаг, слово, действие, взгляд, улыбку будем соотносить с целью воспитания и руководствоваться ею в нашей совместной с учеником деятельности,—наш педагогический талант не иссякнет, а будет крепнуть и совершенствоваться. И однажды нас осенит удивительно простая, но очень важная мысль: чтобы вести за собой, надо и себя вести, не останавливаясь в этом движении к себе лучшему ни на один день.

В Зыбково я приехал с пониманием моей главной позиции: дети—наши соратники в работе над каждым человеческим «я», включая и самого педагога. Они не воспитанники, они наши сподвижники». С тех пор решительно выступаю за диалог с ребятами на равных, за авторитет доброты и чести, независимо от должности и формального образования. Вся моя педагогическая жизнь много раз убеждала в том, что только при демократическом стиле отношений возможен быстрый, стремительный рост коллектива. А трудности, если идет совместный поиск путей их преодоления,—благотворный стимулятор роста. Коллектив начинается с мечты, со значимой для всех цели, где каждый видит свое личное, ему необходимое. Вместе с тем к «моему» можно прийти наиболее коротким путем только через осознание «мы», уважение «я» других.

Зыбковские учителя, как мне казалось, приняли мою позицию, и мы приступили к созданию ядра будущего коллектива, отряда добровольцев-учеников, готовых своими руками преобразовывать школу. Путь подсказывал яснозоренский опыт: нужно создать разновозрастный трудовой отряд. Однако принять идею—значит целеустремленно и последовательно бороться за ее претворение в жизнь, изменяя и самого себя. А это не каждому под силу.

ИСПЫТАНИЕ

Ночь. Мрак разливается по земле, наваливаясь тяжелой чернотой, поглощая всякую подробность красок, линий, форм. В пору света прятавшийся в норах, пресмыкавшийся тенью ко всему, что стояло и двигалось под солнцем, теперь он властно давил собой малое и большое...

Ох, как ненавистен мраку свет! Как раздражает его прямота лучей! С каким наслаждением чернил бы он круглые сутки все, что хоть малой толикой способно светить!

— Михаил Петрович! Ну, наконец-то! А я пол-леса обошел! И чего это вы сюда забрались?—неожиданно прервал мои раздумья Вася Кораблев.—Мы уже поужинали. Скоро костер, а вас нет и нет.—В его голосе с прерывающимся от быстрой ходьбы дыханием заметны ноты укора и радости.—Хотелось побыть одному?

— Да. Тут хорошо думается. Да вы садитесь,— спохватываюсь,—сейчас пойдем.

Вася кладет мне на плечо шершавую от сухих мозолей ладонь, привычную с раннего детства к работе, ободряюще повторяет, как заученный урок:

— А я вас ищу, пол-леса облазил...

Включили фонарик, пучок света резанул черное пространство, качнулся влево, вправо, решительно вырывая плотное кружево деревьев, обступивших нас.

— А здесь уютно.—Вася вздохнул, лег рядом на спину, и вновь плеснуло свежестью летней травы. Мы лежали, положив головы на горячие ладони, и смотрели на яркую россыпь звезд в бесконечности космоса. Глаза Вселенной будто тоже разглядывали нас. Казалось, спрашивали о чем-то, ожидали чего-то большого, важного. Когда, освободившись от суетности будней, смотришь на звезды, смятенная душа успокаивается, наполняется верой в доброе, чистое, и неторопливо растет жажда действий.

— Ну что, Вась, пошли?

— Я готов,—по-военному стремительно вскочил Василий.

Узенькая тропка невесомо и легко ложится меж деревьев, а затем быстрым ручейком бежит под ногами вниз, вливаясь в темноту густого кустарника. Включили фонарик. И вовремя. Пробираться меж цепкого терна ночью небезопасно.

Кустарник кончился. Сквозь темные силуэты деревьев просачивался навстречу нам беспокойный свет. И вот, миновав строгие в отблесках огня пирамиды палаток, мы вышли на небольшую площадь. У самой ее кромки, в том месте, где она одним концом опрокидывается в озеро, горел костер. Вокруг него сидели наши товарищи.

— Михаил Петрович, давайте сюда! Здесь удобнее. Вася, иди к нам! Я сел на ближайшее место. Все вновь замолчали, казалось, только костер и занимал внимание. Но это на первый взгляд. Предстоял очень серьезный разговор. И разговор этот мог стать для нашего маленького коллектива последним...

«Последним? Нет! Никак нельзя, чтобы последним,— отчаянно рванулась в голове мысль.—Но что делать?.. Что делать?» Вопрос, мучивший меня в Москве, откуда я только что приехал, здесь, в лагере, когда узнал, что... из сорока семи человек осталось... пятнадцать, звучал как крик утопающего. Кто теперь будет готовить школу?

Судьба, не утруждая себя в изобретательности, чуть ли не копировала прежние приемы, вновь испытывая на прочность. Может быть, я повторяю свои ошибки? Память выставляла передо мной один за другим драматические эпизоды прошедших девятнадцати дней, сравнивая их с более далеким прошлым...

Неделю назад в школе была приостановлена работа нашего добровольческого строительного отряда, состоящего в основном из старшеклассников. Причиной послужил визит представителя облисполкома, видимо, по чьему-то сигналу о творящемся в Зыбкове «безобразии».

— Вы что за свой счет собираетесь это восстанавливать?—показывал он на убранные кирпичные перегородки, на отмытые от мела, приличные уже квадраты стен.—Прекратите немедленно!—представитель буквально прошивал колючим взглядом.

— Но, «дорогой товарищ», если не начнем сейчас, не начнем никогда... Детей я учу умению связывать слово с делом...

— Меня, между прочим, Владимиром Антоновичем зовут.

— А меня—Михаилом Петровичем.

— Вы, Михаил Петрович, поймите,—Владимир Антонович заговорил спокойнее,—в этом году, пока идут переговоры на «верхах», пока готовится документация, вы не начнете свой эксперимент. Поверьте, я кое-что, понимаю. И разве дело только в здании? А люди? Где они у вас—готовые к работе в новых условиях—люди?

Решения коллегии министерства об эксперименте в Зыбкове еще нет.

«Логика у него безукоризненная,—думал невесело я.—Он отчитывает меня, как мать несмышленое дитя».

А Владимир Антонович «вынул» припасенный на финал самый веский аргумент и прибил им, как гвоздем:

— Давайте поразмыслим без эмоций. Кто вы здесь такой? Прораб несуществующей стройки? Директор? На каком основании мы будем выделять вам народные рубли?

— Да, вы правы,—пытался я сопротивляться, существует только устная договоренность. Но она существует! А если бумаги придут 31 августа? Что мы будем делать целый год? А ребята? Им что скажем? Пусть ждут? Да, юридических оснований готовить сейчас школу к реконструкции нет. Но, имея твердую договоренность с руководством области о проведении эксперимента, мы не можем сидеть сложа руки. Все горят желанием действовать немедля, сейчас. Посмотрите, как работают ребята. Какая силища проснулась в них! Они уже видят свою обновленную школу. И вы хотите остановить их?!

Я уловил сомнение в глазах представителя облисполкома, внутренне он был на моей стороне. Появилась надежда. Но Владимир Антонович твердо сказал:

— Мы не можем поступить иначе: необходимо прекратить работы. Требуется официальное разрешение. Поезжайте в Москву к своему начальству.—Владимир Антонович почти с жалостью посмотрел на мою залитую мелом одежду, с которой капала вода, на мои далеко не интеллигентного вида руки и как-то виновато добавил:— Нельзя без документов. Вот вы сломали четыре стены, ободрали, считай, четверть школы, а где проект? Какова сметная стоимость этих работ? Вы же педагог... Разве это ваше дело?

И уже явно по-доброму взял меня за руку:

— Не огорчайтесь. Поймите, будет экспериментальная или не будет, а эта—обычная—школа первого сентября должна работать непременно.

Сочувственно улыбнулся и пошел к ожидающей его «Волге»...

— Вы что молчите, Михаил Петрович?—слышу чей-то шепот.

— Сейчас, сейчас...—киваю я головой. Костер по-прежнему вдохновенно рвался вверх, с гудением взлетали языки пламени в темное пространство.

— Сидим как на похоронах. Давайте споем что-нибудь такое, наше...—предложила комиссар отряда Лена Брежатова.

Мы много не знаем о прахе земном,

И много для нас пятен белых...

Сотни загадок в дожде грибном

И тысячи в яблоках спелых...

В борьбе мы узнали в «Отважном» родном

Великую силу отряда.

Из тысячи слов светит счастьем одно:

Отважное слово—«Надо!»

 

«Отважный»... Сердце всколыхнулось болью... Родные мои люди, товарищи мои, где вы сейчас? Я посмотрел туда, где, прижавшись друг к другу, будто птицы, отдыхающие после очередного трудного перелета, сидели Лена Ковалева, Вера и Лена Гончаровы, Люда Байдикова...—девушки из Яснозоренской школы. Через несколько недель им идти в десятый. В какую школу придут они первого сентября? Что я им скажу?..

И наплывает другое, полное драматизма, лето 1975 года.

Линейка в «Отважном». Я помню всё так, будто это было вчера. Отважновцы! Яничего не забыл. Ваше мужество, ваша вера никогда не позволят мне сдаться, изменить нашей общей мечте...

Я срочно выехал в Москву, к тогдашнему президенту АПН СССР, Всеволоду Николаевичу Столетову. Столетов... С этим удивительным человеком свела меня судьба в один из труднейших периодов моей жизни...

Нелегко вспоминать о самых прекрасных и трудных днях в Ясных Зорях. Нелегко ворошить в памяти то время... О красавице школе, сельских детях восторженно писали многие газеты. Но вослед статьям появлялись в Ясных Зорях проверяющие комиссии, увы, не всегда объективные. И после одной изних меня поставили перед фактом: либо я остаюсь директором, но возвращаюсь к общепринятому учебному расписанию, либо меня вынуждены будут от работы отстранить. И я ушел.

Не принадлежу к числу невезучих, и, когда слышу сочувственное, мол, тяжело бремя того, кто пытается утверждать новую мысль, во мне откуда-то изнутри поднимается волна протеста. Согласен: трудно. Нестерпимо тяжело. Но, пожалуй, нет большего счастья, чем опережать время, приближая школу будущего.

Да, бывают нередко споры, в которых, увы, не рождается истина. К сожалению, некоторые больше озабочены не делом, а тем, чтобы формально соблюдать инструкции, набивая руку в составлении отчетов и справок. Когда-то с одним из таких чиновников я пытался говорить о нашем долге перед детством. Он недоуменно смотрел на меня и твердил: «Это—лирика... Переходи к делу». Из-за таких в нашей среде родилась горькая шутка: «Не можешь быть учителем—не огорчайся: пойдешь учить учителя, если и это не умеешь— радуйся: пойдешь учить, как учить учителя...» Холоден ум дельцов от педагогики, расчетлив, им ведомо, когда и кому сделать звонок, о чем умолчать, к чему присоединитъся... В этом их сила. Но неумолимо человеческое стремление к истине. При нынешнем всенародном внимании к школе им будет все тяжелее.

Если бы вступающий на трудную педагогическую стезю спросил у меня совета, я бы ответил так: «Не обольщайтесь успехами! Не делайте ставку на личности поддерживающие вас. Вырабатывайте свою педагогическую позицию и, создав коллектив единомышленников, боритесь за ее утверждение. Слушайте оппонентов, по-доброму анализируйте их возражения. Оппонент оттачивает вашу мысль. Вы нужны друг другу, если оба искренни и честны. Чаще анализируйте свое поведение. Вы доброжелательны в споре? Очень хорошо! Вы раздражены? Это плохо, в вас проснулся себялюбец. У такого главное не идеи, а он сам. Умейте сдаваться перед истиной. Побитым в споре быть не страшно, страшно изменить себе».

Так я думаю сейчас, ибо, как сказал великий Пушкин, опыт—сын ошибок трудных. А тогда... С каждым днем гасла вера в себя, в справедливость. Противникам моим «пять» по поведению не поставишь. Но и я был нередко не лучше: срывался, вел себя дерзко, отягощая и без того тяжелое положение. Как спешил я тогда к детям! Успеть еще чуть-чуть.

И вот 23 марта 1979 года пришел в школу последний раз. Еще никто не знал, что это последнее мое утро в Яснозоренской школе. В тот день в висках стучало одно: никогда... Вот идет, улыбается мягко и светло Неронова Надя, комиссар «Отважного»... А вон по ступенькам поднимается девятиклассник Саша Милешин, обжег взглядом, сказав вежливо-сухое: «Здравствуйте». «Не успел поговорить с ним...—мелькнула тревожная мысль.— Когда теперь? Так и останется неясность. Наша неясность...»

Ребята заходят в школу, весело шмыгая носами, раскрасневшиеся от свежего мартовского ветра, улыбаются... Улыбаюсь и я. Привычно всматриваюсь в лица: «С чем пришли?» У одних в глазах—солнечное, у других— лунное, у третьих—тучки. Тучки... В голове привычно идет анализ: «Что с ним? Поссорился с... Да вроде бы не похоже... Может быть, дома?» Вот вспыхнула догадка:

«А, понял!» И тут же болью мысль: «Сегодня все это оборвется...» Всматриваюсь в лица, боюсь, что время сотрет что-то важное. С ужасом понимаю, что я обманываю тех, кому улыбаюсь и жму руки. В моем воображении из крохотных вытяжек дней, минут общения вылеплен будущий образ каждого.

Через несколько минут я передам печать, книгу приказов, а это... то, что у меня... внутри, это самое-самое, кому и как... передам?! Унесу с собой. Унесу навсегда. А тому, кто придет вместо меня, все сначала?..

Зашел в кабинет. Моргает селектор. Включаю, говорю, а голос будто не мой.

— Михаил Петрович, это вы?—слышу тонкий голосок. второклассника Славика Саблина.

— Да, Слава, я... Ты что?

— А ничего... Я просто...—Славка сопит в селектор некоторое время, затем, будто вспомнив самое важное, обрадованно спрашивает:

— Вы в нашу комнату придете сегодня вечером? Славик любит сказки. Только—чтобы лечь в постель, укрыться под горлышко одеялом и слушать, прерывая меня в особо страшных местах своим неизменным: «Ух ты-ы!»

Что сказать?.. Славка ждет привычного: «Приду». Что ему ответить?..

— Славик...—говорю ему начало фразы, которой не знаю конца,—Славик... ты... будь умницей. Славка,— вдруг выдавиля из себя и выключил связь.—Прощай, Славка,—шепчу в отключенный селектор.

В глазах разливается что-то горячее, горло сдавливает. Медленно выхожу из кабинета. Этот кабинет через мгновение станет чужим. Как нелепо и просто: закрыл дверь, и ты... чужой. И всё там за стеной, что еще хранит следы и тепло твоих рук, уже принадлежит другому. А ты с этого мгновения—«бывший». Школа, твоя школа, родные, верные лица, руки, глаза уйдут навсегда во вчера... К каждому жесту, взгляду, звуку пристанет беспощадно и несмываемо-прочно слово «было». Было... Выхожу на крыльцо. В грудь ударяет мартовский ветер. Тает снег. Стремительно и тревожно несутся по небу свинцово-серые, разорванные в клочья тучи. И губы сами по себе бросают в эту разорванность клятву: «Славка, я не бросил тебя. Я ушел, чтобы не бросить тебя. Славка».

— Что с вами, Михаил Петрович?—трогает меня за руку наша техничка Марина Григорьевна.—На вас лица нет! Вы заболели?

Добрые старческие глаза в тревоге. И будто прочтя мою боль, ласково, по-матерински добавила: «Иди, сынок, иди. Все будет хорошо...»

Прошли годы, но нет-нет и приснится мне моргающий глазок селектора. Я включаю его и слышу Славкин голос, только не могу разобрать, что он у меня спрашивает. В селекторе помехи, треск. Я хочу подняться, хочу идти к нему, но ноги приросли к полу, не двигаются...

Оторвавшись от воспоминаний, обвожу глазами зыбковских ребят. «Как сложится наша судьба? Неужто и здесь...»—кольнула мысль. А может, отказаться от всех экспериментов, работать в установленных рамках. Детство и рамки? Нет! Детству нужен для счастья масштаб задачи, захватывающая высота цели. Загоняя детей в рамки привычного, «навсегда данного», оберегая от борьбы, мы тем самым лишаем их ощущения своей значимости на земле.

Дрогнула рука. Не хочу ли вымолить прощения у Славки? До чего же, совесть, трудно с тобой! Мудры мы все, когда смотрим либо назад, либо со стороны. Ох, эта мудрость после драки! Всё ей понятно, все она объяснит. Нет! Не мог я тогда, поставленный перед необходимостью выбора: или идея, или дети; или эксперимент, или возможность быть с детьми их директором,—не мог я выбрать то или это. Для меня это было целое, как небо и земля, как хлеб и вода. Не мог, потому и вынужден был уйти из школы. Детям нужен был я с мечтой, без нее личности нет, одна видимость...

— Смотрите не сорвитесь! Помните о детях. Раны в детской душе не заживают,—по-отечески предупреждал меня, отправляя в Зыбково для подготовки эксперимента В. Н. Столетов.—Помните, какому риску вы подвергаете выношенную под сердцем идею, не только под вашим сердцем...

Суровое лицо, четкие, будто высеченные резцом, морщины на щеках и лбу, под седыми бровями—доброта и ум.

— Будете работать у нас.

Это было третьего апреля 1979 года. Много видевший на своем веку, суровый и седой человек спас меня, протянул руку, заставил вновь поверить в себя. И там, где я видел непроглядную ночь, забрезжил рассвет...

Еще одна встреча—майским днем 1980 года. Столетов с характерной для него обстоятельностью прочитал программу предстоящего эксперимента, которую я писал по его совету «от мечты», посмотрел на меня как-то по-особому пристально.

— Ну что ж, поработали вы серьезно. За предпринятую попытку собрать воедино знания многих дисциплин о человеке с тем, чтобы реформировать учебно-воспитательный процесс в школе, создать в ней условия для гармоничного развития личности и осуществить идею В. И. Ленина «о подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, которые умеют все делать»,—спасибо. Программа интересная,—медленно, будто вырезая каждое слово, озабоченно продолжил он.—Но в ней столько компонентов, связать которые непросто. Оч-чень непросто.

Всеволод Николаевич вздохнул, посмотрел мне в глаза и, будто споря с кем-то, закончил:

— Но это,—он еще раз показал на программу,— дальний прицел. Работа ваша понадобится массовой школе, возможно,не скоро. Но она непременно понадобится.

«Ну, парень, теперь держись,—сказал я сам себе.— Теперь только вперед».

После многолетних мытарств, неверия, после обвинений в лженоваторстве, насмешек, слова президента «Я верю...» были для меня как свет для спелеолога, отчаявшегося выйти из глубоких лабиринтов пещеры...

И вот я опять в Москве. Снова иду по Погодинке. Высотный дом номер восемь. У стеклянного входа блестят крупные буквы «Президиум Академии педагогических наук СССР».

— Всеволод Николаевич выехал в Берлин на симпозиум,—приветливо сказала мне секретарь Лидия Ивановна. И сочувственно добавила: «Что же вы не позвонили? Что-нибудь случилось? Что-то срочное?»—с беспокойством заглянула мне в глаза.

— Срочное, срочное, Лидия Ивановна,—отвечаю со вздохом и выхожу из приемной... В сердце обида, злость.

На кого? На себя, на сложившиеся обстоятельства, на мое начальство, на нашу «любовь» к бумажкам? Скорее всего это были обида и злость без точного адреса.

«Что делать? К кому идти?'>. Вопросы эти усиливали и без того тревожное чувство.

«К кому идти? Что тут гадать?—скажете вы.—Иди к тем, кто исполняет обязанности... Дело-то государственное. Надо в министерство?—Иди. В Госплан?—Иди...»

Неприятно признаваться, но, видимо; надо: мне было страшно идти и просить. Я панически боялся отказа. Ведь было такое, было. Сколько раз клали мечту на весы расчетов председатели колхозов, директора совхозов и всевозможные «завы» и «замы», когда я ездил в поисках единомышленников, когда за моими плечами не было государственной программы, не было академии, не стояли известные ученые, когда надо было агитировать, находить «общий» язык и т. д. и т. п. Да, было страшно.

Хотелось, чтобы про меня забыли, но только дали бы возможность работать...

Очень не прост был ответ на вопрос: «Куда идти?» Куда-нибудь не пойдешь, как не пойдет мать к любому врачу с ребенком, которого выносила под сердцем, вскормила молоком, научила говорить первое слово.

Решил действовать так, чтобы эксперимент стал свершившимся фактом. И я вернулся в Зыбково... Ночь. Озеро. Костер. И песня—наша песня:

 

... И поле пшеничное—золота всплеск,

В синь неба распахнуто солнце ромашки,

И песню поет о любви человек,

Песню—Родиной ставшей.

 

Смотрю на ребят с надеждой. На лицах отблески огня. Отблески?.. А может, это их собственный огонь, огонь их сердец?

— Товарищи!—начинаю неожиданно для себя глухим голосом.—Не знаю, не соображу, что в этой ситуации делать. Сами видите, сколько нас осталось. С работой не справимся, физически не успеем. Горько сознавать, но ничего обнадеживающего из Москвы не привез... «Не то говорю, не то... Но что еще можно сказать?»

— Почему не справимся?—услышал голос Лены Брежатовой.—Почему не справимся? Вы... не правы...— голос девочки дрогнул.

Память на короткий миг снова вынесла к поверхности сознания последний, короткий разговор со Славиком Саблиным. Невольно посмотрел на девчат из Ясных Зорь и натолкнулся на глаза Лены Ковалевой, на ее недоуменное: «Что с вами?» Выдержав мой взгляд, она сказала тихо, но уверенно:

— Зря вы так, Михаил Петрович. Нас, конечно, мало. Но это не значит вовсе, что мы не справимся. Надо завтра с утра приступать к работе. Не понятно, почему мы ее остановили. По-моему, было гораздо хуже. И сейчас выдержим.

Кто-то бросил в костер сухие ветки, он. вспыхнул ярким бело-голубым светом. И навалившаяся было темень дрогнула, качнулась и, ударившись о кустарник, упала за крутой бугор.

— А вы не сомневайтесь в нас, Михаил Петрович! Нас, конечно, мало...—Кораблев сделал паузу. На скулах ярко освещенного лица отчетливо обозначились бугорки мускулов, в межбровье вонзилась упрямая складка.—Но зато здесь,—Вася прижал руку к груди,—у всех много.

— Хлопцев мы соберем,—поддержал Сергей Люлин.— Не на одних девятиклассниках мир держится, вон Стрельцов Вовка—в седьмом, а чем хуже вкалывает, а Беляев— в пятом и тоже тянет не хуже других.

— И не только учеников, можно учителей, родителей позвать...

— Да что все заладили: соберем, соберем. А если и не соберем? Сколько простоев было, вспомните.—Это уже семиклассник Стрельцов.—Если все рассчитать— справимся!

«Поразительно,—думал я,—когда вы успели такими стать? Или я вас не видел? Вы были, а я не видел? А может быть, новая ситуация перестроила вас, сгруппировала в единый сгусток ценности, которые вы копили годами? И когда пришел час,—они заявили о себе во весь голос? Как же это я, опытный человек, не первый раз сталкивающийся с трудностями, спасовал, а вы...»

— В «Отважном»,—продолжал Стрельцов,—разве легче было? Когда вы рассказывали, я еще подумал: «Нам бы такое испытание!» Может быть, это не хорошо, но хотелось, чтобы произошло у нас что-нибудь такое...

— И произошло...—неожиданно светло улыбнулся младший братишка Стрельцова, озорник Вовка.—Вы думаете, мы слабее?—спросил он.

— В деле увидим...—опередил меня Кораблев. Снова помолчали. Каждый думал о том, хватит ли у него характера, воли выстоять.

— Вот сказали, что нас мало,—певуче, с легким «аканьем» заговорила Ира Малетина.—А вы знаете, что тут было, когда вы уехали? Кто-то пустил слух, что, мол, никакой школы у нас не будет. Денег там нет или еще чего. Вроде какое-то начальство против... Ну а вы... в общем, будто насовсем уехали... Сначала мы не поверили, естественно. А потом день проходит, другой, третий, четвертый... вас нет. Тут уже не по себе стало. Все-таки мы вас еще хорошо не знаем. А вдруг, правда? Пожалели деток, не могли прямо в глаза сказать... Село сплетнями захлебывается... В конторе вроде бы видели, как какой-то лысый дядечка на «Волге» приезжал и заявлял авторитетно, что о школе еще никто не решал и решать не собирается. Тут родители стали к нам ездить, кого по-хорошему, кого силком—домой.—Ира, грустно усмехнувшись, продолжала:—Мои родители, например, тоже были здесь... «Вот вы тут сидите дикарями в лесу, комаров кормите, над вами и над нами люди смеются». Ну, я-то, как и другие, кто остался, своих сумела убедить, что все это сплетни, что вы приедете и школа у нас—экспериментальная—будет. А многие поверили слухам... Тут две последние ночи холодно было. И пошло. Стали уходить из лагеря. Сначала по-одному, потом уже целыми палатками побежали.—Ира внезапно всхлипнула.

Ирина, всегда открытая, радостная, теперь вытирала крепкой ладошкой неожиданные для нее самой слезы. Она пыталась улыбаться, но вместо улыбки на ее лице появилась жалкая гримаска. Кто-то еще из девчат подозрительно зашмыгал носом.

Круг будто съежился. Видимо, ребята представили недавно пережитые дни, когда уходили те, с кем вместе мечтали и работали. Утраты юного сердца—это не драмы и даже не трагедии—крушения, катастрофы. Вспомнив лось чувство безысходности, с каким уходил я сам от, школьного крыльца в тот последний март в Ясных Зорях. И снова защемило сердце тоской о навсегда утерянном Видно, ходить мне с ней всю жизнь и, пока дышу слышать голос Славика: «Вы придете сегодня?»

— Представляете, уходят, уходят...—вздохнул Саш Беляев, плотно скроенный крепыш, один из самых юных наших товарищей. Он вместе со своими друзьями Васей Дубенко и Олегом Сапельняком перешел в пятый класса Хоть бы уж сразу, а то тянутся по одному. Один идет ты ждешь, кто следующий. А я стою и думаю: «А если все уйдут!» Смотрю на Ваську. А он злой какой-то. Вижу:

«Нет, Вася не уйдет, значит, уже двое есть».

— Да, конечно! Ты да Кораблев—два героя на весь лагерь!—сквозь слезы засмеялась Малетина.

— А Кондратенко подбивал и нас уйти: «Пошли, хлопцы, пока комары не сожрали. Пусть тут энтузиасты вкалывают».

— Ух, как я хотел ему врезать!—сжал кулаки Люлин.—Да Ратушная помешала.

— Нам еще драки не хватало!—упрекнула его черноглазая Галя Ратушная.—Была бы пища для новых сплетен.

— А потом собрались все к вечеру. Сидим у костра, на душе тяжело, и так плакать хочется,—задумчиво вороша палочкой золу, впервые подала голос Люда Байдикова.

— А вчера, когда зашли все в нашу палатку,—почти шепотом проговорила Галя Щетинина,—я давай всех считать. Насчитала пятнадцать. И страшно стало.

— Да, ждать было не очень... Если бы хоть работа была.

— А я вам сколько раз говорил: «Давайте работать!»— неожиданно почти закричал Стрельцов.

Все. будто обрадовавшись разрядке, засмеялись. В костер подбросили веток. Пламя вспыхнуло с новой силой.

— Михаил Петрович! А если бы вы не добились денег, вы бы уехали от нас?

Мне показалось, костер прекратил гудение: такая наступила тишина. Ребята с напряженным ожиданием вглядывались в меня.

— Да я же и приехал без денег!

Как странно иногда переворачивает жизнь наши чувства. Неприятная новость будто сняла запруды в душе. Стало легко дышать, смотреть и слушать. И когда на вопрос не в пример всем нам сохраняющего благоразумие Кораблева: «Что же делать?»—я ответил: «Работать!», мы во всю мощь легких закричали: «Ура!» Это была отчаянная бесшабашность, мальчишество. Но в те минуты мы не сомневались: все теперь будет, и деньги, и материалы, и официальные решения. Мы верили в справедливость. И потому чувствовали себя легко и радостно. Мы знали, что не только здание будет подготовлено к первому сентября, но и жизнь наша пойдет по-другому. Радовались, что не ушли, не сдались, остались верными друг другу и мечте. Радовались открытию в себе хорошего, настоящего. Радовались костру и звездам, лесу и озеру. Радовались, как радуется человек открывшейся, перед ним безбрежности жизни, непобедимости стремления к красоте. И радовались не зря. Когда решение об эксперименте было принято, мы выиграли не просто время—первую битву за коллектив, заложив в его фундамент бесценное качество: веру в возможности человека, красоту его духа.

4 июля 1980 года—день рождения лагеря труда и отдыха «Ясные Зори». Имя ему мы дали в честь Яснозоренской школы, в честь всех, кто делал первые шаги к зорям нашей мечты.

1 сентября 1980 года обновленное школьное здание принимало зыбковскую детвору.

В то лето я еще раз убедился: лучшее в нас созидается трудом сердца, ума, рук, рождается в борьбе за человеческое в себе и в других. Личность формируется в мучительном преодолении себя, в переживаниях горя, отчаяния, радости, подаренной другим, в сопричастности к общему, большому, настоящему делу. Подтвердилась истина, добытая в Ясных Зорях, отгораживание детей от трудностей обедняет их жизнь, искусственно тормозит развитие. Ребенок рвется к серьезному диалогу с жизнью, имея на это и право, и возможности. И как важно предоставить ему поле деятельности, где он сможет расти как человек и гражданин.

ОБРАЗ БУДУЩЕГО

Мы часто говорим: образ его жизни, образ поведения. Говоря так, подразумеваем, что каждый живет по образу, системе представлений о себе, своем поведении в среде других. А кто лепил этот образ? Сам его носитель и окружающие. Вернее, не просто окружающие, а те, кому он поверил.

Да, мы видим себя глазами тех, кому верим, так или иначе синтезируем их мнения о себе. Мы впитываем в себя то, что нам кажется необходимым, сравнивая себя с 1 другими, подправляем, подтягиваем, убираем. Подгоняем ] себя в основном под требования тех, кого считаем авторитетом. Вырабатывая со временем определенное мнение о своем «я», о том, как должно действовать в том или ином случае, мы забываем, когда, при каких обстоятельствах творили свои образ, создавали внутреннее ощущение себя, которое определило судьбу. В лучшем случае помним только переломные моменты, резко изменившие наше самосознание.

А «чуть-чуть плюс», «чуть-чуть минус» забываем. Но если бы помнили этот процесс «лепки» своего образа сознавали, как удар за ударом, мазок за мазком великий скульптор—жизнь творит нас, возможно, мы бы существенно изменили кое-что в себе. Жизнь наша— сотворчество, взаимодействие нашего «я» с другими, со средой, нас окружающей. Наше «я» есть не что иное, как синтез критически или некритически принятых в себя определенных качеств других. Многие несчастья, точно также, как и успехи, достижения, растут из этого образа. В школьные годы ведущим архитектором или скульптором призван быть учитель. А главные его соавторы— ребята, весь школьный коллектив плюс вся окружающая школу человеческая и природная среда.

Как и любому творцу, учителю необходимо представлять себе свое творение. Чем оно яснее видится в главном и в деталях, тем целенаправленнее идет созидание. Картина со временем уточняется, в нее вносятся коррективы; но она должна постоянно присутствовать в воображении автора. Хороший учитель видит своего ученика как бы в трех проекциях: прошлого, настоящего и будущего.

Будущее—совершенный образ, где подмеченные учителем задатки, те или иные психологические свойства личности доведены до высочайшего уровня развития. Настоящее—то, что уже реально есть. Прошлое—то, что было до настоящего.

Всматриваясь вместе с учеником в его настоящее, педагог помогает ребенку увидеть изменения, тенденции роста, соотносит их с тем, что было и что ожидается в будущем, планирует дальнейшую деятельность. Предвидеть будущее, мечтать о нем, действовать сообразно мечте—вот незаменимое топливо и воспитания, и самовоспитания. Педагог может достичь наивысшего воспитательного—эффекта, когда вместе с учеником мечтает и приближается к мечте. Точнее, направляет процесс роста ученика, побуждает к действенному, активному самостроительству, самосовершенствованию, в соответствии сегопредставлением об идеале человеческой личности.

Мечта открывает перспективу, ее высота мобилизует силы, закаляет волю, характер. Но речь идет не о пустом, беспочвенном мечтании—о построении воображаемого '<я» из имеющихся задатков, своеобразия личности. Учитель по крупицам отмечает первые ростки, первые микроэлементы будущего, лучшего человека. Строить его надо из доброкачественного «сырья», отметать все дурное, слабое, мешающее здоровому росту.

Без сознательной активности самого человека в созидании своей личности не может быть воспитательного процесса. И не надо маскировать наши намерения. Педагог пришел в школу, чтобы помочь ученику стать человеком. Но здесь ничего нельзя добиться принуждением, только примером, совместной борьбой за лучшее в каждом.

Вот какой, думается, должна быть наша педагогическая позиция: «Мы вместе будем бороться, вместе жить, вместе работать над собой, будем бороться сейчас, и готовить себя к завтрашней, еще более напряженной борьбе за самую святую мечту человечества: коммунизм. И ради счастливого будущего нашего народа, народов земли мы станем работать над совершенствованием и укреплением своих сил». Акцент должен быть очень точным: не «совершенствуйся, расти, а я погляжу, как ты это будешь делать, и подсоблю», а «мы вместе будем, обязаны расти, потому что в ответе за свою землю». Такая позиция снимает отчуждение и делает ученика борцом уже на старте жизни. Он не готовится к борьбе, а борется уже сейчас.

Я не верю в педагогику вещаний. Я верю в педагогику борьбы, борьбы не рядом с учеником, а вместе с ним, плечом к плечу. Великий и вечный вопрос «зачем?» ставит перед нами цель. Чтобы не растеряться в сложных, драматических коллизиях жизни, учителю и ученику надо всматриваться в будущее, всякий раз уточняя, совершенствуя его образ. Это большая, напряженная, требующая систематических и целенаправленных усилий работа. Опора мечте—марксистско-ленинское мировоззрение. Мечта должна быть радостной, светлой. Помните Чернышевского: «Будущее светло и прекрасно.». Мечта— непревзойденный стимул поисковой активности человека, если она не набросок, не схема, а яркая, физически ощутимая картина, с которой человек сросся, как с реальностью, отодвинутой во времени.

 

У вас не получилось? Слабо мечтали или мечтали в одиночку.

«Моя душа, я помню, с детских лет прекрасного искала...»

«Я знал одной лишь думы власть,

Одну, но пламенную страсть...»

 

Страстно искала душа, и родился гений. Каждый находит в жизни то, что хочет найти. Если наши ребята будут искать светлое, они его найдут непременно. Важно, чтобы у этого поиска был верный компас—мечта. Учить и учиться мечтать, переносить воображаемого себя в воображаемое будущее, видеть будущее свое и своего народа—один из самых надежных и действенных педагогических приемов.

«Наши наблюдения, беседы с ребятами и их родителями подтверждают, что те, кто успешно учится в школе, активны в общественнойжизни, отличаются более развитой способностью видеть себя в будущем. Я имел возможность множество раз убеждаться в том, как живительна для юного ума мечта, как пробуждаются способности у «неспособных», еслис ними ведется систематическая работа по развитию воображения, созданию оптимистического образа их будущего.» Ищите двигатель развития во внутреннем представлениям человека о себе и своем месте среди людей, в программе его жизни. Хотите, чтобы дети жили счастливо и интересно? Мечтайте с ними. Хотите вырастить бесстрашных борцов за светлое, высокое, доброе? Учите их мечтать о светлом, высоком, добром. Хотите убить личность? Убейте мечту. Мне созвучна мысль Рериха: «В жизни вашей оставайтесь верными Прекрасному, храните энтузиазм. Растите в себе творческие мысли, помня, что по мощи ничто не сравнится с силою мысли. Действие лишь выражает мысль, потому мы ответственны не только за наши действия, но еще более за мысли. Даю вам жизненный совет: имейте мысли чистые и сильные, наполняйте жизнь вашу несломимым энтузиазмом и тем обращайте ее в постоянный праздник. С улыбкой истинного познания внушайте детям вашим непобедимое Желание созидать. Эта бесконечная цепь труда, совершенствования и блага приведет вас к Прекрасному»

В НЕСПЕШНОМ ОБЩЕНИИ

— Да преувеличиваете вы все!—раздраженно говорила Людмила Григорьевна Урывкина, опытная, с солидным стажем работы учительница.—Школьная проза довлеет над школьной поэзией. Легко писать о взглядах и вздохах. А в жизни школа держится на режиме, строгости. Надо держать учеников в руках, как нас держали! Что они понимают, чтобы в глаза им заглядывать? Пусть они в мои заглядывают. Я одна, а их десятки, сотни. С нами не церемонились, поэтому и в люди вышли. Так мы же боялись встретиться с учителем на улице! И если сказал учитель: надо делать так, в мыслях не было, чтобы не подчиниться. А сейчас? Ты ему слово—он тебе десять! Работать невыносимо и без ваших тонкостей. А если начнем в глаза им заглядывать, то уж лучше из школы вон... Мы и так здоровьем негодные...

Людмила Григорьевна помолчала, затем, будто решившись на что-то, заговорила еще более горячо:

— Вы, Михаил Петрович, детей выдумываете. Дубенко, по-вашему, личность? Он мне вчера урок сорвал? Так мне с ним как—ласково разговаривать? Гнать таких надо. Может, они там,—кивнула она в неопределенное пространство,—людьми станут. Дети играют с вами во взрослых. Может, и не надо было вам это говорить, но раз начала—скажу.

Лицо и шея собеседницы покрылись красными пятнами. Видно, нелегко ей давалось каждое слово.

— Все возмущаются, что при вас невыносимо работать. В институте не глупые, между прочим, люди советовали держать дистанцию с детьми. А вы с ними за руку здороваетесь!—Урывкина произнесла «за руку», а глаза ее округлились так, будто она сказала: «Ударили по лицу!»

— Ну ладно, может, и впрямь мир перевернулся— здоровайтесь, как хотите, зовите на «вы», но нас на это не подбивайте! Теперь о вашем самоуправлении. Я согласна: надо развивать. Развивайте, мы вам и слова не скажем, но не до такой же степени! Дети есть дети. Их помани—они, конечно, потянутся. Ну как же—«командиры», «вы»! Но есть особенности возраста, определенный уровень понимания.—Урывкина махнула рукой, мол, бесполезный разговор, и села.

Наступила тишина. Было слышно, как за перегородкой, капает вода из плохо закрученного крана.

— Ну вот,—я постарался придать голосу спокойный тон,—теперь, наконец, появилась двусторонняя связь. А то беседы наши скорее походили на монологи ведущего. Я говорю,—вы молчите. Нам вместе думать, беседовать, спорить, приходить к общему знаменателю и снова думать, искать... Людмила Григорьевна высказала общее мнение?

Никто не проронил ни «да», ни «нет». Молчали.

«Почему?—думал я.—Ведь вижу, что многие не согласны». А как хотелось, чтобы взорвалась тишина, чтобы сказал кто-нибудь, хотя бы шепотом, головой бы качнул:

«Нет».

Я медленно обвел лица собравшихся, и вдруг ярко представилась тишина первых минут «беседы» с восьмиклассниками в день моего приезда. То же выжидание и опущенные вниз глаза. Дети! Мы такие же дети. Почему не сесть рядышком и не заговорить своим голосом о том, что мучит нас, что требует решения, о том, как выстроить жизнь, чтобы дышалось и думалось в ней легко, естественно, свободно?

Мы либо молчим, либо спорим так, будто идем на эшафот. Надо снять эту напряженность. Это хорошо, что она высказала свое мнение. Начался диалог. Это хорошо.

Встретился глазами с Людмилой Григорьевной, ободряюще кивнул ей и сказал для нее, для себя, для всех:

— Ничего. Разберемся. Мы продолжим разговор, его нам вести всю жизнь. Важно, что сегодня он начался.

Я улыбнулся, и мне показалось, что в глазах учителей—понимание, доброе участие.

— Ну, вы и артист! Идете, будто с праздника,— сказал мне художник Николай Николаевич Чернов.— Представляю, что у вас на душе!

— Легко у меня на душе! Легко, Николай Николаевич!—улыбнулся я.—Лед тронулся.

Чернов пытался уловить в моих словах иронию. Но мне в самом деле было легко. Легко оттого, что взял, как говорят музыканты, верную ноту. Оттого, что стоявший за моими плечами опыт, ободрял: успех там, где высказывают свою точку зрения, спорят, прежде чем принимают решение, и, приняв его, не отступают.

— Будете играть в демократию?—усмехнулся Чернов.—А вам не кажется, что ваша позиция загубит дело?

— Нет, Николай Николаевич, не кажется. Вот если будем играть в демократию,—загубим все, потому что убьем интерес. В нашем деле без разума, причем, заметьте, творящего разума, не жить.

— А вам не кажется, что «совещание», где вы «вместе со всеми» анализируете, планируете,—спектакль одного актера на глазах у публики? Ведь, в конечном счете, мыслите вы, остальные внимают по мере сил. Давайте начистоту. Разве вам не хочется исполнения ваших идей? Дело бы от этого только выиграло. И мы двигались бы семимильными шагами.

— Кто это «мы»?—чувствуя, как гаснет настроение, спросил я.

— Как кто? Мы—весь коллектив.

— Хотите из меня паровоз сделать? Школу—вагоном, а учителей—пассажирами, которые в любой момент могут сойти на очередной станции? Это, по-вашему, коллектив?

Николай Николаевич поморщился.

— Я за порядок, когда каждый четко знает свое место, свой потолок и не лезет решать мировые проблемы. С кем тут советоваться? Дали указание—и контролируйте неукоснительное исполнение!

— А вы страшный человек...

— Потому, что я за порядок?

— Нет, потому что порядок ваш—синоним насилия. Откуда такая нелюбовь к людям?

— Ну зачем же сразу «нелюбовь». Вы, Михаил Петрович, предпочитаете лирические отступления. Честное слово, не мешало бы обогатиться некоторой долей прагматизма. Будем честны друг перед другом: ваш оптимизм по поводу талантов и гениев—разве не тактика руководителя? «Могущество человеческого разума» «возможности развития способностей до уровня таланта»—приятно щекотать честолюбие. Но сами-то вы разве не видите, что это эдакий «город солнца»? Вот я, к примеру, умен от природы. А «глупец останется глупцом, хоть осыпь его звездами».

Собеседник говорил язвительно, с заметной долей цинизма, которым мастерски владеют люди компьютерного склада ума.

— Не нравится, когда снимают с ваших идей лирические побрякушки?! Вам это не говорят в глаза, а за глаза об этом судят многие.—Николай Николаевич усмехнулся. Губы его в уголках сжались, будто он собирался через секунду освистать меня.—Впрочем, мы отвлеклись...

— Нет, это не отвлечение. Вы не верите человеку, не верите в его талант. В этом истоки вашего стремления к жестокости, дисциплине насилия.

Я не мог говорить спокойно, как ни старался. Не мог, потому что он не первый ратовал за то, чтобы «прижать», действовать по принципу «не хочешь — заставим?». Меня и до него упрекали в том, что либерализмом своим гублю идею. Но можно ли, думая о всестороннем развитии личности, решать эту задачу кнутом: «Ах, ты не хочешь быть всесторонне развитым, умным, творческим?!— Заставим! Приучим!» Развитие и насилие. Можно ли связать одно с другим? Талант—всегда любовь к жизни, к людям, к Родине, острое чувство собственного достоинства.

— Обиделись?—Николай Николаевич изучающе вглядывался в мои глаза.

— Обиделся? Нет! Скорее, огорчился. Страшно стало за вас. Вы утопили себя в прагматизме! Вдруг это у вас навсегда?! С чем же вы к детям идете?

— А что дети!—он отмахнулся.—Я с ними языком красок говорю. На уроках рисуем. Намекаете, что не подхожу вашей школе? Уйду хоть завтра! А вы оставайтесь со своими «мыслителями»,—художник презрительно кивнул в сторону учительской и пошел.

— Михаил Петрович!—позвал кто-то. Обернулся. Навстречу Дубенко. Это о нем Людмила Григорьевна: «...гнать таких».

— Что, Вася?

— Вы... из-за меня?

— Н-нет...

— Вам уже, наверное, сказали, что я... Василий смотрит в глаза. Смотрит напряженно. «Что у него творится сейчас в душе! Ну чего же я молчу

— Понимаете...—Вася беспомощно подбирал слова,— понимаете...

— Знаю, Вася. Знаю, отчего вы сорвались. Не хочется быть отстающим, рвете себя, мечетесь, хотите рывком покончить с путами когда-то непонятого, невыученного. А рывком не выйдет! Но надо держаться. И вы выдержите. Это я точно знаю.

Наши глаза встретились. Он хочет знать: верю я ему или «воспитываю»?

— Признание придет,—продолжаю я.—Да не смотрите так,—верю! Сам когда-то запустил учебу в пятом-шестом, а потом ох как не просто было подниматься!

Перешел на воспоминания, дал ему возможность увидеть, что на самом деле верю. Когда душа человека в смятении, упреки принесут только дополнительные страдания. Здесь важно «войти» в его состояние и осторожно выходить с ним вместе из оцепенения духа, из неверия в свои возможности. Только искренность, бережность и вера помогут.

Я видел, как светлело Васино лицо, и видел, что он нарочито сопротивлялся этому усилием воли. Хотелось продлить минуты доброй оценки своих достоинств. Редко приходится парню слышать, в чем его сила, где у него, у Василия Дубенко, хорошо.

Разговариваю с Васей и вижу, невдалеке нетерпеливо поглядывает на меня восьмиклассница Света Шептун. Что у нее? Хочет о чем-то спросить, предупредить или посоветоваться?

Вася мельком бросил взгляд в ее сторону и сказал:

«Ну, я пошел?»

— Идите, Вася...

С каким чувством он уходит? Вася понимающе произносит: «Нормально». Смотрю ему вслед. Все-таки переживает. Еще бы: какая ноша легла на его плечи! Этому тринадцатилетнему пареньку, делающему робкие шаги себе навстречу, нужны силы, чтобы выстоять. С первых классов неудачи в учебе, срывы, ярлык отстающего сделали его «трудным».

Подходит Света.

— Поговорите с Маловым,—без всяких вступлений произносит она.—Он какой-то раздражительный. Я пыталась сама, но вы же знаете Малова... — Вам известна причина?

Отрицательно качает головой. Потом, словно размышляя вслух, произносит:

— Может... с Ирой что?

— А как Ирина?

— Да Ира вроде бы внешне ничего. Но тоже, по-моему, взвинченная.

Смотрю на умное, сосредоточенное лицо девушки и радуюсь: «Хорошо, Света, хорошо, что вы такая».

— А вы мрачный. Неприятности?

— Да, поспорили с Николаем Николаевичем. Но уже легче.

— Я решила поступать в педагогический,—тряхнула упрямо головой.—Или не потяну?

— Вы?' Конечно, потянете. — Без промедления отвечаю и вижу, как засияло радостью ее лицо.

Звонок. Света бросает на ходу: «Так не забудьте про Малова» — и бежит в класс.

Беспорядочный перестук шагов, всплески разноголосицы. По коридору идут ребята. Через минуту школа притихнет, но тишина эта обманчива. Там, за дверями классов, надвигаются мгновения испытаний младших и старших. Кому-то станет радостно, у кого-то опустятся плечи... Смотрю на идущих, и сердце сжимается в необъяснимой тоске. Отчего она? Оттого, что не увидел? Или не успел? От сознания невозможности быть всюду?

Вспомнился неприятный разговор. Как он сказал? «Пусть каждый знает свой „потолок"». Нет, не согласен. Жизнь человека не укладывается в инструкции и приказы. «А вдруг уйдет?—похолодело внутри.—Кто же вести уроки будет?» И тут же еще более тревожная мысль: «А если останется?» Представил лицо, искаженное презрением. Представил, как «приказываю» ему помочь Дубенко понять себя или как, действуя в соответствии с моими «указаниями», он «беседует» с Маловым. «Может быть, это наносное, не его сущность? Иначе жалеть нечего — пусть уходит, — подумал решительно. — Рисованию он, может быть, и научит, духовности — никогда. А нам надо, чтобы у каждого Леонардо был... в сердце».

Мимо прошел Дубенко, кивнул мне, взгляд открытый, доверчивый.

«Вы их выдумываете»,—вспомнил слова Людмилы Григорьевны. А Света Шептун? Ведь не случайно она подошла ко мне. Она же меня настраивала на работу? И фраза ее об институте. Неожиданная веселость в конце разговора. Она переводила меня из круга неприятностей в русло новых забот. Вспомнил, что она не сразу спросила о неприятностях, а только когда увидела, что я говорю с ней в новом настроении. Ах, Шептун-Шептун?

Нет, Людмила Григорьевна, это мы через шоры «взрослости» не видим богатства юной души и своей пренебрежительной снисходительностью программируем, насаждаем в нее жалкое кривляние детскости, растим мелкий умишко. Пусть я ошибаюсь, выдумываю, преувеличиваю, но мои «преувеличения»—зов к высоте, предвосхищение их «я» в завтра. А ваше «правдивое» разоблачение ребят—подчеркивание в них серости, путы духовности. И в этом—трагизм их общения с вами.

Однажды после моего выступления в Доме вожатых Всероссийского пионерского лагеря «Орленок» ко мне обратились с вопросом: «Какое из свойств личности или какая способность, без которой учитель не может успешно работать с ребятами, наиболее трудно достижимы?» В голове мгновенно пронесся целый ряд безусловно необходимого и «трудно достижимого», но выплеснулась наверх способность, которую я назвал «тонкость мировидения». Поясню, как я это понимаю.

Мысленно пройдем по школьному коридору. Перемена... Видите вон того высокого парня у окна? Ему больно... У него плачет... спина. Подойти или оставить одного? Поддержать сию минуту или лучше сделать вид, что не заметили его состояния?

А вот его товарищ, Саша...

— Здравствуйте, Саша! Что с Олегом? Не знаете? А на уроке? Нормально, говорите?! Вы подошли бы к нему, а там видно будет...

Саша качнулся было к Олегу, потом приостановился и, наконец, решительно двинулся к другу...

— Здравствуйте, Таня!

— Здравствуйте!

— У вас неприятность. Нужна