Так зачем читать классику?

– Зачем читать классику? Внимание: кажется, это самое главное. Классика – это не совокупность текстов, которые можно только повторить, это язык, на котором можно сказать свое собственное и нужное. Не разговорник с готовыми фразами, а учебник языка. Своим детям я говорил: «Сейчас твой круг общения – дворовые ребята, здесь для взаимопонимания хватает слов из модного жаргона и образов из последнего кино. Но будешь взрослеть (хоть тебе этого и не хочется) – круг этот будет расширяться, и взаимопонимание станет труднее. Тебе нужно будет написать письмо о том, что ты прав, а другой виноват, – на дворовом языке ты этого убедительно не сделаешь. А если ты присмотришься, как писал Пушкин (не о чем, а как он писал), – то сможешь. Есть один человеческий тип, знакомый в жизни каждому; ты будешь его описывать и только запутаешься, а кто читал Гончарова, скажет: Обломов – и всем читавшим станет ясно». Может быть, это и ответ на вопрос: способно ли искусство преодолевать различия поколений? Мы с Аверинцевым однажды разговаривали о том же, о чем пишет Надежда Сетюкова: какие произведения следует проходить из Пушкина? Он сказал: «Только не «Онегина». Я ответил: «Нет, нужно, как в науке, оглядываться на индекс цитируемости, а об «Онегине» школьнику приходится читать и слышать чаще, чем о других произведениях». Он не возражал. Хороший или плохой человек Печорин? По-моему, судя по всем его поступкам, порядочный мерзавец. Но Лермонтов пишет о нем и от его лица так, что мы ему сочувствуем. Как он этого добивается?– давайте посмотрим. Хороший ли человек Онегин? Поверхностный, с позерством; всякий скажет, что Татьяна лучше. Однако в ответ на письмо Татьяны он вдруг ведет себя не как профессиональный сердцеед, а как просто хороший, порядочный человек (эпиграф: «Нравственность – в природе вещей» – ирония это или нет?), но читатель этого не замечает, а лишь сочувствует Татьяне. Как Пушкин добивается этого смещения интереса и зачем? – давайте посмотрим. Вот такого подхода к классике – не как к тексту, а как к языку – я не встречал в знакомой мне педагогике. Это всегда была совокупность готовых текстов, которые раньше должны были учить «идейности», а теперь – «духовности». Учили говорить готовое, а не помогали говорить свое.

Только в этом смысле я и сказал, что Пушкин – это для нас чужой язык. Мы все его когда-то выучили, но не все помним, как мы его учили. Поэтому нам иногда кажется, что это язык естественный и родной, что достаточно, скажем, проникновенно прочитать стихотворение Пушкина – и до каждого дойдет, как оно прекрасно и содержанием и формой, и каждый захочет познавать Пушкина еще и еще. А это не так. Конечно, талантливый педагог сумеет прочитать (с парой нужных комментирующих слов) именно так, и талантливый ученик сумеет его воспринять именно так. Но искусство педагогики существует не для талантливых, а для средних. Это техника: как заинтересовать? Избави боже, я не призываю отбрасывать Пушкина, потому что он стал труден; наоборот, призываю к очередным педагогическим подвигам на преодоление этой трудности. Но на уроках родного языка учитель старается заинтересовать ребят одними средствами, а на уроках иностранного языка – другими. Так и здесь. Хорошо ли у нас разработана эта техника заинтересовывания? Не знаю. В «Занимательной Греции» мне пришлось учиться ей самоучкой. Но педагогика стоит на убеждении, что любознательность есть врожденный инстинкт человека, такой же, как еда и размножение. Любознательность и сделала человека человеком: все животные чувствуют по отношению к огню смесь любопытства и страха, и только в первобытном человеке любопытство пересилило страх, он стал хозяином огня и этим отделился от животных. Точно такую же смесь любопытства и страха чувствовала Россия по отношению к Европе, и только в Петре I любопытство пересилило страх – и Россия стала такой, какая есть, со всем хорошим и плохим. Я тоже оптимист, считаю любознательность врожденным инстинктом и верю, что ее можно развить. Только как?

– Что именно спрессовывает сто лет в пятьдесят?

– Меня учили, что бытие определяет сознание, так мне и хочется ответить: технический прогресс. Мой знакомый культуролог (наши читатели его хорошо знают – это Георгий Кнабе) говорил: современные мужчины сами не замечают, что в их быту за одну человеческую жизнь сменились три культурные эпохи: опасная бритва, безопасная бритва и электрическая бритва; раньше на каждую понадобились бы столетия. А от технического прогресса меняется уровень жизни: когда я учился в школе, земля кормила два миллиарда населения, сейчас кормит шесть. А от уровня жизни меняется и система потребностей, в том числе и в искусстве: для той массы, для которой искусства не существовало, оно потребовалось – хотя бы в виде бульварной словесности. И так далее.

– Можно ли говорить об искусстве современности, избегая оценок?

– Думаю, что нет. Профессиональный искусствовед (и только он) обязан уметь говорить и о современности без оценок, но лишь в порядке исключения. И то это почти никому не удается.

А в том, как преодолевать отвращение ко всему, что проходится в школе, я совершенно согласен с коллегой Карапетян. Знаю по себе: мне посчастливилось еще в дошкольном возрасте читать не только Пушкина, а и учебники истории и географии, и поэтому интерес к этим наукам у меня состоялся, а к другим нет. В эвакуации на бескнижье соседская девочка спросила, нет ли у меня книг почитать? Я протянул географию Баркова и Половинкина. Она разочарованно сказала: разве это книга? Это учебник!