Материализация Сесила Фенуика

Люси Мод Монтгомери

(из книги «Авонлейские хроники»)

То, что я не замужем, меня никогда ничуть не огорчало, хотя все в Авонлее жалели старых дев. Однако досаду — и в этом я откровенно признаюсь, — вызывало другое: мне ни разу и не представился случай выйти замуж. Даже Нэнси, наша старая няня и служанка, знала об этом и жалела меня. Нэнси и сама старая дева, но она дважды получала предложение. Она отказала обоим женихам, так как в одном случае это был вдовец с семью детьми, а в другом — какой-то ленивый, никчемный тип. Но если кто-нибудь начинал подтрунивать над Нэнси из-за ее незамужнего положения, у нее всегда была возможность с торжеством указать на этих двоих как на свидетельство того, что она «могла, да не захотела». Если бы я не жила всю свою жизнь в Авонлее, люди могли бы предполагать, что женихи у меня были — ввиду отсутствия доказательства обратного; но я никогда никуда не уезжала, и все обо мне всё знали… или считали, что знают.

Я часто задумывалась о том, почему никто никогда не сделал мне предложение. Меня никак нельзя было назвать непривлекательной. Когда-то Джордж Адонирам Мейбрик даже написал мне стихи, в которых весьма неумеренно восхвалял мою красоту. Разумеется, это не имело никакого значения (Джордж Адонирам писал стихи всем хорошеньким девушкам, но никогда не ухаживал ни за кем, кроме косой и рыжей Флоры Кинг), но в то же время доказывало, что я «осталась за бортом» не по причине моей внешности. Дело было и не в том, что я сама сочиняла стихи, — хотя совсем не такие, какие писал Джордж Адонирам, — ведь об этом никто даже не догадывался. Когда я чувствовала, что на меня находит вдохновение, я закрывалась в своей комнате и заносила мое новое стихотворение в небольшую записную книжку, которую обычно держала под замком в ящике стола. Сейчас она заполнена почти до конца, так как я пишу стихи всю жизнь. Это единственное, что мне неизменно удавалось сохранить в секрете от Нэнси. Нэнси и без этого не очень высокого мнения о моей способности как следует устроиться на этом свете, но меня бросает в дрожь, когда я воображаю, что́ она подумала бы, если бы когда-нибудь узнала об этой тетрадке. Я убеждена, что она срочно послала бы за доктором, а в ожидании его попыталась бы поставить мне горчичники.

Тем не менее я продолжала писать стихи и была — с моими цветами, кошками, журналами и маленькой записной книжкой — очень счастлива и довольна жизнью. И все же я чувствовала себя уязвленной, когда Аделла Гилберт, жившая через дорогу от меня со своим пьяницей-мужем, жалела меня, «бедную Шарлотту», к которой никто никогда не сватался. «Бедная Шарлотта»! Надо же такое сказать! Если бы я вешалась на шею какому-нибудь мужчине, как это делала Аделла Гилберт… ну-ну, лучше воздержаться от подобных мыслей. Я не должна быть так беспощадна к ближним.

Очередное собрание швейного кружка при нашем благотворительном обществе проходило в доме Мэри Гиллеспи в день моего сорокалетия. Я давно перестала упоминать о моих днях рождения, хотя эта маленькая уловка бесполезна в Авонлее, где все знают возраст друг друга… а если ошибаются, то всегда в бо́льшую сторону. Но Нэнси, которая привыкла праздновать мои дни рождения, так и не избавилась от этой привычки, да и я не пытаюсь ее отучить, так как, в конце концов, довольно приятно, когда кто-то из-за вас хлопочет и с вами носится. Она подала мне завтрак прямо в постель, что было уступкой моей лености — уступкой, которую Нэнси сочла бы неприемлемой в любой другой день года. Она приготовила все мои любимые кушанья и украсила поднос розами из сада и папоротничками из леса за нашим домом. Этот завтрак доставил мне удовольствие во всех отношениям, а затем я встала и оделась. Я надела мое лучшее будничное платье. Если бы я не боялась, что меня увидит Нэнси, охотно надела бы мое лучшее выходное; но я знала, что на такое она никогда не согласится — даже в мой день рождения. Я полила цветы, накормила кошек, а затем заперлась на ключ в своей комнате и написала стихотворение об июне. Оды по случаю дня рождения я перестал писать, когда мне исполнилось тридцать.

После обеда я пошла на собрание швейного кружка. Перед тем как уходить, я взглянула в зеркало и удивилась: неужели мне на самом деле сорок? Я была совршенно уверена, что на сорок не выгляжу. Волосы у меня каштановые и вьющиеся, щеки розовые, а морщинки почти совсем не видны… хотя, возможно, только по причине плохого освещения. Зеркало неизменно висит в самом тесном углу моей комнаты. Нэнси не может понять, почему я на этом настаиваю. Я, конечно, знаю, что морщинки у меня есть, но когда они не видны слишком ясно, я забываю об их существовании.

У нас очень большой швейный кружок: его посещают и молодые, и старые. Не могу сказать, чтобы я когда-нибудь получала удовольствие от собраний, — так, во всяком случае, было до этого дня, — хотя никогда ни одного не пропустила, поскольку считала, что посещать их — мой долг. Замужние женщины постоянно беседовали за шитьем о своих мужьях и детях, и я, разумеется, не могла поддержать разговор на такие темы; а молодые девушки рассаживались группками по углам, чтобы шушукаться о своих поклонниках, и умолкали, как только я подходила к ним, словно были уверены, что старая дева, никогда не имевшая поклонника, вообще неспособна понять, о чем идет речь. Что же касается других старых дев, то они вечно обо всех сплетничали, и это мне тоже не нравилось. Я знала: стоит повернуться к ним спиной, как они тут же примутся перемывать мне косточки и намекнут, будто я крашу волосы, и объявят совершенно смехотворным вид сорокалетней женщины в платье из розового муслина с оборками и кружевом.

В тот день на собрание пришли все члены кружка, так как мы готовились к распродаже своих вышивок, деньги от которой должны были пойти на ремонт дома священника. Молоденькие девушки были необыкновенно веселы и шумны. Всех их взбудораживала и не давала успокоиться Вильгемина Мермер. Мерсеры были новыми людьми в Авонлее: они переехали в нашу деревню лишь за два месяца до нашего собрания.

Я сидела у окна, а совсем рядом небольшой компанией расположились Вильгемина Мерсер, Мэгги Хендерсон, Сюзетта Кросс и Джорджи Холл. Я совсем не прислушивалась к их болтовне, но вдруг Джорджи, желая меня поддразнить, воскликнула:

— Мисс Шарлотта над нами смеется. Наверное, она считает ужасно глупыми наши разговоры о поклонниках.

На самом деле я просто улыбалась приятным мыслям, которые пришли ко мне при взгляде на розы, вьющиеся по деревянной решетке за окном Мэри Гиллеспи. Я собиралась, вернувшись домой, описать их в моей маленькой записной книжке. Слова Джорджи неожиданно вернули меня к суровой действительности. Они задели меня, как всегда задевают такие слова.

— Неужели у вас никогда не было поклонника, мисс Холмс? — со смехом спросила Вильгемина.

По какой-то случайности в тот самый момент в комнате воцарилась тишина, и все, кто находился там, слышали этот вопрос.

Даже не знаю, что нашло на меня в ту минуту. Я никогда не могла потом объяснить себе самой того, что я сказала и сделала, так как от природы я человек правдивый и ненавижу всякую лживость. Почему-то я почувствовала, что просто не могу сказать Вильгемине правду перед всеми этими женщинами. Это было бы слишком унизительно. Вероятно, все колкости, насмешки и пренебрежительные замечания, которые я вынесла за предыдущие пятнадцать лет из-за того, что никто никогда не был в меня влюблен, оказали, как выражаются современные доктора, «кумулятивное действие», и нарыв прорвало.

— Нет, моя дорогая, у меня был один поклонник, — сказала я спокойно.

Впервые в жизни я произвела сенсацию. Все женщины в комнате перестали шить и уставились на меня. Большинство из них — я это видела, — не поверили мне, но Вильгемина поверила. Ее хорошенькое личико зажглось интересом.

— О, расскажите нам о нем, мисс Холмс, — принялась уговаривать она. — Почему вы не вышли за него замуж?

— Правильно, мисс Мерсер, — сказала Джозефина Камерон с неприятным смешком. — Пусть расскажет. Нам всем интересно. Для нас большая новость, что у Шарлотты был поклонник.

Если бы Джозефина не произнесла этой фразы, я, возможно, не стала бы продолжать игру. Но она высказалась, и, более того, я заметила, как Мэри Гиллеспи и Аделла Гилберт обменялись многозначительными улыбками. Это решило дело и толкнуло меня на отчаянный шаг. «Была не была», — подумала я и сказала с печальной улыбкой:

— Никто здесь ничего о нем не знает, и все это было очень, очень давно.

— Как его звали? — спросила Вильгемина.

— Сесил Фенуик, — ответила я не задумываясь.

Имя Сесил всегда было моим любимым; оно довольно часто фигурировало в моей маленькой записной книжке. Что же до фамилии Фенуик, то у меня в руке в ту минуту был кусочек газеты, которым я мерила ширину подрубочного шва и на котором было напечатано: «Пористые пластыри фирмы Фенуик — вы только попробуйте», — так что я просо соединила имя и фамилию — мгновенно и бесповоротно.

— Где вы его встретили? — спросила Джорджи.

Я поспешно окинула взглядом мое прошлое. В нем был лишь один период, в который я могла поместить мое знакомство с Сесилом Фенуиком. Я уезжала достаточно далеко от Авонлеи один-единственный раз в жизни: мне было тогда восемнадцать, и я ездила погостить к своей тете в Нью-Брансуик.

— В Блейкли, в Нью-Брансуик, — сказала я, почти поверив в это сама, когда увидела, как они простодушно всё проглотили. — Мне было лишь восемнадцать, а ему двадцать три.

— А как он выглядел? — пожелала узнать Сюзетта.

— О, он был очень красив.

Я принялась бойко описывать мой идеал. Как ни ужасно в этом признаваться, я наслаждалась происходящим. Я видела, что девушки начинают смотреть на меня с уважением, и знала, что навсегда смыла с себя прежний позор. Впредь мне предстояло быть женщиной с романтическим прошлым, верной единственной любви своей жизни, — а это совсем, совсем не то, что считаться старой девой, в которую никто никогда не был влюблен.

— Он был высокий и смуглый, с прелестными вьющимися черными волосами и блестящими проницательными глазами. У него были великолепный подбородок, тонкий нос и совершенно обворожительная улыбка!

— А кем он был? — спросила Мэгги.

— Начинающим адвокатом, — сказала я.

Мой выбор пал на эту профессию, поскольку напротив меня на мольберте стоял увеличенный карандашный портрет брата Мэри Гиллеспи. Он был юристом.

— Почему вы не вышли за него замуж? — спросила Сюзетта.

— Мы поссорились, — ответила я печально. — Ужасно бурная ссора. Ах, мы оба были так молоды и так глупы. Это все была моя вина. Я хотела подразнить Сесила и начала флиртовать с другим мужчиной… — Рассказ получался занимательным. Я делала успехи. — Сесил стал ревновать и вышел из себя. Он уехал на Запад и больше не вернулся. С тех пор я ни разу не видела его и даже не знаю, жив ли он. Но… но… я так никогда и не смогла полюбить другого мужчину.

— О, как интересно! — вздохнула Вильгемина. — Я так люблю печальные любовные истории. Но, может быть, он еще когда-нибудь вернется к вас, мисс Холмс.

— О, нет, теперь уже никогда, — сказала я, покачав головой. — Полагаю, он совершенно забыл обо мне. Или, если не забыл, так и не смог простить.

В этот момент Сюзан-Джейн, дочь Мэри Гиллеспи, пригласила всех к чаю, чему я очень обрадовалась: мое воображение начало иссякать, а догадаться, о чем спросят меня эти девушки в следующую минуту, было просто невозможно. Но я уже почувствовала перемену в отношении ко мне и весь ужин трепетала от тайного восторга. Раскаяние? Стыд? Ничего подобного! Я сделала бы то же самое еще раз и лишь жалела, что не сделала этого давным-давно.

Когда я вернулась в тот вечер домой, Нэнси взглянула на меня с удивлением и сказала:

— Вы сегодня совсем юной выглядите, мисс Шарлотта.

— Я и чувствую себя юной, — ответила я со смехом, а потом побежала к себе в комнату и сделала то, чего со мной еще никогда не случалось: написала второе стихотворение за день.

Мне было необходимо дать выход своим чувствам. Я назвала его «В далекие летние дни», упомянув в нем розы Мэри Гиллеспи и взгляд Сесила Фенуика. Я придала своим строкам такое горькое, минорное звучание, что почувствовала себя совершенно счастливой.

Следующие два месяца все шло хорошо и весело. Никто больше ничего не говорил мне о Сесиле Фенуике, но все девушки свободно щебетали со мной о своих маленьких любовных историях, и я стала для них чем-то вроде общей наперсницы. Это согревало душу, и я начала получать огромное удовольствие от собраний швейного кружка. Я купила множество красивых новых платьев и прелестнейшую шляпку и ходила везде, куда меня приглашали, и чудесно проводила время.

Но в одном вы можете быть совершенно уверены: если вы поступили нехорошо, вы будете когда-нибудь, как-нибудь, где-нибудь за это наказаны. Мое наказание было отложено на два месяца, а затем оно всей своей силой обрушилось на мою голову, и я была повержена во прах.

Той весной в Авонлею переехало еще одно семейство, кроме Мерсеров, — Максвеллы. Их было двое — мистер и миссис Максвелл, супружеская пара средних лет, весьма зажиточные. Мистер Максвелл купил здешнюю лесопилку, и они поселились на старой ферме Спенсеров, которая всегда считалась самой великолепной в Авонлее. Жили они тихо, и миссис Максвелл почти никуда не выходила: у нее было слабое здоровье. Ее не оказалось дома, когда я зашла к ним с визитом после их приезда, а когда она явилась с ответным визитом, дома не было меня, так что я ее даже не видела.

Снова настал день собрания швейного кружка; на этот раз собирались у Сары Гардинер. Я опоздала; все остальные уже сидели в гостиной, когда я появилась. Едва переступив порог, я поняла: что-то случилось… хотя даже не могла представить, что именно. Все смотрели на меня очень странно. Разумеется, первой не выдержала Вильгельмина Мерсер.

— О, мисс Холмс, вы его уже видели? — воскликнула она.

— Кого? Уточнила я без всякого волнения, доставая свой наперсток и образчики узоров.

— Сесила Фенуика! Он здесь… в Авонлее…гостит у своей сестры, миссис Максвелл.

Верятно, я сделала то, чего они все от меня ожидали. Я уронила все, что держала в руках, а Джозефина Камерон потом говорила, что Шарлотта Холмс и в гробу не будет бледнее, чем была в ту минуту. Если бы они только знали, почему я так побледнела!

— Не может быть! — пробормотала я беспомощно.

— Это сущая правда, — сказала Вильгельмина, в полном восторге от такого, как она предполагала, чудесного развития моего романа. — Я заходила вчера вечером с визитом к миссис Максвелл и познакомилась с ним.

— Это… не может быть… тот самый… Сесил Фенуик, — сказала я слабо, так как должна была что-то сказать.

— О, да, тот самый! Он из городка Блейкли в Нью-Брансуике, и он адвокат, и провел на Западе двадцать два года. Ах! Он такой красивый! Ну точно такой, как вы описали, только в волосах немного седины. Он никогда не был женат… я спросила у миссис Максвелл… так что видите, мисс Холмс, он вас не забыл. И — ах! — я уверена, что все теперь кончится хорошо.

Едва ли я могла разделить ее радостную уверенность. Мне казалось, что все кончится совершенно ужасно. Я была в полной растерянности и даже не знала, что мне делать и что говорить. У меня было такое чувство, что все это дурной сон… да это и не могло быть ничем иным! Не могло существовать никакого Сесила Фенуика! Мои чувства просто невозможно описать. К счастью, все отнесли мое волнение на счет совершенно иных причин и очень любезно оставили меня в покое, чтобы я могла прийти в себя. Мне никогда не забыть тот ужасный вечер. Сразу после чая я извинилась и постаралась как можно скорее вернуться домой. Там я закрылась в своей комнате, но совсем не для того, чтобы занести в книжку новое стихотворение. О нет! Настроение у меня было отнюдь не поэтическое.

Я попыталась прямо посмотреть в лицо фактам. Существовал Сесил Фенуик, каким бы невероятным ни казалось такое совпадение, и он был здесь, в Авонлее. Все мои друзья и враги верили, что он — отдалившийся возлюбленный моей юности. Если он останется в Авонлее надолго, непременно произойдет одно из двух. Либо он услышит историю, которую я рассказала о нем, и станет ее отрицать, в результате чего я буду опозорена и надо мной будут смеяться до конца моих дней, либо он просто уедет в неведении, и все решат, что он забыл обо мне, и будут сводить меня с ума своей жалостью. Второе было достаточно неприятно, но все же несравнимо лучше, чем первое; о, как я молилась — да, я действительно молилась об этом, — чтобы он немедленно уехал. Но провидение имело на меня другие виды.

Сесил Фенуик не уехал. Он остался в Авонлее, и Максвеллы принялись устраивать всевозможные светские развлечения, стараясь, чтобы гость приятно провел время. Миссис Максвелл устроила вечеринку в его честь. Я получила приглашение… но, разумеется, не пошла, хотя Нэнси считала, что это безумие с моей стороны. Затем каждый в Авонлее дал вечеринку в честь мистера Фенуика, и я была приглашена на все и ни одну не посетила. Вильгельмина Мерсер пришла ко мне и умоляла, и бранила, и твердила, что если я буду избегать мистера Фенуика, то он решит, будто я все еще храню в душе обиду, и не сделает никаких шагов к примирению. У Вильгельмины самые лучшие намерения, но не так уж много интуиции.

Сесил Фенуик, похоже, очень понравился всем, молодым и старым. Вдобавок он был очень богат, и Вильгельмина утверждала, что половина авонлейских девушек имеет на него виды.

— Если бы я не знала о вашей любовной истории, мисс Холмс, думаю, сама попыталась бы его увлечь, хоть он и немного сед и вспыльчив… Миссис Максвелл говорит, что он довольно вспыльчив, но отходив, — сказала Вильгельмина отчасти в шутку, но в целом вполне серьезно.

Что же до меня, я вообще перестала выходить из дома, даже в церковь. Я тревожилась и тосковала, и потеряла аппетит, и ни разу не написала ни строчки в моей записной книжке. Нэнси чуть с ума не сошла, опасаясь за мое здоровье, и упорно пичкала меня своими любимыми патентованными пилюлями. Я послушно глотала их, так как сопротивляться Нэнси — пустая трата времени и энергии, но, разумеется, они мне ничуть не помогали. Причины моего недомогания были слишком глубоки, чтобы их могли излечить какие-то пилюли. Ни одна женщина не была так наказана за свою маленькую легкомысленную ложь более сурово, чем я. Я прекратила подписку на «Еженедельника адвоката», так как там продолжали печатать эту отвратительную рекламу пластыря, а я была не в силах ее видеть. Если бы не эта реклама, я никогда бы не придумала фамилию Фенуик и никакой беды не случилось бы.

Однажды вечером, когда я в одиночестве хандрила в своей комнате, ко мне поднялась Нэнси.

— Там в гостиной джентльмен, мисс Шарлотта. Он хочет вас видеть.

Сердце подпрыгнуло у меня в груди.

— Какой… джентльмен, Нэнси? — произнесла я с запинкой.

— Думаю, это тот Фенуик, с которым тут столько носятся, — сказала Нэнси, которая ничего не знала о моих воображаемых эскападах. — И, похоже, что-то его страшно разозлило… такой свирепой физиономии я еще никогда не видела.

— Передайте ему, Нэнси, что я сейчас спущусь, — сказала я довольно спокойно.

Как только Нэнси затопала вниз по лестнице, я положила в кармашек два носовых платка, так как решила, что, вероятно, одним не обойдусь. Затем я отыскала старый номер «Еженедельника адвоката», чтобы использовать его в подтверждение моих объяснений, и спустилась в гостиную. Теперь я точно знаю, как чувствует себя преступник, идущий на эшафот; и должна сказать, что с того дня я решительная противница смертной казни.

Я открыла дверь гостиной и вошла, тщательно закрыв ее за собой, так как отлично знаю о прискорбной привычке Нэнси подслушивать в передней. Но тут мои ноги совершенно отказали мне, и не смогла бы сделать больше не шага — даже ради спасения собственной жизни. Я просто стояла, держась за дверную ручку и дрожа как осиновый лист.

У окна стоял мужчина и смотрел во двор. Когда я вошла, он круто обернулся с самым свирепым, как и предупреждала Нэнси, выражением лица. Он был очень красив, а седина придавала ему весьма изысканный вид. Я вспомнила это потом, но в тот момент — можете быть уверены, — я ни о чем таком даже не думала.

И тут неожиданно случилось нечто странное. С его лица исчезло свирепое выражение, а глаза уже не горели гневом. Он явно растерялся, а затем почувствовал себя неловко, и краска смущения постепенно залила его лицо. Что же до меня, я продолжала неподвижно стоять возле двери, уставившись на него и не в силах вымолвить ни слова.

— Вы, вероятно, мисс Холмс… — начал он наконец красивым низким голосом. — Я… я… ох, тьфу, пропасть! Я пришел… до меня дошли какие-то дурацкие истории, и я пришел сюда в ярости. Я оказался дураком… я знаю теперь, что это все какой-то вздор. Пожалуйста, извините меня, и я уйду и сам себе надаю по шее.

— Нет, — сказала я, вновь обретя дар речи, — вы не должны уходить, пока не услышите от меня всю правду. Это ужасная правда, но не настолько ужасная, как вы могли подумать. Эти… эти истории… я должна признаться… что действительно рассказывала их, но я не подозревала о существовании человека по имени Сесил Фенуик.

Вид у него был озадаченный, что неудивительно. Затем он улыбнулся, взял меня за руку и повел от двери, за ручку которой я продолжала держаться изо всех сил, к дивану.

— Давайте сядем и обсудим все это в более непринужденной манере, — сказал он.

И я просто призналась во всей своей позорной затее. Я пережила страшное унижение, но поделом мне было. Я рассказала ему о том, как люди всегда насмехались надо мной из-за того, что у меня не было поклонника, и о том, как я заявила им, что он был, а затем предъявила ему рекламу пластыря.

Он выслушал меня, не проронив ни слова, а затем запрокинул свою большую кудрявую седоватую голову и расхохотался.

— Теперь для меня прояснилась причина многочисленных намеков, которые я получаю с тех пор, как приехал в Авонлею, — сказал он. — А сегодня к моей сестре явилась какая-то миссис Гилберт и намолола кучу вздора о любовных отношениях, которые якобы когда-то были у меня с некой Шарлоттой Холмс, живущей здесь. Она заявила, что вы сами ей об этом рассказывали. Признаюсь, я вскипел. Я вспыльчивый малый, и я подумал… я подумал… ох, тьфу, могу и признаться: я решил, что вы какая-нибудь усохшая старая дева, которая развлекается, рассказывая обо мне нелепые истории. Но когда вы вошли в комнату, я сразу понял: виноват кто угодно, только не вы.

— Нет, я очень виновата, — сказала я удрученно. — Нехорошо было с моей стороны сочинять такую историю… да и очень глупо к тому же. Но кто мог предположить, что существует настоящий Сесил Фенуик, который жил двадцать два года назад в Блейкли? Никогда в жизни не слышала о подобном совпадении.

— Это больше, чем совпадение, — решительно сказал мистер Фенуик. — Это судьба, вот что это такое. А теперь давайте забудем об этом и поговорим о чем-нибудь другом.

И мы заговорили о другом…или, точнее, говорил мистер Фенуик, — мне было слишком стыдно, и я не могла заставить себя разговориться… тем более что Нэнси пришла в нетерпение от нашей затянувшейся беседы и каждые пять минут с топотом проходила по передней мимо закрытой двери в гостиную, но мистер Фенуик не понял намека. Наконец он собрался уходить, однако сначала попросил позволения прийти снова.

— Пора нам с вами забыть о той старой ссоре и помириться, — сказал он со смехом.

И я, сорокалетняя старая дева, почувствовала, что краснею совсем как девушка. Но я и чувствовала себя юной девушкой: мне стало так легко, когда это мучительное объяснение осталось позади. Я даже не могла сердиться на Аделлу Гилберт. Она всегда была ходячей неприятностью, а если женщина такой уродилась, ее скорее надо пожалеть, чем винить. Перед тем как лечь спать, я записала новое стихотворение в свою записную книжку; до этого я целый месяц ничего не писала, и было очень приятно опять заняться любимым делом.

Мистер Фенуик пришел снова на следующий же вечер, а потом стал приходить так часто, что даже Нэнси примирилась с его почти постоянным присутствием в доме. И наконец однажды мне пришлось кое-что сказать ей.. я долго не решалась на этот разговор, так как боялась, что ей будет неприятно.

— Так я и знала! — сказала она мрачно. — Как только этот мужчина вошел в дом, я почувствовала, что нас ждут неприятности. Ну, мисс Шарлотта, желаю вам счастья. Не знаю, хорош ли будет для моего здоровья калифорнийский климат, но полагаю, мне придется терпеть.

— Но, Нэнси, — возразила я, — я не могу рассчитывать на то, что вы поедете вместе со мной. Требовать от вас такой жертвы — слишком жестоко.

— А куда ж еще мне деваться? — спросила Нэнси в подлинном изумлении. — Да как вы сможете вести хозяйство без меня? Я не собираюсь отдавать вас на милость какого-нибудь китайца с косичкой. Куда вы, туда и я, мисс Шарлотта, и говорить тут больше не о чем.

Я очень обрадовалась, так как мне было неприятно думать, что придется расстаться с Нэнси, — даже ради того, чтобы стать женой Сесила. Что же до моей записной книжки, то я еще не рассказала о ней мужу, но собираюсь когда-нибудь это сделать. И я снова подписалась на «Еженедельник адвоката».