Белый террор глазами большевиков: большой разбор новой книги о зверствах белогвардейцев

 

Самый противоречивый момент русской Смуты XX века — репрессии эпохи Гражданской войны. И 100-летие Февральского и Октябрьского переворотов 1917 года, которое мы с горечью отметим в этом году, вновь оживило несколько поутихшую дискуссию. Мнений о «красном» и «белом» терроре — множество. Сегодня мы предлагаем вам ознакомиться одним из них.

Первые два стереотипа относительно хорошо известны. Напомним о них вкратце. Представление, господствовавшее в советское время: «красный» террор был мерой временной и вынужденной. Объявило его советское правительство якобы в ответ на «белый террор буржуазии» в сентябре 1918 года.

По другой версии, насилие большевиков обусловлено самой сутью коммунистической идеологии. Для большевиков террор — не столько способ борьбы, сколько инструмент строительства «нового общества». Жестокость белых в этой схеме — принципиально другое явление, не более чем «эксцессы на почве разнузданности власти и мести». Ничего общего с частой гребенкой, которой коммунисты гребли из жизни целые социальные слои. До середины 1980-х такая точка зрения была представлена преимущественно в эмигрантской и зарубежной литературе. После «архивной революции» конца 1980-х начала 1990-х годов, развернувшейся после крушения СССР, появилась она и в России.

Существует, наконец, третья точка зрения. «Виноваты все, и не виноват никто». Этот подход особенно популярен в последнее время. Якобы у всех участников Гражданской войны в России была своя правда. Мол, и «белые», и «красные» одинаково любили свою страну и хотели ей достойного будущего. И ради этого не останавливались перед жесточайшим террором. Таким образом, «красный» и «белый» террор уравниваются. Один из заметных приверженцев такой позиции — профессор Казанского университета Алексей Литвин. По его мнению, «красные, белые, зеленые армии и карательные отряды, воюющие в 1918–1922 гг. со своим собственным народом, были одинаково преступны и ответственны за свои лиходейства».

О том же — книга, о которой сегодня пойдёт речь, «Хроника белого террора в России. Репрессии и самосуды (1917-1920 гг.)». Автор — кандидат исторических наук, доцент Санкт-Петербургского государственного университета Илья Сергеевич Ратьковский. Работа выпущена издательством «Алгоритм», годом издания указан 2017-й, но фактически она поступила в продажу в ноябре 2016 г. В первые недели в одном только интернет-магазине «Лабиринт» книга Ратьковского поставила рекорд по количеству просмотров и заказов. Та же картина наблюдается и на сайте другого крупнейшего российского интернет-магазина Ozon.ru. Дело может быть в том, что об этой теме написано на удивление мало. О красном терроре и репрессиях 1920–1930-х годов в постсоветский период выпущены сотни монографий и научных исследований. А книг, посвященных репрессиям белых, именно на уровне мейнстрима известно значительно меньше. Уже одно это обстоятельство обеспечивает работе Ратьковского некоторый оттенок сенсационности.

Аннотация написана в том же духе — обещает развенчание исторических мифов и прочие срывы покровов:

«Поэтизируя и идеализируя Белое движение, многие исследователи заметно преуменьшают количество жертв на территории антибольшевистской России и подвергают сомнению наличие законодательных основ этого террора. Имеющиеся данные о массовых расстрелах они сводят к самосудной практике отдельных представителей военных властей и последствиям „фронтового“ террора. Историк И.С Ратьковский, опираясь на документальные источники (приказы, распоряжения, телеграммы), указывает на прямую ответственность руководителей белого движения за них не только в прифронтовой зоне, но и глубоко в тылу. Атаманские расправы в Сибири вполне сочетались с карательной практикой генералов С. Н. Розанова, П. П. Иванова-Ринова, В. И. Волкова, которая велась с ведома адмирала А. В. Колчака».

Но ладно: идеология — идеологией, а историческая наука — это историческая наука. Можно было ожидать, что в книге, написанной ученым (пусть и исповедующим левые взгляды), будет содержаться действительно новая информация. Увы: c первых страниц предисловия понятно, что ожиданиям не суждено оправдаться. Труд Ратьковского повергает в недоумение. Думается, автор ошибся в выборе самой методологии исследования.

 

Прежде всего, вызывает вопросы определение «белого террора». Пытаясь опровергнуть фрагментарный и стихийный характер белых репрессий, Ратьковский идет по пути расширительного толкования определения «белый террор». Он относит к его проявлениям любые акции антибольшевистских сил, а не только собственно «белых» армий.

Так, в числе «белых» оказываются… украинские «самостийники» и другие сепаратисты, участники антибольшевистских крестьянских восстаний и даже интервенты. На наш взгляд, такая концепция изначально порочна, так как неоправданно расширяет понятие «белого террора». Говоря о «белом терроре», следует вести речь исключительно об актах насилия и репрессиях, которые проводились на территориях, контролируемых Белым движением.

В результате в качестве жертв «белого террора» в книге фигурируют, например, погибшие от рук неизвестных; погибшие в ходе боевых действий; убитые в ходе этноконфессиональных конфликтов. В жертвы белогвардейцев записаны даже люди, погибшие в Бакинской резне. Но ее устроили турецкие войска, занявшие Баку 15 сентября 1918 года. Да и резали турки не коммунистов, а армян, независимо от политических взглядов последних.

Мало того, в качестве «репрессий и самосудов» Ратьковский преподносит внезапные нападения белых на позиции красных. Сугубо военные эпизоды! Например, на с.65 книги сообщается о «вероломном уничтожении» казаками красногвардейского продотряда. Случай произошел 16 (3) апреля 1918 года в станице Софийской рядом с городом Верным (теперь Алматы). Командир продотряда потребовал выделить ему 1000 пудов хлеба. Станичники обещали подумать. На следующий день хлеба они не принесли, и внезапно напали на продотрядовцев, зарубив на месте 79 красногвардейцев. Перед нами — типичный эпизод типичной Гражданской войны, основу которой поначалу как раз и составляли внезапные нападения и засады. Но автор относит его к разряду именно «репрессий и самосудов».

Ранее, на с.63, автор цитирует из дневника деятеля Белого движения, генерала Михаила Дроздовского, тот эпизод, где описывается взятие Каховки:

«При занятии противоположного берега прикончили одного заспавшегося красногвардейца, в городе добили 15 вооруженных (выделено нами — „Спутник и Погром“), замешкавшихся или проспавших, да по мелочам и в Любимовке — всего им обошелся этот день человек в 32 — 35».

Как видим, перед нами в основном характерные эпизоды боевых столкновений Гражданской войны. Несмотря на это, автор уверенно включает их в свою хронику «репрессий и самосудов» на территориях, контролируемых антибольшевистскими силами. Включены и случаи, которые вовсе не имеют отношения к заявленной проблематике. Такие, например, как провозглашение Уфимской директории в сентябре 1918 г. (с.149) или начало боев колчаковцев с алтайскими красными партизанами (с.291), или занятие белыми войсками Кизляра (с.205).

Безусловно, все эти факты были, и их следует изучать. Но включение их в хронику «белого террора» выглядит странно.

Да и в целом в книге Ратьковского немало странностей. На с. 27 читаем об убийстве «неизвестными лицами» красногвардейца в Самаре 30 ноября 1917 года. А на с. 73 узнаем, что 14 (1) мая 1918 года в Ростове-на-Дону неизвестные «сорвали попытку проведения находившимися на нелегальном положении большевиками первомайской демонстрации, обстреляв демонстрантов». Спрашивается, на каком основании эти эпизоды отнесены к «белому террору»? Из чего вообще следует, что убийцы принадлежали к контрреволюционному лагерю, а не были, например, обыкновенными уголовниками?

Кстати, в книге нет критики источников. Сомнительные факты трактуются как непреложные. Не подвергаются сомнению даже откровенно шаткие свидетельства вроде материалов советского агитпропа даже не 1920-х, а 1950–1970-х гг., постсоветской коммунистической прессы и информации с развлекательных порталов.

Например, в качестве источника информации о расстреле белогвардейцами в ночь на 28 сентября 1918 года 26 членов Стерлитамакского ревкома (с.161–162) автором указана ссылка на… «информационно-развлекательный портал города Стерлитамака» (с.392). Несколькими страницами ранее Ратьковский цитирует… запись из «Живого Журнала» — воспоминания жительницы села Макашевка Байчуровского района Воронежской области, Варвары Максимовой. В них рассказано о зверском убийстве «белыми» беременной жены коммуниста (с.130–131). Хорошо, семейное предание как источник может иметь ценность. Но подавать его как факт, не проверив, — довольно грубая подтасовка. То же относится и к пропагандистским материалам, опубликованным в советской печати, а также к публикациям в коммунистической прессе новейшего времени. Например, в качестве одного из источников информации о белом терроре автор приводит ссылку на… сайт Приморского отделения КПРФ (с.426)! Это «свидетельство» некого В. Двужильного, жителя Дальнегорска — о том, как проходили похороны белого генерала Владимира Каппеля:

«Состоялось отпевание в церкви, где еще только вчера вечером бандиты атамана Красильникова штыками закололи пленных пулеметчиков-партизан. Еще не остыла кровь убитых, а принявший командование на себя генерал Войцеховский распорядился произвести салют в честь Каппеля. Через час был дан другой „салют“ — расстреляли всех пленных (всего 100 человек) партизан, большевиков и сочувствующих им. Правда, в начале их было 97, но затем для ровного счета добавили еще троих, в том числе и мастера, делавшего гроб для Каппеля…» (с.331).

Автор много ссылается на советские газеты (и даже на советскую пропаганду, причём позднейшую, 70-х и 80-х годов). Достоверность этой информации понятна — красные пропагандисты редко стесняли себя фактами. Составить объективную картину террора в годы Гражданской войны в России, опираясь исключительно на газеты и мемуары, в принципе очень тяжело — да и те автор использует большей частью советские! Согласитесь, странно цитировать приказы белых военачальников о борьбе с красными партизанами, в том числе, взятии заложников, ссылаясь… на советскую прессу. Между тем один из таких приказов, подписанный генералом Константином Сахаровым (с.298–300), воспроизводится автором с указанием на «Известия Петроградского Совета» (с.421).

Ратьковский активно цитирует воспоминания «возвращенцев». Речь о тех участниках Белого движения, которые вернулись в Советскую Россию, попали под амнистию и написали воспоминания о своей службе у белых. Прежде всего, это воспоминания генерала Якова Слащева; полковника Ивана Калинина, бывшего военного прокурора при Врангеле; генерала Евгения Достовалова. После завершения Гражданской войны все они вернулись в СССР и поступили на службу к большевикам. Понятно, что мемуары эти писались в угоду политической конъюнктуре и под диктовку ОГПУ. Вернувшись из эмиграции, бывшие видные участники Белого движения должны были в первую очередь показать бесперспективность борьбы с большевизмом, ее «антинародный» характер. Речь о сделке по умолчанию: публикация «идеологически верных» саморазоблачительных мемуаров в обмен на спокойную жизнь.

Небольшое примечание: надо сказать, что в отношении этих трех возвращенцев советский режим свою часть сделки не выполнил. Слащева застрелили в Москве в 1929 году, якобы на почве личной мести. Убийцу признали невменяемым, дело сдали в архив, а стрелка… выпустили на свободу. Достовалова и Калинина арестовали и расстреляли в конце 1930-х годов.

Справедливости ради отметим, что недостоверность приводимых свидетельств время от времени признает и сам автор. Он, например, упоминает, что названные советскими источниками цифры жертв «белых» расстрелов в отдельных случаях, вероятно, завышены. Так, Ратьковский указывает, что опубликованное в советской печати якобы перехваченное чекистами письмо одного из инициаторов расправ над большевиками, начатых в мае 1918 в Новочеркасске после занятия города восставшими донскими казаками, с указанными в нем цифрами расстрелянных пленных, «безусловно, должно рассматриваться критически» (с.71). Тем не менее, сваливая в одну кучу многократно растиражированные, выдернутые из общего контекста цитаты из мемуаров, более-менее подтвержденные факты и откровенно сомнительные источники, автор фактически обесценивает собственное исследование.

Еще один недостаток книги Ратьковского — практически полное отсутствие ссылок на архивные документы. В крайнем случае, они уже опубликованы в интернете.

Кто не с нами, тот террорист

Дискуссия о красном и белом терроре ведется довольно давно. Есть научные исследования, наглядно опровергающие советские идеологические клише, и популярная литература на эту тема. В том числе изданы книги и о белом терроре.

Особенности репрессивной политики белых режимов и их отличие от большевистской системы насилия рассмотрены в работах российских и зарубежных историков, писателей и публицистов: Сергея Волкова, Василия Цветкова, Руслана Гагкуева, Кирилла Александрова, Игоря Симбирцева и других. Обобщить их выводы можно так:

1. «Красный террор» — официальный юридический термин, который напрямую использовался в советских декретах, приказах ВЧК и распоряжениях органов власти. «Белый террор» — это во многом условная категория. Впервые этот термин появился осенью 1918 года, после убийства председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого и покушения на Ленина (оба теракта были совершены членам партии эсеров). Название придумали и начали употреблять именно большевики — во многом, для оправдания и легитимизации собственных преступлений.

2. Сами участники Белого движения и другие антибольшевистские силы не обозначали свои действия именно как «террор». Напомним, что террор — идеологически обоснованное, законодательно закрепленное запугивание и уничтожение целых общественных групп. В качестве «белого террора» большевики и их сторонники обычно преподносили а) действия как белых правительств и армий, так и аналогичные действия со стороны «левых» партий, направленные против советской власти; б) карательные акции интервентов.

В число проявлений «белого террора» советские пропагандисты включали любое сопротивление захвату власти большевиками. Получалось, всякий, кто против «красных» — террорист. Тем самым «белый террор» изображается как предшествующий красному («не сопротивлялись бы — не пришлось бы расстреливать»(¹). Кажется, автор придерживается этой достаточно архаичной концепции. Следуя подобной логике, «террористическим» и преступным было само сопротивление власти большевиков — партии, которая утвердилась в ходе государственного переворота и не являлась законным правительством. Когда в стране происходит вооруженный захват власти — борьба с этим злом является долгом всякого законопослушного гражданина. Как справедливо заметил историк Кирилл Александров, «сопротивление новой власти допускалось не только с морально-нравственной точки зрения, но и должно было стать долгом каждого гражданина Российского государства в соответствии с действующим на момент Октябрьского переворота 1917 законодательством»(²). Таким образом, Белое движение стало реакцией на вооруженный захват власти в стране организацией политических экстремистов.

Именно поэтому в политических программах антибольшевистских режимов провозглашались идеи восстановления законности и правопорядка. На территориях, которые контролировались белыми, действовало законодательство Российской Империи. А в политической жизни даже в условиях военного времени сохранялись начала парламентаризма, идейного плюрализма и уважения к частной собственности. Военная диктатура как форма правления у белых утвердилась не сразу, и обусловила ее специфика Гражданской войны. Эта диктатура носила временный и чрезвычайный характер и не была тождественна революционной диктатуре большевиков.

3. Различными были и изначальные идейные установки противников относительно репрессий. Насилие у красных вовсе не было ответной реакцией на «сопротивление эксплуататорских классов». Оно происходило из сущности большевистской идеологии. В ее основе лежит концепция «классовой борьбы», которая, являлась, по сути, ничем иным, как противопоставлением одной части народа — другой. Или, если угодно, доктриной гражданской войны. Сами руководители большевистской партии не только не отрицали необходимость широкого применения насилия как метода построения «нового общества», но всячески развивали его теоретическую основу.Террором большевики руководили, словно промышленностью и сельским хозяйством. Из центра на места рассылались специальные директивы, в которых указывалось, кого и в каком количестве следует репрессировать. Давались конкретные указания о мерах, применяемых к «вражеским элементам». Согласно большевистской идейной установке, человека могли репрессировать не за конкретные преступления или оппозиционные взгляды, но и за принадлежность к определенным социальным слоям.

Идейная установка белых была принципиально иной. В основе ее — не уничтожение и подавление «вражеских классов», но ликвидация носителей большевистской идеологии. Отсюда разница и в масштабах репрессий, и в количестве жертв. По мнению историка С.Волкова, если реализация «красной» идеологической установки (осуществление «мировой революции», «ликвидация эксплуататорских классов») «предполагает и требует сотен тысяч, если не миллионов людей (самых разных убеждений)», то «белая» идейная установка — «лишь ликвидации функционеров проповедующей это конкретной партии». Наконец, отрицание террора в широком смысле — вопрос собственного выживания. «Буржуазии», с точки зрения ее «классовых» интересов, просто нет никакого резона уничтожать другие классы (трудно представить себе фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих)(³).

4. Разница в подходах к репрессиям отражена и в законодательных актах Белого движения. Там есть определенная совокупность правовых норм, устанавливающих наказание за «большевизм» и за участие в революционном движении. Большевики и другие участники Гражданской войны на стороне красных назывались «виновными в насильственном посягательстве на изменение существующего государственного строя». Также «красным» инкриминировались преступные деяния общеуголовного характера. Иными словами, то, что со стороны большевиков считалось «классовой борьбой» и «советским строительством», белыми властями характеризовалось как государственные преступления. Большевизм при этом считался преступной идеологией. Борьба с ней должна была проходить «во всех сферах общественной жизни и в «мировом масштабе»(⁴).

Таким образом, «белые» правительства не ставили во главу угла истребление и дискриминацию целых общественных групп. Речь шла именно о наказании носителей идей революционного экстремизма. Их хотели наказать за конкретные преступления. Необходимо отметить, что правовые нормы, регулирующие вопросы применения репрессий к большевикам, во многом находились в зачаточном состоянии. Те, что имелись, не были достаточно проработаны и подвергались частым изменениям, «обусловленным ходом военных операций, несогласованностью белых правительств и другими факторами». При этом нельзя утверждать, что в случае победы над большевиками страну ждал бы «массовый белый террор». Так, на территориях, которые контролировались белыми армиями, на протяжении 1919 года и в дальнейшем неоднократно провозглашались амнистии чинам Красной армии и всем, кто перейдет на сторону белых. Подобного рода амнистии не исключались и после окончания боевых действий(⁵).

5. Естественно, случались и самочинные расправы. Большинство этих актов — самоуправства отдельных военачальников и армейских частей. Проще говоря, эксцессы на почве озлобленности и мести. Интенсивность и жестокость «белых» репрессий и самосудов обусловлена множеством факторов. Например, неспособностью верховного командования контролировать целый ряд подразделений, практиковавших особенно беспощадный террор. Другой фактор — степень сопротивления неприятеля и лояльность местного населения. В большинстве случаев насилие со стороны белых намеренно провоцировалось советским подпольем. Оно совершало диверсии на военных объектах и террористические акты, занималось активной агитационной и пропагандистской работой среди гражданских.

Тем не менее эти эксцессы официально не поощрялись, в то время как у красных насилие власти и самосуды шли рука об руку. По сути, «Белой армии была присуща жестокость, свойственная войне»(⁶). Но — войне и только.

Да, сохранились военные приказы белых военачальников о расстреле пленных коммунистов в боевой обстановке, и жестких (даже жестоких) мерах по борьбе с партизанами. Но всё это невозможно поставить в один ряд с советскими декретами и приказами ВЧК о массовых бессудных расстрелах. Красные зачастую убивали совсем невинных заложников, отбиравшихся по классовому принципу. Более того, белое командование пыталось хотя бы декларативно ограничить насилие и самоуправство военных. Так, генерал Сергей Розанов, допустив явные перегибы при подавлении восстания в Енисейской губернии, был вскоре отстранен Колчаком и переведен на Дальний Восток. Некоторые распоряжения белого командования против необоснованных реквизиций, расстрелов и грабежей (впрочем, делая акцент на других моментах, как, например, выведение из строя заводов и фабрик в случае отступления белых войск), приводит в своей книге и Ратьковский (с.232–234).

Интересно, что многие факты, изложенные в книге Ратьковского, — вовсе не факты. Речь о данных, которые на сегодняшний день убедительно опровергнуты новейшими достижениями российской исторической науки. Так, на с.29 книги рассказано о расправе отряда есаула Забайкальского округа Григория Семенова над членами Маньчжурского совдепа в декабре 1917 года. Семенов в своих мемуарах отрицал этот факт. Но советская пропаганда десятки лет распространяла слухи о том, что члены совдепа были именно зверски убиты. А как было на самом деле? Схваченных семеновцами большевиков выслали в Читу, куда они прибыли невредимыми и даже дали пресс-конференцию(⁷).

Чрезвычайно мифологизирован и эпизод, связанный с расправой японских и белых войск над селом Ивановка в Амурской области близ Благовещенска. Инцидент произошел в марте 1919 года. Автор в основном повторяет советскую версию событий. Согласно ей, эта карательная акция — беспощадное массовое убийство беззащитных жителей села, включая женщин и детей. Автор называет принятую советской историографией цифру в 257 жертв (с.218–219).

А теперь рассмотрим контекст. Акция японцев и забайкальских казаков весной 1919 года стала ответом на краснопартизанское повстанческое движение. Село Ивановка было в регионе одним из самых «красных». Сначала оно дало 13 рот бойцов для кровавого подавления антибольшевистского мятежа атамана Гамова в Благовещенске в марте 1918 года. Тогда, напомним, большевики вырезали до полутора тысяч мирных жителей. Затем село оправило к повстанцам основную часть мужского населения. Именно из Ивановки, прогнавшей белую власть, тысячи партизан готовили в феврале 1919 года наступление на Благовещенск. Партизаны рвались к Благовещенску, но японцы и белые, хоть и с большими потерями, отбились — 22 марта 1919 года японский отряд разгромил партизан, обстреливавших солдат по дороге к Ивановке. Партизаны укрылись в деревне и дали бой. Многие жертвы японцев и белых погибли именно в ходе боев за село, оказывая сопротивление. Несколько женщин и детей, вероятно, были случайными — и, увы, неизбежными в таких случаях, — случайными потерями. При этом информацию о полном уничтожении Ивановки нельзя назвать правдой. Ивановские события расследовались особой комиссией. Она выяснила, что в селе, где даже после ухода мужчин в партизаны оставалось не меньше 3 тысяч жителей, погибли 208 мужчин, 9 женщин и 4 детей, а также 7 китайцев. Сгорело 67 домов, 95 амбаров, 42 сарая, 4 лавки. Общие убытки — более миллиона рублей.

Резюмируя: в огромном партизанском селе убиты заметная часть мужского населения и несколько детей и женщин, ставших, вероятно, случайными жертвами. Также сожжено 7–8 процентов жилых домов. Примечательно, что уже довольно скоро сгоревшие амбары и сараи были в пропагандистских целях суммированы с 67 домами. Итог — пресловутые 200 сожжённых зданий, постоянно упоминающиеся в советской литературе(⁸).

В целом, повторимся, эксцессы со стороны белых, безусловно, случались. Не отрицали этого и сами белые. Вопрос лишь в масштабах и конкретике. Многие свидетельства «белого террора» на поверку оказываются либо преувеличенными, либо полностью искаженными. Примером тому служит история расстрела группы крымских большевиков в марте 1919 года. Ратьковский приводит советскую версию этой расправы. Арестованных якобы вывезли из симферопольской тюрьмы, затем погрузили в вагоны и на полустанке Ойсул (ныне село Астанино Ленинского района, железнодорожная ветка Владиславовка-Керчь) расстреляли. Охрана изрешетила вагон из пулеметов, выживших добили (с.218). Неподготовленного читателя описание этой массовой казни поражает своей бессмысленной жестокостью. При этом у Ратьковского начисто отсутствует информация о том, кем были убитые большевистские функционеры.

Между тем этот момент очень важен — в том числе как ключ к пониманию того, кем являлись типичные жертвы «белых» репрессий и самосудов. Расстрелянные на полустанке Ойсул были организаторами и активными участниками «Варфоломеевских ночей» в Евпатории в январе-марте 1918 года. Красные тогда убили не менее 300 человек. Особенно запомнилась евпаторийцам преступная семья Немичей (Немичевых).

Три сестры — Антонина, Варвара и Юлия — входили в состав трибунала, разбиравшего дела арестованных. «Революционное правосудие» сестрам помогали вершить супруг Юлии, солдат Василий Матвеев, и сожитель Антонины, Феоктист Андриади. Обязанности в семье распределялись следующим образом: Юлия опрашивала заключенных и оценивала степень «контрреволюционности», а ее муж определял «буржуазность». Антонина следила за исполнением приговоров. Брат революционных Мойр, Семен Немич, принимал активное участие в организации евпаторийской Красной гвардии, и стал ее командиром. Одновременно он состоял в военно-революционном комитете и выдавал исполнителям списки лиц, приговоренных к расстрелу.

Позже сестры Немич вошли исполком Евпаторийского Совета, и продолжили семейный бизнес «борьбы с буржуазией». Так, Варвара входила в состав военно-революционного штаба — чрезвычайного органа, созданного для борьбы с контрреволюцией. Юлия стала комиссаром совета по социальному обеспечению. Она, говоря языком советского канцелярита, «удовлетворяла материальные нужды трудящихся за счет экспроприаций и контрибуций». Говоря по-русски — распределяла отобранное имущество расстрелянных и арестованных. Антонина вошла в состав так называемой «разгрузочной комиссии» Евпатории. Она «проводила в жизнь акты против контрреволюционных элементов», а когда убивать стало некого, занялась «вопросами народного просвещения».

Организаторами массовых убийств в Евпатории в 1918 года были и другие расстрелянные на полустанке Ойсул: матрос Виктор Груббе (Грубе) и бывший сельский учитель Николай Демышев. В январе 1918 года последний также входил в состав революционного трибунала. Впоследствии стал председателем исполкома Евпаторийского Совета. По его личному распоряжению в ночь на 1 марта 1918 года в городе схватили по заранее приготовленным спискам и убили около 30–40 человек — в основном зажиточных горожан и 7–8 офицеров. На автомобилях их тайно вывезли за город и расстреляли на берегу моря. При этом красные объявили, что на город совершили нападение анархисты, увезшие людей в неизвестном направлении.

После падения советской власти в Крыму весной 1918 года, когда полуостров заняли войска кайзеровской Германии, названных выше большевиков арестовали. Их посадили в тюрьму, где поначалу содержали в «весьма неплохих условиях, включая качественную еду, собственные постели, встречи с посетителями»(⁹).

Хотя расстрел этой группы большевиков мог быть актом возмездия, его обстоятельства весьма странны. Непонятно, зачем конвоирам понадобилось устраивать столь изощренную казнь, да еще везти заключенных так далеко.

Ситуацию проясняет сохранившийся рапорт начальника конвоя. Там сообщается, что арестованные были убиты при попытке обезоружить охрану и устроить побег(¹⁰). Понятно, почему советская пропаганда растиражировала именно версию бессмысленной и беспощадной расправы, умалчивая о том, чем прославились Немичи и другие расстрелянные. Сегодня имена этих деятелей увековечены в топонимике Евпатории. А их останки в 1921 года были торжественно перезахоронены в центре города, который они терроризировали.

Уже на этих примерах видно, с какой осторожностью следует относиться к фактам антибольшевистских репрессий, приведенных в советской литературе.

Оценка соотношения и характеристика «красного» и «белого» террора дана не только в специальных исследованиях. Она есть в исчерпывающем фундаментальном труде «История России с древнейших времен до наших дней». Готовили книгу сотрудники Института российской истории РАН. Заглянем в текст. Отмечая, что «массовая незаконная расправа с политическими противниками» в годы Гражданской войны была свойственна всем враждующим сторонам, авторы признают, что, «тем не менее, красный террор был первичным явлением, белый — производным». И делают вывод: «красный террор коренился в самой природе Советской власти, в ее стремлении насильственно перестроить мир на новых началах».

В общем, специалисты сходятся во мнении: красный террор — это государственная система. Ее насаждали сверху уже в первые месяцы существования большевистского режима. Белый же террор «выступал в качестве эксцессов на местах, с которыми пусть вяло, непоследовательно, но вели борьбу носители белой идеи»(¹¹).

Даже поверхностное и выборочное перечисление актов красного террора — огромный объем информации. Это и живые свидетельства, и официальные документы, и расстрельные списки и директивы, и выдержки из публичных выступлений советских партийных и государственных деятелей. Террор белых иллюстрируется одними и теми же избитыми эпизодами. Многие из них к тому же нуждаются в детальной проверке.

Резюмируя, можно сказать, что Ратьковский, провозглашая своей целью развеять «многие стереотипные представления о практике белых репрессий», потерпел неудачу. Он лишь подтвердил правоту своих оппонентов.

Текст: Дмитрий Соколов