Дорнах, 31 декабря 1917 г. 8 страница

Только позавчера я получил одно письмо от одного человека, который принадлежит ученому миру. Он пишет мне, что только что прочёл лекцию о задачах духовной науки, которая была прочитана мною два года тому назад, и увидел, после того, как прочёл лекцию, что духовная наука всё же содержит в себе нечто плодотворное. Письмо это написано действительно теплым тоном, поистине любезным, милым, приятным тоном. Видно, что этот человек захвачен тем, что он прочёл в той лекции о задачах духовной науки. Это человек высокообразованный в области естествознания, этот человек поставлен в жизни, даже в трудной жизни настоящего времени. Итак, он увидел из той лекции, что духовная наука не является чем-то глупым и непрактичным, но может дать импульс этому времени. Однако давайте рассмотрим и оборотную сторону дел; тот же самый человек пять лет тому назад пытался установить контакт с этой духовной наукой, пытался контактировать с одной ветвью, где занимались этой духовной наукой, умолял тогда вести со мной разные беседы и даже имел их, пять лет тому назад участвовал в собраниях ветви и пять лет тому назад отреагировал на это, как если бы это было ему противно, он отказался от них. Между тем он с энтузиазмом воздавал хвалу господину Фреймарку (Ганс Фреймарк, автор сочинений, направленных против антропософии – примеч. перев.), с которым вы знакомы по разным его сочинениям. Теперь этот человек (естествоиспытатель) извиняет себя тем, что говорит: возможно, было бы лучше вместо того, что он делал, уже тогда прочесть что-либо написанное мной, прочесть какие-нибудь книги и познакомиться с предметом. Однако он не сделал этого, но судил на основании того, что ему сообщали другие; так что он получал отталкивающее представление о духовной науке, найдя её мало пригодной для его собственного пути развития. Теперь, через пять лет, он прочёл одну лекцию и нашел, что дело обстоит иначе.

Я привожу этот пример, который можно было бы многократно умножить, только ради той формы, того образа действий, каким ставит себя человек по отношению к предмету, посредством которого он хочет. - не таким образом, как Фридрих Шлегель, но единственно возможным образом, - христианизировать всю науку, христианизировать всю общественную жизнь. Я привожу это как пример привычки мышления нынешнего времени, особенно науки в наше время.

Итак, если кто-то, подступая к антропософскому движению, - неоднократно беседуя, участвуя в собраниях ветви, основательно поругивает членов этих собраний и то, что они ему говорили, делает отсюда вывод, что и антропософию в целом следует ругать, а затем с воодушевлением воздаёт хвалу Фреймарку, который в крайне нечистоплотных сочинениях писал об антропософски ориентированной духовной науке, - это ещё вовсе не доказывает, что найденное им антипатично ему. Через пять лет та же самая личность решается всё же кое-что прочитать.

Итак, если так много людей сегодня высказывают худшие поношения или соглашаются с худшими поношениями, это ещё не доказывает того, что они не могут иметь глубоких задатков, чтобы присоединиться к антропософской духовной науке. Если у них есть такая же добрая воля, как у того человека, им потребуется пять лет; иному надо десять, иному пятнадцать, иному пятьдесят лет, а кому-то нужно столь долгое время, что в этой инкарнации он столько не проживёт. Вы видите, как мало поступки человека являются каким-либо доказательством, что люди не ищут того, что можно найти в антропософски ориентированной духовной науке.

Я привожу этот пример по той причине, поскольку он указывает на нечто существенное, важное, о чём я часто упоминал: на нехватку умелости, ловкости при вхождении в предмет, в застревании в давно отработанных предрассудках, от которых не хотят оторваться. Это опять-таки связано с другими вещами. Надо только на эмоциональном уровне вернуться в те древние времена, о которых я вам говорю сегодня и говорил раньше. Представьте себе какого-либо молодого человека в период после атлантической катастрофы, человека, включённого в его социальные связи. Ему, скажем, двадцать, двадцать пят лет, он видит рядом с собой сорокалетних, пятидесятилетних и шестидесятилетних. Он говорит себе: какое счастье, тоже суметь дожить до такой старости, ведь живет же кто-то так много! – Существовало совершенно естественное, огромное почтение к состарившимся. На тех, кто состарился, смотрели снизу вверх, их связывали с сознанием того, что старый человек может сказать о жизни нечто иное, чем юнец. Знать об этом чисто теоретически, ровно ничего не значит, но вот проникнуться этим всем своим чувством, вырастать под этим впечатлением, означает нечто. Бесконечно многое означает, если вырастают не только так, что, вспоминая о своей ранней юности, говорят: ах, как это было прекрасно, когда я был ребенком! - Конечно, какое-либо духовное рассмотрение никогда не отбирает у человека красоту жизни. Но такой взгляд носит односторонний характер; в древности его дополняли другим взглядом: как великолепно быть старым! – Ибо человек возрастает в душевных силах в той же мере, в какой слабеет он телесно; он срастается с мировой мудростью. Такова была формула, которую человек принимал благодаря своему воспитанию.

В дополнение к этому мы рассмотрим и другую истину, которую я ещё не высказывал в ходе этих недель, но которую по ходу года я тут и там сообщал нашим друзьям: мы становимся старше, но лишь наше физическое тело становится старше. Ибо, с духовной точки зрения не верно, что мы стареем, становимся старше. Это майя, внешний обман, хотя это и является действительностью в отношении физического тела, но это неверно в отношении жизненных связей человека в целом. Можно с полным правом говорить: это неверно, если знают о том, что человек, живущий между рождением и смертью в физическом мире, обладает чем-то совершенно другим, нежели его физическое тело; он состоит из более высоких членов, прежде всего, из того, что мы называем эфирным телом или телом формообразующих сил, затем из астрального тела, из «я», - если мы рассматриваем только эти четыре части.

Но, даже когда мы останавливаемся на эфирном теле, на невидимом, сверхчувственном эфирном теле или теле образующих сил, мы видим; мы несём его в себе между рождением и смертью таким образом, как несём мы на себе наше физическое тело из плоти, крови и костей; так несём мы в нас это тело формообразующих сил, эфирное тело, но между обоими, физическим и эфирным телами есть разница. Физическое тело всегда становится старше. Эфирное тело или тело формообразующих сил является старым, когда мы родимся; если исследовать его в его истинной природе, оно является старым именно при рождении, а затем становится всё моложе и моложе. Так что мы можем сказать, что это первое духовное в нас, - в противоположность к физически-телесному, которое становится всё слабее и бессильнее, - это первое духовное начало в нас становится всё моложе и сильнее. Верно, буквально верно следующее: когда мы начинаем бороться с морщинами на лице, наше эфирное тело расцветает и становится толстощёким.

Да, но ведь этому противоречит, - мог бы сказать материалистически мыслящий человек, - этому кардинально противоречит то, что мы этого не чувствуем! - В древности это чувствовали. Только в новое время дело обстоит так, что человек не обращает внимания на эти вещи, не придает им ценности. В древности сама природа приносила это: в новое время это стало почти что исключением. Но такие исключения, всё же имеются. Я помню, как однажды в конце восьмидесятых годов (19в) мне пришлось обсуждать подобную тему с Эдуардом фон Гартманом, философом «бессознательного». Нам довелось поговорить с двумя людьми, оба из которых были профессорами Берлинского университета. Одному из них, Целлеру (Эдуард Целлер 1814-1908, философ – примеч. перев.), швабу, было тогда семьдесят два года; он пытался выйти на пенсию и считал; я уже так стар, что не могу читать лекции, - он был стар и дряхл, в свои семьдесят два года. Другим был Михелет (Карл Людвиг Михелет, 1801-1893, философ - примеч. перев.); ему было почти девяносто лет. Михелет, который как раз находился у Эдуарда фон Гартмана, сказал: я не понимаю этого Целлера! Был бы мне столько лет, сколько Целлеру, я был бы вообще молодым барсучком; только сейчас, сейчас я чувствую себя способным что-то говорить людям. Я буду ещё долгие годы читать лекции! – Однако этот Михелет имел кое-что от того, что можно назвать: становление по-юношески сильным. Само собой разумеется, не существовало никакой внутренней необходимости, чтобы он стал таким старым; ведь его мог бы убить кирпич лет в пятьдесят или раньше, не так ли; о таких вещах я не говорю. Но, после того, как он достиг старости, он, в соответствие со своей душой не стал старым, он как раз стал молодым. Всё же этот Михелет по всему своему существу не был материалистом. Хотя гегельянцы часто становились материалистами, пусть даже не желая признавать этого, но Михелет, хоть он и говорил тяжелыми фразами, был внутренне проникнут духом. Во всяком случае, лишь немногие могут быть так внутренне охвачены духом. Но ведь это и есть именно то, чего ищут посредством антропософски ориентированной духовной науки: дать то, что может иметь значение для всех людей, как и религия должна быть тем, что может говорить ко всем людям. Но это связано со всем воспитательным процессом, со всей сущностью педагогики.

Вся наша система образования, воспитания, построена всецело на материалистических импульсах; в более глубоком контексте следует видеть, как построить её иначе. Считаются лишь с физическим телом человека и никогда не считаются с омоложением человека. С омоложением при старении не считаются. На первый взгляд это незаметно, но дело, всё же, обстоит так, что всё то, что по ходу времени стало предметом педагогики, предметом преподавания, таково, что может увлекать человека, - если он сразу не стал профессором или писателем от науки, - лишь в его юности. Не так уж часто узнаешь о том, что какой-то человек в позднем возрасте ещё хотел бы точно так же изучать тот материал, который он сегодня изучает в свои школьные годы, если только у него нет необходимости в этом. Я был знаком с медиками, которые были корифеями в своей профессии, которые, следовательно, так провели свои студенческие годы и остальную молодость, что смогли стать корифеями. Но не могло быть и речи о том, чтобы они тем же методом продолжали усваивать научные дисциплины в более поздние годы. Одного весьма знаменитого мужа, - я не хочу называть его имени, так он знаменит, - я знал. Он обладал одним из первых имен в медицине. Позднейшее издание своих книг он доверил своему ассистенту, так как сам он уже не шёл в ногу с наукой; это больше не подходило для его позднего возраста.

Вот с чем, однако, это связано; мы всё больше и больше вырабатываем сознание того, что материал, который можно взять в качестве учебного, годится, в сущности, только для молодых лет, с которыми человек позднее расстается. Это тоже имеет место. Позднее приходится заставлять себя возвратиться к некоторым вещам, но тут уж человек вынужден принуждать себя; естественным образом этого обычно не происходит. И, тем не менее, без того, что человек всегда принимает нечто новое, - причём принимает не так, что согласен принимать и в концертном зале, и в театре, и в респектабельных газетных сообщениях или как-либо иначе в этот роде, - если человек постоянно не принимает нечто новое, он стареет в своей душе. Он должен принимать иным образом, принимать так, чтобы действительно иметь в душе такое чувство: он узнает нечто новое, он преображает себя, он относится к тому, что принял так, как относился бы, будучи ребенком. Искусственным образом сделать это невозможно, это может происходить только тогда, если присутствует нечто, к чему человек в позднем возрасте подходит именно так, как, будучи ребенком, подходит он к общепринятому учебному материалу.

Однако возьмите нашу антропософски ориентированную духовную науку. Сейчас нам нет необходимости ломать себе голову над тем, какой будет она в более поздние столетия. Для более поздних столетий она найдёт для себя соответствующую форму, но теперь она такова, - будучи антипатична многим, - что её можно беспрерывно принимать, даже если современный человек стал глубоким стариком. В ней можно постоянно узнавать нечто новое, то, что захватывает душу, что снова делает душу молодой. Нечто новое может быть найдено на духовнонаучной почве, причём это новое позволяет бросить взгляд на важнейшие проблемы современности. Но в первую очередь эта современность нуждается в импульсе, который непосредственно захватывает человека как такового. Лишь благодаря этому эта современность сможет выбраться из того бедственного положения, в которое она ввергнута, и которое действует столь катастрофически.

Импульсы, о которых идёт речь, должны поступать непосредственно к человеку. И если человек, хоть и не Фридрих Шлегель, но разумно судит о том, что действительно нужно делать человечеству, он может, несмотря на это, придерживаться отдельных прекрасных мыслей, которые имел Фридрих Шлегель, или, по крайней мере, радоваться им. Он говорил о том, что, как бы ни смотрели на вещи, их нельзя абсолютизировать. Он, в первую очередь видел партии, которые всегда рассматривали свои собственные принципы как единственно благодетельные для всех людей. Но в наше время абсолютизируется значительно больше. Прежде всего, не учитывают то, что в жизни один импульс может быть сам по себе неблагоприятен, бедственен, но при взаимодействии с другими импульсами он может быть целительным, благим, поскольку и сам он становится тогда чем-то иным. Представьте себе: схематически я обозначаю это как три направления, которые сходятся вместе:

 

Ariman; Sozialismus - Ариман; социализм

 

Luzifer; Gedankenfreiheit - Люцифер; свобода мысли

 

Menschheitsrepraesentant; Geisteswissenschaft - Представитель человечества; духовная наука

 

Одно направление должно символизировать для нас не обязательно нечто общепринятое, тривиальное или ленинизм, но социализм, курс на который держит современное человечество. Вторая линия должна символизировать то, что я часто характеризовал вам как свободомыслие, свободу мысли, а третье направление – духовная наука. Эти три вещи составляют одну группу, сопринадлежность. В жизни они должны взаимодействовать.

Если пытаются внедрить в человечество тот социализм, который, будучи грубо материалистическим, выступает сегодня, то тем самым человечеству было бы принесено величайшее несчастье. У нас он будет символизирован Ариманом внизу в нашей скульптурной группе во всех его формах. Пытаются внедрить ложное свободомыслие, которое хотело бы застревать во всякой мысли, запускать её в действие, внедрять; опять-таки это принесло бы человечеству несчастье. Это будет символизировано посредством Люцифера в нашей (скульптурной) группе. Однако мы не можем исключить из современности ни Аримана, ни Люцифера; только они должны быть уравновешены с помощью пневматологии, с помощью духовной науки, которая в середине нашей скульптурной группы будет отражена Представителем человечества.

Всё снова и снова надо указывать на то, что духовная наука должна существовать не только для людей, вырвавших себя из жизненных связей вследствие тех или иных обстоятельств, которые хотят слегка возбудить себя всякими вещами, связанными с высшими обстоятельствами. Нет, духовная наука, антропософски ориентированная духовная наука должна стать чем-то таким, что связано с глубинными потребностями нашей эпохи. Ибо эта наша эпоха такова, что обозреть её силы возможно лишь тогда, если человек заглядывает в духовное. С наихудшим злом в наше время связано то, что бесчисленное множество людей сегодня не имеют понятия о том, что в социальной, нравственной и исторической жизни правят сверхчувственные силы, что точно так же, как воздух, правят вокруг нас сверхчувственные силы. Эти силы присутствуют и они требуют, чтобы мы, познавая, принимали их, чтобы мы дирижировали, познав их; в ином случае они могут быть направлены по ложному пути теми, кто не познал или не понял их. В любом случае не следует упрощать эти вещи, представлять их как тривиальные. Не следует полагать, что можно указывать на эти силы так, как часто предсказывают будущее, гадая на кофейных зернах или на чём-то ином. Однако с будущим, с построением этого будущего связано то, - причём, иногда самым близлежащим образом, - что может быть познано только тогда, когда будут исходить из духовнонаучных принципов.

Чтобы увидеть это, некоторым людям, возможно, потребуется гораздо больше времени, чем пять лет. Но так уж обстоит это дело, - вы знаете, что я говорю эти вещи не из какой-либо нелепой прихоти, - однако, когда-либо смогут получить доказательства того, что в известном смысле обозначалось мною как некоторые цели, намерения. Сейчас это идёт в мир как новые военные фанфары, военная пропаганда со стороны Вудро Вильсона(Вудро Вильсон (1856—1924); был президентом США 1913—1921 гг., в его правление США достигли политического могущества и диктовали свою волю послевоенной Европе; в январе 1918 г. выдвинул так называемые 14 пунктов — программу мирного переустройства Европы, содействовал развалу Австро-Венгрии и Российской империи; по настоянию его ближайшего советника полковника Хауса был освобожден Л. Бронштейн-Троцкий, задержанный в канадском порту с 200 млн долларов, полученными от американского банкира Якова Шиффа для поддержки революции в России. - Примеч. перев.), со стороны вильсонизма. И даже здесь, в этом зале сидит несколько человек, которые совершенно точно знают, что содержание этой новой военной пропаганды было нам известно заранее, и об этом содержании военного фанфаронства мы думали верным образом. В общем, трудно говорить об этих вещах совершенно непредвзято. Но именно по отношению к этим актуальным событиям, - знамения времени требуют этого сегодня, - надо всё снова и снова подчёркивать, что величайшим требованием нашего времени является: обратить внимание людей на то, как некоторые вещи, происходящие сегодня можно увидеть и правильно судить о них лишь в том случае, если принять ту точку зрения, которая может быть достигнута только благодаря антропософски ориентированной духовной науке.

 

ТРИНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

Дорнах, 12 января 1918 г.

 

Вещи, которые мы сейчас обсуждаем, связаны с одним фактом, который звучит парадоксально, будучи просто высказан, который, однако, соответствует одной значительной, глубокой истине: человек странствует по Земле, но очень плохо понимает самого себя. Применение этого высказывания особенно актуально в нашу эпоху. Ведь мы знаем, что многозначительная надпись на храме Аполлона, «Познай самого себя», в качестве требования к людям, ищущим духовных связей, когда-то появилась в Древней Греции. И эта надпись на Дельфийском храме, «Познай самого себя», была в то время, - это следует из наших многочисленных рассмотрений, - не только фразой; нет, в эту древнегреческую эпоху было еще возможно придти к гораздо более глубоким познаниям человека, нежели в современности. Однако эта современность тоже требует от нас стремления к истинному познанию человека, познанию того, чем, в сущности, является человек на Земле.

Может показаться, что вещи, которые необходимо высказать в связи с этим вопросом, трудны для понимания. На самом деле они не таковы, несмотря на то, что на слух кажутся трудными для понимания. В современности они кажутся таковыми потому, что люди не приучены направлять свое мышление, свои ощущения в то русло, которое необходимо для правильного их понимания. Дело в том, что все, называемое нами пониманием, исходит из наших попыток понимать все посредством абстрактных понятий. Но не все можно понять посредством абстрактных понятий. И, прежде всего, посредством абстрактных понятий нельзя понять человека. Для понимания человека нам нужно нечто иное, нежели абстрактные понятия. Надо поставить себя в такое положение, чтобы воспринимать человека, - в том виде, как он странствует по Земле, - в качестве некоего образа, который нечто высказывает, нечто выдает, который хочет нам нечто открыть. Надо снова освежить в сознании, что человек является загадкой, которую надо разгадать. Но разгадать загадку человека нельзя, если человек и дальше захочет удобств в мышлении, захочет в мышлении теоретизировать так, как он любит это делать сейчас. Ибо человек является сложным существом, и мы должны подчеркивать это все снова и снова. Человек больше, намного больше, чем тот физический облик, который перемещается перед нашими глазами как человек; человек значительно больше. Однако этот физический облик, который перемещается перед нашими глазами и все, что принадлежит этому физическому облику, является, тем не менее, выражением всего обширного существа человека. Можно сказать: в этом человеческом образе, в физическом человеке, который странствует среди нас, в нем можно познать не только то, чем является этот человек между рождением и смертью здесь в физическом мире, но можно познать в человеке, если захотеть, даже то, чем является он как бессмертное, как вечное душевное существо. – Надо только развить чувство того, что человеческий облик есть нечто сложное. Наша внешняя наука, которая становится популярной и подходит всем людям, не способна вызвать чувство того, что за чудесное образование представляет собой человек, который странствует по Земле. Человека надо рассматривать совершенно иначе.

Вспомните как-нибудь, - ведь вы все, конечно, видели человеческий скелет, - только вспомните о том, что такой человеческий скелет, если отвлечься от всего остального, имеет двойной, двойственный характер. Можно говорить об этом гораздо точнее, но, если отвлечься от всего остального, то этот скелет носит двойственный характер. Вы с легкостью можете отделить от скелета череп, который всего лишь присоединен к скелету сверху, тогда остальной человек окажется лишенным черепа. Череп отделяется очень легко. Этот остальной человек, помимо черепа все еще является исключительно сложным существом, но сейчас мы хотели бы отвлечься от его сложности, мы хотели бы охватить его как единство. Но, в первую очередь, давайте обратим внимание на ту двойственность, которая выступает перед нашими глазами, если мы рассматриваем человека, скажем, как человека головы и остального человека, как человека туловища. Он представляет собой двойственность не только как скелет; во всем плотском человеке проявляется двойственность, хотя тут она выступает менее отчетливо.

На почве духовной науки нам не следует увлекаться сравнениями в той форме, где мы абсолютизируем их, строим их метафорически. Этого нам не хотелось бы, но мы хотим прояснить для себя некоторые вещи, если используем сравнение. И поскольку это соответствует внешнему виду, наиболее подходящим было бы сказать себе следующее: у человека голова обладает, главным образом, круглой формой, формой шара. Если это хотят выразить схематически, выразить, чем является человеческая голова, человеческий «кочан», то мы можем сказать: у человека тут доминирует форма шара.

 

Рис. 1

 

Если же мы хотим иметь схематический образ для остального человека, то нам, конечно, бросится в глаза нечто более усложненное, однако, сегодня мы не хотели бы заниматься этим. Вы, однако, легко увидите: отвлекаясь от известной усложненности, точно так же как человеческой голове мы могли схематически приписать форму шара, остального человека можно было бы охватить в такой форме (см. рис. Лунная форма). Причем, само собой разумеется, в положении этих двух кругов в зависимости от тучности человека должны быть отдельные различия.

Однако таким образом мы можем охватить человека как, в некотором смысле, шарообразную форму, и как лунную форму, форму полумесяца. Это оправдано на глубинном внутреннем уровне; однако об этом мы сегодня не хотим говорить, мы должны только запомнить, что человек делится на два этих члена, две части.

Голова человека является, в первую очередь, аппаратом для духовной деятельности. Для всего того, что человек может принести в качестве человеческих мыслей, человеческих ощущений, эта голова, этот «кочан» является аппаратом. Но если бы мы были вынуждены обходиться тем, что голова как аппарат может призвести в мышлении, в ощущении, мы никогда не были бы в состоянии действительно понять существо человека. Если бы мы были вынуждены использовать в качестве инструмента нашей духовной жизни одну только голову, мы никогда не были бы в состоянии по-настоящему сказать себе «я». Ибо, чем является эта голова? В действительности эта голова, как она выступает нам навстречу в своей шарообразной форме, есть отображение всего Космоса в целом; Космоса, как он является вам со всеми своими звездами, неподвижными звездами, планетами, кометами, даже погодными ритмами, нерегулярность которых смущает иные головы. Человеческая голова является отображением Макрокосма, отображением мира в целом. И лишь предубеждения нашего времени, - я уже указывал на это в ином контексте, - ничего не знают о том, что весь мир принимает участие в создании человеческой головы.

Однако когда эта человеческая голова появляется на Земле посредством наследственности, посредством рождения, то эта человеческая голова не может быть аппаратом для понимания сущности самого человека. В некоторой степени в нашей голове дается аппарат, который подобен экстракту мира в целом, который, однако, не в состоянии понять человека. Почему? По той причине, что человек больше, чем всё то, что мы можем видеть, о чём мы можем мыслить посредством нашей головы. Сегодня многие люди говорят, будто бы человеческое познание имеет границы, и выходить за эти границы невозможно. Это, однако, основано на том, что эти люди придают цену только головной мудрости, мудрости головы, а мудрость человека не переходит за известные границы. Однако эта мудрость головы создала то, что мы несколько дней назад описывали как греческих божеств. Греческие божества произошли из мудрости головы; они являются старшими божествами; они являются божествами лишь для всего того, что могла со своей мудростью наткать голова человека.

Я часто обращал ваше внимание на следующее: греки, кроме этого внешнего учения о богах, имели свои мистерии. В мистериях греки, помимо небесных богов, почитали и других богов, хтонических богов. И о тех, кто был посвящен в мистерии, с правом говорили: он знаком и с верхними, и с нижними богами. – Верхними богами были те, кто относился к кругу Зевса; но они господствовали лишь над тем, что простиралось перед органами чувств и могло быть понято рассудком. Человек есть нечто большее, чем это. Человек со своей мудростью коренится в ряду нижних богов, в ряду хтонических богов.

Однако недостаточно рассматривать у человека лишь то, что я здесь схематически обозначил. Если мы хотим рассматривать корень человека в области нижних богов, тогда надо представить себе сделанный выше рисунок (см стр. 175) и поступить с ним так: надо обозначить и неосвещенную сторону Луны (см. рис. стр. 177) Другими словами, голову человека надо рассматривать иначе, нежели остальной организм. В остальном организме надо в гораздо большей степени обращать внимание на то, что духовно, что является сверхчувственным, невидимым. Голова человека в том виде, как она выступает нам навстречу, внешне является неким совершенством. Всё, что духовно, создавало себе отображение в голове. В остальном человеке дело обстоит не так. Остальной человек как физический человек есть всего лишь фрагмент, и мы не найдем понимания остального человека, если возьмем этот плотский фрагмент, который, будучи воспринимаем, перемещается по Земле.

 

Рис. 2

 

Здесь обнаруживается, сколь сложным должны мы принимать человека. Но проявляется ли как-нибудь в жизни то, что я сказал сейчас? Это может показаться абстрактным, то, что я сказал сейчас; может показаться парадоксальным и трудным для понимания; однако должен также всплыть и такой вопрос: проявляется ли это как-нибудь в жизни? Это и есть самое важное; это выявляется в жизни со всей очевидностью. Голова - есть аппарат нашей мудрости; она является аппаратом нашей мудрости в столь сильной степени, что с её развитием связана наша наличная мудрость. Но даже внешнее анатомическое и физиологическое исследование показывает, - посмотрите, как развивается голова по мере возрастания человека, - что голова проделывает совсем иное развитие, нежели остальной организм. Голова развивается быстро, тогда как остальной организм развивается медленно. В сравнительном отношении голова полностью формируется уже у ребенка, а в дальнейшем развивается гораздо меньше. Остальной организм сформирован ещё в малой степени, он медленно проходит свои стадии. Это связано с тем, что мы на самом деле также и в жизни являемся двойственным человеком. Не только наш скелет выявляет голову и остального человека, но и наша жизнь тоже обнаруживает двойную природу нашего существа: наша голова развивается быстро, наш остальной организм развивается медленно. В настоящее время наша голова проделывает своё развитие примерно до двадцать восьмого, двадцать седьмого года, тогда как остальному организму для этого нужна вся жизнь вплоть до смерти. Лишь в течение целой жизни переживается то, что голова усваивает в относительно короткое время. Это связано со многими тайнами.

Духовный исследователь познает эти вещи особенно тогда, когда он направляет взор на какой-либо несчастный случай. Это опять-таки звучит парадоксально, но это полностью соответствует истине. Представьте себе, что человек был убит, он погиб вследствие какого-либо несчастного случая. Допустим, что человек был убит на тридцатом году жизни. Для внешнего физического рассмотрения такая смерть является своего рода случаем; однако для духовнонаучного рассмотрения было бы просто смешно рассматривать такое событие как случайность. Ибо в тот момент, когда вследствие внешних предпосылок, идущих извне, человека внезапно постигает смерть, с ним быстро происходит чрезвычайно многое. Представьте себе, что при обычной связи вещей тот же самый человек, убитый на тридцатом году жизни, дожил бы, возможно, до семидесяти, восьмидесяти, до девяноста лет. Тогда он вследствие жизни от тридцатого до девяностого года медленно, поочередно, друг за другом переживал бы тот или иной получаемый в жизни опыт. То, что таким образом он в течение шестидесяти лет имел бы как жизненный опыт, он, умирая в тридцать лет, проделывает кратко, возможно лишь за полминуты. Условия эпохи, - если рассматривается духовный мир, - оказываются иными, нежели проявляются они здесь, на физическом плане. Быстрая смерть, вызванная внешними условиями, - эти вещи надо разбирать совершенно точно, - может при известных обстоятельствах, обусловливать быстрое получение опыта, я бы сказал, опыта, позволяющего пережить жизненную мудрость всей той жизни, которая ещё могла бы придти.