Дополнительные свидетельства 7 страница

В различных районах земного шара за последние годы произошли многие из подобных проявлений, и пресса не упустила возможности представить каждый из этих случаев в как нельзя более комическом виде, полагая, повидимому, будто использование слова «привидение» подрывает всякое доверие к событию и кладёт конец спорам. Примечательно здесь то, что каждый такой случай рассматривается обособленно, как какое-то совершенно единичное событие, и так у обычного читателя не возникает никакого понятия о доказательной силе, которою обладает накопление множества однородных фактов. Касательно же Черитонского бомбоубежища факты состоят в следующем.

М-р Джейкис, мировой судья, человек образованный и интеллигентный, проживающий в Эмбрук-Хаузе, Черитон, вблизи Фолкстоуна, построил бомбоубежище рядом со своим домом на случай воздушных налётов противника. Надо сказать, что дом этот очень старый, часть его возведена на фундаменте старинной культовой постройки XIV века. Бомбоубежище он решил вырыть в основании небольшой скалы, почва там – обычный мягкий песчаник. Работу выполнял местный каменщик по фамилии Рольф со своим помощником. С самого начала он столкнулся с такой помехой: неведомо каким образом бросаемые горсти песка гасили свечу, а некоторые из них летели ему прямо в лицо. Он, было, подумал, что виной тому какое-то истечение газов или некое явление, связанное с электричеством. Однако это происходило настолько часто, что серьёзно тормозило работу, на что Рольф и пожаловался г-ну Джейкису. Но тот отнёсся к его рассказу с полнейшим недоверием. Преследование рабочих однако продолжалось, причём сила проявлений всё возрастала, пока они не приняли форму воздушных потоков, способных переносить предметы значительных размеров – камни и обломки кирпича. Они пролетали мимо Рольфа и ударялись о стены со значительной силой. Всё ещё продолжая искать физические объяснения, Рольф обратился к м-ру Хескету, фолкстоунскому муниципальному электрику, человеку высокой образованности и ума. Г-н Хескет прибыл на место событий и увидел достаточно, чтобы убедиться: указанные явления действительно имеют место и их нельзя объяснить обычными законами. Канадский солдат, квартировавший у г-на Рольфа, узнав о случившемся с его хозяином, высказал мнение, что у последнего «просто крыша поехала». Не долго думая, он отправился в бомбоубежище, где предмет спора проявил себя с такою стремительностью и силой, что солдат в ужасе выскочил оттуда наружу. Свидетельницей перемещения кирпичей, к которым никто не прикасался, была также экономка дома. Эти факты начали постепенно ослаблять скепсис г-на Джейкиса, и он спустился в бомбоубежище, когда там никого не было. Он уже вышел оттуда, когда пять камней, брошенных изнутри, ударились о дверь. Джейкис приоткрыл её и увидел их на полу возле двери. Сэр Вильям Баррэт также потом спускался вниз, но за время своего недолгого пребывания ничего там не обнаружил. Затем я побывал там четыре раза, проведя в гроте по два часа, но ничего непосредственно не наблюдал, хотя и удостоверился, что на свежей кирпичной кладке есть следы ударов. Силы, проявившиеся в данном случае, пренебрегли теми, кто серьёзно занимается психическими исследованиями, ибо оне никак не проявили себя в их присутствии. Тем не менее присутствие этих сил и их действие отметили по меньшей мере семь различных свидетелей. Как я сказал, эти силы оставляли после себя следы своего действия, и дело дошло до того, что оне извлекли из пола свежезацементированные керамические плитки и сложили их маленькими аккуратными кучками. Предположение, что всему виной озорство помощника каменщика, приходится исключить по той причине, что явления производились и в его отсутствие. Место событий посетил также один физик, но, поскольку его объяснения сводились к тому, что «движение предметов обусловлено эманацией болотных газов», то это не намного подвинуло дело. Аномалии до сих пор продолжаются, и сегодня утром (21 февраля 1918) я получил обстоятельное письмо со свежими подробностями от инженера Хескета.

Каково действительное объяснение этого явления? Могу сказать только одно: я посоветовал г-ну Джейкису провести раскопки в почве рядом со скалой, под которой он строит подвал. Я осмотрел поверхность земли в этом месте и пришёл к выводу, что почва здесь была когда-то вскопана на глубину по меньшей мере пяти футов. Что-то, насколько я могу судить, было там некоторое время назад зарыто, и вероятно, как и в случае, приведённом мною выше, есть определённая связь между этим фактом и аномалиями. Очень может быть, что г-н Рольф, сам того не ведая, является медиумом для производства физических проявлений, и поэтому, когда он оказывался запертым в ограниченном, замкнутом пространстве подвала, то его магнетические силы аккумулировались там, как в кабинете, и оказывались готовыми к действию. Так случилось, что там же оказалась некая действующая сила, которая решила ими воспользоваться, – отсюда и феномены. Когда г-н Джейкис спустился в грот в одиночку, то сила, остававшаяся там после г-на Рольфа, проведшего в нём целое утро, ещё не иссякла, благодаря чему Джейкису и удалось стать свидетелем некоторых её проявлений. Таково моё объяснение, но по поводу подобных вещей лучше не быть догматичным. Если будут систематические раскопки, то я стал бы ждать эпилога этой истории.

Когда книга эта уже печаталась, мне стал известен второй весьма характерный случай полтергейста. Я не могу открыть его подробности, ибо не уполномочен делать этого, но феномены производятся вплоть до настоящего времени. Довольно любопытно, что случай этот стал известен мне потому, что одно из страдающих от этих посягательств лиц прочитало мои заметки о черитонском бомбоубежище, – дама немедленно написала мне, прося совета и помощи. Место действия довольно удалено от меня, съездить я туда ещё не успел; но, если судить по исчерпывающему отчёту, полученному мною, этот случай включает в себя все типические черты и сопровождается, помимо прочего, таким феноменом, как автоматическое письмо. Некоторые образчики этих сообщений лежат передо мной. Двое священников безуспешно пытались положить конец проявлениям, которые порой оказываются слишком грубыми. Я думаю, что некоторым утешением людям, страдающим от подобных преследований, может послужить то обстоятельство, что среди множества тщательно изученных случаев полтергейста нет ни одного, когда был бы причинён какой-то физический вред человеку или животному.*

 

* Возвращаясь к этому последнему случаю, должен сказать, что по прошествии некоторого времени, после того как были написаны данные строки, случаем этим занялся третий пастор, обладающий некоторыми познаниями в области оккультных наук. Рассуждениями и молитвами он добился того, что злые духи наконец оставили свои жертвы в покое. Сколько-то времени духи будут держать своё слово? (А.К.Д.)

 

* * *

 

1918г.

(перевод Йога Раманантаты)

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

ДЛЯ СУЖДЕНИЯ О СПИРИТИЗМЕ

 

 

А. К о н а н – Д о й л ь

ВОСПОМИНАНИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ *

 

* Фрагменты из книги «Воспоминания и Приключения» (A.Conan Doyle, “Memories and Adventures”, Boston, 1924, Little, Brown &Co. (Й.Р.)

 

 

На заре своей юности я провёл целый год в Фельдкирхе, иезуитской школе в австрийской провинции Форарльберг. В эту школу посылались многие немецкие юноши благородного происхождения. Покинув Фельдкирх летом 1876 года, я навсегда сохранил добрую память об австрийских иезуитах и их старой школе.

В самом деле, я питаю дружественные чувства к иезуитам, как ни далеко я ушёл с их путей. Мне видны теперь одновременно их недостатки и их достоинства. Во многом они были оклеветаны, но за все восемь лет моего постоянного контакта с ними в те ранние годы я не могу припомнить, чтобы они были менее правдивы, нежели прочие их собратья, или более казуистичны, чем их соседи. Насколько я их знал, это были всё проницательные, серьёзные люди с ясным умом, тёмные лошадки в их среде были редкостью, настолько тщательно и долго длился процесс подбора в члены ордена. Во всяком случае, во всём, помимо своей теологии, они были достойны восхищения, ибо именно эта теология придавала им непреклонный и бесчеловечный облик, что впрочем является наиболее общим проявлением католицизма в его самых крайних формах. Примкнувший к ним потерян для семьи. Их жёсткий, узкий взгляд на вещи сообщает иезуитам непреодолимую, властную силу, что характерно также для пуритан, [православных раскольников, – Й.Р. ] и всех жёстких, узких вероучений. Они преданны своему делу и не знают страха; и были снова и снова, в ущерб самим себе, авангардом цивилизации как в Канаде и Южной Америке, так и в Китае. Они старая гвардия Римской Церкви. Но их трагедия в том, что они, готовые радостно отдать свои жизни за старую веру, в действительности помогли её разрушить, ибо именно они, по утверждению отца Тирраля и модернистов, стояли за всеми теми крайностными доктринами о папской непогрешимости и непорочном зачатии с общей всесжимающей догмой, что и сделало для всякого человека с научным стремлением к истине или просто с интеллектуальным уважением к себе дальнейшее пребывание в лоне Церкви крайне затруднительным. В течение нескольких лет сэр Чарльз Майварт, последний учёный, не порвавший с католицизмом, пытался сделать невозможное, но и он в конце концов оказался вынужден выйти из католической Церкви, так что теперь, насколько я знаю, нет ни одного человека, пользующегося сколько-нибудь значительной славой в науке или в мышлении, который бы исповедовал католичество. Всё это «дело рук» экстремистов, о чём теперь скорбят и многие из умеренных сторонников католической веры и что горячо осуждают модернисты. Это зависит также и от внутриитальянского директората, отдающего приказы. Ничто не может сравниться с бескомпромиссным фанатизмом иезуитской теологии или их видимым игнорированием того, насколько они шокируют современное сознание. Я вспоминаю, что когда ещё подростком услышал заявление отца Мэрфи, крупнейшего и неистового ирландского священника, о том, что определённо обречён на вечные муки всякий находящийся вне Церкви, то я смотрел на него с ужасом, и именно в этот миг возникла первая трещина, разросшаяся в такую пропасть, разделяющую ныне меня и тех, кто были моими наставниками.

Всё это подводит меня к разговору о моём собственном духовном развитии, если можно всё это так назвать, в течение тех лет постоянной борьбы. В своём рассказе об иезуитах я уже показал, насколько, даже когда я был ребёнком, всё самое здоровое и великодушное в моей натуре восставало против узкой теологии и немилосердного, нетерпимого взгляда на другие мировые религии. В католической вере усомниться хоть в чём-либо – значит усомниться во всём, поскольку здесь, как нигде, истинна аксиома, гласящая, что сомнение есть смертный грех, и когда непрошенно и непримиримо оно пришло к вам, то всё расшатывается в вашем мировоззрении, и вы смотрите на всю восхитительную и взаимосвязанную схему, которой ранее руководствовались в жизни, другими и более критичными глазами. Если посмотреть на католичество таким взглядом, то в нём всё же обнаруживается много привлекательного: его традиции, его нерушимый и торжественный ритуал, красота и правда многих его обрядов, его поэтический призыв к человеческим эмоциям, чувственное очарование музыки, света и фимиама, его сила как инструмента закона и порядка. Для водительства недумающего и необразованного мира католичество едва ли может быть превзойдено, как то было доказано в Парагвае и в прежней Ирландии, где, помимо земельных бунтов, преступление было едва известно. Всё это я прекрасно видел, но если мне будет позволительно назвать характеристическую черту моей жизни, то она заключалась в том, что я никогда не кривил душой и не шёл на компромисс в религиозных вопросах, что я всегда очень серьёзно их взвешивал и что во мне было нечто такое, что делало для меня абсолютно невозможным, даже когда были затронуты мои жизненные интересы, сказать по данному поводу что-то иное, помимо того, что я где-то в глубине себя считал действительно правильным. Судя об этом по всему тому новому знанию, которое приходило ко мне одновременно и через чтение и через мои практические занятия, я нашёл, что основания не только католичества, но и всей христианской веры, в том виде, в каком их представляла мне теология в XIX веке, были столь слабы, столь шатки, что мой ум отказывался строить на них что бы то ни было.

Следует напомнить, что это были годы, когда Гексли, Тиндаль, Дарвин, Герберт Спенсер и Джон Стюарт Милль были нашими главными философами и кумирами, и что даже человек с улицы ощущал сильный и стремительный ток их мысли, тогда как для молодого студента, горячего и впечатлительного, влечение к ним было попросту непреодолимо. Я знаю теперь, что их негативное мышление было даже более ошибочно и гораздо более опасно, чем те позитивные позиции, которые они атаковывали со столь разрушительным критицизмом. Бездна разверзлась между нами и нашими отцами так внезапно и настолько необратимо, что когда Гладстон что-то написал в защиту притчи о гадаринских свиньях или о шести днях творения, то даже самые молодые студенты буквально хихикали над его аргументами, и не было нужды в Гексли, чтобы опровергнуть их.

Теперь я очень ясно вижу, сколь прискорбно то, что цитированье явных нелепостей из Писания продолжалось даже без всякой объяснительной сноски, которая могла бы как-то смягчить их в священном тексте, потому что последствием этого было то, что даже бывшее в нём действительно святым также оказывалось отброшенным в сплошном отрицании, ведь человека нетрудно убедить, что ложное в каких-то своих частях не может и во всех своих остальных составляющих содержать истины. У истинной религии нет врагов худших, чем те, кто выступают против всякого пересмотра и отбора в той странной массе истинно прекрасного и весьма сомнительного материала, который без всякого толка перемешан в одном-единственном томе, как если бы все эти вещи действительно обладали равной ценностью. Том сей – не золотой слиток, но золото в глине, и если это всё-таки понято, то серьёзный исследователь не отложит этот том в сторону, если наткнётся в нём на глину, но будет тем больше ценить в нём золото, что он сам отделит его от глины.*

 

* Нелишне, думается нам, процитировать здесь и мнение Зейме, который говорит о «Библии» следующее: «Покуда чистейшим источником божественной истины и святейшей нормы совершеннейшей морали будет признаваться книга, коей содержание темно и противоречиво, редко соотносится с реальной жизнью и полно нравственных несообразностей, книга, коей действительное и общеупотребительное благо покоится на непрочных основаниях сурового теософического энтузиазма, до тех пор подлинная и благодетельная просвещённость не сможет укорениться ни в Церкви, ни в государстве. Я сам знаю сейчас многих, чей и без того невеликий ум оказался безвозвратно погублен пророческой теологией. Нет ничего легче и обыкновеннее того превращения, которое совершается с кардиналом и делает его атеистом. И как показывает история, одно с другим прекрасно уживается». (Й.Р.)

 

 

Мой ум, таким образом, отдалился сразу от всего христианства, а не только от католичества, что и привело меня к агностицизму, который, правда, ни на минуту не вырождался в атеизм, поскольку у меня было слишком острое восприятие восхитительного порядка и равновесия, царящих в мире, и того, сколь потрясающе огромна должна быть сила, необходимая для их создания и поддержания. Я был почтителен в своих сомнениях и никогда не переставал размышлять над этой темой, но чем более я размышлял, тем более утверждался в своём нонконформизме. В более широком смысле я был унитарием, за исключением лишь того, что я взирал на «Библию» с гораздо б о льшим критицизмом, нежели тот, который обычно демонстрируют унитарии. Эта отрицательная позиция была настолько тверда, что представлялась мне конечной целью, к которой я ранее стремился. Однако позднее выяснилось, что она была всего лишь распутьем на моей жизненной дороге, распутьем, на котором мне было предназначено свернуть со старой, истоптанной тропы на иную, совершенно новую. Каждый материалист, как я теперь могу ясно видеть, являет собой случай остановки духовного роста. Он очистил себе место от своих старых развалин, но ещё не начал строить на нём того, что сможет со временем дать ему приют. Что же касается до психического знания, то я знал его только по изложению отчётов в полицейских участках и, как правило, нелепым и злонамеренным заявлениям в печати. Годы должны были пройти, прежде чем я понял, что именно в этом направлении могут быть найдены положительные доказательства, которые, как я постоянно твердил самому себе, были единственными условиями и теми необходимыми критериями, на основе которых я смог бы строить свои отношения с невидимым. Я должен был иметь вполне определённые доказательства, ибо если бы это опять оказывалось делом веры, то я с тем же успехом мог бы вернуться и к вере своих отцов. «Я никогда не приму того, что не может быть мне доказано. Всё зло, принесённое религией, произошло от того, что люди приняли на веру вещи, которые не могли быть им доказаны». Так я сказал себе тогда, и я остался верен своему решению.

Первые семена тех психических исследований, которые были призваны революционизировать мои взгляды и в конце концов сосредоточить на себе все мои жизненные силы, были посажены мною в годы, последовавшие за моей женитьбой, когда я жил в Саутси. В те годы я питал обыкновенное для молодого образованного человека презрение ко всему предмету, обозначаемому неуклюжим словом «спиритуализм». Я читал о медиумах, которые сознавались в совершённом ими мошенничестве; я слышал о явлениях, которые противоречили всем твёрдо установленным научным законам, и искренно жалел славных и серьёзных людей, которых их простота и доверчивость заставляли в фиктивных событиях видеть знаки проявления потустороннего ума. Поскольку в самые восприимчивые годы я воспитывался в школе медицинского материализма и впитал в себя негативные взгляды своих великих учителей, то в моей голове попросту не оставалось места для теорий, которые выступали как раз против каждого из окончательных выводов, составившихся у меня в результате такого образования. Я был не прав, и мои великие учителя были не правы, но я всё ещё считаю, что их работа оказалась полезной и что их викторианский агностицизм отвечал интересам человеческой расы, ибо он поколебал старую бронированную позицию нерассуждающего евангелизма, которая до их прихода была столь всеобща. Всякому новому строителю необходимо расчистить место. Существовало два различных викторианских движения за перемены: одно было попыткой улучшить старое здание и сделать его достаточно прочным, дабы оно стояло и далее; другое выступало за снос всех руин и возведение на их месте новых построек. Моя позиция, как я показал, была вежливым материализмом, который целиком соглашался с необходимостью некоего великого общего разумного дела, но не был способен ни увидеть, в чём это дело состояло, ни понять, почему оно должно было столь таинственным и ужасным образом приводить свои замыслы в исполнение.

С моей точки зрения, ум (и насколько я мог видеть, душа, как общий эффект наследственного и личностного механизма ума) был эманацией мозга, и природа его была сугубо физической. Как медику, мне было видно, что обломок кости или опухоль, оказывая давление на мозг, производили то, что казалось изменением, происходящим в душе. Я видел также, что наркотики и алкоголь могут легко сделать порядочного человека порочным. Поэтому физиологические доводы выглядели наиболее убедительно. Мне не приходило в голову, что всё это можно было объяснить совершенно противоположным образом и что высшие способности могут проявляться через несовершенный физиологический инструмент лишь также несовершенно. Разбитая скрипка не издаст ни звука, но сам скрипач от того не меняется.

Первое, что нарушило мою уверенность и заставило меня пересмотреть свою позицию, была проблема телепатии, которая обсуждалась уже Вильямом Баррэтом и другими, ещё прежде появления монументальной работы Мейерса «Человеческая Личность» – первой книги, которая дала психическому предмету серьёзное и глубокое толкование и укрепила тем умственные силы, которые его изучение требует. Она достойна, на мой взгляд, занять почётное место в мировой литературе рядом с «Новым Органоном», «Происхождением Человека» или какой иной великой книгой фундаментельного толка, открывшей новую эпоху в человеческой мысли. Ознакомившись с основными доводами, я начал экспериментировать с передачей мысли. Я нашёл собрата-единомышленника в лице г-на Болла, известного в городе архитектора. Множество раз, сидя позади него, я чертил графики, тогда как он, со своей стороны, чертил почти то же самое; так я констатировал, что, без сомнения, могу передавать свою мысль без посредства слов.

Но если я смог удостовериться в этих выводах на расстоянии шести футов, то я не мог усомниться теперь и в том, что те же результаты могут быть получены и при значительном увеличении этого расстояния. С соответствующим субъектом и при наличии между двумя индивидами некоторой неопределённой симпатии расстояние оказывается не играющим особой роли. Таковы, повидимому, были факты. Для меня всегда высшим авторитетом оставалась наука и необходимость бесстрашно следовать за истиной, куда бы она ни повела. Поэтому мне стало отныне ясно, что моя позиция была слишком жёсткой. Я уподоблял выделение мысли мозгом выделению жёлчи печенью. Ясное дело, что теперь это никуда не годилось. Если мысль могла переноситься на тысячи миль и производить заметные влияния, то, значит, она целиком отличалась от любого чисто физического материала не только по степени, но и по качеству. Это представлялось мне отныне твёрдо установленным и повлекло за собой соответствующие изменения в моих старых взглядах.

Где-то к этому времени (1886 г.) семья одного генерала, моего пациента, заинтересовалась столоверчением и попросила меня прийти проверить их результаты. Они сидели кругом обеденного стола, который через какое-то время (их руки при этом лежали на нём) начал качаться и наконец получил достаточный размах, чтобы стукнуть одной из ножек по полу. Затем они задавали вопросы и получали ответы более или менее умные и уместные. Ответы эти получались довольно утомительным способом называния букв алфавита и записывания той из них, при произнесении которой стол стукнул ногой. Мне казалось, что мы все вместе толкаем стол и что соединённые усилия нашей воли направлены на то, чтобы опустить ножку в подходящий момент. Всё это меня заинтересовало, но нисколько не поколебало моего скептицизма. Некоторые из полученных сообщений не были пустыми банальностями, но были вполне определённы и исходили от умерших друзей семьи, что, естественно, производило на них весьма большое впечатление, хотя действие всего этого на меня было не совсем таким, поскольку я не знал тех, от лица кого они исходили. Когда я сейчас пишу, эти старые записи лежат передо мной. «Не говорите девочкам, когда увидитесь с ними, оне сами заговорят с вами обо мне. Поцелуйте мою малышку за меня. Я всё время рядом с ней. Фрэнси». Таков был стиль этих сообщений, перемешанных с немалой долей банальностей. Мы провели порядка двадцати подобных встреч, и я всё время оставался весьма критически настроен по отношению ко всей этой процедуре.

Тем не менее для меня возникла проблема, которую нужно было решать, и я занялся её разрешением, читая все мнения «за» и «против» и спрашивая совета у тех, кто обладали здесь опытом, в особенности у генерала Дрейсона, весьма выдающегося мыслителя и первопроходца в области психического знания, который в то время также жил в Саутси. Поначалу я узнал Дрейсона как астронома, поскольку он разработал довольно революционную идею, согласно которой в наших нынешних представлениях касательно круга, описываемого в небе продолженной осью Земли, наличествует фатальная ошибка. На самом деле круг этот должен быть значительно шире и описывается вокруг иного центра – такая коррекция позволила бы нам объяснить некоторые вещи, сейчас необъяснимые, и сделала бы астрономию более точной наукой, с соответственно очень важными последствиями для геологии и определения периодичности эпох оледенения, точную дату которых стало бы возможно определить. Его взгляды произвели на меня в то время сильное впечатление, и после его смерти появилось несколько книг, поддерживающих его точку зрения, в частности «Дрейсониана» адмирала де Орси. Если Дрейсон здесь прав – а я думаю, что он прав, – то имя его войдёт в историю. Его мнение по любому поводу заслуживает внимания, и когда он рассказал мне, каковы были его взгляды и эксперименты в области спиритуализма, то это также не преминуло произвести на меня впечатление, хотя тогда моя материалистическая философия стояла на слишком прочных основаниях для того, чтобы оказаться поколебленной. Я был слишком беден, чтобы прибегнуть к услугам профессиональных медиумов, а работать над этим предметом без медиума – всё равно что заниматься астрономией без телескопа. Лишь однажды некий пожилой человек, известный своей психической силой, согласился прийти за довольно скромный гонорар и провести с нами сеанс. Он погрузился в транс, сопровождавшийся громким дыханием, что сильно встревожило его аудиторию, а затем провёл соответствующий тест с каждым из нас. Слова, обращённые ко мне, были действительно весьма примечательны: «Не читайте книгу Лея Ханта». Я как раз колебался в то время, стоит ли мне читать его «Комических драматургов периода Реставрации», поскольку, с одной стороны, тема меня интересовала, а, с другой, трактовка её отталкивала. Это было очень тонкое и убедительное свидетельство касательно того, как далеко может зайти телепатия, но я не вполне допускал, что это может быть нечто большее. Я, однако, был под столь сильным впечатлением, что написал отчёт об этом в «Лайт», еженедельный психический журнал, и тем самым публично отметился в 1887 году как исследователь этих материй. Это было тридцать семь лет назад, так что я как исследователь уже успел порядком состариться. Начиная с того времени, я много читал и размышлял по этому поводу, хотя лишь в последней фазе жизни я осознал, к чему всё это, собственно, клонилось. На этом вопросе я намерен особо остановиться в последней главе книги, так чтобы те, кого это мало интересует, могли знакомства с ним избежать.*

 

* См. ниже «Психические изыскания». (Й.Р.)

 

 

На пару лет я прельстился и глубоко заинтересовался Теософией, поскольку Спиритизм, во всём, что касалось философии, представлялся в то время полнейшим хаосом, тогда как Теософия являла собой очень хорошо продуманную и рациональную систему, отдельные понятия которой, в частности реинкарнация и карма, по видимости предлагали объяснение некоторым аномалиям жизни.* Я прочитал «Оккультный Мир» Синнэта, а впоследствии даже с ещё б о льшим восхищением я прочёл его тонкое изложение Теософии в «Эзотерическом Буддизме», книге исключительно примечательной. Я также познакомился с ним самим, поскольку он оказался старым другом генерала Дрейсона, и разговор с ним произвёл на меня сильное впечатление. Однако вскоре после этого появился отчёт д-ра Ходсона по поводу его расследования методов и приёмов г-жи Блаватской в Адьяре, что сильно и подорвало моё доверие. Правда, миссис Безант опубликовала с тех пор сильную защиту, где она стремится доказать, что Ходсон, должно быть, обманулся, но последующая книга «Современная Жрица Изиды», в которой содержатся многие из подлинных писем г-жи Блаватской, оставляет весьма неприятное впечатление, и посмертная работа Синнэта, как кажется, показывает, что он также утратил доверие. С другой стороны, полковник Олькотт свидетельствует, что эта женщина, несомненно, обладала реальными психическими силами, каков бы ни был их источник. Что же касается Спиритизма, то он, видимо, интересовал её лишь в своём низшем, феноменальном аспекте.** Её книги демонстрируют чрезвычайную эрудицию и способность к упорной работе, даже если оне и предсталяют собой, как то часто у неё случается, всего лишь передачу выводов и заключений, сделанных другими людьми. Однако, было бы несправедливым отказываться от старой мудрости только из-за того, что она оказалась введена этой чрезвычайной и вулканической личностью. В нашей оккультной школе также было много бесчестных медиумов, но мы старались разоблачать их там, где могли, и Теософия сможет усилить свои позиции, если она и вовсе избавится от мадам Блаватской.*** Во всяком случае, всё это никак не могло удовлетворить моим запросам, потому что я требую строгих доказательств, и если бы я оказался вынужден вернуться назад к безвопросной вере, то я очутился бы в той самой овчарне, из которой когда-то ушёл.

 

* Здесь необходимо небольшое уточнение. В действительности понятия о карме и реинкарнации были присущи не Теософии, а Индуизму, Буддизму и Спиритизму, откуда они уже после, если быть хронологически точными, перекочевали в Теософию. Далее, вызывает недоумение утверждение нашего уважаемого автора, будто «Спиритизм во всём, что касалось философии, представлялся в то время полнейшим хаосом». Это ни в коей мере не так. Уже давным-давно были написаны книги Аллана Кардека, и благодаря только им одним Спиритизм стал стройной и продуманной, рациональной системой философии, с которой до сего дня не может сравниться никакая другая. (Й.Р.)

 

** Совершенная правда. Г-жа Блаватская и её «махатмы», по сути дела, знать не знают философии Спиритизма в лице Аллана Кардека и его школы, а потому ни слова и не говорят о ней, чем и объясняется вся их критика в адрес Спиритизма, а также и критика со стороны их последователей (Рерихи и все иные). Теософы, рассуждая о Спиритизме, говорят всего лишь о спиритическом дилетантизме, который, спору нет, был действительно вредоносен. Но таковой дилетантизм имелся и имеется и среди теософов, причём последствия его также никоим образом нельзя приветствовать. Вообще же, вопрос о взаимоотношениях Спиритизма и Теософии весьма сложен и заслуживает совершенно особого рассмотрения. (Й.Р.)