Генеральное сражение Пьера

В 1906 году Толстой написал статью “О значении русской революции” (напечатана в издательстве “Посредник”, выпуск немедленно конфискован царским правительством, коммунистический режим также сделал все возможное, чтобы до читателя она не дошла). В ней среди прочего сказано:

“Но как, каким образом могут разумные существа — люди подчиняться такому удивительному, противному разуму… внушению?

Ответ на этот вопрос тот, что подлежат гипнозу, внушению не только дети, душевно больные и идиоты, но и все люди в той мере, в которой ослабляется у них религиозное сознание, то есть сознание своего отношения к тому высшему существу, от которого зависит их существование”.

Не все знают, что слово “идиот” греческого происхождения. Означает оно — “необученный, не осмысливший себя (и свое место в мире)”. В частности, это слово употребил апостол Павел в одном из посланий к верующим в Коринфе: “Если зайдут в ваше собрание идиотусы…” Невозможно представить, что Лев Николаевич, в совершенстве владевший древнегреческим языком, в обыденной речи мог употреблять слово “идиот” только в обыденно-ругательном смысле, а не хотя бы отчасти в евангельском. Отсюда, если приведенные слова Толстого изложить в терминах нашей книги, то его мысль будет звучать приблизительно так:

“Тот человек более подвержен разрушающим его гипнотическим внушениям (деформациям поля ассоциативно-образного мышления), у которого искажена оболочка защищающего его логически-цифрового мышления, что впрямую связано с взаимоотношениями этого человека с Богом, с их полнотой”.

Чуть ниже в той же статье гипнабельного Льва Николаевича мы читаем:

“Нельзя немножко в одном отступить, а в другом удержать закон Бога. Ясно, что если в одно чем-нибудь закон Божий может быть заменен законом человеческим, то закон Бога уже не закон высший, всегда обязательный; а если он не такой, то и нет его”.

Таким образом, состояние зависимости от какого-либо некрофила (скажем, от Софьи Андреевны) есть такое состояние души, причину которого адекватней всего описать нарушением даже не всего Закона, а одной из Божьих заповедей. Только которой из десяти в большей степени?

В рамках описательной и экспериментальной психологии показано, что мощнейший усилитель гипнабельности — страх. Именно после первого боя (пережитой бомбежки, артподготовки), рядом с первыми трупами товарищей прежде достаточно безалаберные новобранцы становятся, что называется “дисциплинированными бойцами”, вплоть до того, что по приказу (далеко не всегда словесному) заслоняют своего мерзавца-командира своим телом от пуль (“стокгольмский синдром” — когда жертвы заслоняли от полиции сдающихся грабителей банка).

Итак, страх, гипнабельность и некая Божья заповедь…

Ответ можно найти у пророка Иеремии: страх — следствие нарушения первой заповеди Десятисловия: “Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим” (Исх. 20:2).

Речь здесь, разумеется, не о том, что человека будут одолевать страхи оттого только, что он ошибется в произношении имени Божьего или как-либо ошибется, изображая своего Господа для поклонения (что вообще впрямую запрещено уже второй заповедью), а о том, что неверное на творческом ассоциативно-образном уровне мышления представление Божества на самом деле означает пусть неосознаваемую, но связь с противоположным Богу началом (некросом), ему уподобление и послушное рабство.

Любая область понятийного мышления есть или повторение выдолбленных уроков, или производная подсознания, обслуживающая его истинные или ложные потребности. Если подсознание хочет самоуничтожиться, или пройти в этом направлении некоторую часть пути, то есть придти в состояние восторга, то для этого в логически-цифровой защитной оболочке мышления будут проделаны особо проницаемые для внешних некрополей участки (человек отдастся “заблуждениям”). Желанный размер этих участков определяется той амплитудой садо-мазохистского маятника, который задан родителями индивида и его последующей персональной работой души. Таким образом, неверное понятийное представление о Боге есть психический аналог алкогольных возлияний: чем дальше человек от правильного представления о Боге, тем больше страх, и, как следствие, тем больший он испытывает кайф в присутствии любого из некрофилов.

Это мысль очень важна. Бог в Библии представлен очень отчетливо, но на удивление по-разному его согласны понимать. С точки зрения чисто интеллектуальной несложно понять, когда, в среду или в четверг, должна быть суббота, но поскольку логически-цифровой уровень независимо функционирует лишь у ничтожной части населения, а у остальных от подсознания зависим, вторичен, то человек позволяет себе ту степень целостности защитного мышления, которая обеспечивает ему желанную степень энергетического опьянения.

Сказанное справедливо не только относительно теологических взглядов, но и относительно остальных воззрений: человек бессознательно поддерживает приятный для себя уровень страха. Это привычно-приятное состояние страха (как следствие, кайфа) достигается и в брачных предпочтениях — выбирается тип партнера с уровнем некрополя, обеспечивающим требуемый уровень страха (восторга, умопомрачения, кайфа, уважения).

Если человек отдает себя во власть страха полностью, то для душевного равновесия он должен безраздельно отдать себя во власть какого-нибудь индуктора мощного некрополя — стать его холуем (эсэсовцем, старцем), — по возможности оказаться в строю или толпе и не иметь о Боге ни малейшего представления (полностью исказить его облик), тем разрушив мешающее умопомрачению здание логического осмысления мира. (Эта мысль уже обсуждалась при рассмотрении другого материала — в главе “Гитлер и его женщины”, когда разбиралась причина, почему женщины при дефектировании /буквальном и символическом/ целят мужчине именно в голову: голова — символ защищающего логического мышления.)

Существуют, по сути, только два мнения о характере Божьем. Одни люди (большинство) по прочтении Ветхого Завета непоколебимо уверены, что Бог есть некое подобие строгого отца, справедливость которого проявляется не только в том, что он защищает, благословляет и дарует, но и карает провинившегося; так и Бог карает или Своей Рукой, или посылает карающего Ангела (верное, доведенное до идиотического автоматизма, Свое орудие). Такого мнения придерживались католики (энтузиасты инквизиции), атеисты (изобретатели массовых репрессий), фашисты-эзотерики (конструкторы газовых камер в лагерях уничтожения).

Но есть носители и другого мнения: Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы — так они Его ощущают. Что же касается текстов ветхозаветных пророков, из которых, якобы, следует жестокость и человекоубийство Бога, то надо просто внимательней читать. Одно дело Бог делает, другое — допускает. Бог не желал воцарения Саула, первого израильского царя, и говорил об этом народу через пророков, но народ израильский хотел быть похожим на окружающие народы (“ быть как все”) и царя требовал. Увещевания не возымели действия, и Бог прорек: делайте, как знаете, но не удивляйтесь последствиям, закономерно следующим за поступком, продиктованным стадным желанием быть как все. Да, Господь сказал: делайте. По форме можно воспринять как повеление — но только при большом подсознательном желании. В действительности же — допущение. Предоставление народу возможности учиться на результатах своей независимой (от принципов любви) деятельности. И так вся Библия. Бог нигде не показан человекоубийцей. Да и не может — по той простой причине, что Он не таков. Бог есть любовь.

Спор о том, каков на самом деле характер Божий, продолжается со времени более раннего, чем то, к которому относятся наиболее древние из сохранившихся пророческих книг, составляющих Священное Писание. Спор будет, очевидно, продолжаться вплоть до Второго Пришествия Христа. Дело, конечно же, не в том, достаточно или недостаточно внятно написано Писание, а в противоположности изначальных постулатов мировосприятия двух несовместимых друг с другом типов людей, которые определяются тем Высшим Существом, с которым у данного человека состоялось подсознательное общение. Приверженцы (на богословском языке — поклоняющиеся) противоположных начал несовместимы подсознательно, каково бы ни было состояние их понятийно-цифрового мышления.

Лев Толстой считал — и поколебать его в этом было невозможно, — что Бог есть совокупность совершенств и в Нем, как и у Христа, нет и тени человекоубийцы. Лев Николаевич, не будучи изобретательным на уровне понятийно-цифрового мышления, поверил (!) в государственно-религиозное толкование, что в Ветхом завете Бог есть среди прочего и убийца, и эту часть Библии как источник мудрости отверг. Наши В. и П. тоже считают, что Бог не человекоубийца, однако в толкованиях более раскованы и Ветхий Завет (который Христос освятил лично, сказав, что все Писание богодухновенно) как подспорье в обретении мудрости весь и принимают. Некоторые несовпадения в понятийных построениях с Львом Николаевичем их с ним не разобщают по той, хотя бы, простой причине, что понятийный уровень вообще людей мало характеризует. Более того, позволь наши В. и П. себе такую слабость — вопреки Библии, но по традициям иерархохристианства уверовать, что Бог Ветхого Завета человекоубийца, — они бы тоже, как Лев Николаевич ограничили себя только Новым Заветом. Итак, не разобщает, поэтому они, В. и П., произведения Толстого читают, обсуждают и перечитывают.

Не разделяет их со Львом Николаевичем и то, что, в отличие от них, великий писатель не понял (или ему как гипнабельному каким-то внушением было запрещено понимать) триединство Божие. А вот с противниками Льва Николаевича — государственниками, хотя формально и исповедующими триединство, но возводящими насилие и убийства людей в ранг религиозной добродетели, — В. и П. не по дороге.

Итак, Лев Николаевич был гипнабелен (что было следствием его не совсем верного представления о Боге — а что это так, он сам писал в процитированной выше статье “О значении русской революции”, — а также следствием пренебрежения им некими другими заповедями Божьими), чем отчасти и объясняется его 48-летнее такое супружество.

Гипнабельность основывается на страхе, из чего, среди прочего, следует, что Лев Николаевич что такое страх очень хорошо знал. Действительно ли это так?

Нередко о Льве Николаевиче пишут, что в бытность его в Севастополе артиллерийским офицером его любимым развлечением было проскользнуть перед жерлом орудия уже после того, как запалили фитиль и после взрыва пороха в стволе ядро должно было вот-вот вылететь. Сколь многие авторы из этого делают вывод, что Лев Николаевич был отважен и даже бесстрашен! Это не так. Да, действительно, Лев Николаевич был храбрым, отважным офицером. Но не бесстрашным.

Для человека, которому страх полностью чужд, страх не существует — и человек занимается тем, что ему интересно. Интересным же может быть только то, что существует, скажем, природа. Страх отнюдь не всегда проявляется в хрестоматийной форме — в виде дрожащего тела на дне бастионной траншеи, — но и в инверсированной форме — напряженного порыва подхватывающего упавшее знамя и увлекающего за собой солдат на смерть. И прямые, и инверсированные страстно влюбляются и страстно любимы. Для тех, кто не понял принципа садо-мазохистского маятника, кажется естественным, что женщины повально влюбляются в тех, кто в бою подхватил упавшее знамя, но то, что те же женщины столь же страстно влюбляются в тех, кто на поле боя был замечен в постыдном поведении (испачканные штаны), кажется чем-то вопиюще несуразным. А ведь никакого противоречия нет. И видеть в этом парадоксальность женской натуры может только идиот (и в религиозном смысле слова тоже).

Проскальзывать перед жерлом орудия можно как ради удовольствия восторга, для якобы проверки себя и своей смелости, как то приписывают Льву Николаевичу, так и в попытке от страха (от гипнабельности) избавиться.

Страшно не столько известное, сколько неизвестное, нечто прячущееся за собственными неясными очертаниями. Таково свойство не только предметов осязаемых, но и смерти тоже. А побывал рядом с ней, ощутил ее, осязал, вот она уже и понятна — а потому неинтересна. В том и отличие двух разных точек созерцания смерти, что для некрофила этот процесс — самоценный, беспрерывный, и потому смерть никогда не утрачивает для него интересности, а для биофила рассмотрение — инструмент, инструмент освобождения. Для биофила (жизнелюба) созерцать по-настоящему интересно только различные формы жизни, страх же — осознается это или нет — пережигает силы, энергия уходит, и остается меньше сил для любимого занятия. Поэтому он и стремится от страха избавиться.

Лев Николаевич еще в бытность свою офицером в отличие от большинства воспринимал страх как некое чужеродное в себе тело. То что это так, а не наоборот, можно судить по тем преобразованиям души — и только по ним, — которые со Львом Николаевичем со временем произошли.

Пьер (мечта Толстого о самом себе; работа с собой “в пейзаже”) тоже боялся — и Лев Николаевич не скрывает этого его свойства; как следствие, Пьером манипулирует и подонок Анатоль, и будущий национальный герой и не меньший, а, похоже, даже больший нравственный урод Долохов (одним из его удовольствий было пристрелить из пистолета лошадь ямщика).

Лев Николаевич еще не стал автором статей о непротивлении злу насилием (во всяком случае, не сформулировал свое мироощущение на понятийном уровне), но еще за пятнадцать лет до начала религиозных исканий на его ассоциативно-образном уровне мышления Пьер, телесно присутствуя на генеральном сражении с французами, в смертоубийстве не участвовал.

А почему вообще Пьер оказался на Бородинском поле? Как образованный и начитанный человек он не мог не понимать, что бой не развлечение, он понимал, что будет только мешать и отвлекать, но, тем не менее, на поле боя оказался и для оправдания своего там присутствия прикидывался разве что не дурачком. Поклоняющиеся Софье Андреевне толстоведы говорят, что Пьер оказался у Бородина потому, что Толстому, якобы, понадобилось именно глазами Пьера показать народные массы в своем противостоянии чужеземному захватчику, которые в едином порыве… — и т. д. и т. п. Но Толстой, к счастью, не толстовед, не литературовед и не структуралист. Он — гениальный писатель, ищущий разрешения основных жизненных вопросов! И на Бородине понадобилось быть Пьеру!

Зачем? Видимо, ему до€лжно было там быть, чтобы приобрести тот опыт, который нигде в ином месте приобретен быть не мог — ни в беседах с Каратаевым, ни во французском плену, ни во время расстрела русских пленных французскими гренадерами.

При расстреле все было понятно и зримо: противостоящие стороны были врагами, чужими, одеты по-разному и даже говорили на непонятном друг для друга языке. А вот на Бородинском поле врагов не было! То есть, они были, все те же французы, но для артиллеристов, на чьей батарее находился Пьер, врагов как бы не было, потому что видел их только руководивший стрельбой офицер, да и то через подзорную трубку. Эдаких маленьких человечков, сливающихся в сплошную безликую массу.

Что же тогда мог видеть Пьер, который сидел, да еще позади артиллерийских позиций, подальше, чтобы не мешать и не оглохнуть от орудийных залпов? Дергающихся по непонятному для него закону одинаково одетых людей, повторяющих свои движения вновь и вновь: накатить орудие, выстрел, накатить… выстрел.. и опять накатить… И все разнообразие такой жизни заключалось только в том, что время от времени кто-то из солдат падал замертво и не двигался, или еще сколько-то полз, пытаясь запихнуть обратно в себя вываливающиеся кишки. Врага не было, а было только подчиненное непонятно чьей воле слаженное движение людей у орудий, однообразное до тех пор, пока они не затихали в побуревшей от крови пыли. И не случайно время для Пьера остановилось: происходящее приобрело значимость символа: в служении смерти нет жизни! Смерть оказалась такой же бессмыслицей, как и суета этих согнанных в военную толпу людей. То, что бессмысленно, то не существует. Нету смерти, нету ее! Не-ту!..

А раз ее нет, то остается одна только вечная жизнь!!

Вернувшись после сражения в Москву, Пьер, как это обычно бывает после больших открытий, еще некоторое время воспаленно метался во власти старых принципов: с пистолетом, не замечая даже, что Наташа зовет его из окна кареты. Эти метания — психологическая деталь весьма достоверная: ни одно переосмысление жизни не приводит к немедленному изменению вещественных форм жизни. Но уже в плену Пьер перестал замечать телесную смерть окружавших его людей — а что страшного в изменении состояния тела? — и вот мы уже видим Пьера, на которого удивленно смотрят и пленные, и французские часовые, а Пьер хохочет и не может остановиться, но только спрашивает: “Кто, кто может запереть мою бессмертную душу?!!..” Для него уже не существует французских часовых, которые по своей прихоти могут наставить ружье на незнакомого и не сделавшего им ничего дурного человека и выстрелить. Нет их!! Потому что нет страха!

Первопричина значимости Анатолей, Долоховых и прочих Элен в жизни Пьера — страх. Поклонение Наполеону — а ведь в начале романа именно Пьер активней остальных его защищает — тоже. Освобождение от страха возможно только при водительстве Божьем, но при всей духовности этого события оно всегда принимает некие конкретные формы. К сожалению, лишь единицы принимают это водительство. Ведь по роману на Бородинском поле только Пьер стал Пьером, а все остальные какими были, такими и остались. Они шли туда убивать, влившись и растворившись в толпах, которые красиво называют полками и батальонами, но все равно это суть толпы. Их всех туда привели другие люди, начальники, некрофилы. И только Пьер пришел на свое генеральное сражение один и по доброй воле — во всяком случае, ни один некрофил его туда не вел. Но, в конечном счете, человек водим или одним духом, или ему противоположным, вне зависимости, осознается это или нет. Пьер не был с теми, на чьих глазах перед боем кадили ладаном нанятые специально для этого разряженные в одежду с блестками люди. Для них он был точно неверующим. Он был странен, он был не такой, как все, и на него эти все оглядывались. И, тем не менее, именно Пьер вышел из этого сражения победителем. Ведь Наполеоны, Кутузовы и Александры I не побеждают никогда, а только тот, кто внутренне уже никогда не окажется в строю — с ружьем или без!

Не только Бородино есть генеральное сражение — таковым на самом деле является вся наша жизнь! И на этом сражении время от времени среди гор трупов победителем остается какой-нибудь Пьер. (Пьер — это Пьеро! Иванушка-дурачок русских сказок, которого все обманывают, но который в конце получает от жизни все самое лучшее. Ни одно из имен героев Толстого не случайно.)

Из практики психокатарсиса очевидно, что построенные человеком образы обладают свойством со временем исполняться. Пьер — это мечта Толстого о самом себе. Да, Пьер оказался в плену из-за того, что вздумал идти по пути насилия и купил для покушения на Наполеона пистолет. Можно было обойтись и без плена. Тем более, что покидавшая оставляемую французам Москву Наташа подзывала его к себе, и в карете место нашлось бы и для него. В крайнем случае Наташа, только что пожертвовавшая своим приданым ради раненых, пошла бы рядом, пешком, — если нужно. Но Пьер в последний раз позволил, чтобы в нем победило влечение к удовольствию восторга, он решил отдаться умопомрачению страха при покушении на убийство, страсти уподобления императору Наполеону и толпе прочих императоров. И из этой вакханалии смерти, из этого ее торжества, из горы трупов — уже реализовавшихся и только еще будущих, — почувствовав, наконец, истинный смысл смерти, явившей свой злобный оскал на этот раз уже без маски обычного для нее обмана, — он вышел победителем с “обновленной нравственной физиономией”, выбрав раз и навсегда не смерть в ее множестве разнообразно-однообразных анальных форм, а победу над смертью — жизнь вечную, мир, покой и радость.

Толстой знал, что такое страх — а кто из людей не знает, что это такое?! — и искал случаев им насладиться, зримым чему проявлением были его объяснения в любви своей партнерше даже на 48 году супружеской жизни (см. главу “Я — честная женщина!”). И только за несколько недель до своего побега он успокоился и, как заметили домашние, стал к Софье Андреевне относиться ровно. А потом ушел. Пусть ночью. Пусть стараясь не шуметь. Пусть потеряв даже шапку. Но все равно, пусть стариком, но он, как и Пьер в своем генеральном сражении, победил и телесно.

***

Вскоре Лев Николаевич умер. На безвестной до тех дней станции Астапово. Но смерть — не конечная станция для тех, кто победил в генеральном сражении, для них смерть — это так, безделица, пустяк, полустанок, у семафора которого, да, останавливаются все и без того медленные пассажирские поезда, но курьерские, не замедляя хода, проносятся мимо.