Илигде обитают сказочные принцессы. 6 страница

3 июля. …стояла на балконе и подслушивала…

7 июля. …и что она умрет.

Александра Львовна сказала ей:

— Ты-то не умрешь, а отца ты через месяц уморишь, если будешь продолжать.

— Он душевно давно для меня умер, а телесно мне все равно…

8 июля. …Л. Н. ходил нынче ночью к Софье Андреевне, говорил ей, что всегда любил и любит ее, целовал ей руки. Софья Андреевна всем об этом рассказывает…

15 июля. …Софья Андреевна опять пошла к нему и на коленях умоляла его, чтобы он отдал ей ключ от дневников. Он сказал ей, что не может сделать и этого, и что не изменит того решения, о котором написал ей. Л. Н. вышел после этого разговора измученный, тер грудь рукой, сердце у него страшно колотилось.

Он пошел в сад. Когда он проходил мимо окна Софьи Андреевны, она закричала ему, что выпила всю стклянку опиума. Л. Н. в ужасе побежал к ней наверх. Когда он пришел, она сказала, что обманула его и ничего не пила… Л. Н. шел весь в слезах…

19 июля. … — Я знаю, — сказала Софья Андреевна, — вы все здесь сообщники моего убийства…

20 июля. …Никитин и Россолимо заехали утром в Телятинки…

…Вот диагноз болезни Софьи Андреевны, данный Россолимо: “Дегенеративная двойственная конституция: паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой. В данный момент эпизодическое обострение”.

…Россолимо сказал Александре Львовне, что он поражен “слабоумием” Софьи Андреевны. Он не мог опомниться и все повторял:

— У такого великого человека такая жена!..

19 июля. …Елизавета Валериановна рассказывает, что Лев Львович сказал ей, что он скажет Россолимо “последнее слово”.

— Напрасно вы приехали лечить мать — она совершенно здорова, а вот отец выжил из ума, и его надо лечить — (т. е. объявить сумасшедшим).

21 июля. …Мы уехали, и я уверен, что после нашего отъезда была опять сцена…

25 июля. …Уезжая, она спохватилась, что что-то забыла, побежала к себе и вернулась, держа в руке стклянку с опиумом, со словами: “вот мое спасение!..”

26 июля. …Александра Львовна сказала мне, что Андрей Львович ей говорил, что у мама€ ее истерики — единственное орудие против Л. Н-ча, и что отлично, что она его применяет, — что ей таким образом всегда удавалось добиться всего, чего ей нужно…

27 июля. …Когда Александра Львовна вышла от Л. Н-ча, Андрей Львович попался ей на встречу и спросил:

— Зачем ты там торчала с своим сумасшедшим старикашкой-отцом?..

…Л. Н. ахал.

Он спросил:

— Неужели ты думаешь, что Илюша тоже с ними заодно?..

Из письма Черткова В. Г. от 11 августа: …Сначала Софья Андреевна избегала открыто высказывать это свое намерение и только иногда случайно проговаривалась. Но с течением времени, убедившись в поддержке со стороны сыновей ваших: Льва, Андрея и Михаила Львовичей, она стала в этом отношении держать себя откровеннее и дошла наконец до того…

…держа в руках рукопись вашего неоконченного рассказа “Фальшивый купон”, говорила: “За этот рассказ мы получим сто тысяч чистоганом!..”

3 августа. …Софья Андреевна сказала Варваре Михайловне, что написала ему (Мооду) ответ, в котором говорит, что Л. Н-ча нечего слушать, что он окончательно “выжил из ума”, что правда дороже всего, и высказывает ему также свой теперешний взгляд на отношения Л. Н-ча и Черткова…

…Екатерину Васильевну, которая стала жаловаться мне, что Софья Андреевна совершенно невозможна, что надо принять меры, что дети должны это прекратить. Екатерина Васильевна рассказывает, что Софья Андреевна при всех, даже при маленьких детях (Бирюковы, Володя — сын Ильи Львовича), вслух говорят совершенно непристойные вещи о Л. Н-че…

[Здесь следует сделать некоторое отступление. Обвинения Софьи Андреевны своего мужа в гомосексуализме не случайны. Возможны всего два варианта: или у Софьи Андреевны было основание обвинять Льва Николаевича на основании его поведения, или же она сама была детерминирована на галлюцинации такого рода, поскольку, несомненно, относилась к анально-накопительскому типу. В молодые годы Лев Николаевич, подобно своим сверстникам, не был образцом целомудрия, но в патологических сексуальных наклонностях замечен не был. Более того, из постоянных жалоб Софьи Андреевны на чрезмерное, по ее мнению, сексуальное к ней внимание со стороны Льва Николаевича видно, что Толстой был нормален. В браке Лев Николаевич жене не изменял. Однако с некоторых пор Софья Андреевна повсюду заявляла, что муж ее — гомосексуалист. И вообще — недостойный человек. Ближе к климактерическому периоду в жизни Софьи Андреевны появился другой мужчина, которому она объяснялась в любви, которого она во всех смыслах, и прежде всего в нравственном, ставила выше Льва Николаевича — профессор музыки Танеев. А вот он-то как раз и был гомосексуалистом (ныне достаточно общеизвестный факт, но Софья Андреевна, судя по всему, так этого и не узнала.) Поразительно! Здоровым мужчиной Софья Андреевна пренебрегает, всячески унижает его, в глазах окружающих особенно, а идеалом мужчины выбирает — гомосексуалиста! Такие совпадения случайными быть не могут. Разбираться начнем с рассмотрения того, почему именно мужчина с патологическими отклонениями стал для жены великого писателя вожделенным объектом. Почему, по ощущениям, ей, как женщине, с гомосексуалистом лучше, чем со здоровым мужчиной? Причина, как и всегда, во многом коренится в детстве. Дочь, если у нее есть возможность выбирать, выбирает отца. У отца Софьи отклонения тоже были. Когда ему, молодому врачу, исполнилось 25, от него родила женщина 52 лет, мать Ивана Тургенева. (Да-да, того самого. Который все годы своего продолжительного писательства воспевал женщин только одного типа: в классификации З. Фрейда — анально-накопительского. Но и без романов Тургенева известно, что мать его была патологически жестока. Удивительное переплетение судеб, правда?) В те времена в высшем обществе считалось нормальным, чтобы на 27 лет старше был мужчина, но никак не женщина. Обратное соотношение — свидетельство отклонения от нормы. Прежде всего, в психике. Для 24-летнего молодого человека и 30-летняя женщина — древняя старуха, а уж пятидесятилетняя и вовсе труп. Ценность — для определенной категории индивидов. Все сходится: врач по призванию (позднее стал “модным доктором”), женщины соответствующие (и мать Тургенева, и мать Софьи Андреевны), следовательно, дочь на психологическом уровне непременно понесет на себе проклятие извращенных вкусов отца. Что и произошло: Софья Андреевна, забыв, что у нее семья, со здоровыми влечениями муж, дети, забыв про свою маску любящей матери, верной жены, надежной подруги млеет рядом с гомиком. Долго, годами, и во многом осмысленно. Это — некрофилия.

(Кстати, силу Танеева можно косвенно оценить по поведению старшей дочери Толстого, Тани, которая в дневнике записала, что в то время, когда Танеев музицировал /т. е. наблюдая ритмическое вбивание им клавиш в рояль/, она, Таня, входила в полнейший экстаз, полностью себя забывала, полностью теряла рассудок.)

Профессор-гомосексуалист был особенно “близок” к дому Льва Николаевича в 1886-1888 годах. Позднее, когда он несколько отдалился, 45-летняя Софья Андреевна ездила к нему сама. Поведение ее было скандальным: новый мужчина для нее был все, муж — ничего. Этого она скрывать не пыталась, да это было и невозможно: все происходило на глазах множества свидетелей. Вешалась она на него долго, но до коитуса дело не дошло, на основании чего толстоведы пришли к заключению, что эта любовная история со стороны Софьи Андреевны была не более чем легким флиртом, и “добродетельная” мать детей великого писателя, дескать, в ней взяла верх над женщиной. Из “высоких”, по-видимому, соображений замалчивается, что для того, чтобы женщине соблазнить гомосексуалиста, неимоверных усилий может оказаться недостаточно. Ведь, в конце концов, ни Еве Браун, ни Юнити Мидфорд так и не удалось “соблазнить” Гитлера. Но можно ли их считать непорочными женщинами?

Знала ли Софья Андреевна истинную причину безответности (в некотором смысле — ведь у них была “дружба”!) своей “любви”? Если не знала, то неудача с Танеевым означала для нее необходимость признать свою несостоятельность как женщины, что никакая женщина сделать не в силах. В подобных случаях обычно поступают следующим образом: из сознания вытесняются все факты, которые подводят к печальному выводу, а тому, что вытеснить не позволяют окружающие, дается новая, пусть даже глупейшая, интерпретация. Дескать, я — честная женщина, любящая жена, только искала возвышенного чувства к нравственной, не оскверненной половым влечением, душе и т. п. Ломать эту комедию, соответственно, обречены до последних своих дней. Так поступила и Софья Андреевна. С этим ясно. Но вот почему в здоровом Льве Николаевиче ей мерещился гомосексуалист? Может быть, это было следствие близости с подавляющим энергетическим полем профессора? А может, это вообще естественно для женщины, которая еще в первой молодости во снах расчленяла младенца, во всем видела только дурную сторону и по-настоящему возбуждалась только тогда, когда в доме у кого-нибудь был понос. Кстати, из этого подсознательного влечения к расчленению младенцев и бурного интереса к испражнениям есть целый ряд следствий. Это и признание гомика за идеал мужчины, а здорового мужчины, наоборот, за извращенца. Это и беспрестанные имитации самоубийств и неспособность сотрудничать с мужем. Из всего этого неизбежно следует, что дети, в особенности сыновья, с детства находящиеся под действием ее гипнотического воздействия, будут абсолютно преданы своей матери, будут оправдывать любой или почти любой ее поступок, как бы глупо и безнравственно ни звучали их оправдания. Из этого следует, что подпавшие под контроль ее некрополя будут хулить всякого, кто пытается выйти из-под энергетического контроля их повелительницы. Обращенный в сторону биофилии мужчина, оказавшийся под действием этого некрополя, то будет объясняться ей в страстной любви, то в минуты прояснения ума будет поражаться: как он мог оказаться со столь чуждой ему женщиной? Которая разрушает, но во всем обвиняет других и бредит анальным “сексом”.]

Из письма Елизаветы Ивановны Чертковой:

“3 августа 1910 г.

Графиня!

Не могу уехать из здешних мест, не выразив Вам всего моего удивления и возмущения по поводу тех гнусных обвинений, которые Вы распространяете против моего сына.

Никогда мне в голову не приходила возможность слышать подобные клеветы из Ваших уст. Удивляюсь также, как это сыновья Ваши не указали Вам, до какой степени Вы поступаете оскорбительно для всей семьи Вашей, одновременно обливая грязью и их отца.

Что касается моего сына, то я хорошо знаю, что ничего из этого не может ни задеть, ни повредить ему. Все, кто знают его, знают благородство его характера, его искренность, правдивость, самоотречение, безупречную нравственность и порядочность во всех отношениях. Подобные клеветы не могут бросить ни малейшей тени на его честное имя, а только падают обратно на тех, которые изобретают и распространяют их…

…но поведение Ваше по отношению к моему сыну настолько несправедливо, жестоко и зло, что я как мать его, не могла удержаться от того, чтобы не обратиться к Вашему сердцу, к Вашей совести и попросить Вас опомниться. Вырвите, графиня, из Вашей души это злое, безумно-чудовищное чувство, причиняющее столько страдания не только сыну моему и Вашему мужу, но и всем окружающим Вас и приходящим с Вами в соприкосновение. Злое чувство это многим причиняет страдание, но вредит только Вам одной, заглушая и покрывая грязью…”

2 сентября. …Софья Андреевна приглашала духовенство и отслужила в своей комнате молебен с водосвятием; священник кропил также все комнаты святой водой. Она священнику тоже рассказала все, что она говорит о Л. Н-че…

Из письма Софьи Андреевны к В. Г. Черткову:

“11-18 сентября 1910, Кочеты — Ясная Поляна. …Поднялась у меня гордость… за свое положение честной женщины, бабушки 25 внуков. А главное, я вдруг поняла, почему Л. Н. относится ко мне недобро, сухо, чуждо, чего никогда не было, и это убивает меня. Вы внушаете ему, что от такой жены надо бежать, или стреляться. И вы первый в моей жизни осмелились сделать эту несправедливость…”

1 октября 1910 г. Ясная Поляна, 11 ч. ночи. …В отсутствии Л. Н-ча Софья Андреевна сняла портреты… сначала собиралась уничтожить. Однако потом, очевидно, опасаясь рассердить Л. Н-ча, повесила перед его приездом портреты снова, но на другие места.

Вернувшись в Ясную, Л. Н. сначала не обратил внимания на эту перемену, а потом, заметив ее, спросил Илью Васильевича, где портреты, и, увидав их на других местах, повесил все снова на прежнее место.

В воскресенье Софья Андреевна, войдя к нему, увидала портрет Владимира Григорьевича на старом месте и впала в исступление.

На вопрос ее, зачем он это сделал, Л. Н. сказал ей, что просит ее предоставить ему свободу в его комнате.

Софья Андреевна раздражалась все больше и больше и в конце концов изорвала портрет Черткова в мелкие куски…

…Когда Л. Н. вернулся с прогулки и лег у себя, Софья Андреевна стреляла еще раз, но Л. Н. хотя и слыхал, но очевидно догадался, что это комедия, и не вышел…

…В отношении к Софье Андреевне Л. Н. стал более тверд и очень спокоен. Он все больше молчит. Да и вообще он мало говорит. Когда при нем начинаешь о чем-нибудь говорить или рассказывать ему что-нибудь, даже интересное, из текущих событий, чувствуешь, что это идет мимо него, что он только из деликатной учтивости старается слушать и иногда расспрашивает, а на самом деле он далек от этого. Это его настроение напоминает мне так удивительно описанное им предсмертное состояние князя Андрея в “Войне и Мире”…

Из письма О. К. Толстой: “4-го октября 1910 г. …узнала, что вчера Л. Н. был болен, обморок, — и что вызывали доктора…”

Из письма А. К. Чертковой к Гольденвейзерам:

“8 октября 1910, Ясенки, Тульской губ. Нам рассказывали, что его обмороки (о которых я сообщала) сопровождались ужасными конвульсиями, особенно в ногах, происходившими от закупорки сосудов при остановке кровообращения и могли, говорит доктор из Тулы, кончиться вдруг кровоизлиянием и смертью или параличом. Говорят, вид припадка был ужасный и повторялся пять раз в продолжение от 6 до 12 ночи…”

13 октября 1910, Ясная Поляна. За Софьей Андреевной Гольденвейзер записал следующие слова: “…я хочу поскорее кончить издание и пустить его в продажу; уж тогда у меня никто не сможет его отнять. Но Л. Н. может сделать так, что завещает все права Черткову и умрет… Мы возьмем, конечно, верх, докажем его обмороки и слабоумие…

…А если я его спрошу, оставит ли он мне мои права на мое издание, он мне наверное скажет, что ничего не обещает. Так что же спрашивать? Да что говорить! Опию много, на тридцать травлений хватит; я никому не скажу, а просто отравлюсь…

Из дневника Льва Толстого.

“…Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание…”

Из письма В. Г. Черткова к Досеву:

19 октября 1910 г. “…Когда же станут общеизвестны истинные условия семейной и домашней жизни Л. Н-ча, то к непосредственной убедительности его слов в глазах человечества присоединится еще и подвиг его жизни, запечатлевший на деле то, что он выражал словами…”

Из письма Л. Н-ча к Александре Львовне из Шамардина:

“…Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этим подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мною, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, — что такая жизнь мне неприятна, а прямо невозможна, что если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, что желаю одного — свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо…”

4 ноября. …— Варечка, пусть ему напишут, что я топилась!..

…старцу Иосифу было Синодом предписано ехать в Астапово. Он по немощи отказался. Тогда командировали игумена…

…Я открыл форточку и сказал:

— Скончался.

Все сняли шапки.

Было 6 часов 5 минут утра…

7 декабря. …мы отправились на могилу Л. Н-ча.

Там встретили Софью Андреевну и Татьяну Львовну. Мы пошли с ними в дом. Мне хотелось побывать еще раз в доме Л. Н-ча…

…Она дрожащим, прерывающимся голосом стала говорить:

…— Александр Борисович, если бы вы знали, что я переживаю! Это ужасные ночи!.. Как я могла дойти до такого ослепления?!. Ведь я его убила!..

…Я понял весь ужас ее душевного состояния. Я знал, что в эту минуту она была вполне искренна, и мне было глубоко ее жаль, жаль ее больную страдающую душу. Я знаю, что несмотря на все ужасные слова, которые она говорила и без сомнения будет говорить и впредь, ей должно быть мучительно тяжело, хотя бы, когда она остается наедине с собою…

Выйдя через маленькую гостиную в канцелярию, я не выдержал и долго плакал, сидя там один в углу…

С тех пор я не был в Ясно-Полянском доме.

Глава девятнадцатая.

АНАТОЛЬ

Всякий образ (персонаж) в творчестве большого художника, а уж тем более такого, как Лев Николаевич, не случаен — он необходим для постижения жизни. Потому и прибегают к помощи образа, что для осмысления даже ближайших к мыслителю форм жизни понятийного языка оказывается недостаточно. Удобство художественного произведения для постижения бытия через жизнь автора также и в том, что женщина в нем может означать мужчину, а мужчина — женщину из ближайшего его окружения.

***

Анатоль был глуп. Но, странное дело, мы, читая, этого не замечаем! Про брата Анатоля, князя Ипполита, Л. Толстой тоже написал, что тот глуп, и, наблюдая за поведением Ипполита, мы соглашаемся. Но начатые и не законченные фразы, не к месту произнесенные слова дипломата и идиота Ипполита в великосветском обществе неприязни не вызывают. Более того, Ипполит — любимец женщин этого круга.

Про Элен Л. Толстой также написал, что она глупа, но в светском обществе она признана как умница. О ее глупости догадывается только Пьер и читатель, в особенности в том месте, где Элен принимает истинную для себя религию — католическую, чтобы развестись с Пьером и выйти при живом муже замуж вновь, причем сразу за двоих.

Но, что глуп Анатоль — этого мы не видим. Наоборот, Анатоль практичен, умеет обмануть Пьера (сцена попойки с медведем), привлечь внимание женщин и, что называется, умеет повеселиться. Анатоль умеет не потеряться даже в очень трудных для его чести ситуациях, например, когда Пьер мощными своими руками трясет его, да так, что отлетают от мундира пуговицы, и обличает его как мерзавца. Анатоль дипломатичен настолько, что в армии в состоянии получить любое назначение, и получает от начальства командировку на удивление вовремя, чтобы не встретиться с князем Андреем, ищущим вызвать его на дуэль. И с деньгами Анатоль прекрасно устраивается, что безусловно публикой признается за свидетельство наличия ума.

И между тем, Анатоль — глуп.

Глупым же он нам не кажется потому, что сравниваем мы его с собой и окружающими нас людьми.

Кроме того, что Анатоль якобы умен, он еще и якобы способен на сильное любовное чувство. Причем, самое интересное заключается в том, что никто из персонажей романа “Война и мир” не усомнился, что чувство Анатоля к Наташе сильное, и что это — любовь. Ему говорили (Долохов), что он, воруя Наташу, поступает глупо, потому что может последовать уголовная ответственность за двоеженство, ему говорили (Пьер), что он мерзавец, потому что не думает ни о чувствах Наташи, ни о ее судьбе, но никто не усомнился, что чувство Анатоля было — любовь. И притом сильная. А раз сильная, то безнравственные его поступки как бы оправданы. Анатоль бы и сам, верно, очень удивился, если бы кто усомнился, что чувство его не благородно. И не стал бы слушать.

“Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга…

— Вы не можете понять наконец, что, кроме вашего удовольствия, есть счастие, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, — с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них, они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!”

Да, Анатоля любили, или, во всяком случае, так называли свое чувство многие замужние дамы, которые состояли с ним в связи. Для них тоже было несомненно, что в объятия Анатоля их могло привести только сильное и красивое чувство. У него была даже связь с собственной сестрой Элен, которую тоже многие впоследствии страстно “любили”, связь, наделавшая достаточно шуму в свете. А что кроме большой любви, как то называют окружающие, могло привести его к такому поступку?

Итак, вокруг Анатоля никто не усомнился, что Анатоль любил. Но этот факт, никаким особенным образом Толстым не обыгранный, автора не удивлял. И в этом нет ничего удивительного. Еще прежде, лет за пятнадцать до Анатоля, когда Толстой только создавал свои первые произведения, он писал, что чем менее какое-либо чувство похоже, тем более оно истинно. А потом, буквально через несколько страниц, желая, чтобы эта глубокая мысль укрепилась в сознании читателя, написал приблизительно следующее: “И вновь я повторяю, что чем менее чувство похоже, тем более оно истинно”.

Что происходило с самой Наташей, и каково происхождение ее (рядом с Элен) “любви”, мы уже разбирали. Мы также предложили исследовать методами психокатарсиса схожие истории в судьбе любой женщины — они все достаточно однотипны. То, что никто не смог усомниться в том, что переживания Анатоля есть любовь, тоже понятно: с одной стороны сами любви не пережили, с другой — что бы Анатоль ни делал, все убедительно (весомо, железно). Здесь все понятно, но вот почему сходил с ума сам Анатоль?

Может создаться впечатление, что истории с замужними и незамужними, полные “приключений”, Анатолю поднадоели изрядно и захотелось чего-то свеженького, чистого, наивного. Такая оценка общепринята, но…

Да, подавление и уничтожение для некрофила самоценно (перспектива интимности не интересна — приятен процесс растления), но только ли эта возможность привлекала его в Наташе? Ведь Анатоль получал еще и то, о чем мы можем угадать, присматриваясь к поведению Наташи. В глазах Наташи Анатоль был добр (а разве сочла бы его таковым Элен?), он был красив красотою праведности, он был умен, он был благороден и снисходил к ней, Наташе, с высоты прекрасной, величественной и непорочной своей души. Ну, ни дать ни взять — сатана, некогда осеняющий херувим, декларирующий причины, почему именно он и только он должен занимать во Вселенной более высокое положение, чем Сын Божий!

Толстой верил в Сына Божьего, но, похоже, не верил в сатану, и все же не Анатоль был тем центральным воплощением зла, против которого Толстой боролся своим даром. В романе есть еще одно описание “большой любви” к прекрасному, по мнению толпы, человеку. Вторая глава третьего тома. Император Наполеон, завоеватель почти всей Европы, кумир не только своей французской молодежи, но, что парадоксально, и молодежи стран завоеванных, прибыл к реке Неман, т. е. к границе с Россией, лично наблюдать начало той великой военной кампании, после которой он останется без армии. Великий Наполеон, после правления которого средний рост французов уменьшился на два с половиной сантиметра (в армию, прежде всего, забирали высокорослых — гренадерами) присел на берегу. Рядом стоял полк польских улан, которые, увидев рядом великого человека, пришли в такое любовное неистовство, что пожелали сделать своему императору приятное тем, что пересекут Неман не по переправе, которая была всего лишь в полуверсте ниже по течению, но здесь, на этом самом месте, немедленно и вплавь. Этого страстно хотели все, начиная от новобранцев и кончая седым полковником. И они, пришпорив коней, бросились в холодную и опасную воду. Тонули кони, тонули и люди. Сорок человек польских улан погибли совершенно напрасно, но император французский Наполеон был доволен и приказал причислить седого полковника-поляка к когорте чести.

Много горя, смертей и пожаров принес на русскую землю Наполеон, но, что удивительно, в земле русской было множество людей, и молодых и не очень, которые искренно восторгались Наполеоном, пытаясь объяснить свое чувство тем, что Наполеон — гений, человек, который из полнейшего ничтожества, из маленького капрала стал властелином разве что не половины мира, доказав другим признанным, но коронованным особам, что они ничто по сравнению с ним, некогда маленьким человеком. “Для него, — пишет Толстой о Наполеоне, — было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения” (“Война и мир”, 3 том, 2 глава). На Руси восторгались Наполеоном до его вторжения, видимо, не в силах были сопротивляться этому наваливающемуся чувству восторженности и во время грабительского вторжения, поскольку восторгались им и годы спустя, десятки лет спустя, восторгались до тех пор, пока непосредственные носители восторга большей частью не поумирали, и Лев Николаевич Толстой не опубликовал свой роман “Война и мир”. Да, многие, в особенности пытающиеся мыслить профессора, писали трактаты о том, что Наполеон на самом деле — ничтожество, неумеха и дурак, весь успех которого объяснялся исключительно болезненностью человеческого рода, но то ли потому, что в этих работах недоставало нужного духа, то ли потому, что профессорские книги никто не читает, Наполеоном восхищаться продолжали еще шестьдесят лет после его кровавого вторжения на Русь. А вот после “Войны и мира” все как-то разом рассеялось. Нет, люди не изменились, к несчастию, но вот данной формой воплощения того, чему после наступления Царства Божия вообще никто восторгаться не будет, люди восторгаться перестали.

(Что может в этой жизни сделать писатель? На что повлиять? Изменить он не может ничего, но повлиять на формы — да. Наполеон перед Толстым пал. Во всяком случае, в России. Спиритизм только-только входил в моду, и Толстой лишь слегка его коснулся в своих произведениях, но и этого оказалось достаточно, чтобы и эта форма не имела того влияния на русский народ, как на Западе. Затронул Толстой и проблему целительства, но только в православной форме. Это — “Отец Сергий”, к этому произведению мы чуть позже вернемся. “Ваша борьба с правительством, — писал Толстой, обращаясь к революционерам, — есть борьба двух паразитов на здоровом теле <народа>…” (ПСС, т. 36, стр. 308). При Толстом-художнике коммунизм еще не успел поднять голову настолько, чтобы Толстой обратил на него более пристальное внимание. Не успел. Жаль. Но все формы зла невозможно охватить не то что в одной книге, но и даже в собрании сочинений.)

Характерная деталь: умом к числу бонапартистов Анатоль не относится. Может быть, по той же причине, почему сам Анатоль с развратными женщинами был “в своем праве”: он нисколько не заблуждался по поводу состояния души того, кем восхищается толпа. Бонапартистами “от ума” в начале повествования были любимые герои Толстого — князь Андрей и Пьер. Князь Андрей погиб явно уже другим человеком, и мы отчетливо видим, как развеивается одурь поклонения у нашего наивного поначалу Пьера. Анатоль относится скорее к тем, кто бросился бы в реку, чтобы сделать приятное предмету своего обожания. Совершенно неожиданно для себя бы бросился.

Итак, если главный враг Толстого-художника был “великий человек” император Наполеон, то в чем же тогда художественная необходимость Анатоля? Ведь, в сущности, Анатоль — щенок по сравнению с императором, и хотя относительно него и не заблуждался, все равно энергетически (нравственно, т. е., безнравственно) — щенок. Но, тем не менее, Анатоль нужен, поскольку в нем мы узнаем Наполеона, а в Наполеоне — щенка Анатоля, который готов пойти на все, даже на риск уголовного наказания за двоеженство, чтобы хоть ненадолго, хотя бы на несколько недель почувствовать себя “великим”, подобно убогому Наполеону; человеком, великим хотя бы в глазах обманутой Наташи. И это искреннее чувство Анатоля к Наташе, действительно, — любовь. Спросите удава, любит ли он кроликов, которых пожирает, и он ответит искренно: да, любит.

Анатоль не в силах удовлетворить пожирающее его влечение, это принципиально невозможно, и эта невозможность отравляет существование и Анатоля, и подобных ему. Перед императором Наполеоном будут пресмыкаться, будут называть это холуйское чувство раздавленности, состояние “совершенного ничто” — любовью, но никогда ему, как и Анатолю, не узнать, ни что такое настоящая любовь женщины- половинки (а только это истинная любовь), ни, даже, что такое — уважение друга. Жаль Анатоля. Бедняга… Жа… А ведь в этом чувстве “жаль” к непотребному человеку, чувстве, возникающем от общения с толстовским текстом, сияние художественного гения Льва Николаевича!

Действительно, когда Анатолю на Бородинском поле ампутируют ногу и он безостановочно кричит — нам его жалко, а вот когда после другого сражения скромному капитану Тушину, явно к ярким некрофилам не относящемуся, трудяге и скромнику, отрезают еще более важную часть тела — руку, в нас чувство жалости, во всяком случае, того рода, которое возникает к Анатолю, не появляется. В этом-то и заключается гениальность Толстого-психолога. Капитан Тушин, работяга и герой, которого не замечают, энергетически не манипулирует чувствами окружающих, он не в состоянии заставить их ни собой восхищаться, ни жалеть. Такова правда жизни, что некрофилы чаще всего “работают” с нами на двух волнах — или это Наполеоны, которыми, не умея сопротивляться, мы восхищаемся, либо это “бедняжечки”, “Божьи сироты”, и мы их жалеем. И, странное дело, удушает нас к ним жалость безо всякой на то объективной причины. Можно даже предположить, что из любых двоих, которых в средние века сжигала инквизиция, толпа не заметила того, который следовал всем сердцем за Иисусом, что и засвидетельствовал своей смертью, но если и рыдала, то только над тем, кто сам на эту казнь напросился и кто принюхивался, даже обложенный вязанками хвороста.