Саммерхилл – воспитание свободой 3 страница

Настало время бросить вызов существующим представлениям о работе школы. Считается само собой разумеющимся, что каждый ребенок должен изучать математику, историю, немного естественных наук, чуть-чуть искусства и, уж конечно, литературу. Пришло время понять, что обычный ребенок толком не интересуется ни одним из этих предметов.

Подтверждение этому я нахожу в каждом новом ученике. Узнав, что учеба — дело добровольное, он кричит: «Ура! Теперь уж никто не застанет меня за арифметикой или еще какой-нибудь скучной ерундой!»

Я вовсе не пытаюсь умалить значение учебы. Однако она по важности должна идти после игры. И не надо эдак аккуратненько перемежать учебу игрой, чтобы сделать ее приятной.

Учеба важна, но не для каждого. Нижинский не мог сдать школьные экзамены в Санкт-Петербурге, а без этого его не могли принять в Государственный балет. Он просто не мог выучить школьные предметы — его мысли были далеко от них. Как рассказывает его биограф, экзаменаторы смошенничали, выдав ему тексты ответов вместе с бумагой для подготовки. Как велика была бы потеря для мира, если бы Нижинскому пришлось сдавать экзамены по-настоящему!

Творческие люди изучают то, что хотят знать, чтобы обрести орудия, которых требуют их индивидуальность и талант. Нам никогда не узнать, сколько творчества убивается в школьных классах из-за того, что школа придает такое значение учебе.

Я знал девочку, которая каждую ночь рыдала над геометрией. Мать хотела, чтобы она поступила в университет, а девочка по всему своему складу была натурой артистической. Я пришел в восторг, когда узнал, что она в седьмой раз провалила вступительные экзамены в колледж. Может быть, теперь мать позволит ей, наконец, уйти на сцену, к чему дочь так долго стремилась.

Некоторое время назад я встретился в Копенгагене с девочкой, проведшей три года в Саммерхилле и прекрасно говорившей по-англий- ски. «Думаю, ты — первая в классе по английскому языку», — сказал я. Она скорчила унылую гримасу и ответила: «Нет, я — последняя в классе, потому что не знаю английской грамматики». Полагаю, это едва ли не лучший пример того, что взрослые считают образованием.

Равнодушные школяры, под нажимом заканчивающие колледж или университет и превратившиеся в лишенных воображения учителей, посредственных врачей и некомпетентных юристов, могли бы стать хорошими механиками, отличными каменщиками или первоклассными полицейскими.

Мы обнаружили, что ребенок, который не может или не хочет учиться читать лет, скажем, до пятнадцати, — это всегда человек с технической жилкой, впоследствии из него получается хороший механик или электрик. Что касается девочек, которые никогда не посещают уроков, особенно по математике и физике, я не стал бы делать столь же категорических выводов. Такие девочки часто проводят много времени за рукоделием, и некоторые впоследствии становятся портнихами или дизайнерами одежды. Учебный план, который заставляет будущую портниху заниматься квадратными уравнениями или законом Бойля, абсурден.

Колдуэлл Кук написал книгу под названием «Путем игры», в которой рассказал, как он обучал английскому языку игровым методом. Получилась прекрасная, увлекательная книга, полная великолепных находок, тем не менее я полагаю, что это был лишь новый способ поддержать теорию об исключительной важности учения. Кук считал учение настолько важным, что подсластил игрой эту пилюлю. Представление, что, если ребенок не учится непременно чему-нибудь, значит, он теряет время попусту, — какое-то проклятие, пагуба, ослепляющая тысячи учителей и большинство школьных инспекторов. Пятьдесят лет назад звучал лозунг: «Учиться в деле». Сегодня лозунгом стало «Учиться в игре». Игра, таким образом, используется лишь как средство достижения цели, но я, право, не знаю, чем хороша сама цель.

Если учитель, увидев детей, играющих в грязи, немедленно использует этот прекрасный момент, чтобы порассуждать об эрозии речных берегов, какую, собственно, цель он преследует? Какое ребенку дело до этой эрозии? Многие так называемые педагоги полагают: совершенно неважно, чему ребенок учится, лишь бы ему что-нибудь преподавали. И конечно, что еще может делать учитель в школе — такой, как она есть, т. е. на фабрике массового производства, кроме как преподавать хоть что-нибудь и научиться верить в первоочередное значение преподавания самого по себе?

Читая лекции учителям, я заранее предупреждаю, что не собираюсь говорить ни о школьных предметах, ни о дисциплине, ни об уроках. С час моя аудитория слушает в глубоком и восхищенном внимании, и после искренних аплодисментов председательствующий объявляет, что я готов ответить на вопросы. По крайней мере три четверти вопросов касаются школьных предметов.

Я говорю об этом без всякого осуждения. Я говорю об этом с сожалением, чтобы показать, что стены классов и зданий тюремного типа суживают взгляд учителя и не дают ему увидеть подлинно существенные стороны образования. Его работа направлена исключительно на ту часть ребенка, что находится выше шеи, а следовательно, эмоциональная, т. е. самая жизненно важная, сторона ребенка для него закрыта.

Я был бы рад увидеть более широкое сопротивление этому со стороны наших молодых учителей. Но высшее образование и университетские степени нисколько не помогают бороться с пороками общества.Образованный невротик ничем не отличается от необразованного.

Во всех странах — капиталистических, социалистических или коммунистических — строятся тщательно продуманные школы для образования молодежи. Но все эти прекрасные лаборатории и мастерские не делают ничего, чтобы помочь Джону, Петеру или Ивану пережить эмоциональный урон и преодолеть социальные пороки, развившиеся в нем в результате давления со стороны родителей и школьных учителей, всей нашей принудительной по своему характеру цивилизации.

Судьбы выпускников Саммерхилла

Страх родителей перед будущим часто заставляет их действовать в ущерб здоровью своих детей. Страх этот, как ни странно, проявляется в желании родителя, чтобы ребенок научился большему, чем он сам. Такой родитель не в состоянии ждать, чтобы его Вилли научился читать, когда сам того захочет, он нервничает и боится, что Вилли вообще ничего не добьется в жизни, если его не подталкивать. Такому родителю не хватает терпения, чтобы позволить ребенку двигаться со своей собственной скоростью. Они спрашивают: «Если мой сын не умеет читать в 12 лет, какие у него шансы добиться успеха в жизни? Если в 18 он не сможет сдать вступительные экзамены в колледж, что ему останется, кроме неквалифицированного труда?» Но я научился ждать, наблюдая, как ребенок продвигается понемногу или не продвигается вовсе. Я не сомневаюсь, что в конце концов, если не приставать к нему и не вредить ему, он добьется успеха в жизни.

Конечно, обыватель может сказать: «Хм, по-вашему, значит, стать водителем грузовика — успех в жизни!» Мой собственный критерий успеха — способность радостно работать и уверенно жить. При таком определении большинство учеников Саммерхилла преуспели в жизни.

Том поступил в Саммерхилл в 5 лет. Он ушел от нас в 17, так и не посетив ни одного урока. Он проводил большую часть времени в мастерской, делая самые разные вещи. Его отец и мать не могли без содрогания подумать о будущем сына. Он никогда не проявлял ни малейшего желания научиться читать. Но однажды вечером (ему тогда было 9 лет) я обнаружил его в постели за чтением «Давида Копперфильда».

Привет, — сказал я, — кто научил тебя читать?

Я сам научился.

Еще через несколько лет он пришел ко мне, чтобы спросить: «Как сложить половину и две пятых?» Я объяснил и спросил, не хочет ли он узнать что-нибудь еще. «Нет, спасибо», — ответил он.

Позднее он получил место ассистента оператора на киностудии. Когда он еще только осваивал эту работу, я случайно встретился с его начальником на одном званом обеде и, конечно, спросил, как там Том.

Лучшего парня у нас не было, — ответил его босс. — Он никогда не ходит — он бегает. А в выходные с ним просто беда, потому что он торчит на студии и в субботу, и в воскресенье.

Был еще один мальчик, который не мог научиться читать, — Джек. Никто не мог его научить. Даже когда он сам попросил, чтобы ему давали уроки чтения, какой-то скрытый психологический изъян мешал ему различать буквы «Ь» и «р». Он покинул нашу школу в 17 лет, не умея читать.

Сейчас Джек — прекрасный токарь-инструментальщик. Он обожает разговоры о работе с металлом. Теперь он умеет читать, но, насколько я знаю, читает он главным образом статьи по технике и иногда кое-что по психологии. Не думаю, чтобы он когда-нибудь прочел хоть один роман, тем не менее он абсолютно грамотно говорит по-английски и его общий интеллектуальный уровень замечателен. Один американский посетитель, ничего не зная об его истории, сказал мне: «Что за умница этот Джек!»

Диана, славная девочка, посещала уроки без особого удовольствия. У нее был совершенно неакадемический склад ума. Я долго не мог себе представить, чем бы она могла заняться в жизни. Когда она в 16 лет уходила от нас, любой школьный инспектор признал бы ее образование плохим. Сегодня Диана занимается в Лондоне рекламой кулинарных изделий. Она чрезвычайно умелый работник, и — что гораздо важнее — она нашла счастье в работе.

Однажды некая фирма потребовала, чтобы все ее служащие имели по крайней мере сданные вступительные экзамены в колледж. Я написал главе этой фирмы по поводу Роберта: «Этот парень никогда не сдавал никаких экзаменов, потому что у него неакадемическая голова. Но у него сильный характер». Роберт получил работу.

Уинифрид, 13 лет, новая ученица, заявила мне, что ненавидит все школьные предметы, и завопила от радости, когда я сказал ей, что она вольна делать только то, что хочет. «Ты не должна даже приходить в класс, если не хочешь», — сказал я.

Она решила наслаждаться вольной жизнью и делала это в течение нескольких недель. Потом я заметил, что она заскучала.

Поучи меня чему-нибудь, — попросила она меня однажды, — мне скучно так болтаться.

Здорово! Чему ты хочешь научиться?

Не знаю, — ответила она.

А я тоже не знаю, — сказал я и ушел от нее.

Шли месяцы. Потом она пришла ко мне снова. «Я собираюсь сдавать вступительные экзамены в-колледж и хочу, чтобы ты давал мне уроки».

Каждое утро она занималась со мной и с другими учителями, и занималась хорошо. Она признавала, что предметы ее не слишком интересовали, но у нее появилась цель. Уинифрид нашла себя, когда ей позволили быть собой.

Интересно отметить, что свободные дети берутся за математику. Они получают удовольствие от географии и истории. Свободные дети отбирают из предлагаемых предметов только те, что им интересны. Свободные дети посвящают большую часть времени другим интересным занятиям — работе по дереву или металлу, рисованию, чтению художественной литературы, занятиям в любительском или импровизационном театре, слушанию джазовых пластинок.

Том — ему было 8 лет — имел обыкновение заглядывать ко мне и спрашивать: «Слушай, чем бы мне заняться?» Никто не советовал, что ему делать.

Шесть месяцев спустя Тома всегда можно было найти в его комнате — среди разложенных на полулистов бумаги. Он часами чертил географические карты. Однажды в Саммерхилл приехал профессор из Венского университета. Он случайно столкнулся с Томом и задал ему кучу вопросов. Позже этот профессор пришел ко мне и сказал: «Я попробовал проэкзаменовать этого паренька по географии, и он говорил о таких местах, о которых я никогда не слышал». Но я должен упомянуть и о неудачах. Шведка Барбель, 15 лет, пробыла с нами около года. За все это время она не нашла никакого занятия, которое бы ее заинтересовало. Она поступила в Саммерхилл слишком поздно. На протяжении целых 10 лет ее жизни за нее все решали учителя. К тому времени, когда она приехала в Саммерхилл, она уже потеряла всякую инициативу. Ей было скучно. К счастью, она была богата и ее ждала жизнь светской дамы.

Еще у меня жили сестры из Югославии, 11 и 14 лет. Школа не сумела их заинтересовать. Большую часть времени они проводили, обмениваясь по-хорватски грубыми замечаниями в мой адрес. Один недобрый друг постоянно мне их переводил. Успех в данном случае был бы чудом, поскольку нас соединяли только искусство и музыка. Я был рад, когда мать приехала забрать их.

С годами мы убедились, что мальчики, которые увлекаются техникой, вовсе не беспокоятся о сдаче вступительных экзаменов в вузы. Они идут непосредственно в центры практического обучения. Нередко они склонны сначала посмотреть мир, только потом заняться университетской учебой. Один, например, совершил кругосветное плавание в качестве корабельного стюарда. Двое других отправились в Кению — сушить кофе. Третий поехал в Австралию, а четвертый — в далекую Британскую Гвиану.

Деррек Бойд — типичный пример страсти к приключениям, вдохновленной свободным образованием. Он поступил в Саммерхилл в 8 лет и ушел от нас, сдав вступительные университетские экзамены, в 18 лет. Он хотел стать врачом, но отец в то время не мог оплатить его учебу в университете. Деррек решил использовать время ожидания, чтобы посмотреть мир. Он отправился в лондонский порт и провел там пару дней, пытаясь найти работу. Ему сказали, что многие настоящие моряки сидят без работы, и он, расстроенный, вернулся домой.

Вскоре школьный товарищ рассказал ему, что некая английская дама в Испании ищет шофера. Деррек ухватился за эту возможность, отправился в Испанию, там он то ли построил этой даме дом, то ли расширил уже существовавший, провез ее по всей Европе, а затем поступил в университет. Дама решила помочь ему с оплатой учебы. Через 2 года она предложила Дерреку взять годичный отпуск, отвезти ее в Кению и там построить ей дом. Деррек закончил свою учебу на врача в Кейптауне.

Ларри, который пришел к нам, когда ему было около 12 лет, сдал экзамены в университет в 16 и отправился на Таити выращивать фрукты. Решив, что за это платят слишком мало, он взялся водить такси. Потом он перебрался в Новую Зеландию, где, как я понимаю, делал всякую работу, в том числе снова водил такси. Потом он поступил в Брисбейнский университет. Некоторое время назад у меня был посетитель — декан этого университета, — который восторженно отозвался о Ларри. «Когда у нас были каникулы и студенты разъехались по домам, — сказал он, — Ларри пошел рабочим на лесопилку». Сейчас Ларри — практикующий врач в Эссексе.

Конечно, не все прежние ученики проявили подобную предприимчивость. По очевидным причинам я не могу их здесь описывать. Все наши успехи связаны с детьми из хороших семей. И у Деррека, и у Джека, и у Ларри родители полностью доверяли школе, так что перед мальчиками никогда не вставал ужасный вопрос: кто прав, родители или школа?

Вырастил ли Саммерхилл хоть одного гения? Нет, до сих пор гениев не отмечено, может быть, несколько творческих личностей, пока еще не добившихся известности, несколько ярких художников, несколько способных музыкантов, ни одного — насколько мне известно — успешного писателя, один прекрасный дизайнер мебели и интерьеров, несколько актеров и актрис, несколько ученых и математиков, которые еще могут сказать свое слово в науке. Думаю, что при нашем числе учеников — около 45 человек каждый год — немало тех, кто занимается какой-либо творческой или оригинальной работой.

Я, однако, не раз говорил, что одно поколение свободных детей не слишком убедительно для доказательств. Даже в Саммерхилле отдельные дети ругают себя за то, что не научились всему, чему могли бы. Иначе и не может быть в мире, где экзамены служат пропуском в некоторые профессии. И уж, конечно, всегда рядом найдется какая-нибудь тетя Мэри, которая воскликнет: «Тебе уже 11, а ты читать как следует не умеешь!» И ребенок ясно ощущает, что весь окружающий мир против игры и за работу.

Если обобщить, то метод свободы срабатывает практически наверняка с детьми до 12 лет, но детям постарше нужно слишком много времени, чтобы оправиться от кормления знаниями с ложечки.

Личные уроки в Саммерхилле

Раньше я считал своей основной работой не преподавание, а личные уроки. Психологическое внимание необходимо большинству детей, но среди наших всегда находились только что пришедшие из других школ, и личные уроки были направлены на то, чтобы ускорить их адаптацию к свободе. Если ребенок весь внутренне зажат, он не может сам приспособиться к состоянию свободы.

Личные уроки — это неформальные разговоры у камина. Я усаживался у огня с трубкой в зубах, и ребенок, если хотел, тоже мог курить. Сигарета часто помогала сломать лед между нами.

Однажды я попросил четырнадцатилетнего мальчика зайти ко мне поговорить. Он только что перешел в Саммерхилл из вполне типичной закрытой частной школы. Я заметил, что его пальцы желты от никотина, поэтому достал свои сигареты и предложил ему закурить.

Спасибо, — пробурчал он, — я не курю, сэр.

Бери, бери, чертов враль, — сказал я, улыбаясь, и он взял.

Я одним махом убивал двух зайцев. В глазах этого мальчика директор школы — неумолимый моралист и блюститель дисциплины, которого надо постоянно обманывать. Предлагая ему сигарету, я показывал, что ничего не имею против его курения. Назвав его чертовым вралем, я заговорил с ним на его языке. В то же время я наносил удар по его представлению о людях, наделенных властью, показывая, что директор вполне может легко и весело выругаться. Ох, как бы мне хотелось сфотографировать его лицо во время этого первого интервью!

Из прежней школы его исключили за воровство.

Я слышал, ты — ловкий жулик, — сказал я. — Как лучше всего надуть железнодорожную компанию?

Я никогда не пытался их обманывать, сэр.

Э-э, так не годится. Ты должен попробовать. Я знаю массу способов, — и рассказал ему о нескольких.

Он разинул рот. Он попал в сумасшедший дом, это точно. Директор школы рассказывает ему, как половчее смошенничать. Годы спустя он признался мне, что этот разговор был самым большим потрясением в его жизни.

Каким детям нужны личные уроки? Лучшим ответом станут несколько примеров.

Люси, воспитательница дошкольной группы, сообщает мне, что Пегги выглядит очень несчастной и всех сторонится. Я предлагаю: «Ладно, скажи ей, пусть придет ко мне на личный урок». Пегги заявляется ко мне в гостиную.

Я не хочу никакого личного урока, — говорит она, садясь. — Это глупость одна.

Конечно, — соглашаюсь я. — Потеря времени. Мы не будем этого делать.

Она задумывается.

Ладно, — медленно соглашается Пегги, — я не против, только чтобы один и совсем маленький.

К этому моменту она уже устроилась у меня на коленях. Я расспрашиваю ее о папе и маме, а особенно о маленьком братике. Она говорит, что он глупый как осел.

Наверное, — соглашаюсь я. — Думаешь, мама любит его больше, чем тебя?

Она любит нас одинаково, — быстро отвечает она и добавляет: — По крайней мере мама так говорит.

Иногда ощущение несчастья возникает из-за ссоры с другим ребенком. Но чаще всего причиной беды становится письмо из дома, в котором, например, говорится, что у брата или сестры появилась новая кукла или велосипед. Личный урок кончается тем, что Пегги уходит вполне счастливой.

С новичками бывает труднее. Как-то к нам поступил одиннадцатилетний мальчик, которому рассказали, что детей приносит доктор. Потребовалось много труда, чтобы освободить мальчика от лжи и страхов, потому что, естественно, он испытывал чувство вины в связи с мастурбацией. Это чувство должно быть нейтрализовано, если мы хотим, чтобы ребенок обрел счастье.

Большинству маленьких детей регулярные личные уроки не нужны. Идеальное условие для их проведения — желание самого ребенка. На личных уроках иногда настаивают некоторые старшие дети, реже такое случается с младшими.

Шестнадцатилетний Чарли чувствовал себя неполноценным по сравнению с другими ребятами своего возраста. Я поинтересовался, в каких ситуациях он чувствует это особенно сильно, и Чарли ответил: ко время купания, потому что его пенис гораздо меньше, чем у всех остальных. Я объяснил ему происхождение его беспокойства. Он рос младшим ребенком в семье, где было шесть дочерей, все гораздо старше. Между ним и самой младшей из сестер разрыв составлял десять лет. Семья была совершенно женская. Отец умер, и всем заправляли сестры. Чарли, естественно, идентифицировал себя с женщинами, что давало ему надежду в будущем тоже обрести власть над другими.

Примерно после десяти личных уроков Чарли перестал приходить ко мне. Я спросил его почему. «Они мне больше не нужны, — весело ответил он. — У меня теперь такой же большой прибор, как у Берта».

Однако наш краткий курс психотерапии вместил гораздо большее. Чарли внушили, что мастурбация сделает его импотентом, когда он станет взрослым, и страх импотенции повлиял на него физически. В его выздоровление внесли свой вклад и уничтожение комплекса вины, и разрушение дурацкой лжи об импотенции. Чарли покинул Саммерхилл год или два спустя. Сейчас это прекрасный, здоровый, счастливый мужчина, который непременно преуспеет в жизни.

У Сильвии строгий отец, который никогда ее не хвалит. Наоборот, он готов целыми днями придираться к ней. Единственным желанием девочки было добиться отцовской любви. Рассказывая свою историю, она горько плакала. В этом случае помочь труднее. Психоанализ дочери ведь не изменит отца. Сильвия не видела другого пути, кроме как дожидаться, когда она станет достаточно взрослой, чтобы уйти из родительского дома. Я предупредил ее об опасности выскочить замуж не за того человека, чтобы только сбежать от отца.

Что значит «не за того»? — спросила она.

За такого же, как твой отец, то есть за человека, который будет тебя мучить, как садист, — ответил я.

Случай Сильвии печален. В Саммерхилле она была дружелюбной, общительной девочкой, которая никогда никого не обижала. Но дома, как рассказывали, она становилась сущей мегерой. Не оставалось сомнений, что в психоанализе нуждается отец, а не дочь.

Другой неразрешимый случай — маленькая Флоренс. Она была незаконнорожденной и не знала об этом. Мой опыт позволяет утверждать, что всякий незаконнорожденный ребенок подсознательно знает об этом. Флоренс несомненно понимала, что за ней стоит какая-то тайна. Я сказал ее матери, что единственный способ излечить ее дочь — сказать правду.

Нет, Нилл, я не посмею. Для меня-то это ничего не изменит. Но если я скажу правду Флоренс, она не сохранит ее в тайне, и мать вычеркнет мою дочь из завещания.

Ну-ну, значит, нам придется подождать бабушкиной смерти, прежде чем мы начнем помогать Флоренс. Вы ничего не сможете сделать, если вам приходится скрывать какую-то жизненно важную правду.

Один наш бывший ученик — ему было тогда уже 20 лет — приехал в Саммерхилл погостить и попросил меня о нескольких личных уроках.

Но у нас с тобой их были десятки, когда ты жил здесь, — сказал я.

Да, я помню, — сказал он печально. — Их были десятки, и я не слишком-то серьезно к ним относился, но сегодня я на самом деле чувствую, что они мне нужны.

Сейчас я уже не занимаюсь психотерапией регулярно. Обычно, когда ты прояснил для ребенка проблемы рождения и мастурбации и показал, как семейная ситуация породила его неприязнь, зависть и страхи, тебе больше ничего не надо делать. Чтобы излечить детский невроз, надо высвободить чувства ребенка, а изложение разных психиатрических концепций или рассказ о его комплексах нисколько не помогают лечению.

Я вспоминаю одного пятнадцатилетнего мальчика, которому я пытался помочь. Неделями он молча сидел на наших личных уроках, отделываясь односложными ответами. Я решил использовать сильнодействующее средство и во время следующего урока огорошил его:

Что я думал о тебе сегодня утром? Ты — ленивый, упрямый, тщеславный, злобный придурок.

Значит, так, да? — он аж покраснел от злости. — А ты-то сам тогда кто?

С этого момента он начал говорить — легко и по делу.

Потом был одиннадцатилетний Джордж. Его отец занимался мелкой торговлей в деревне близ Глазго. Мальчика направил ко мне врач. Проблема Джорджа заключалась в ужасном страхе. Он боялся находиться вне дома, даже если речь шла о деревенской школе. Когда ему надо было уйти из дома, он рыдал от ужаса. С огромным трудом отец сумел привезти его в Саммерхилл. Он плакал и цеплялся за отца так, что тот не мог уехать домой. Я предложил отцу побыть у нас несколько дней.

Я уже знал историю мальчика от его доктора, чьи комментарии, на мой взгляд, были и точны, и очень полезны. Вопрос о возвращении отца домой становился все более актуальным. Я попытался поговорить с Джорджем, но он плакал и скулил, что хочет домой. «Это просто тюрьма», — всхлипывал он. Я продолжал, игнорируя его слезы.

Когда тебе было четыре года, — сказал я, — твоего маленького брата увезли в больницу и привезли обратно в гробу. (Всхлипывания усилились.) Ты боишься быть вдали от дома, потому что думаешь, что то же самое может случиться с тобой — ты вернешься домой в гробу. (Громкое рыдание.) Но не в этом дело, Джордж, дружище, главное — не в этом: ведь это ты убил своего брата!

Тут он резко запротестовал и пригрозил ударить меня.

Ты не на самом деле убил его, Джордж, ты думал, что мама любит его больше, чем тебя, и порой тебе хотелось, чтобы он умер. А когда он и вправду умер, ты почувствовал себя ужасно виноватым, потому что решил, что это твои желания убили его и бог покарает тебя в наказание за твою вину, если ты уйдешь из дома.

Рыдания прекратились. На следующий день он все же дал отцу уехать домой, хотя и устроил на вокзале сцену.

Еще какое-то время Джордж не мог справиться со своей тоской по дому. Однако через полтора года он настоял на том, что сам поедет домой на каникулы — один, совершенно самостоятельно, с пересадками, через весь Лондон. Он проделал то же самое, возвращаясь после каникул в Саммерхилл.

Я все больше убеждаюсь в том, что, если дети имеют возможность изжить свои комплексы в условиях свободы, в терапии нет необходимости. Но в таких случаях, как с Джорджем, одной свободы оказывается недостаточно.

Мне не раз приходилось давать личные уроки ворам, и я видел, как они исправлялись, но были у меня и воришки, которые отказывались от этих уроков. Тем не менее через три года свободы исправлялись и эти мальчики.

Исправляют и излечивают в Саммерхилле любовь, приятие и свобода быть самим собой. Очень небольшая часть из наших 45 детей нуждается в личных уроках. Я все сильнее верю в терапевтическое действие творческой работы. Я бы хотел, чтобы дети побольше мастерили, танцевали, играли в театр.

Я давал личные уроки только для того, чтобы освободить чувства, — хотелось бы, чтобы это было вполне ясно понято. Если ребенок чувствовал себя несчастным, я давал ему личный урок. Но если он не мог научиться читать или ненавидел математику, я не пытался излечить его с помощью психоанализа. Иногда по ходу личных уроков обнаруживалось, что неспособность научиться читать выросла из постоянных маминых напоминаний, что надо быть «хорошим, умным мальчиком, таким, как твой братик», или что ненависть к математике происходит из неприязни к предыдущему учителю математики.

Естественно, что для всех детей я являюсь символом отца, а моя жена — символом матери. В смысле общения моей жене живется хуже, чем мне, потому что ей достается вся неосознанная ненависть девочек к матерям — они переносят эту ненависть на нее, в то время как я пользуюсь их любовью. Мальчики переносят на мою жену свою любовь к матерям, а на меня — свою подсознательную ненависть к отцам. Мальчики не так открыто выражают чувства, как девочки. Полагаю, причина в том, что им гораздо легче взаимодействовать с разными неодушевленными предметами, чем с людьми. Рассерженный мальчик бьет по мячу, тогда как девочка хлещет злыми словами символ матери.

Справедливости ради я должен заметить, что девочки злы и тяжелы в общежитии только в определенный период — в предподростко- вый и в самом начале подросткового. И кроме того, не обязательно все девочки проходят эту стадию. Многое зависит от предыдущей школы и еще большее — от степени властности матери.

Во время личных уроков я всегда показывал ребенку, как связаны его реакции на семью и на школу. Всякую критику в мой адрес я интерпретировал как критику отца, любое обвинение, брошенное моей жене, — как направленное против матери. Я старался сохранять объективность анализа; вторжение в глубины субъективного было бы нечестно по отношению к детям.

Случалось, конечно, что субъективное объяснение оказывалось необходимым, как, например, в случае с тринадцатилетней Джейн. Она бродила по школе и сообщала разным детям, что Нилл хочет их видеть.

Ко мне валом валил народ: «Джейн передала, что я тебе нужен». Тогда я сказал Джейн, что, когда она посылает ко мне других, это означает, что она сама хочет прийти.

Какова методика личных уроков? В общем, никакого стандартного вопросника у меня не было. Иногда я начинал так: «Когда ты смотришь в зеркало, тебе нравится твое лицо?» Ответ всегда был отрицательный.

— Какую часть своего лица ты больше всего ненавидишь?

Неизбежно раздавалось: «Нос»!

Взрослые дают такой же ответ. Лицо — это и есть человек, на взгляд внешнего мира. Мы думаем о лицах, когда думаем о людях, и смотрим в лица, когда говорим с людьми. Так что лицо становится внешним отражением нашей внутренней сущности. Когда ребенок говорит, что ему не нравится его лицо, это значит — он сам себе не нравится. Мой следующий шаг — перейти от лица к личности.

Что ты больше всего ненавидишь в себе? — спрашивал я.

Ответ, как правило, указывал на физические недостатки: «У меня

слишком большие ноги. Я слишком толстый. Я чересчур маленький. Мои волосы».