Корреспонденция в „Дрезденскую вечернюю газету. 1 страница

Мая 1841 г.

Мне стало совершенно ясно, что я должен сейчас всю силу своего внимания обратить специально на Берлиоза, так как я уже предвижу, что никогда не смогу найти подходящего случая, чтобы и о нем поговорить. Уже одно то обстоятельство, что, описывая современные парижские развлечения (или, если будет угодно, его ху­дожественную жизнь), я не мог найти повода поговорить о гениаль­ном музыканте, — кажется мне достаточно показательным и может служить прекрасным материалом для введения к моим суждениям о Берлиозе. Он-то уж во всяком случае имеет полное право пре­тендовать на мое сугубое внимание, и я хочу уделить ему почетное место среди моих парижских корреспонденции.

Берлиоз не относится к разряду случайных композиторов, поэтому я и не мог говорить о нем „случайно", „мимоходом". Он не стоит ни в какой связи и не имеет ничего общего с преслову­тыми блестящими в своей исключительной ограниченности художе­ственными организациями Парижа; двери Оперы и Консерватории с поразительной поспешностью захлопнулись перед ним сразу же после его первого выступления. Берлиоза буквально вынудили стать резким исключением из длинного ряда посредственностей, и таким он и остался до сих пор как с внешней, так и с внутренней сто­роны. Тот, кто желает услышать его музыку, должен по собствен­ной инициативе отправиться к нему на дом, так как ни в каком другом месте его не исполняют. Его музыку нельзя услышать даже там, где имя Моцарта фигурирует в двусмысленном соседстве с именем Мюзара⁵. Произведения Берлиоза исполняются только в концертах, им же самим устраиваемых один или два раза в год. Эти концерты остаются его единственным полем действия. Здесь он показывает свои вещи в исполнении оркестра, им же самим сорганизованного, перед публикой, опять-таки им завоеванной в течение десятилетней борьбы за свои идеи. Нигде больше вы Берлиоза услышать не можете, разве что на площадях или в соборе, куда его время от времени приглашают для какого-нибудь полити­чески-музыкального акта государственного значения. Но эта его обособленность распространяется не только на его внешнее поло-

Конец стр. 33

жение; в ней заключается и глубочайшая причина его своеобраз­ного внутреннего развития. Несмотря на то, что по природе своей он - истый француз и что все его существо, вся его направленность - чисто галльские, он все же стоит совершенно особняком. Ему не на кого опереться, ибо в его ближайшем окружении нет ни одной дружественной души. Из нашей Германии повеял на него дух Бет­ховена, и я не сомневаюсь в том, что в жизни Берлиоза бывали часы, когда он хотел бы быть немцем. Это были те часы, когда гений его властно приказывал ему писать так, как творил бес­смертный мастер, и высказывать то, что он воплощал в своих произведениях. Но как только он брался за перо, вступало в свои права бурное волнение его галльской крови, той самой крови, которая кипела в жилах Обера, когда он сочинял последний вулканический акт своей „Немой". Счастливец Обер, он не знал симфоний Бетховена! А Берлиоз знал их, и не только знал, но и глубоко проникся их смыслом. Они вдохновляли его, они опьяняли его дух, — и всеже он был не в силах подавить волнение своей французской крови. Тогда он почувствовал, что не сможет стать таким, каким был Бетховен, но и Обером он в равной мере стать не мог. Он стал Берлиозом и написал свою „Фантастическую симфонию" —произведение, которое вызвало бы улыбку Бетховена так же, как оно вызывает сейчас улыбку Обера. Но в то же время эта вещь могла породить лихорадочный экстаз Паганини, и с по­мощью именно этой симфонии Берлиоз завоевал себе целую партию слушателей, которые уже больше ничего иного слушать не желают. Тому, кому удастся услышать ее здесь, в Париже, в исполнении берлиозовского оркестра, начинает действительно казаться, что пред ним—неслыханное, подлинное чудо: невероятное внутреннее богатство; титаническая фантазия извергает, точно из некоего кра­тера, огненную лаву страстей. Мы видим огромные клубящиеся тучи, прорезанные ослепительными молниями и принимающие при­чудливые очертания мимолетных таинственных силуэтов. Все — невероятно, смело, но бесконечно болезненно. Красоты формы вы не найдете нигде, так же как и величественно-спокойного течения музыки, уверенно ровному движению которой вы могли бы спо­койно довериться. Первая часть бетховенской 5-й симфонии была бы для меня настоящим благодеянием, если бы я мог ее услышать непосредственно после исполнения „Фантастической симфонии".

Я уже сказал, что французское направление превалирует и в Берлиозе. * Ведь в самом деле — если бы это обстоятельство не имело места или будь хоть какая-нибудь возможность изменить это положение—весьма вероятно, что мы обрели бы в лице Берлиоза то, что на честном немецком языке называется—достойный ученик Бетховена. Но вот это пресловутое французское направление и явля­ется тем непреодолимым препятствием, которое не дает Берлиозу воз-

Конец стр. 34

можности стать истинным последователем бетховенского гения. Устремления Берлиоза направлены вовне; он постоянно ищет сопоста­вления крайностей. Немец склонен к сосредоточенности и отдает ей предпочтение по сравнению с общественными развлечениями. Он ищет в ней истинный источник самоуглубления и самоанализа. Фран­цуз же, напротив, старается обрести себя самого в наиболее внеш­ней, показной, стороне общественной жизни. Француз больше всего думает о том, как бы получше развлечь публику, и, стремясь к усовершенствованию своего искусства, старается как можно больше облагородить и одухотворить занимательность своих произве­дений. Но в то же время он никогда не упускает из вида свою непосредственную задачу, заключающуюся в том, чтобы его произве­дение нравилось публике и привлекало бы как можно больше слу­шателей. Эффектность и мгновенное воздействие всегда были для него решающими моментами. Такими же остались они и поныне; и если он вовсе лишен способности к глубокому внутреннему созерцанию, то он ни о чем большем и не мечтает. Если же он одарен подлинной творческой силой, то он, конечно, будет прибегать к помощи эффектов, используя их как простейшее и вместе с тем важнейшее средство, с помощью которого он пытается довести до слушателей свой внутренний замысел. Отсюда можно понять всю болезненность мучительного разлада, царящего в душе такого художника, как например Берлиоз. С одной стороны, он слышит властный голос, который велит ему черпать творческую мысль из глубочайших тайников человеческого существа. С другой же сто­роны—раздается не менее властное требование, которое предъяв­ляется ему его соотечественниками с их вполне определенными вкусами и запросами; теми соотечественниками, которые являются его братьями по крови и симпатии которых ему близки. Да ведь самая природа его, все его существо толкают его к воплощению своей мысли в первую очередь в наиболее внешних проявлениях твор­чества. Ведь он же чувствует, что призван высказать нечто необы­чайное, бесконечно глубокое. Он также чувствует, что эти большие мысли не могут уместиться в прокрустовом ложе ничтожного языка Обера; и в то же самое время он прекрасно сознает, что если он хочет, чтобы публика его сразу поняла и оценила, то язык его не должен слишком резко отличаться от языка Обера. И вот он попа­дает в дебри несусветного, запутанного, кричаще-модного музыкаль­ного языка, который оглушает и покоряет праздных ротозеев, от­пугивая в то же время людей, которые с легкостью могли бы понять его замысел изнутри, но не хотят давать себе излишнего труда — вчувствоваться в его мысли по направлению снаружи вовнутрь.

Другое зло заключается в том, что повидимому самому Берлиозу импонирует собственная обособленность, и он упрямо хочет себя в ней утвердить. У него нет ни одного друга, которого он считал бы достойным высказывать суждение о его вещах и давать ему советы; друга, которому он разрешил бы обращать его внимание на тот или иной дефект в его произведениях.

В этом смысле я почувствовал глубокое сожаление, когда про­слушал его симфонию „Ромео и Юлия", где наряду с гениальней-

Конец стр. 35

шими находками имеется такое огромное количество безвкусицы самого дурного толка, чувствуется такое отсутствие экономии художественных средств, что я принужден был пожалеть о том, что Берлиоз не показал сначала этого произведения такому напри­мер человеку, как Керубини, который конечно сумел бы разгрузить эту вещь от значительной доли обезображивающих ее деталей и не нанес бы при этом ни малейшего ущерба оригинальному замыслу автора. Но так как Берлиоз необычайно обидчив, то даже и самый лучший друг его не осмелился бы дать ему подобный совет. С другой же стороны—он настолько ошеломляет своих слушателей, что они считают его совершенно особым, из ряда вон выходящим явлением, к которому неприложима никакая обычная мерка. Благо­даря всему этому, Берлиоз никогда не сможет преодолеть свою незаконченность и, может быть, действительно, только метеором промелькнет на художественном горизонте, как некое исключитель­ное, но быстро преходящее, явление.

И это очень жаль. Если бы Берлиоз сумел заставить себя по-настоящему овладеть всем тем положительным, что обязано своим появлением последнему блестящему периоду французской музыки, если бы он отказался от своего тщеславного одиночества и поискал бы опоры в каком-либо выдающемся явлении прошлой или современной музыки — он, конечно, сумел бы оказать такое огромное влияние на музыкальное будущее Франции, что имя его стало бы бессмертным. Ведь Берлиоз обладает не только мощной творческой силой и оригинальностью замыслов, он одарен еще, кроме того, одной добродетелью, которая обычно настолько же чужда его пишущим соотечественникам, насколько нам — немцам — чужд порок кокетства. Эта добродетель состоит в том, что он никогда не сочиняет ради денег. И люди, знающие, что такое Париж, и имеющие довольно ясное представление о том, как живут и работают парижские композиторы, прекрасно могут оценить эту столь редкую здесь добродетель. Берлиоз — страшный враг всего пошлого и площадного, всякого попрошайничества. Он ведь поклялся собственными руками удавить первого попавшегося шар­манщика, который осмелился бы наигрывать любую из его мелодий. Но как ни страшна эта клятва, я ни в коей мере не склонен опа­саться за жизнь любого из этих уличных виртуозов: я в гораздо большей степени убежден в том, что никто так не презирает музыку Берлиоза, как члены именно этой, широко распространенной, музы­кальной касты. И в то же время Берлиоза никак нельзя упрекнуть в том, что он не умеет создавать нечто действительно популярное, но только в самом высшем (идеальном) смысле этого слова. Когда я слушал его „Траурную симфонию", написанную в честь похорон жертв июльской революции, я ясно ощутил, что она во всей своей глубине должна быть понятна каждому уличному мальчишке в рабо­чей блузе и красной кепке. Правда, я должен оговориться, что такое произведение можно было бы охарактеризовать скорее национальным, чем популярным, так как от „Почтальона из Лонжюмо" до этой симфонии—дистанция огромного размера. Я, право, предпочитаю эту симфонию всем остальным сочинениям Берлиоза,

Конец стр. 36

так как она благородна и значительна от первой до последней ноты. В ней нет места болезненной экзальтации, — от этого ее спасает высокое патриотическое чувство, нарастающее постепенно от жа­лобы до могучего апофеоза.

Если я при всем этом приму во внимание еще одну заслугу Берлиоза — исключительно благородное использование медных ду­ховых инструментов (только их он и мог здесь применить!), то по отношению к этой симфонии я во всяком случае должен буду отка­заться от тех слов, которыми я выше определил возможную участь его будущих произведений. С радостью могу я здесь высказать мое глубочайшее убеждение в том, что „Июльская симфония" будет жить и вдохновлять людей до тех пор, пока существует французская нация.

Теперь я чувствую, что мой долг по отношению к Берлиозу — написать о нем побольше и поглубже—исполнен. Поэтому я считаю себя вправе непосредственно перейти к сообщениям из области теку­щей музыкальной жизни...

Перевела с немецкого Наталия Леви.

 

ПРИМЕЧАНИЯ.

Настоящая заметка (5 мая 1841 г.), равно как и другие корреспон­денции в „Дрезденскую вечернюю газету" писались по предложению гофрата Теодора Винклера, бывшего, вместе с тем, вице-директором Дрезденского придворного театра. К нему за содействием обратился Вагнер в декабре 1840 г., прислав ему партитуру своего „Риенци". Винклер, в свою очередь, просил участвовать Вагнера в его газете; в ре­зультате за время с 23 июня до 31 декабря 1841 г. в „Дрезденской вечерней газете" появились 11 корреспонденции Вагнера.

1. Рубини (1795 — 1854), знаменитый итальянский тенор, гастро­лировавший в эти годы в Париже.

2. Скриб (1791-1861)—французский драматург, известный автор оперных либретто (писал таковые для Мейербера, Обера, Галеви и др. композиторов).

3. Пюже Луиза—популярный в те годы автор сентиментальных песен и романсов.

4. Виардо-Гарсиа (1821 — 1910), одна из самых выдающихся певиц и артисток XIX в.

5. Мюзар (1792-1859) — композитор танцев и бальный дирижер, славился как „король кадрилей"; автор известного музыкального танца „бефгра".

Конец стр. 37

СТА ТЬИ О РЕВОЛЮЦИИ И ИСКУССТВЕ (эпоха 1848—51 гг.)

 

 

Нужда.

(1848).

 

Одно я знаю божество—

Нуждой зовут его:

Жду помощи лишь от него,

Иль будет все мертво.

Коль не сразит оно богатых,

На ложе неги сном объятых —

Посланник неба сам

Помочь не сможет нам.

 

Те, кто довольные собою,

Меж книг своих сидят,

И высидеть яйцо пустое

Премудрости хотят —

И добродетельны, и чисты,

Блаженнейшие эгоисты,

Блюдут святой устав,

Тебя, Нужда, не знав!

 

У них есть капитал и ренты,

Они, не сея, жнут,

Живут спокойно на проценты

И государство чтут;

Науку любят и искусства

И добродетельные чувства,

Живут до смерти без труда —

Не знав тебя, Нужда!

 

Учась постигнуть Канта мысли

И Гегеля читать,

Они умеют в высшем смысле

И есть, и пить, и спать.

Кто в философию вникает

Свой ум и сердце очищает

От мерзости земной,

Тот не знаком с Нуждой.

Конец стр. 38

 

 

Они же в похоти звериной

Насилие творят

Над женщиной и над мужчиной,

Над всем, чем мир богат.

Насилуют они природу

И бога, что терпеть народу,

По их словам, велит

Нужду и боль обид.

 

Плод налился и созревает,

Грехами их взращен.

Нужда! Пусть мир тебя узнает —

Взойди на божий трон!

От очагов убогих хижин,

Где в горести бедняк унижен,

Нужда, вступи скорей

В огромный мир людей!

 

Они в мученьях и заботах

Свои проводят дни.

Смотри, как в тяжбах и расчетах

Запутались они,

Друг друга втайне презирая,

Но избранными почитая

Себя, себя одних.

Нужда, коснись же их!

 

Пусть грозное твое явление

Дремоту их прервет!

Рассей отныне все сомненья,

Открой им, что их ждет.

Перед твоим суровым взором

Пусть скроются они с позором,

Яви свой бледный лик —

И ложь их смолкнет вмиг.

 

Страданье давнее людское

В груди горит у нас.

Оно лишает нас покоя

И губит сладкий час.

Зажгло твой факел это пламя.

Пусть хищники дрожат пред нами:

Мы чтим тебя всегда,

Владычица Нужда.

 

Пусть факел ярче разгорится,

Пусть миру светит он,

Пусть в прах то место обратится

Где царствовал Маммон,

И за воротами твердыни

Пусть не осмеивают ныне

Живое божество

Те, кто не знал его.

Конец стр. 39

Гори, могучий и кровавый,

Святой пожар веков.

О, богоборец величавый,

Избавь нас от оков!

Все грамоты былых сословий,

Они писались нашей кровью,

Листы доходов за грабеж —

Навеки уничтожь.

 

Смотрите! В тучах дыма темных

Пожары пламенеют,

На месте городов огромных

Развалины чернеют.

Все то, чему и дух, и тело

Мы в рабстве отдали всецело,

Что сковывало нас —

Сгорело в краткий час.

 

Вам, эгоистам жалким, горе!

Все блага ваши где?

Вы мечетесь с тоской во взоре —

Вам страшно жить в нужде.

Не ждите от других поживы.

Остались навсегда одни вы.

Есть хлеб ценой труда

Научит вас Нужда!

 

От игр бесцельных созерцанья

В умах сгустилась мгла.

Бесплодные пустыни знанья,

Откуда жизнь ушла,

Вы свежей жизнью утучните,

Коль жатву с них собрать хотите:

Пусть жизнь вам принесет

Обильный жизни плод.

 

Всю библию труда людского

Познайте день за днем.

Живое дело — вот основа

Того, что мы скуем.

Оставьте книги и писанья,

Где веет смертное дыханье:

Жизнь будь мерилом вам,

А не истлевший хлам!

 

И на развалинах былого

Жизнь новая взойдет:

Разбиты будут все оковы,

Природа зацветет.

Земля и мы — одна стихия!

Преграды пали вековые!

Свободы и труда

Зарю зажгла — Нужда!

Конец стр. 40

Революция.

(1849).

Окинув взглядом все страны, все народы, мы увидим, как по всей Европе назревает, грозящее обрушиться на нас, мощное дви­жение, первые толчки которого мы уже ощущаем.

Современная Европа представляется нам чудовищным вулканом. Из глубин его несется все растущий угрожающий гул, из тьмы кратера его поднимаются к небу, погружая все вокруг в вечную ночь, грозовые дымовые столбы, а отдельные потоки лавы, как огненные предвестники, прорывая покровы, все разрушая на своем пути, низвергаются в долины.

И кажется нам, что на нашу планету обрушилась свернувшая с проторенной тропы и ищущая новых путей сверхъестественная сила.

Да, мы понимаем теперь, что рушится старый мир, и из раз­валин его возникает новый, потому что идет она, великая богиня— Революция.

Идет она на крыльях бури с высоко поднятым челом, оза­ренным блеском молнии, с мечем в правой и с факелом в левой руке, с мрачными, холодными и карающими очами, но с очами, излучающими сияние чистейшей любви для тех, которые дерзают в упор смелым взглядом смотреть в эти темные очи.

Уничтожающая и воодушевляющая, в вихре несется она над землей, эта вечно омолаживающая мир мать человечества, уничто­жая и, одновременно, осчастливливая на своем пути; впереди нее несется вихрь и с такой силой срывает все покровы, что густые облака пыли угрожающе затемняют воздух! Там, где ее нога сту­пает, там рушится с тысячелетним трудом созданное, своим всеразрушающим покрывалом она рассеивает в прах последние остат­ки разрушения!

И там, где прошла ее всеуничтожающая стопа, там расцветают благоухающие цветы и, наполняя воздух, еще не утихший от уда­ров битвы, звучат зовущие к счастью радостные гимны освобож­денного человечества.

Теперь бросьте взгляд вокруг себя.

Вот всемогущий властелин; с дрожащим от страха сердцем, с прерывающимся дыханием, пытается он сохранить спокойное и бесстрастное выражение и, хотя неизбежность события для него ясна, он все же ищет путей обмануть окружающих и себя.

Конец стр. 41

А вот другой, добившийся старательной деятельностью мел­кого гаера нескольких чинов и пары—другой орденов, со следами всех пороков на деревянном лице, с дипломатической улыбкой и таинственным видом, пытается успокоить испуганных дамочек, ню­хающих флакончики, и трясущихся от страха землевладельцев по­луофициальным сообщением:

„Высшие сферы соблаговолили обратить внимание на это чуж­дое явление; во все концы из кабинетов мчатся курьеры с прика­зами. В пути из Лондона находятся мнения самого мудрого мастера политики — Меттерниха. Соответствующие власти на местах полу­чили соответствующие инструкции. Таким образом, высокому об­ществу подготовлена приятная неожиданность на первом же при­дворном балу близко познакомиться с этим грозным бродягой — ре­волюцией, само собой разумеется, сидящим в железной клетке, снабженной крепкими решетками".

Вот третий, который рассматривает приближение этого собы­тия со спекулятивной точки зрения. Он спешит на биржу, высчиты­вает, решает подъемы и падения бумажонок, жулит и плутует, стре­мясь удержать хоть один процентик, пока вся его грабительская лавочка не рассыпается прахом.

Вот за покрытым пылью канцелярским столом застыло иссох­шее и заржавевшее колесико нашей государственной машины, ко­торое царапает по бумаге своим старым заржавевшим пером, пы­таясь увеличить старый ворох древнего бумажного мироустройства.

Живые человеческие сердца лежат подобно высохшим расте­ниям между бумажными кипами документов, истлевая в этой сов­ременной камере пыток.

Там царит напряженное усердие, потому что сеть, опутавшая всю страну, местами прорвана, и застигнутые врасплох пауки вя­жут и плетут новые путы, чтобы скрепить разрушенное.

Туда не проникает ни один луч света, там царит вечная ночь и тьма, и в эту же ночь и тьму все погрузится бесследно.

А с другой стороны звучит пышная воинственная музыка, бле­стят палаши и штыки, громыхая проносятся мимо тяжелые орудия и катятся длинные сплоченные полковые ряды. Это выставлено храброе воинство, чтобы выиграть битву с революцией. Главноко­мандующий распределяет по мудрому плану длинные войсковые колонны, заставляет маршировать направо и налево, посылает стрелков сюда, а конницу туда... а революция идет, с главой вы­соко в облаках... Они же не видят ее и ждут врага; и вот стоит она среди них, а они не видят ее и ждут врага. Мощным вихрем своим уже охватила и расстроила она их ряды, а главнокомандую­щий сидит, глядя на карту, и решает, с какой стороны можно ожи­дать удара врага, как силен он будет и когда он придет.

А вот испуганное, удрученное лицо. Это—честный трудолюби­вый бюргер; всю жизнь думая об общем благе, усердно трудился он, сколько хватало сил и умения. На трудолюбиво накопленных им к старости копейках нет ни слез, ни проклятий. Но и он чув­ствует приближение бури. И он начинает понимать, что никакая сила не может его спасти, и трепещет его сердце. Он оглядывает-

Конец стр. 42

 

ся на свое горестное существование и сознает, что плод трудов его обречен на уничтожение. Мы не смеем его осуждать. В тщет­ной надежде жмется он боязливо на своих сбережениях, всеми си­лами противясь грядущему.

Ты жалкий! Подними свой взор! Взгляни туда, где на верши­нах собрались тысячи и тысячи, полные радостью встречи нового солнца.

Взгляни на них, ведь это—твои братья, твои сестры; ведь это— сонмы тянущихся рук тех несчастных, которые до сих пор не име-_ли ничего в жизни, ничего, кроме страдания, которым было чуждо счастье на земле. Они все ждут революцию, которая тебя так пугает, ждут как освободительницу из мира страданий, как созида-тельницу новой, для всех счастливой, земли. Посмотри туда; из фабрик льются лавой толпы; они производили и выделывали дра­гоценнейшие ткани — они сами и их дети наги, они мерзнут и го­лодают, потому что не им принадлежат плоды их труда. Богатым и сильным принадлежат они, называющими людей и землю своею собственностью.

Смотри, там тянутся они из сел и деревень. Они обработали землю и превратили ее в цветущие сады, их труды увенчало оби­лие плодов, достаточное для всех там живущих — но всеже они бедны, наги и голодны, потому что не им и не тем, что трудились там, принадлежит жатва земли; только богатым и сильным принад­лежит она, называющим людей и землю своею собственностью. Все они, сотни тысяч, миллионы собрались на вершинах и смотрят ввысь, туда, где растущая туча предвещает приближение освобо­дительницы революции. Все они, которым не на что больше надеять­ся, у которых крадут сыновей, чтобы воспитать из них тюремщи­ков своих же отцов, дочерьми которых снабжают улицы городов на позор, в жертву низменным развлечениям богатых и силь­ных,—все они с бледными лицами, с искалеченными от голода и хо­лода членами, все они, которые никогда не знали радости, соб­рались там на высотах. Трепещущие от радостного ожидания, обращают они свои взгляды навстречу грядущему событию и в беззвучном восторге прислушиваются к дыханию приближающейся бури, которая несет им привет революции:

„Я—вечно омолаживающая, вечно созидающая жизнь; где нет меня, там — смерть. Я — сон, я — мечта, я — надежда страдающих! Я сокрушаю все устоявшееся, и где я прохожу, там из праха встает новая жизнь. Я иду к вам, чтобы разбить все оковы, вас сковы­вающие, чтобы освободить вас кз объятий смерти, чтобы влить новую жизнь в ваши члены. Все, что существует, должно погиб­нуть, это—вечный закон природы, это—необходимая основа бытия; и я, вечно разрушающая, выполняю этот закон и создаю вечно юную жизнь. Я разрушу до основания порядок вещей, в котором вы живете, потому что он построен на грехе. Цветы его — бедст­вия, плоды его — преступления, но жатва созрела, и жнец ее — я. Я разрушу каждый призрак, имеющий власть над людьми. Я разру­шу власть одного над другими, мертвого над живыми, материаль­ного над духовным. Я уничтожу власть сильного, власть его зако-

Конец стр. 43

на, власть собственности. Своя воля — господин человека, свое счастье —его единственный закон, своя сила — единственная соб­ственность, потому что единственное святое, это—-свободный человек. И нет ничего более великого, чем он".

„Гибни иллюзия, дающая власть одному над миллионами, под­чиняющая миллионы воле одного, — иллюзия, которая проповедует: „власть одного способна осчастливить всех остальных". Равный не может господствовать над равным. Равный не должен иметь больше силы, чем равный, а так как вы все равны, то я уни­чтожу всякую власть одного над другими.

Гибни призрак, который дает власть мертвому над живым, про­шедшему над будущим. Закон мертвых — их собственный закон; он — действителен для них и умирает с ними. Он не может царить над живыми.

„Жизнь — сама себе закон. И если есть закон для живых, а не мертвых, и если вы живете, и нет никого, кто был бы над вами, то вы сами, ваша свободная воля — единственный высший закон, Я разрушу власть смерти над жизнью".

Гибни призрак, который делает человека рабом его творений, рабом собственности. Высшее благо человека — в его созидающей силе; это — источник вечной радости. И не в продукте вашего труда, а в самом процессе производства, в проявлении вашей силы лежит подлинное, высшее наслаждение. * Произведение чело­века безжизненно. Живое не может связывать себя с безжизненным, не может подчиняться ему. Что сотворено природой, что обрабо­тано человеком, принадлежит человеку, принадлежит нуждающему­ся, и никто не имеет права прийти и сказать: „Мне одному при­надлежит все это, а вы, все остальные, не более, как гости, которых я терплю, пока мне это нравится, которые платят мне по­дать и которых я прогоню, как только этого захочу. Мне принад­лежит все, что создает природа, обрабатывает человек и потреб­ляет живущее".

Будь уничтожена эта ложь.

Потребляющим принадлежит все производимое, и в избытке для этого дает все природа и ваша собственная сила. Видите там дома, города и всё, что удовлетворяет и радует человека. Это создали человеческий Разум и Сила, и поэтому это принадлежит всему живущему человечеству, и никто в отдельности не имеет права прийти и сказать: „Мне одному принадлежит все, созданное в поту лица своего человечеством. Я—единственный—имею права на это, а вы, все остальные, пользуйтесь моими благами, лишь по­скольку это мне угодно и поскольку вы меня за это с лихвой воз­наградите". Да будет уничтожена эта ложь так же, как и все ос­тальные: ибо то, что создано усилиями человечества, поступает в свободное, неограниченное пользование всего человечества, как равно и все другие земные блага".

Конец стр. 44

 

Я разрушу такое положение вещей, которое делит чело­вечество на враждебные друг другу племена, на сильных и слабых, на полноправных и бесправных, на богатых и бед­ных, и которое в конечном счете делает всех людей несчаст­ными.

Я разрушу такое положение вещей, которое превращает мил­лионы в рабов немногих, а этих немногих—в рабов своей собствен­ной власти и собственного богатства. Я уничтожу то положение вещей, при котором потребление отделено от производства, кото­рое превращает труд в бремя, которое делает жалкими одних — от недостатка, других — от избытка.

Я разрушу такое положение вещей, при котором человечество расточает свои силы в услужении мертвецам, которое держит од­них в бездеятельности, либо в бесполезной деятельности, в то вре­мя как другие для поддержания всей этой позорной системы, вы­годной спекулянтам и капиталистам, должны в непосильном напря­жении в качестве солдат и служащих отдавать свои силы и жерт­вовать всеми радостями жизни.