Насилие, дисциплина, ресурсы, деньги и право — многочисленные друзья человека Власти 5 страница

К чему приводили попытки королей применить прямое насилие в вопросах налогообложения, хорошо известно по примерам английской и Французской революций. Разнообразные восстания, мятежи и революции Тилли трактует как своеобразную форму переговоров между принуждением и капиталом:

«Что делали правители, когда они сталкивались с сопротивлением, раз розненным или соединенным? Они вступали в переговоры. Ну, вы можете возразить против употребления слова „переговорыкогда речь идет о посылке войск для подавления мятежа против налогов или захвата сопротивляющегося налогоплательщика. Тем не менее частое использование наказания для устрашения — повесить не всех повстанцев, а нескольких зачинщиков! заключить в тюрьму не всех должников по налогам, а самого богатого — указывает на то, что власти вели переговоры с основной массой населения. Согласование принимало также множество других форм: обращение к парламенту, подкуп городских чиновников освобождением от уплаты налогов, подтверждение преимуществ гильдии в обмен на заем или выплату, урегулирование суммы обложения и сбора налогов в обмен на гарантию, что их будут платить охотнее, и т.д. Это согласование производило или подтверждало индивидуальные и коллективные требования к государству, индивидуальные или коллективные права по отношению к государству и обязательства государства по отношению к своим гражданам. Оно также порождало права — признанные принудительные требования — государства по отношению к гражданам. Суть того, что мы теперь называем „гражданствомсостоит из множества переговоров, затеянных правителями и проведенных в ходе борьбы за средства деятельности государства, в особенности за средства ведения войны» (Тилли, 2009, с. 154-155].

Ну а теперь самая неприятная новость для сторонников переговоров и представительского правления. Все эти сложные отношения между принуждением и капиталом проявляются только тогда, когда средства на войну действительно нужны. Карл I не собирал парламент 11 лет, и не собирал бы вообще, не потребуйся ему средства на ведение войны в Шотландии; находись Англия в менее воинственном окружении, английский капитал постепенно оказался бы в полной зависимости у принуждения. Если бы географические условия Европы (будь там поменьше водных путей и побольше территории) затормозили рост городов и затруднили перемещения войск, представительское правление могло бы вообще не возникнуть:

«В Китае, как только формировался громадный аппарат империи, растущая империя немедленно приобретала множество врагов, но соперников ни внутри страны, ни за ее пределами не было. Монголы были постоянной угрозой северным границам Китая, они непрерывно совершали опустошительные набеги на империю, но захватили ее только однаж ды... Китай стал громадной территорией, где свирепствовали мятежи и гражданская война, а не война между множеством государств. Этим славилась Европа» [Тилли, 2009, с. 116].

Результат для Китая известен — два тысячелетия сменявших друг друга империй, и никаких крупных городов-государств. Вторая составляющая современных национальных государств — капитал и связанные с ним договорные отношения — не возникает автоматически в любой части планеты; для своего происхождения она требует практически уникальных условий: многочисленных городов с хорошей доступностью по воде и не менее многочисленных государств, постоянно воюющих между собой. Но уж зато когда такие уникальные условия возникают, остальным территориям приходится туго;

«...по мере того как военное дело претерпевало организационные и технологические изменения в XV и XVI вв., несомненные преимущества получали государства, имевшие в своем распоряжении большие массы людей и капитала, Такие государства или отбрасывали взимателей дани, или заставляли их включаться в ту схему изъятия, которую выстраивали более долговременные государственные структуры » [Тилли, 2009, с. 107],

За мягкими словами «заставляли включаться» скрывается вполне банальный смысл: основанные только на одном принуждении государства попадали в полное подчинение к более развитым, сочетавшим принуждение и капитал, и становились если не прямыми колониями, то зависимыми сателлитами, чью политику и экономическое развитие определяли более могущественные партнеры:

«Национальные государства победили в мире в целом, потому что сначала они победили в Европе, и европейские государства затем стали воспроизводить себя. Они победили в Европе, потому что самые сильные государства — прежде всего Франция и Испания — восприняли такие формы ведения войны, которые позволили (временно) сокрушить их соседей, такие формы, которые развились как побочный продукт централизации, дифференциации и самостоятельности государственного аппарата... только те страны, где немалые источники капитала сочетались с громадным населением, обеспечивавшим значительные военные силы, преуспевали в ведении войны в европейском стиле» [Тилли, 2009, е. 263].

Как видите, добавление фактора капитала (городов-государств) к давно известному фактору принуждения (военно-бюрократических государств, «взимателей дани») позволило Тилли дать хороший ответ на вопрос «Почему Европа?». Европа колонизировала Азию, а не наоборот, не потому, что была богаче или умнее, а потому, что в ней принуждению удалось «договориться» с капиталом. Та же самая модель позволяет ответить и на другой вопрос: почему в современных западных государствах преобладают гражданские, а не военные правительства (и почему в обществе предпочитают договариваться, а не подчинять друг друга), Коль скоро для ведения войны государству требуются регулярные взаимовыгодные отношения с капиталом, оно становится прямо заинтересовано⁶⁹⁹ в налаживании с ним прямых отношений:

«До XV// в. все европейские государства управляли своими подданными через имевших большую власть посредников, которые пользовались значительной самостоятельностью, препятствовали удовлетворению запросов государства, если таковые противоречили их интересам, и действовали к собственной выгоде, пользуясь властью, которую им делегировало государство» [Тилли, 2009, с. 158].

Понятно, что такой способ ограничивал размеры изъятий, и должен быть заменен на прямое правление с помощью госбюрократии; первым в Европе это сделала Франция после революции 1789 года. При старом режиме сбор средств был делегирован социальным группа*м, в массе своей не поддержавших революцию, поэтому у Конвента, а позднее Наполеона просто не было другого выхода, кроме как создать свою собственную систему — многочисленные «комитеты граждан», состоявших из новых классов. Результат (после нескольких лет кровавых войн и мятежей) превзошел все ожидания: новая система прямого взаимодействия государства и капитала позволила Франции два десятилетия (!) на равных вести войны со всей остальной Европой.

Переход к прямому правлению, обеспечившему увеличение поступающих государству средств, внес изменения и во внутреннюю политику. Традиционно правители опирались на принцип «разделяй и властвуй» (что позволяло подавлять мятеж в одной провинции за счет средств, полученных из другой провинции). Увеличение доступных средств позволило перейти к «гомогенизации» — благодаря новому, более мощному аппарату подавления стало возможно управлять большими массами однородного населения, не опасаясь даже повсеместного восстания. Отсюда Тилли выводит возникновение национальных государств, и подъем национализма как идеологии этой самой «гомогенизации» (мы — один народ). С появлением прямого государственного правления в европейских странах появляется и растет особый класс — государственная бюрократия, — имеющий собственные интересы, а его влияние распространяется на все сферы общества. В результате аппарат по сбору налогов, созданный первоначально для ведения войн, начинает все больше становиться гражданским:

«Рассмотренные нами процессы трансформации государства привели к удивительному результату: к огражданствлению правительства, то есть к переходу власти от военных к гражданским. Этот результат нельзя не считать удивительным, поскольку именно развитие вооруженных сил было двигателем процессов формирования государств» [Тилли, 2009, с. 182J.

Так военные, породившие бюрократию для обеспечения себя все большими ресурсами, постепенно потеряли власть в государстве: как метко выразился Читатель, власть не у того, кто бросает камни, а у того, кто их подвозит. Современные государства возглавляются гражданскими правительствами потому, что именно они оказались способны обеспечить максимум поступлений в государственный бюджет. И хотя доля этого «пирога», достающаяся военным, в процентном отношении значительно сократилась, в абсолютных числах военные сегодня буквально купаются в роскоши, по сравнению с положением дел еще два века назад. Точно такая же эволюция произошла и в мировых властных группировках: военную аристократию, добывавшую себе Власть силой оружия и олицетворявшую принуждение, сменила экономическая аристократия, умеющая договариваться (главным образом, как и генуэзские банкиры, между собой), и олицетворяющая капитал. Настоящая сила оказалась в руках тех, кто в любой момент может ее купить, причем за относительно, в сравнении с общим богатством, небольшие деньги.

Вот теперь мы вместе с Тилли можем ответить на его первоначальный вопрос. Почему разные государства так сильно отличаются друг от друга своей историей и почему большинство из них так до сих пор и не стали современными буржуазными демократиями? Дело в том, что каждое из них столкнулось с разными сочетанием принуждения и капитала! Тилли рассматривает эво-люцивд европейских государств в координатах «капиталпринуждение» и получает разные траектории, ведущие (утех, кто дошел) к конечной точке — национальному государству. Через интенсификацию принуждения — на примере России (а также Сицилии). Через интенсификацию капитала — на примере севера Италии (Венеции). Через одновременное развитие того и другого — на примере Англии (которая до конца XVIII века не имела регулярной сухопутной армии).

Стартовать государство может с любого сочетания двух факторов, и двигаться дальше по любой траектории; но финишировать в этом забеге можно только одним способом; объединив принуждение и капитал в современном национальном государстве. Все остальные пути ведут в никуда: вы будете слишком слабыми, чтобы вести войны, и вынуждены будете подчиняться соседним, более могущественным государствам (как раз таким под чинением, главным образом, экономическим, и занимаются сегодня большинство стран третьего мира).

«Почему же Венеция или Россия не стали Англией? Это не нелепый вопрос; он проистекает из признания того факта, что в целом европейские государства двигались ко дсе большей концентрации капитала и принуждения, превращаясь в национальное государство. Отчасти следует ответить: omt стали. Российское и итальянское государства, вступившие в Первую мировую войну, имели гораздо больше черт национальных государств „ чем их предшественники за один-два века того» [Тилли, 2009₃ с. 233].

В этом часто цитируемом отрывке Тилли сформулировал окончательный вывод своей теории: государство⁷⁰⁰ может развиваться любым путем, по в конечном счете должно стать либо современным национальным государством (страной первого мира), либо сделаться полуколонией более сильных соседей. Третий путь, возможный в условиях особо удачно захваченных ресурсов, недолговечен:

«Там, где правители получали доходы от экспорта товаров или от военной помощи великих держав, они смогли обойтись без переговоров с их населением, громадные здания государств возводились в отсутствие согласия или поддержки граждан. Без крепких связей между государственными институтами и основными общественными классами эти государств я стали более уязвимыми перед лицом насильственного захвата власти и резкой смены правительств» [Тилли, 2009, с. 233].

Государства, основанные на одном только принуждении, не способны долго конкурировать с государствами, где принуждение союзничает с капиталом и тем самым дает ему развиваться. Однако «долго» означает здесь «на протяжении нескольких поколений», а вовсе не «на протяжении нескольких лет»; в краткосрочном плане принуждение позволяет добиться быстрых и впечатляющ лх результатов. Теоретически объяснив формирование в странах первого мира гражданских (бюрократических) правительств, Тилли резонно замечает, что в менее развитых странах наблюдается совершенно противоположная картина. «Военный переворогг» стал в конце XX века постоянным заголовком международны;: новостей, но почему?

Тилли объясняет «возвышение военных» следующим образом. Эволюция государственного устройства стран третьего мира серьезно отличалась от европейской. Во-первых, деколонизация середины XX века застала эти страны с сильными средствами принуждения (армии и оружие, оставшееся от двух мировых войн), но с очень слабым капиталом. Во-вторых (и это самое главное), «великие державы» перешли к войне чужими руками, вмешиваясь в конфликты по всему третьему миру с целью приведения к власти «своих» правительств. Вследствие этого армии стран третьего мира стали воевать не столько между собой (как некогда европейские державы), а с политическими противниками внутри своих собственных стран (и по большей части — за счет иностранной военной помощи). Военные стран третьего мира не нуждались в услугах гражданской бюрократии — им не требовалось (да особо и не с кого было) собирать налоги. В результате военные правительства гак и остались основной формой политического устройстза для этих зависимых и несамостоятельных стран. Третий мир надолго застрял на докапиталистической стадии развитие и совершенно непонятно, как cm будет оттуда выбираться¹.

Как видите, размышляя над одним {и казавшимся довольно простым) вопросом — «Почему европейские государства с совершенно разной историей оказались в конечном счете так похо жи?» — Тилли в своей книге выявил закономерности, относящиеся уже к теории Власти, Вечная проблема — какая из двух форм предпочтительнее, монархия или олигархия? — оказалась рассмотрена в терминах «принуждения» и «капитала». Тилли убедительно показал, в каких случаях союз с «капиталом» (прежде всего, добровольное соблюдение договоров) оказывается единственно возможным способом выживания государства (а значит, и контролирующей его властной группировки). Тем самым он объяснил, как столь странное положение дел (чтобы сильный добровольно делился со слабым? вы что, с ума сошли?) не просто может возникнуть, но и становится преобладающим в европейской истории. Поскольку для человека западной культуры полезность соблюдения договоров — аксиома*, усвоенная с детства, Тилли не формулирует свой ответ в явном виде, но все содержание его книги подробно разъясняет, насколько полезным для государств является «капитал».

Мы уже знаем, что английские властные группировки еще в конце XVII века осознали преимущества олигархического правления и с тех пор не только стараются его придерживаться, но и пробуют (по большей части, безуспешно) распространить его на весь мир. Книга Тилли рассказывает о том же самом процессе на уровне менее сознательных социальных структур — государств (то есть орга- ^{701 702} низаций); выгодность относительно⁷⁰³ мирного разрешения споров обнаруживается и здесь. Тем самым Тилли не только раскрыл перед нами источник силы денег, но еще раз напомнил о стратегическом преимуществе олигархического устройства Власти.

Читатель. Однако ваша теория кое в чем отличается от теории Тилли. У вас властные группировки сами решают «жить дружно», а у Тилли их принуждает к олигархии недостаток денег. Вы уж определитесь, что здесь первично, а что вторично!

Теоретик, Мы определились еще в главе про Государство. Англичане несколько раз пробовали поменять одну монархию на другую, пока не убедились, что все равно получается плохо. Группировки выбирают олигархию сами, но делают это не от хорошей жизни; первичным и необходимым условием такого выбора являются исторические обстоятельства — угроза самому существованию группировок и наличие хоть каких-нибудь традиций мирного сосуществования. Вот когда эти условия имеются, тогда и можно обсуждать вопрос, а не завести ли нам олигархию. Во всех остальных случаях выбора нет — сколько бы слабые ни совещались, сильнейшая группировка все равно захватит всю власть и установит монархическое правление.

Читатель. А как насчет современного мира? Уже 70 лет, как в нем не было войн между крупными государствами. Внешней угрозы для жизни больше нет; получается, что олигархическая власть на Западе держится теперь только на традициях?

Теоретик. На самом деле, угроза Западу перестала существовать только в конце прошлого века, с развалом СССР, но традиции уже начали разрушаться! Помните, что мы писали про «новых финансистов»? Так что мы нисколько не удивимся, если Запад снова откатится к монархическому правлению. События последних лет по своей брутальности все больше напоминают канун Первой мировой войны... но это опять-таки тема для другой книги. Мы с вами изучаем Власть вообще, а не политические расклады в современном мире, и с нашей точки зрения, гораздо интереснее изучить вопрос о самой этой традиции, нежели предсказывать очередной

Закат Запада. Мы хотим обратить Ваше внимание на вторую составляющую, необходимую для формирования устойчивого олигархического правления, на ту самую традицию, на которой только и держатся современные западные демократии: на привычку властных группировок разрешать конфликты относительно мирным путем. В нашем рассказе эта традиция восходит к Макиавелли и его республиканским технологиям Власти; однако даже самые замечательные идеи оказываются востребованными лишь тогда, когда приносят непосредственную практическую выгоду.

Как же появилась и в чем заключалась выгода мирного сосуществования властных группировок, и почему это мирное сосуществование пришло на смену не менее древней традиции «Вождь всегда прав»?

Рождение права

Дуглас Норт, Джон Уоллис, Барри Вайнгаст, «Насилие и социальные порядки» (2009)

Теоретик. Как вы уже наверняка заметили, большинство открытий в теории Власти делались учеными из других наук и при изучении вопросов, на первый взгляд никак к Власти не относящихся. Не стало исключением и последнее¹ открытие, сделанное коллективом американских исследователей в 2009 году. «Родоплеменное» (альтернативное феодальному) устройство Власти на ее высших уровнях было обнаружено при попытке ответить на самый «горячий» вопрос XXI века^{704 705}. Почему до сих пор (через полвека после деколонизации) на планете существуют бедные государства? Почему их «догоняющее развитие» по большей части приводит только к еще большему отставанию от «золотого миллиарда»? Почему западные рецепты (рынок, демократия, права человека) не работают в странах «третьего мира» (а при попытке насильственного насаждения и вовсе приводят к гражданским войнам и полному разрушению государственной власти)?

Согласитесь, трудно представить себе столь далекие друг от друга темы для исследования (высшие коридоры Власти и экономический рост в развивающихся странах). Однако реальная жизнь не делится на экономику, социологию, политологию и кучу прочих «логий», и начиная исследовать общество с одной стороны, можно легко оказаться на противоположной. Вот так и получилось, что Дуглас Норт¹, начавший свою научную карьеру рядовым экономистом, к своему девяностолетием у юбилею оказался (сам того не подозревая) одним из ведущих теоретиков Власти. Посмотрим, как интерес к самому простому явлению — экономическому росту — привел выдающегося ученого к открытию одной из важнейших особенностей устройства современных прагящих классов.

Биография Дугласа Норта похожа на тысячи других биографий современных ученых: родился в 1920 году в семье служащего, в 1942 поступил в Калифорнийский университет, закончил его в 1952-м по специальности «экономист», в 1953-м получил место ассистента в Университете штата Вашингтон (Сиэтл л)^{706 707}. В 1956 году на одном из мероприятий Норт познакомился с Соломоном Фабрикантом⁷⁰⁸ и получил приглашение поработать на NBER⁷⁰⁹. Там Норт познакомился уже с самим Саймоном Кузнецом¹ и принял участие в эмпирических исследованиях экономического роста в США.

Количественные исследования на исторических данных в те годы еще только-только начинались, и многим казалось, что именно они станут главным направлением развития экономической науки. На конференции NBER 1957 года в городе Вильямс (штат Массачусетс) эмпирические экономисты из США и Канады составили «критическую массу», обнаружив, что количественные данные по экономическому развитию США в XIX веке присутствуют чуть ли не в каждом докладе. Новый подход в экономике решено было назвать клиометрикой^{710 711 712}, учредить журнал и проводить регулярные конференции. Базой новой науки стал Университет Пердью (штат Индиана), с 1960 года начал выходить «Журнал экономической истории», а Норт стал одним из его ре-дакторов\

Теперь Норт был уже не одним из многих исследователей, а редактором модного журнала по перспективному направлению. Его книга «Экономический рост Соединенных Штатов, 1790-1860 гг.», вышедшая в 1961 году, была встречена с особым интересом — что нового сможет сказать один из лидеров клиометрики? И у Норта действительно нашлось, что сказать. На основе анализа платежных балансов внешней торговли США он выявил движущий фактор роста всей американской экономики. Им оказалось белое золото, хлопок, продажа которого в Англию обеспечивала приток капитала, который затем распространялся по всем другим отраслям. «Нефть XIX века» — так озаглавлена одна из современных рецензий на книгу Норта; «хлопковый тезис» (решающая роль хлопка в экономическом развитии США) до сих пор упоминается в учебниках. Казалось бы, проблема экономического роста решена — его «вытягивает» ведущая отрасль экономики¹.

Однако у этого блестящего решения имелась одна чисто национальная проблема. Как всем хорошо известно, производством хлопка в США XIX века занимались южные штаты, в которых было легализовано рабство. Выходит, именно рабству США обязаны своим экономическим ростом? Не слишком-то приятный вывод даже для консервативной атмосферы 60-х годов! К тому же еще в 1958 году в США была опубликована и вызвала широкую дискуссию статья Конрада и Мейера «Экономика рабства на довоенном Юге», в которой авторы с цифрами в руках^{713 714 715 716} доказали: рабство на Юге было прибыльным и обеспечивало высокий экономический рост. Все в точности как у Норта, и совершенно неприемлемо с политической точки зрения; это что же получается — экономисты призывают пересмотреть итоги Гражданской войны?!

Перед Нортом в полный рост встала серьезная проблема: требовалось экономически обосновать правильность отмены рабства (ради чего, собственно, и были убиты в Гражданской войне почти 700 тысяч американцев). Благодаря рабству Юг не только обеспечивал собственное процветание, но и служил локомотивом роста всей американской экономике; зачем же было его отменять? И вот тут-то Норту пришла в голову гениальная идея: а что если посмотреть не только на сами доходы, но и на то, как они используются? Что если рабство как институт'¹ накладывает определенные ограничения на использование полученных от него доходов¹?

Действительно, в то время как на Севере США развивались промышленность, банки и страхование, патриархальный Юг инвестировал свои доходы в расширение плантаций и увеличение численности рабов. Можно было предположить, что на каком-то этапе отсутствие собственной промышленности (включая железные дороги и судоходство) сделает экономику Юга неконкурентоспособной по сравнению с Севером. Действительно, экономика Юга после Гражданской войны погрузилась в глубокий кризис, из которого начала выбираться только к 1920-м годам. Значит, долгосрочный экономический рост обеспечивают технологические инновации, и рабство справедливо отправлено на свалку истории?

Будь Норт политиком, а не ученым, он наверняка бы остановился на этом месте и вошел бы в историю (подобно Шумпетеру) как великий пропагандист технического прогресса. Однако ученому интересно добираться до истины, а не почивать на лаврах однажды найденного решения. Гипотезу о решающей роли технических инноваций в экономическом росте следовало проверить количественно, и сначала коллега Норта по клиометрике, Роберт Фогель¹, а потом и сам Норт сделали это. Фогель занялся железными дорогами, за несколько десятилетий покрывших всю территорию США; уж такая-то инновация не может не подхлестнуть экономику! Однако в книге «Железные дороги и рост американской экономики» (1964) Фогель пришел к разочаровывающему выводу: вклад железных дорог (за счет удешевления перевозок и роста товарооборота) в национальный продукт США 1890 года не превышал трех процентов^{717 718}. Разумеется, Фогель не мог учесть всех побочных последствий появления железных дорог, и сегодня его результат не воспринимается как окончательный; но 50 лет назад он произвел на Норта сильное впечатление.

Сам Норт изучил другую транспортную систему: судоходство. Вывод из его статьи «Источники производительности океанских перевозок: 1600-1850» (1968) оказался столь же обескураживающим. Хотя технический прогресс и сделал океанские корабли несколько быстрее (а также заметно больше), главными факторами роста производительности перевозок оказались сокращение пиратства (!), появление обратного потока грузов из Старого Света в Новый и увеличение числа рейсов, совершаемых кораблем в течение года. Все они носили социально-организационный, а не технический характер; гипотеза о решающей роли технического прогресса в экономическом росте была окончательно опровергнута.

К счастью, в 196$ году Норт уже не нуждался в этой гипотезе. В 1966-1967 годах он поработал в европейских архивах (проживая в Женеве благодаря очередному гранту на исследовательскую работу) и открыл для себя совершенно новую экономическую реальность — европейский феодализм. Цеховые, религиозные и феодальные ограничения на экономическую деятельность, повсеместно распространенные в средневековой Европе, не поддавались привычным экономическим методам анализа. «Мы нуждались в новом инструменте, но его попросту не существовало», — писал Норт в своей нобелевской автобиографии, но на самом деле заготовка для инструмента уже была у него в руках. Подобно тому, как рабовладение на американском Юге делало выгодным захват территорий, а не строительство предприятий, другие институты (такие как «феодализм» или «цеховая система») могли вносить существенные изменения в уравнения экономической науки. Пусть технические инновации не играют существенной роли в росте производительности; но другие изменения — то же сокращение пиратства — такую роль играют\ Институты — вот что определяет режим функционирования экономики, а значит, и темпы экономического роста; следовательно, экономическая наука д о л ж н а ст ать институциональной.

Вы замечаете, как шаг за шагом Норт переходил с территории чистой экономики (издержки-выпуск, спрос-предложение) на более зыбкую почву социологии (обычаи, законы, социальные группы)? Начиналось все с «отрасли-локомотива», затем появилась разница в инвестициях, потом она превратилась в институциональные ограничения; еще немного, и перед исследователем неизбежно должен встать вопрос: кому выгодны эти ограничения и откуда у него власть их устанавливать? Но чтобы сделать этот последний шаг, Норту с соавторами понадобилось еще 40 лет; слишком уж хорошо найденный инструмент — институты — справлялся с имеющимися экономическими проблемами.

Уже в 1973 году Норт (в соавторстве с куда менее известным Робертом Томасом) опубликовал книгу «Возвышение западного мира: Новая экономическая история», в которой предложил свое решение загадки «европейского чуда». Почему именно Европа, и именно в XVIII-XIX веках, показала уникальный в истории человечества экономический рост, приведший к возникновению современного западного мира? На эту тему написаны десятки книг и предложены сотни ответов (начиная с банального и очевидно неверного^{719 720} «за счет грабежа колоний»); ответ Норта звучал так: за счет института прав собственности. В период с 1600 по 1700 год в Европе (на фоне общей стагнации экономики и падения реальных доходов большинства населения) возникла развилка в политической истории разных стран. Во Франции и Испании сохранились феодальные и цеховые ограничения, обеспечивающие защиту с о б ств е н но сти то л ько п р едет ав ите л е й оп р е д е л е н н ых со с л об и й; экономики этих стран продолжили деградацию. А вот в Англии и Нидерландах право частной собственности было распространено на всех участников экономической деятельности (торговцев, банкиров, промышленников), В результате доходы этих групп населения стали инвестироваться не в социальный статус, а в развитие бизнеса, Англия превратилась в мировую империю, и глядя на нее, по тому же пути пошла и остальная Европа⁷²¹.