Глава первая. Анаррес — Уррас 8 страница

— А как Институт вообще получил этот почтовый ящик?

— Когда Пегвура десять лет назад выбрали в КПР. Я с тех самых пор веду себя чертовски осторожно, чтобы не лишиться его. Понял?

Шевек кивнул.

— Во всяком случае, Атро незачем читать эту твою ерунду. Я уж сколько декад назад посмотрел эту твою статью и вернул ее тебе. Когда ты, наконец, перестанешь тратить время на эти реакционные теории, за которые цепляется Гвараб? Неужели ты не видишь, что она на них всю жизнь убила? Если ты не прекратишь, ты просто останешься в дураках. Это, конечно, твое неотъемлемое право. Но выставлять дураком меня я тебе не позволю.

— А если я сдам эту статью в печать здесь, на правийском языке?

— Только время зря потеряешь.

Шевек слабым кивком показал, что понял. Он встал, долговязый и угловатый, и секунду постоял, отчужденный, погруженный в свои мысли. Жесткий зимний свет лежал на его волосах, которые он теперь отбрасывал назад и заплетал в косу, и на его застывшем, лице. Он подошел к письменному столу и взял из маленькой стопки новых книжек одну.

— Я бы хотел послать один экземпляр Митис, — сказал он.

— Бери, сколько хочешь… Слушай. Если ты считаешь, что лучше меня знаешь, что делать, так отдай свою статью в Синдикат Печати. Тебе же не нужно разрешение! Здесь ведь, знаешь ли, не какая-нибудь иерархия! Я не могу тебе запретить. Все, что я могу сделать, — это дать тебе совет.

— Ты — консультант Синдиката Печати по рукописям по физике, — сказал Шевек. — Я подумал, что если спрошу тебя сейчас, то всем съэкономлю время.

Его мягкость была бескомпромиссной; он был непобедим, потому что не хотел ни с кем бороться за победу.

— Что значит «съэкономить время»? — проворчал Сабул; но Сабул тоже был одонианин: от собственного лицемерия его корчило, как от физической боли; он отвернулся от Шевека, снова повернулся к нему и злорадно, глухим от злости голосом сказал:

— Валяй! Представляй эту чертову статью к публикации! Я заявлю, что она — не в моей компетенции. Я им скажу, чтобы они обратились к Гвараб. Она, а не я, специалист по Одновременности! Мистическая гагаистика! Вселенная — гигантская струна, которая вибрирует, то входя в пределы существования, то выходя за них! А кстати, какую она ноту играет? Надо полагать — пассажи из Числовых Гармоний? В общем, факт тот, что я не обладаю достаточной компетенцией (иными словами — не желаю), чтобы консультировать КПР или Печать по интеллектуальным экскрементам!

— Работа, которую я делал для тебя, — сказал Шевек, — это часть работы, которую я выполнил на основании идей Гвараб по Одновременности. Если тебе нужно одно, тебе придется стерпеть и другое. Как говорят у нас на Северном Склоне, зерно лучше всего растет на дерьме.

Он несколько секунд постоял и, не услышав от Сабула в ответ ни слова, попрощался и вышел.

Он понимал, что сейчас выиграл бой, причем легко, без видимых усилий. Но все же насилие было совершено.

Как и предсказывала Митис, он был «человеком Сабула». Сабул уже много лет назад перестал быть функционирующим физиком; его высокая репутация основывалась на экспроприации чужих идей. Шевек должен был думать, а Сабул — приписывать себе результаты.

Такая ситуация явно была этически недопустима, и Шевеку следовало ее разоблачить и отвергнуть. Но он не собирался этого делать. Сабул был ему нужен. Он хотел публиковать то, что писал, и посылать людям,способным понимать это, уррасским физикам; он нуждался в их идеях, их критике, их сотрудничестве.

Поэтому они — он и Сабул — стали торговаться, как спекулянты. Это был не бой, а торговая сделка. Ты даешь мне это, а я даю тебе то. Ты откажешь мне — и я откажу тебе. Продано? Продано! — Карьера Шевека, так же, как и существование его общества, зависела от непрерывности фундаментального взаимовыгодного контракта, в существовании которого, однако, никто не признавался даже себе. Не отношения взаимопомощи и солидарности, а эксплуатационные взаимоотношения; не органические, а механические. Может ли истинная функция возникнуть из исходной дисфункции?

— Но я же хочу только одного — довести эту работу до конца, — мысленно уговаривал себя Шевек, идя через площадь к прямоугольнику бараков. Серый, ветреный день клонился к вечеру.

— Это мой долг, это моя работа, это цель всей моей жизни. Человек, с которым я вынужден работать, стремится к превосходству, борется за него, он спекулянт, но я не могу этого изменить; если я хочу работать, я должен работать с ним.

Он вспомнил Митис и ее предостережение. Он вспомнил Региональный Институт и вечеринку перед своим отъездом. Теперь все это казалось ему таким далеким и таким по-детски спокойным и безопасным, что ему захотелось заплакать от ностальгии. Когда он вошел под портик корпуса Естественных Наук, какая-то девушка на ходу искоса посмотрела на него, и он подумал, что она похожа на ту девушку, как ее, ну с короткими волосами, которая тогда на вечеринке съела столько жареных лепешек. Он остановился и обернулся, но она уже исчезла за углом. Впрочем, у этой девушки волосы были длинные. Ушло, ушло, все ушло. Он вышел из-под укрытия портика на ветер. Ветер нес мелкий, редкий дождь. Дождь всегда был редким — если он вообще шел. Это была сухая планета. Сухая, бледная, враждебная. «Враждебная!» — громко сказал Шевек поиотийски. Он никогда не слышал, как говорят на этом языке: слово звучало очень странно. Дождь бил ему в лицо, больно, как гравий. Это был враждебный дождь. К боли в горле прибавилась отчаянная головная боль, которую он почувствовал только сейчас. Он добрался до 46-ой комнаты и лег на спальный помост, который оказался гораздо дальше от двери, чем обычно. Его трясло, и он никак не мог унять эту дрожь. Он закутался в оранжевое одеяло и сжался в комочек, пытаясь уснуть, но никак не мог перестать дрожать, потому что со всех сторон его непрерывно бомбардировали атомами, и тем сильнее, чем выше у него поднималась температура.

Он никогда раньше не болел и даже не ощущал никакого физического недомогания, кроме усталости. Не имея представления о том, что такое высокая температура, в эту долгую ночь, время от времени приходя в себя, он думал, что сходит с ума. Когда наступило утро, боязнь безумия заставила его обратиться за помощью. Он слишком испугался самого себя, чтобы просить помочь соседей по коридору: ведь ночью он слышал свой бред. Он побрел в местную больницу, за восемь кварталов, и холодные, залитые ярким светом восходящего солнца улицы медленно кружились вокруг него. В клинике выяснилось, что его безумие — это воспаление легких, и ему велели лечь в постель в палате №2. Он запротестовал. Медсестра обвинила его в эгоизме и объяснила, что, если он пойдет домой, то врачу придется посещать его там и обеспечивать ему уход. Он лег в постель в палате №2. Все остальные больные в этой палате были старые. Пришла медсестра, принесла ему стакан воды и таблетку.

— Что это? — подозрительно спросил Шевек. Его опять трясло так, что зубы стучали.

— Жаропонижающее.

— Что это такое?

— Чтобы сбить температуру.

— Мне этого не надо.

Медсестра пожала плечами.

— Ладно, — сказала она и прошла дальше.

Большинство молодых анаррести считало, что болеть стыдно: возможно, из-за весьма успешных профилактических мероприятий, проводившихся их обществом, а также, может быть, и по причине путаницы, вызванной аналогическим применением слов «здоровый» и «больной». Они считали, что болезнь — это преступление, хотя и невольное. Поддаваться преступному порыву, поощрять его, принимая обезболивающие, было безнравственно. Они отказывались от таблеток и уколов. С годами большинство из них начинало смотреть на это иначе. У пожилых и стариков боль пересиливала стыд. Медсестра раздавала лекарства старикам в палате №2, а они шутили с ней. Шевек смотрел на это с тупым непониманием.

Потом пришел доктор со шприцем.

— Мне это не нужно, — сказал Шевек.

— Прекрати эгоизировать, — сказал доктор, — и повернись на живот.

Шевек повиновался.

Потом какая-то женщина поила его из чашки, но его так трясло, что вода пролилась и промочила одеяло.

— Отстань, — сказал он. — Ты кто?

Она ответила, но он не понял. Он сказал, чтобы она ушла, ведь он чувствует себя очень хорошо. Потом он стал объяснять ей, почему циклическая гипотеза, сама по себе непродуктивная, столь существенна для его подхода к возможной теории Одновременности, являясь ее краеугольным камнем. Он говорил частично на родном языке, а частично — по-иотийски и писал формулы и уравнения мелом на грифельной доске, чтобы ей и всей остальной группе было понятно, а то он боялся, что они не поймут про краеугольный камень. Она касалась его лица и связывала ему волосы сзади, чтобы не мешали. Руки у нее были прохладные. Никогда в жизни он не испытывал ничего приятнее, чем прикосновение ее рук. Он потянулся к ее руке. Ее не было, она ушла.

Спустя долгое время он проснулся. Оказалось, что он может дышать, что он прекрасно себя чувствует. Все было в полном порядке. Ему не хотелось двигаться. Если бы он сделал какое-нибудь движение, оно нарушило бы этот совершенный, устойчивый момент, это равновесие мира. Зимний свет, лежащий на потолке, был невыразимо прекрасен. Шевек лежал и любовался им. Старики на другом конце палаты пересмеивались старческим, хриплым, кудахчущим смехом, и это был прекрасный звук. Та женщина вошла и села у его койки. Он взглянул на нее и улыбнулся.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как новорожденный. Кто ты?

Она тоже улыбнулась.

— Мать.

— Второе рождение. Но тогда у меня должно быть новое тело, а не то же самое, старое.

— Что ты такое говоришь?

— Это не на земле. На Уррасе. Второе рождение — часть их религии.

— Ты все еще бредишь. — Она коснулась его лба. — Жара нет. — Ее голос, выговоривший эти два слова, больно задел что-то глубоко в существе Шевека, какое-то темное место, скрытое за стенами, и все отражался и отражался во тьме этих стен. Он взглянул на женщину и с ужасом сказал:

— Ты — Рулаг.

— Я же тебе говорила! Несколько раз!

Она по-прежнему сохраняла на лице беспечное, даже веселое выражение. О том, чтобы Шевек что-нибудь сохранял, и речи быть не могло. У него не было сил отодвинуться, но он весь сжался в нескрываемом страхе, стараясь оказаться как можно дальше от нее, словно это была не его мать, а его смерть. Если она и заметила это слабое движение, то вида не подала.

Она была хороша собой, смуглая, с тонкими и пропорциональными чертами лица, на котором не было морщин, хотя ей уже минуло сорок. Все в ней было гармонично и сдержанно. Голос у нее был негромкий, приятного тембра.

— Я не знала, что ты здесь, в Аббенае, — сказала она, — и вообще, где ты и существуешь ли ты вообще. Я была на складе Синдиката Печати, подбирала литературу для Инженерной Библиотеки, и увидела книгу Сабула и Шевека. Сабула я, конечно, знаю. Но кто такой Шевек? Почему это звучит так знакомо? С минуту, а то и дольше, я не могла сообразить. Странно, правда? Но у меня просто в голове не укладывалось. Тому Шевеку, которого я знаю, должно быть только двадцать лет, вряд ли он может быть соавтором трактатов по метакосмологии вместе с Сабулом. Но любому другому Шевеку должно было бы быть еще меньше двадцати!… Поэтому я пошла посмотреть. Какой-то парнишка в бараке сказал, что ты здесь… В этой больнице страшно не хватает персонала. Не понимаю, почему синдики не требуют от Медицинской Федерации, чтобы сюда либо назначили еще людей, либо сократили бы прием больных; некоторые из этих медсестер и врачей работают по восемь часов в день! Конечно, среди медиков есть люди, которые сами хотят этого: импульс самопожертвования. К сожалению, это не дает максимальной эффективности… Странно было найти тебя. Я бы тебя ни за что не узнал а… Ты переписываешься с Палатом? Как он?

— Он умер.

— Ах, вот что… — В голосе Рулаг не было притворного потрясения или горя, только какая-то привычная безотрадность, нотка незащищенности от беды. Это тронуло Шевека, позволило ему на мгновение увидеть в ней человека.

— Давно он умер?

— Восемь лет назад.

— Но ведь ему было не больше тридцати пяти.

— В Широких Равнинах было землетрясение. Мы там жили уже лет пять, он был городским инженером-строителем. От землетрясения обрушился учебный центр. Он с другими пытался вытащить детей из-под развалин, а тут — второй толчок, и все рухнуло окончательно. Тридцать два человека погибло.

— Ты там был?

— Я дней за десять до землетрясения уехал учиться в Региональный Институт.

Она задумалась, лицо ее было спокойным.

— Бедный Палат. Это так на него похоже — умереть с другими, одним из тридцати двух… Статистический показатель.

— Статистические показатели были бы выше, если бы он не вошел в здание, — сказал Шевек.

Услышав это, она взглянула на него. По ее взгляду нельзя было понять, что она чувствует и чувствует ли что-нибудь вообще. Ее слова могли быть вызваны порывом, а могли быть и обдуманными — понять это было невозможно.

— Ты любил Палата?

Он не ответил.

— Ты не похож на него. В сущности, ты похож на меня, только светлый. А я думала, что ты будешь похож на Палата. Я была в этом уверена… странно, как наше воображение создает такие представления. Значит, он оставался с тобой?

Шевек кивнул.

— Ему повезло. — Она не вздохнула, но в ее тоне слышался подавленный вздох.

— Мне тоже.

Она помолчала, потом слабо улыбнулась.

— Да. Я могла бы поддерживать с тобой связь. Ты не обижаешься на меня за то, что я этого не сделала?

— Обижаться на тебя? Но я тебя даже и не знал.

— Знал. Мы с Палатом оставили тебя у себя, в бараке, даже после того, как я отняла тебя от груди. Мы оба этого хотели. Именно в эти первые годы особенно важен индивидуальный контакт: психологи окончательно доказали это. Полную социализацию можно развить только из этого аффективного начала… Я была согласна продолжать партнерство. Я пыталась добиться, чтобы Палата назначили сюда, в Аббенай. Здесь не было мест для специалистов его профиля, а ехать без назначения он не хотел. Была в нем упрямая жилка… Сперва он иногда писал мне, как ты, а потом перестал писать.

— Это не важно, — сказал юноша. Его лицо, похудевшее за время болезни, было покрыто очень мелкими капельками пота, так что его щеки и лоб казались серебристыми, точно смазанными маслом.

Снова наступило молчание; потом Рулаг сказала своим ровным, приятным голосом:

— Нет, это и тогда было важно, и сейчас важно. Но именно Палату следовало оставаться с тобой и поддерживать тебя в период твоего формирования. Он умел быть опорой, родителем, а я этого не умею. Для меня на первом месте — работа. И так было всегда. Все же я рада, Шевек, что ты теперь здесь. Может быть, теперь я смогу быть тебе чем-нибудь полезна. Я знаю, что Аббенай вначале кажется пугающим. Чувствуешь себя затерявшимся, оторванным, не хватает простой солидарности, свойственным маленьким городкам. Я знаю интересных людей, с которыми ты, может быть, захочешь познакомиться. И людей, которые могли бы быть тебе полезны. Я знаю Сабула; я могу представить себе, с чем тебе пришлось столкнуться и у него, и во всем Институте. Они там играют в «Кто кого превзойдет». И чтобы понять, как их обыграть, нужен известный опыт. И вообще я рада, что ты здесь. Это доставляет мне удовольствие, которого я раньше не знала… какую-то радость… Я прочла твою книгу. Ведь это твоя книга, правда? Иначе зачем бы Сабулу публиковаться в соавторстве с двадцатилетним студентом? Ее предмет выше моего понимания, я ведь всего лишь инженер. Признаться, я горжусь тобой. В этом есть что-то странное, правда? Нелогичное. Даже собственническое. Как будто ты — вещь, принадлежащая мне! Но когда человек стареет, у него появляется потребность, не всегда вполне логичная, в какой-то поддержке. Чтобы вообще были силы жить дальше.

Он видел ее одиночество. Он видел ее боль, и она злила его. Она угрожала ему. Она угрожала верности его отца, той незамутненной, постоянной любви, в которой были корни его, Шевека, жизни. Какое она имеет право, она, бросившая Палата, когда была ему нужна, теперь, когда это нужно ей, приходить к сыну Палата? Он ничего, ничего не может дать ей, и вообще никому.

— Пожалуй, было бы лучше, — сказал он, — если бы ты продолжала относиться ко мне, как к статистическому показателю.

— Ах, вот что… — сказала она; тихий, безнадежный ответ. Она отвела от него взгляд.

Старики на другом конце палаты любовались ею, толкая друг друга в бок.

— Должно быть, — сказала она, — я пыталась заявить на тебя какие-то претензии. Но я имела в виду, чтобы ты заявил на меня претензии. Если бы захотел.

Он ничего не ответил.

— Конечно, мы с тобой мать и сын только в биологическом смысле. — На ее губах опять появилась слабая улыбка. — Ты меня не помнишь, а младенец, которого помню я — не нынешний двадцатилетний мужчина. Все это — прошлое, это уже не важно. Но здесь и сейчас мы — брат и сестра. А именно это и важно по-настоящему, не так ли?

— Не знаю.

С минуту она сидела молча, потом встала.

— Тебе надо отдохнуть. Когда я пришла в первый раз, тебе было совсем плохо. А теперь, как мне сказали, все будет в полном порядке. Я думаю, я больше не приду.

Он молчал. Она сказала:

— Прощай, Шевек, — и, говоря это, отвернулась от него. То ли он действительно краем глаза увидел, как ее лицо, пока она говорила это, страшно изменялось, искажалось, то ли этот кошмар ему померещился. Должно быть, показалось. Она вышла из палаты грациозной, размеренной походкой красивой женщины, и он увидел, как в коридоре она остановилась и с улыбкой что-то сказала медсестре.

Он поддался страху, который пришел вместе с ней, чувству нарушения обещаний, бессвязности Времени. Он не выдержал. Он заплакал, пытаясь спрятать лицо, закрыв его руками, потому что у него не было сил повернуться на другой бок. Один из стариков, больных стариков, подошел, присел на край его койки и похлопал его по плечу.

— Ничего, брат. Все обойдется, братишка, — бормотал он. Шевек слышал его и ощущал его прикосновение, но это не утешало его. Даже брат не может утешить в недобрый час, во тьме у подножия стены.

 

Глава пятая. УРРАС

 

Конец своей карьеры туриста Шевек воспринял с облегчением. В ИеуЭуне начинался новый семестр, и теперь он сможет осесть в Раю, чтобы жить и работать, а не только заглядывать в него снаружи.

Шевек взялся вести два семинара и открытый курс лекций. От него не требовали преподавательской работы, но он сам спросил, нельзя ли ему преподавать, и администрация устроила эти семинары. Идея открытых лекций не принадлежала ни ему, ни администрации. С этой просьбой к нему пришла делегация студентов. Он сразу же согласился. Так организовывались курсы в анарресских учебных центрах: по требованию студентов, или по инициативе преподавателя, или по обоюдному желанию.

Обнаружив, что администраторы встревожены, он рассмеялся.

— Неужели вы хотите, чтобы студенты не были анархистами? — сказал он. — Кем же еще может быть молодежь? Когда ты — на дне, приходится организовываться со дна вверх!

Он не собирался позволить администрации помешать ему читать этот курс — ему уже раньше приходилось вести такие бои; и студенты стояли на своем твердо, потому что он заразил их своей твердостью. Чтобы избежать неприятной огласки, Ректоры Университета сдались, и Шевек начал читать свой курс, в первый день — двухтысячной аудитории. Вскоре посещаемость упала. Он упорно придерживался только физики, не касаясь ни личностей, ни политики, и уровень этой физики был изрядно высок. Но несколько сот студентов продолжали ходить. Некоторые приходили из чистого любопытства — поглазеть на человека с Луны; других привлекал сам Шевек как личность, его качества как человека и как сторонника свободы, которые они могли мельком уловить из его слов, даже когда им не удавалось разобраться в математической части его рассуждений. И очень многие из них — удивительно! — были способны разобраться и в философии, и в математике.

У этих студентов была превосходная подготовка: ум у них был тонкий, острый, готовый к восприятию. Когда он не работал, он отдыхал. Их ум не притупляли и не отвлекали десятки других обязанностей. Они никогда не засыпали на занятиях от того, что вчера наработались на сменном дежурстве. Их общество полностью ограждало их от нужды, забот и всего, что могло бы отвлечь их от учебы.

Но что им разрешалось делать — это был уже другой вопрос. У Шевека сложилось впечатление, что их свобода от обязанностей была пропорциональна отсутствию у них свободы проявлять инициативу.

Когда ему объяснили здешнюю систему экзаменов, он пришел в ужас; он не мог представить себе ничего, что сильнее подавляло бы естественное желание учиться, чем эта система набивания студента информацией, чтобы он потом извергал ее по требованию преподавателя. Сначала Шевек отказывался давать контрольные работы или вообще ставить оценки, но это так напугало администрацию Университета, что он сдался, сознавая, что он — их гость, и не желая быть невежливым. Он попросил каждого студента написать работу по интересующей его физической проблеме, и сказал, что каждому поставит самую высокую оценку, чтобы бюрократам было, что записать в свои бланки и списки. К его удивлению, очень многие студенты пришли к нему жаловаться. Они хотели, чтобы он сам ставил проблемы, задавал подходящие вопросы; они хотели не придумывать вопросы, а записывать выученные ответы. И некоторые из них резко возражали против того, чтобы он ставил всем одинаковые оценки. Как же тогда можно будет отличить прилежных студентов от тупиц? Зачем же тогда стараться? Если не будет конкурентных различий, то с тем же успехом можно вообще ничего не делать.

— Ну, конечно, — озадаченно сказал Шевек. — Если вы не хотите выполнять какую-то работу, то вы и не должны ее делать.

Они ушли, неудовлетворенные, но учтивые. Это были симпатичные юноши, державшиеся открыто и вежливо. То, что Шевек читал об истории Урраса, привело его к мысли, что они в сущности, аристократы, хотя нынче это слово употреблялось редко. Во времена феодализма аристократы посылали своих сыновей в университет, тем самым придавая этому учреждению престиж. Теперь было наоборот: университет придавал престиж человеку. Студенты с гордостью рассказывали Шевеку, что конкурс на стипендии в Иеу-Эун возрастает с каждым годом, что доказывает, как демократично это учреждение. Он ответил:

— Вы вставляете в дверь еще один замок и называете это демократией.

Ему нравились его вежливые, сообразительные студенты, но ни к кому из них он не испытывал особо теплых чувств. Они хотели стать научными работниками — теоретиками или прикладниками — и то, что они узнавали от него, было для них средством для достижения этой цели, для успешной карьеры. Все остальное, что он мог бы дать им, они либо уже имели, либо не считали существенным.

Поэтому оказалось, что за исключением подготовки этих трех курсов у него нет никаких обязанностей; всем остальным временем он мог распоряжаться, как угодно. Такого с ним не случалось с первых лет его работы в Аббенае, когда ему было чуть за двадцать. За время, прошедшее с тех пор, его социальная и личная жизнь все более усложнялась, предъявляла к нему все большие требования. Он успел стать не только физиком, но и партнером, отцом, одонианином и, наконец, преобразователем общества. И потому, что он был всем этим, никто не ограждал его ни от каких забот, ни от какой ответственности, с которыми он сталкивался; да он и не ждал этого. Он не был свободен ни от чего, он лишь был волен делать все, что угодно. Здесь было наоборот. Как и всем студентам и профессорам, кроме умственного труда, ему было нечем заниматься: в буквальном смысле слова нечем. Постели им стелили другие, комнаты подметали другие, повседневную жизнь университета обеспечивали другие, с их пути устраняли все препятствия. И ни у кого здесь не было жен, не было семей. Вообще никаких женщин. Студентам Университета не разрешалось жениться. Женатые профессора обычно в течение пяти дней семидневной недели жили на территории Университета в квартирах для холостых и только на два выходных дня уезжали домой. Ничто не отвлекало. Полная возможность работать; все материалы под рукой; интеллектуальные стимулы, споры, беседы, как только захочешь; ничто не давит. Воистину Рай! Но ему что-то не работалось.

Шевеку чего-то не хватало — в нем самом, думал он, не в университете. Он не был готов к этому. У него не хватало сил взять то, что ему так великодушно протягивали. В этом прекрасном оазисе он чувствовал себя иссохшим и бесплодным, как растение пустыни. Жизнь на Анарресе наложила на него печать, замкнула его душу; воды жизни окружали его — а он не мог пить.

Он заставлял себя работать, но даже и в этом он не обретал уверенности. Казалось, он утратил то чутье, которое, оценивая себя, считал своим главным преимуществом перед большинством других физиков, умение распознавать, в чем заключается самая главная проблема, найти след, ведущий вглубь, к самому центру. Здесь он, казалось, утратил чувство направления. Он работал в Лаборатории Исследования Света, очень много читал и за лето и осень написал три работы; по нормальным меркам — плодотворные полгода. Но он знал, что, по существу, ничего не сделал.

Больше того, чем дольше он жил на Уррасе, тем менее реальным он ему казался. Он словно выскальзывал у Шевека из рук, весь этот полный жизни, великолепный, неисчерпаемый мир, который он увидел из окон своей комнаты в тот, самый первый свой день в этом мире. Он выскользнул из его неловких, нездешних рук, ускользнул от него, и когда он снова взглянул, оказалось, что он держит что-то совершенно иное, совсем не нужное ему, что-то вроде оберточной бумаги, упаковки, мусора.

За написанные работы он получил деньги. На его счету в Национальном Банке уже было 10000 Международных Денежных Единиц — премия Сео Оэн — и субсидия в 5000 от Иотийского Правительства. Теперь к этой сумме добавилось его профессорское жалование и деньги, которые ему заплатило Университетское Издательство за эти три монографии. Сначала все это казалось ему смешным, потом стало беспокоить. Нельзя было отмахиваться, как от нелепости, от того, что здесь, в конце концов, считается невероятно важным. Он попытался прочесть учебник элементарной экономики; ему стало невыносимо скучно, точно он слушал чей-то нескончаемый рассказ о длинном и дурацком сне. Он не мог заставить себя понять, как функционируют банки и тому подобное, потому что все операции капитализма казались ему такими же бессмысленными, как обряды какой-нибудь первобытной религии, такими же варварскими, такими же нарочито усложненными, такими же ненужными. В человеческих жертвоприношениях божеству может скрываться хотя бы некая превратно понятая и грозная красота; в ритуалах же менял, исходивших из того, что всеми поступками людей движет жадность, лень и зависть, даже грозное и ужасное становилось банальным. Шевек смотрел на эту чудовищную мелочность с презрением и без интереса. Он не признавался себе, не мог признаться себе, что на самом деле она его пугает.

На вторую неделю его пребывания в А-Ио Саио Паэ повел его «по магазинам». Хотя ему даже в голову не пришло остричь волосы (в конце концов, его волосы — это часть его самого), Шевеку были нужны костюм и пара ботинок, какие носят на Уррасе. Ему хотелось как можно меньше внешне отличаться от уррасти. Его старый костюм был настолько простым, что эта простота казалась нарочитой, а его мягкие, неуклюжие сапоги, какие носят в пустыне, на фоне изысканной иотийской обуви выглядели очень и очень странно. Поэтому Паэ по просьбе Шевека повел его на Проспект Саэмтэневиа, улицу в Нио-Эссейя, где продавали и шили на заказ элегантную одежду и обувь, чтобы с него сняли мерку портной и сапожник.

Вся эта процедура до такой степени ошеломила Шевека, что он как можно скорее выкинул ее из головы, но еще много месяцев его преследовали сны об этом — кошмары. Улица Саэмтэневиа была длиной не больше двух миль и казалась сплошной массой людей, транспорта и вещей: вещей, которые продавались, которые покупались. Куртки, платья, плащи, халаты, брюки, короткие штаны, рубашки, блузы, шляпы, туфли, чулки, шарфы, шали, майки, пелерины, зонтики, одежда для сна, для купания, для игр, для того, чтобы ходить в гости днем, для того, чтобы ходить на вечера, для того, чтобы ездить в гости за город, для дальних поездок, для посещения театра, для верховой езды, для работы в саду, для приема гостей, для поездок на пароходе, для обеда, для охоты — все разное, сотни разных фасонов, стилей, цветов, материалов. Духи, часы, лампы, статуи, косметика, свечи, картины, фотоаппараты, игры, вазы, диваны, кастрюли, головоломки, подушки, куклы, дуршлаги, пуфики, драгоценности, ковры, зубочистки, записные книжки, платиновая, с ручкой из горного хрусталя, погремушка для младенца, у которого режутся зубы, электрическая точилка для карандашей, наручные часы с бриллиантовыми цифрами; сувениры, и статуэтки, и безделушки, и антикварные штучки, все либо бесполезное изначально, либо декоративное до такой степени, что нельзя было понять, для чего оно служит; акры всякой роскоши, акры экскремента. В первом же квартале Шевек остановился посмотреть на лохматое пятнистое пальто, выставленное в самом центре сверкающей витрины с одеждой и ювелирными изделиями.

— Это пальто стоит 8400 единиц? — спросил он, не веря своим глазам, потому что недавно прочел в газете, что «прожиточный минимум» составляет около 2000 единиц в год.

— О да, это настоящий мех, большая редкость в наше время, когда животные находятся под защитой, — ответил Паэ. — Миленькая вещь, не правда ли? Женщины обожают меха. — И они пошли дальше. Пройдя еще квартал, Шевек почувствовал полное изнеможение. Он больше не мог смотреть. Ему хотелось спрятать глаза.