Факторы постнаучного развития

Постмодерн - это новая культурная эпоха, черты которой проявляются в особенностях художественной жизни, в усилении критики науки, а также в более глубоких особенностях порождения и функционирования культуры. Остановимся на некоторых из них.

'Онаучивание' жизни и мира. Современная наука - самое могучее и самое любимое (кроме, разве что, политической демократии) дитя модерна - привела к коренному изменению взглядов на мир. Ядро и суть науки - рациональная процедура познания. Рациональное научное познание стало основанием того поименованного Максом Вебером процесса 'расколдовывания' мира, которое, как казалось, должно было уничтожить магическое по своей природе иррациональное мировоззрение консерватизма с его упором на неразложимые целостности, конкретность познания и т.п. Суть научного познания - именно анализ, разложение; наука не может, оставаясь верной самой себе, останавливаться на конкретном, как того требует консерватизм,- она абстрагирует. Прикладная наука и техника - это проектные, утопические по своей природе способы деятельности. Они так же антиконсервативны и антитрадиционны и полностью соответствуют процедурным правилам прогрессистского стиля мышления и действования, разобранным в гл. 4.

Но странным образом тотальное онаучивание мира сплошь и рядом приводит к результатам, противоположным тем, что имеют в виду его сторонники. Так, невероятное усложнение технологических, экономических и социальных систем в процессе их постоянного частичного усовершенствования, надстраивания и достраивания постепенно приводит к тому, что они становятся непостижимыми и неконтролируемыми со стороны самих их создателей и обретают собственные, незапланированные и неконтролируемые человеком способы деятельности. Именно этим объясняется множество так называемых техногенных катастроф, именно этим объясняются провалы политической демократии, приводящие к власти демократическим путем авторитарных лидеров, именно этим, наконец, объясняются экономические кризисы, которые люди учатся предсказывать на основе теории 'круговых процессов', 'больших волн' и т.д., предпринимая парадоксальные попытки подвергнуть объективному анализу то, что они сами придумали и создали. А это означает ни больше ни меньше как обретение техническими, экономическими и прочими системами своей собственной органической или квази-органической жизни - той самой, которую отрицали и продолжают отрицать идеологи либерального прогресса.

Макс Вебер писал, что главной чертой эпохи модерна, когда человек освободился от магии и религиозных суеверий и обрел подлинную автономность в мире, стала именно принципиальная познаваемость мира, т.е. потенциальная возможность объективно познать все, что угодно. Это собственно и означает 'расколдованность' мира.

Но вопреки оптимистическому взгляду Вебера множества других мыслителей наступила пора, как пишет Хабермас, 'новой непрозрачности'. 'Непрозрачность' - сравнительно нейтральный термин. На самом деле можно говорить о новой 'заколдованности', о новой магической эпохе. Под магической эпохой я подразумеваю не повсеместное распространение знахарей, колдунов и народных целителей и не скудные суеверия основной массы народов, и даже не отношение простых (и непростых) людей к техническим артефактам: при нынешнем уровне развития техника непостижима для нормального человека, вскрытие аппарата не обнаруживает постижимой в нормальном опыте системы тяг и рычагов, связь между нажатием кнопки и результатом обнаруживает черты магического действия (почему бы в таких условиях не поверить в 'приворот', 'отворот' и тому подобные вещи!). Но еще важнее становится в значительной степени магический характер мышления и действования самых 'продвинутых' представителей модерна - ученых и менеджеров, создающих и контролирующих системы, природа которых часто неясна им самим и не поддается управлению.

Другой важнейший фактор современной жизни - глобализация. Это апофеоз модернистского прогрессизма - универсальное распространение однородных культурных образцов и постепенное создание единой глобальной системы экономики и социального управления, происходящее неизбежно за счет абстрагирования от национальных традиций и особенностей. Реакция локальных культур оказывается консервативной реакцией: особенное не просто сохраняется, но выпячивается, обретает неожиданно вызывающие, утрированные, даже уродливые формы. Оживает и наполняется новой жизнью не только традиционное, но прямо архаичное - то, что казалось относящимся к давно прошедшим эпохам: сатанизм, рабство, ритуальное людоедство и т.п., не говоря уже о таких исторически совсем недавних вещах, как шариат, во многих местах земли успешно сосуществующий с современной экономикой и технологией и небезуспешно борющийся с рациональными правовыми методами. Традиционное, органическое в процессе глобализации мира не только не отмирает, а наоборот, активизируется, что означает активизацию консервативных способов мышления и поведения, активизацию консервативной политики.

Еще одна важная черта современной эпохи - сжатие или просто даже исчезновение пространства. Это надо понимать не в физическом, а в психологическом и даже идеологическом смысле. С одной стороны, скоростной транспорт и распространение поистине магических средств мгновенного дальнодействия (например, электронная почта) делает пространство иррелевантным по отношению к целям деятельности. С другой стороны, глобальное распространение идентичных культурных образцов также делает пространство иррелевантным. Повсюду - от Берингова пролива до пролива Магеллана - каждый человек может воспользоваться одним и тем же комплексом услуг, как то: получить деньги по кредитной карте, пообедать в 'Макдональдсе', получить комнату с ванной, просмотреть новости СNN и т.д. Пространство становится иррелевантным потому, что перестает быть традиционным, т.е. утрачивает свое изначальное родство с населяющими его людьми, состоящее в органичной, специфической с ними связи. Оно теперь не субстанционально, а функционально: исполняет хозяйственную, рекреационную и другие функции. Иррелевантность пространства психологически и идеологически равносильна его исчезновению.

Начало этому процессу исчезновения пространства было положено на заре Нового времени, его можно связать с возникновением утопий (от греч. ou - нет и topos - место, т.е. не имеющее места, нигде не находящееся; первоначально - название романа Томаса Мора о воображаемом совершенном государстве). Возникновение утопий стало принципиальной заявкой на создание социальных общностей, не нуждающихся в месте, наоборот, принципиально отказывающихся от места, поскольку места были связаны с традициями и в сознании того времени слишком крепко отождествлялись со специфичностью многовековой народной жизни. Реальные земные ландшафты, реки, горы и ущелья были полны мифов, теней предков, в них жило не только настоящее, но и прошлое. Невозможно было представить себе место без жизни, будь она действительная или мифическая. Куда не могла ступить нога человека, там его воображение поселяло духов и демонов. Ясно, что будущее совершенное общество его конструктор не мог поместить в недоступных горах, поскольку как бы оно ужилось с духами гор, живущими по иным, традиционным правилам! Тогда было иррелевантно время, но пространство только и было релевантно. Чтобы избежать возмущающего действия пространства, утопия и стала утопией.

Прогрессистская утопия, воплощаемая в реальность, начинает господствовать в процессе глобализации[1] См. разд. 4.15, 4.16.. Но она как была, так и осталась враждебной пространству, поэтому она предполагает и требует - психологического и идеологического - уничтожения пространства. Если в пору своего зарождения утопия была нигде, то теперь она, можно сказать, везде и нигде, потому что запас 'где' становится скуднее и скуднее. Такая тенденция вызывает протест пространства, которое не хочет исчезать. Этот протест воплощается в возрождении локальных традиций, иногда в агрессивном национализме и возрождении геополитики. Даже исконные жители современной реализованной утопии (хотя могут ли жители утопии быть исконными!) ищут возможности уйти из времени, в котором они обитают, в пространство и используют для этого туризм.

Вышеназванные и многие другие факторы современности, кажущиеся свидетельством полной победы либерализма и прогрессизма, ведут к усилению консервативного мировоззрения. Это и политический консерватизм, состоящий в нарастающей тенденции длинного ряда стран и регионов к подчеркиванию собственной самобытности и автономности, к отказу безоговорочно следовать модернизационным рецептам, и консерватизм самого духа времени - общей культурной и идейной среды.

Что касается политического консерватизма, то он повсюду недостаточно последователен и (может быть, именно поэтому) недостаточно авторитетен. Никакая реальная политика, идущая вопреки прогрессистским модернизационным тенденциям, сегодня невозможна хотя бы по двум причинам: во-первых, модернизация несет повышение жизненного уровня, увеличение досуга, избавление от непосильного труда и прочие вполне конкретные земные блага; во-вторых, утопия (или модернистский проект, или идеология прав человека, или... каждый может выбрать то, что ему нравится) неоднократно продемонстрировала свою готовность к экспансии и высочайший экспансионистский потенциал. Как было показано в гл. 5, прогрессистский проект - это глобальный проект: ограничение экспансии противоречило бы самой его сути. Поэтому всякая последовательно консервативная политика сегодня обречена на провал по причинам внутреннего или внешнего (международного) характера. Поэтому там, где делаются попытки ее проведения, она половинчата и избирательна: будучи проводимой в одних сферах жизни, она сосуществует с модернизационной политикой в других сферах (например, образование и политическая жизнь носят религиозный, идеологический или сугубо национальный характер, а экономика развивается согласно модернизационным проектам). Пока трудно судить о результатах такого симбиоза, хотя, если рассуждать логически, надежда на долгое его существование сомнительна.

Вместе с тем консерватизм начинает все более властно проявлять себя в самом духе эпохи, но в странном и нетрадиционном обличье - в обличье постмодерна. Постмодерн не просто являет собой отрицание духа модерна, но и содержит в себе существенные элементы консерватизма: максимально возможный отказ от абстракций и генерализаций (абстрагирующие и генерализирующие традиции мышления и соответствующие им социальные группы имеют в рамках постмодернистского подхода статус частных культур, имеющих равное с другими право на существование, сам пресловутый 'отказ от метаповествований' означает внутреннее неприятие абсолютистского мировоззрения глобализации), подчеркивание роли эзотерики, закрытость групп, сосуществование идеологий и традиций и т.п. Но в то же время постмодерн недисциплинирован, оторван от 'земли', его факты не конкретны, но виртуальны, т.е. в некотором смысле утопичны. Больше того, постмодерн виртуализирует и сами вроде бы независимые от него проявления консервативной политики, которая утрачивает свойственные ей черты органичности и становятся предметом свободного выбора. Это виртуальный консерватизм. Подлинный, 'почвенный' консерватизм не оставляет своему субъекту права на выбор, а прорастает в нем с непреложностью органического.

________________________________________

 

1. См. разд. 4.15, 4.16.

 

Новая повседневность

Черты новой культурной эпохи проявляются не только в науке и философии, но и в повседневности жизни. В главе 2 была показана специфика современной повседневности именно как повседневности эпохи модерна. Можно ли говорить о существовании новой, постмодернистской повседневности? Существуют ли и если существуют, то в чем состоят проявления новой когнитивной эпохи - постмодерна - в сегодняшней повседневности. Попробуем воспользоваться тем же приемом, к которому мы прибегли, отделяя повседневность модерна от свойственных традиционной эпохе способов интерпретации мира, т.е. возьмем вычлененные А.Шюцем шесть признаков когнитивного стиля повседневности и посмотрим, как они соответствуют когнитивному стилю сегодняшнего дня. Шюц, как мы помним, выделил шесть таких элементов: 1) трудовая деятельность, 2) специфическая уверенность в существовании мира, 3) активное, напряженное отношение к жизни, 4) особое переживание времени, 5) специфика личностной определенности действующего индивида, 6) особая форма социальности[1] Подробнее об этом см. 2.14..

Самой главной из этих конституирующих повседневность характеристик Шюц считал преобладающий в ней способ деятельности - трудовую деятельность, ориентированную на внешний мир, основанную на предвидении проектного характера и стремящуюся реализовать предвиденное в проекте состояние дел посредством физических актов. Такая деятельность - универсальное свойство всей человеческой истории: повседневность всегда и всюду была трудовой повседневностью, идет ли речь о труде как материальном производстве, охоте, собирательстве и т.д., или о труде, состоящем в 'изготовлении' интеллектуального продукта.

Однако в новейшую эпоху эта деятельность все более и более оказывается ориентированной не на изменения физического состояния мира и не на деятельность посредством физических актов, а на изменение состояния знания - на деятельность посредством символов и знаков, которая в определенном смысле оказывается лишь виртуальной деятельностью, только в потенции предполагающей изменения в физическом мире. Многие виды деятельности не только сами состоят в манипулировании знаками и символами, но и целью их оказывается воздействие на знаки и символы; так что она вообще не выходит за пределы знания. Ярким примером может быть современная финансовая работа, когда деньги и ценные бумаги существуют виртуально - в электронной форме, т.е. утрачивают даже свою физическую субстанцию (бумага, металл) и превращаются в своего рода эфир экономики. Эфир был физической гипотезой, позволявшей объяснить взаимодействие между отдаленными объектами. Деньги по мере их десубстанциализации все более начинают выполнять ту же функцию. Большая часть современных трансакций происходит с электронными деньгами; это коренным образом меняет экономику: производство все более уходит на задний план экономической деятельности.

Само производство в значительной степени состоит в разработке моделей продукта и технических устройств для их воплощения в материю. От физических актов человек все в большей и в большей степени освобождается.

Едва ли не самые грандиозные события современного мира происходят в виртуальной, знаковой форме. То, что затем реализуется в виде физической деятельности и в изменении физических объектов, зачастую оказывается либо второстепенными, хотя и учитывавшимися в плане, но несущественными последствиями деятельности, либо вовсе непредвиденными ее последствиями. Например, крупнейшие финансовые спекуляции, вроде тех, что осуществляются Дж. Соросом, вызывающие падение жизненного уровня и вообще экономический коллапс целых стран, происходят в виртуальной сфере (мировой валютный рынок целиком 'виртуализирован'), а то, с чем приходится физически и психологически иметь дело гражданам стран - жертв кризиса, относится к сфере побочных либо непредвиденных последствий.

Таким образом, шюцевское определение характерного для повседневности способа деятельности как трудовой деятельности, ориентированной на внешний мир, не совсем отвечает тому положению, которое в тенденции реализуется в современном мире.

________________________________________

 

1. Подробнее об этом см. 2.14.

 

Виртуальное и реальное

Важная характеристика повседневности - это так называемое epochй'3f[1] Epochй'3f (греч. воздержание) - в феноменологической философии Гуссерля термин, обозначающий воздержание от суждений о существовании или несуществовании объектов опыта. естественной установки, т.е. воздержание от всякого сомнения в существовании мира, и в том, что мир этот мог бы быть не таким, каким он является активно действующему индивиду.

В главе 2 я старался показать, что такого рода несомненность существования мира отнюдь не являлась конститутивным элементом повседневности в периоды, предшествовавшие модерну, мир повседневности не всегда воспринимался как единственный и подлинно реальный мир. Например, согласно христианской мифологии, на протяжении многих веков определявшей строение повседневности европейского человека, мир был иным и мог бы быть иным и далее, если бы не первородный грех, в результате которого человек был осужден в поте лица своего добывать хлеб свой. Тот, потусторонний мир был в известном смысле более реальным, чем этот, земной, посюсторонний, ибо тот мир вечен, он был, когда этого мира не было, и будет, когда этот мир погибнет, а этот мир конечен, причем конец его мыслился близким и реальным. Были времена, когда его ожидали буквально со дня на день. Таким образом, применительно к средневековому человеку, а также и к современным верующим можно говорить о своеобразном epochй'3f, т.е. о своеобразном модусе видения мира, отличающемся от шюцевского epochй'3f естественной установки. Любое действие, разворачивающееся в определенных предметно-смысловых обстоятельствах, мыслится этими людьми как бы в условном залоге: 'если мир останется таким же, каким он был до сих пор'. Этим предполагалось, что любая черта привычного повседневного мира может стать иной. Для того чтобы мир оставался таким же, каким он был до сих пор, совершались определенные ритуалы, многие из которых являлись пережитком язычества в христианстве. Языческие времена обнаруживали те же самые черты.

Современный мир в известном смысле представляет собой возвращение к неопределенности и неустойчивости мира до-модерна. Но теперь место потусторонней, или божественной реальности, ада и рая занимает виртуальная реальность. О виртуальной реальности или виртуальных реальностях много говорят, но мало кто понимает, что это означает. Термин 'виртуальность', широко применяемый в современной речи, достаточно многозначен и неопределен. Чаще всего это метафорическое употребление: словом 'виртуальный' обозначается нечто воображенное - продукт фантазии. Но такое интуитивное употребление не так уж и не верно. Первоначально термин 'виртуальность' применялся по отношению к 'мнимым' качествам объектов в физике. Затем к виртуальной реальности стали относить трехмерные компьютерные макромодели. Позже и повсеместно под виртуальной реальностью стали понимать любого рода репрезентации реальности, не имеющие физической субстанции. Они обеспечиваются как техническими (посредством компьютерной 'симуляции'), так и нетехническими (например, путем приема наркотиков или благодаря рекламе, пропаганде, воздействию масс-медиа) средствами. В максимально широком смысле под виртуальной реальностью понимается все, что создано и существует, не будучи актуализированным в физическом мире.

Возникает вопрос, в какой степени виртуальные реальности можно считать конститутивным элементом сегодняшней повседневности. Может быть, стоит взять ставший уже классическим пример: мальчишка проводит дни за компьютером, погрузившись в имитированную жизнь, наконец, родители не выдерживают и, выдернув розетку из штепселя, возвращают сына в реальный мир. А реальный мир - это мир шюцевской повседневности. В таком случае виртуальная реальность не представляет собой чего-то совершенно нового в конституции жизни, а есть лишь одна из хорошо знакомых нам конечных областей реальности, таких как театр, кино, мифология, сновидение или научное теоретизирование. Изменилось лишь техническое оформление, доступ к ней не труднее, чем доступ к книге, захватывает она, может, не меньше, чем хороший фильм, а эффект не слабее, чем в сновидении. То же самое, наверное, можно сказать по отношению к рекламе, политической пропаганде или наркотикам.

Но это можно было бы сказать, если бы повседневность оказывалась независимой по отношению к виртуальным реальностям. На практике же происходит наоборот. Практически все существующие системы знания, на первоначальных этапах своего существования представляющие собой виртуальные реальности, живут, воздействуя на актуальную, физическую реальность, воплощаясь в ней. Собственно говоря, реализация, инкорпорация (в подлинном значениии латинского слова) есть способ существования виртуальных систем.

'По жизни' это происходит так. Для создания виртуальной реальности необходимы две вещи: 1) установление релевантности и 2) различение релевантности и референции. Установление релевантности есть произвольное объединение некоторых объектов (или некоторых атрибутов объекта) в целостную 'среду', называемую средой анализа виртуальной реальности (или виртуального объекта). Релевантность отнюдь не определяется реальными, актуальными связями объектов или их атрибутов. Виртуальная реальность не есть 'отражение' актуальной реальности. Установление релевантности есть произвольный акт 'творца' виртуальной реальности. Поэтому не актуальная реальность воздействует на виртуальную, а наоборот.

Референция - это наличное реальное соотношение между виртуальной и актуальной реальностью. Это отношение постоянно изменяется под воздействием виртуальной реальности, т.е. превращения ее в реальность актуальную.

Возьмем в качестве примера идеологию. Процесс выработки идеологии есть процесс создания виртуальной реальности. В случае либерализма между некоторыми вещами, которые ранее существовали в человеческом сознании раздельно, независимо друг от друга, например такими, как свобода, разум, право и др., устанавливается отношение релевантности. Актуальная, действительная реальность при этом оказывается всего лишь одной из вещей, которая также обладает свойством релевантности по отношению к этой созданной творцом идеологии новой среде объектов. Затем устанавливается референция, т.е. констатируется наличное реальное соотношение между актуальной и виртуальной реальностями. Сама констатация различия между актуальной и виртуальной реальностями несет в себе некий динамический заряд, к тому же виртуальное применительно к социальным реальностям (возьмем не только идеологии, но также утопии и всякого рода социальные прожекты, да и вообще все социальные теории) практически никогда не выступает в ценностно нейтральном виде. Имеющаяся ценностная динамика есть динамика актуализации виртуального. История существования виртуальной реальности - это история ее актуализации. Правда, будучи актуализированной (использованной, если рассматривать ее как знание, как 'когнитивную вещь') она не утрачивает своего виртуального существования.

Последнее крайне важно. Если стоять на точке зрения классической социологии знания Маркса и Мангейма, дело выглядит иначе: виртуальная реальность есть отражение актуальной реальности социальных отношений. Поэтому идеология, по сути дела, не может быть сконструирована: она возникает сама (органически) и может существовать только лишь как 'оттиск' реальной жизни. Чтобы быть консерватором, надо вести жизнь помещика, чтобы быть либералом, надо принадлежать к третьему сословию. Но тогда смена образа жизни должна повлечь за собой гибель идеологии. Если же идеология не гибнет, как, например, не гибнет консерватизм, то она объявляется архаичной, устаревшей, реакционной, тормозящей, а то и прямо заворачиваюшей назад общественный прогресс. Правда, и Маркс, и Мангейм говорили об 'относительной независимости' духовных продуктов, признавая за ними право на особенное существование, но лишь в некоторых пределах, если это существование не противоречит основной логике.

Мангейм пытался как-то выбраться из этого тупика и учил, что консерватизм, например,- не просто политическая идеология, а стиль мышления, или объективная мыслительная структура. Это означает, что в принципе консервативное мышление, как, впрочем, и любой другой стиль мышления, будучи сформированным, обретает независимость по отношению к конкретным индивидуумам со всеми их жизненными проблемами и обстоятельствами. Индивидуум становится консерватором, собственно говоря, не потому, что в результате революции лишился феодальных привилегий, а потому, что 'присоединяется' к этому стилю мышления. Таким образом, между социальным положением индивидуума и тем, как он персонально мыслит и представляет себе мир, появляется еще одна 'инстанция' - объективная мыслительная структура, стиль мышления. Такой подход вроде бы не исключает ни социального детерминизма мышления, поставленного под сомнение нынешним социальным и культурным развитием, ни свободного выбора стилей мышления, отрицаемого социальным детерминизмом.

В терминах виртуального подхода можно говорить, что виртуальное бытие идеологии не зависит от того, актуализирована она или нет, жили 'ею' народы прошлых веков или нет. По своему виртуальному статусу идеологии все равны, все живы, и консерватизм архаичен не более, чем либерализм. В современном мире они представляют собой элементы всеобщего культурного репертуара, равно доступные всем. Для современного повседневного деятеля проблема идеологии, а частично и веры, которой он следует, не есть вопрос глубокой персональной идентификации. Он знает, что есть много идеологий и к каждой можно 'присоединиться', оставаясь в то же время самим собой. Точно так же он относится к верам, профессиональным картинам мира, субкультурным 'вселенным' и т.д.

Средневековый ремесленник воспринимал свою повседневность в условном залоге, поскольку существовал другой мир, более реальный, чем его собственный, и потому, что его собственная повседневность была не более, чем результатом каприза Бога - наказанием за съеденное варенье, то бишь яблоко. Его повседневный мир был лишь одним из возможных миров. Но приход иного мира или переход в иной мир были не в его власти (хотя некоторая возможность регуляции 'трансмундиальной' мобильности все же имелась - через посредство церкви).

Абстрактная повседневность модерна оказывалась высшей реальностью (paramount reality, по Шюцу) прежде всего по причине 'встроенного' в ее структуру epochй несомненности, т.е. запрета на сомнение в существовании мира таким, каким он является здравому смыслу, и в его единственности. Наука как идеология с ее принципами объективности и надежности познания служит основным орудием легитимации этой повседневности. Повседневность модерна - это единственный и единственно возможный мир.

Постмодерн возвращает человеку множество миров, но это его собственное множество миров, которое ему не навязано ни Богом, ни природой; Божий мир так же, как и объективный мир модерна,- лишь элементы этого множества. Переход из одного мира в другой - предмет более или менее свободного выбора. Существуют и развиваются институциональные средства такой мобильности, иногда имитирующие деятельность церкви, но чаще выступающие в светском обличии. Парадоксальным образом существуют и замкнутые, 'тоталитарные'[2] Здесь под тоталитаризмом понимается не политическая система, но стиль жизни, в котором индивидуум отождествляет себя с целым и считает это целое единственно сущим и единственно возможным. Подробнее см. в экскурсе 'Была ли свобода в СССР?' (разд. 4.11). миры, характерные для традиционной эпохи, но сама их тоталитарность изначально сомнительна по причине существования бок о бок с ними 'открытых' миров, предполагающих свободу выбора, в том числе свободу выбора 'тоталитарности'.

Для каждого конкретного индивидуума все множество миров существует как виртуальное множество по отношению к его собственной актуальной повседневности. Но актуальная повседневность для каждого своя, и то, что выглядит виртуальным для одного индивидуума, оказывается актуальным для другого и т.д.

Если установку традиционного времени по отношению к реальности можно описать как сомнение в подлинности окружающего мира и уверенность в том, что он, может быть, иной или может быть иным, чем кажется и воспринимается, а установку модерна как когнитивной эпохи можно определить как воздержание от сомнений в существовании именно этого, очевидно данного нам мира, что сопровождается отрицанием существования других миров, то для постмодерна характерно признание факта существования (причем не только виртуального, но и реального) других миров. Так, недавно я видел на доске объявлений информацию о том, что в одном из московских клубов проводятся 'практические занятия по реинкарнации'.

________________________________________

1. Epochй'3f (греч. воздержание) - в феноменологической философии Гуссерля термин, обозначающий воздержание от суждений о существовании или несуществовании объектов опыта.

2. Здесь под тоталитаризмом понимается не политическая система, но стиль жизни, в котором индивидуум отождествляет себя с целым и считает это целое единственно сущим и единственно возможным. Подробнее см. в экскурсе 'Была ли свобода в СССР?' (разд. 4.11).

 

Постмодерн и витальность

Следующая из шюцевских характеристик повседневности - активное, напряженное отношение к жизни, по Бергсону, attention а'3f la vie) Рассуждая в главе 2 о предыдущих 'эпохах опыта', или когнитивных эпохах, мы пришли к выводу, что жизненная активность была свойственная человеку всегда, хотя именно период модерна ознаменовался превращением идеи активности в жизненную идеологию. Это сопровождалось нарастанием темпа и ритма жизни, а также и новой легитимацией насилия как самореализации 'более витального' индивидуума (особенно когда речь шла об 'исторических индивидуумах').

Подступы к постмодерну оказались отмечены реакцией на господствовавшую многие десятилетия идеологию витальности: многочисленные субкультурные и социальные движения - от 'зеленых', протестовавших против витальности индустриальной эры, ведущей к насилию над природой, до хиппи, стремившихся минимизировать любого рода активность,- поставили под сомнение казавшиеся самоочевидными достоинства активного, деятельного отношения к жизни. Была легитимирована созерцательность как норма жизни.

Развитие современных когнитивных технологий также не способствовало развитию активизма, предполагавшего столкновение с миром, вмешательство в мир с целью его изменения. Деятельность тоже стала или все более становится виртуальной, хотя и требующей attention, но attention другого рода, чем та, что предполагается шюцевской трактовкой. Виртуальная жизнь, жизнь среди симулякров, как говорил французский философ Ж.Бодрийяр, делает практически любой факт (вплоть до факта смерти) обратимым, и потому не требует столь жесткого контроля над жизнью со стороны субъекта. Хороши или дурны последствия этого процесса - другой вопрос. Во всяком случае, рост наркомании во всем мире, и рост числа так называемых нарциссических расстройств психики демонстрируют явное снижение уровня attention а'3f la vie в современном обществе.

 

Постмодерн и время

Важной характеристикой повседневности является специфика переживания времени. Согласно Шюцу, повседневность конституируется стандартным временем трудовых ритмов. Последнее возникает 'на пересечении' субъективной 'длительности' и объективного космического времени. Это сложное строение трудового времени делает исторический анализ проблемы затруднительным. К тому же ни субъективное время, ни объективное 'внешнее' время в сегодняшнем понимании не совпадают с тем, как они воспринимались в древности.

В древности и средневековье различные моменты времени характеризовались качественной определенностью. В древности время выступало, по определению А.Я.Гуревича, как 'конкретная предметная стихия' [25, с. 91], оно было неотделимо от вещей и действий, в нем содержащихся. Уже в средневековье складывается особенный, не совпадающий ни с природным, ни с социальным ритм жизни: субъективный, или личностный ритм; он задается церковью, опосредующей отношения человека - не родового, а каждого конкретного человека - с Богом (время молитв, служб, возрастные ритуалы, отпевание, погребение и т.п.). Этот вновь возникший субъективный ритм жизни 'перекрещивается' с объективным, т.е. сезонно-природным, частично совпадающим с социально организованным. На данном пересечении возникает стандартное время, т.е. время трудовых и духовных ритмов повседневности, характерное для модерна как когнитивной эпохи.

В современном мире возник новый род восприятия времени - так называемое реальное время. Реальное время - это время, релятивизирующее все прочие членения времени. Когда речь идет о коммуникации в реальном времени, имеется в виду, что ни субъективное восприятие длительности, ни время дня и ночи, сезонов природы, ни стандартизованное время трудовых ритмов, ни всякое другое не играют никакой роли. Реальное время - момент синхронизации передатчика и реципиента; никакого другого смысла, соотносящего данный момент с иными, более масштабными временными, или пространственными, или смысловыми целостностями, реальное время не имеет. Реальное время - это вечное настоящее, или, можно сказать, уничтожение времени. Выше мы говорили об уничтожении пространства в ходе глобализации, побуждаемой, в частности, развитием современных коммуникационных технологий. Так вот, параллельно уничтожению пространства происходит и уничтожение времени путем введения категории реального времени.

Реальное время практически ирреально. Тем не менее именно на нем - на коммуникации 'в реальном времени' - основываются важнейшие современные технологии, в том числе политические и финансовые. Дело не в том, что о каком-то событии, которое где-то происходит, нужно узнать как можно скорее. Само событие - это информация. А информация, получаемая 'в реальном времени', т.е. одновременно со временем события, означает, что событие происходит повсюду одновременно. Если повсюду одновременно происходит одно событие, значит, в это же время другие события не происходят (по крайней мере, в круге опыта реципиентов информации). Информация в реальном времени означает выпадение получателей информации из круга нормальной повседневности и переход в виртуальную информационную реальность. Это и есть одно из проявлений всеобщего процесса глобализации.

Разумеется, мы живем сегодня 'на пересечении' самых разных временных структур: и цикличного природного времени, состоящего в чередовании времен года, дней и ночей, и времени хозяйственных ритмов, диктуемых, в конечном счете, природными ритмами, и 'стандартно-трудового' времени модернистской, или капиталистической, повседневности. Мы переживаем и субъективную 'длительность', и истороическое время (скажем, период демократизации, или переход к постмодерну). Кроме того, каждый переживает во времени осуществление собственных проектов и планов (скажем, я подхожу к концу этой книги). Но все чаще и чаще мы ощущаем себя близкими к жизни 'в реальном времени', т.е. в виртуальной одновременности различных событий. Виной тому масс-медиа. Благодаря масс-медиа самые разные события происходят везде и одновременно. Открывая газету (а она в этот момент открывается везде), мы открываем будущее постмодерна; в ней все одновременно: и суд шариата, и клонирование животных, и запуск космической станции, и собрания сатанистов. Причем в газете все это оторвано от логики и истории каждого из указанных событий, а только логика и история (т.е. традиция) придают каждому из событий смысл. 'В реальном времени' они обессмысливают самих себя и парализуют человеческую активность.

Масс-медиа не могут работать целиком и полностью в реальном времени, хотя к этому и стремятся. Они вынуждены приспосабливаться к природным и трудовым ритмам. Вращение Земли и необходимость сна для организма дают человеку некоторую отсрочку, устанавливают своего рода очередность информирования (японцы информируются раньше или, наоборот, позже, чем англичане), а также избавляют от необходимости реагировать в реальном времени. Иначе оказалось бы, что все события на Земле происходят повсюду и одновременно. Такое логически внутренне противоречивое и в реальности непредставимое состояние дел должно было бы привести к какому-то взрыву земной системы. Но это и был бы постмодерн, соответствующий своей идее. Можно предположить, что пока Земля еще вертится (если она вертится), когнитивная идея постмодерна остается в полной мере неосуществимой.

 

Постмодерн и личность

Следующая из выделенных Шюцем характерных черт повседневности -личностная определенность действующего индивида. При этом у Шюца речь идет не о критериях самоидентификации, а о том, насколько полно человек в единстве его проявлений (спонтанная активность, созерцание, воображение и т.д.) включен в деятельность. Повседневность, говорит Шюц, характеризуется тем, что человек ангажирован полностью. В других конечных областях значений личность участвует 'частично': в большинстве из них отсутствует спонтанная активность, где-то не работает воображение и т.д. Каждая из них характеризуется по сравнению с повседневностью каким-либо 'дефицитом'.

Анализируя две повседневности - традиции и модерна, мы пришли к выводу, что, несмотря на традиционализм прошлых эпох, личностная вовлеченность людей далекого прошлого в совершаемые ими действия была, как правило, большей, чем в современную эпоху: повседневность в древности была не столько повседневностью, сколько чередованием 'приключений' в том смысле, какой придавал этому понятию Зиммель [34]. Приключением можно назвать часть реальности, 'изъятую' из течения обычной жизни, замкнутую в себе и отличающуюся крайней остротой эмоционально-волевых и деятельностных проявлений. Время в приключении исчезает. Предметность воспринимается остро и ярко, будто бы вбирая в себя время. Поэтому мы говорим, что 'все случилось как бы в одно мгновение'. Повседневность же, свойственная когнитивной эпохе модерна - это отчужденная повседневность. И, как при всяком отчуждении, возникает частичная, неполная, ущербная личность, у которой важные качества в дефиците.

Что приносит в этом смысле постмодерн? Об отчуждении здесь говорить вряд ли уже можно, поскольку вообще снимается, как это было прекрасно продемонстрировали философы - теоретики постмодрна, противоположность субъекта и объекта. Но этот процесс не просто возвращает человеку к самому себе, он растворяет его в содержании его жизни, растворяет его, так сказать, в самом себе. Выше уже говорилось о дефиците attention а'3f la vie, виртуализации переживания, тенденции к нарциссизму, об общедоступности любого содержания и связанным с этим снижением качественности мгновений душевной жизни, об общем падении 'витальности' в современном человеке. К этому можно было бы добавить еще многое, но уже сказанное свидетельствует о снижении личностной определенности индивидуума в эпоху постмодерна.