Фердинанд де Соссюр (1857-1913)

Семиотические вопросы рассматривались и в работах осно­ вателя современной лингвистики — швейцарского лингвиста Ф. де Соссюра, который в первую очередь исследовал языковые знаки, хотя и обращал внимание на общность языка и других знаковых систем и считал, что лингвистика является частью общей теории знаков. Соссюр выделял в языковом знаке две стороны — понятие (означаемое) и акустический образ (озна­ чающее) и, таким образом, рассматривал знак как полностью психическое явление (см.: Головин 1979: 111 — 112). В отличие от Пирса, для которого знак — скорее материальный объект, у Соссюра как означаемое (понятие), так и означающее (акустиче­ ское ощущение) имеют психический характер: «...акустический образ... является не материальным звучанием, вещью чисто фи­ зической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств» (Соссюр 1977: 99).

Принято считать, что именно Соссюр впервые выдвинул идею билатеральности (двусторонности) и психического ха рактера знака, однако именно такова концепция знака в «Ло­ гике Пор-Рояля»,которую он, несомненно, знал и использовал в своей работе. Согласно М. Фуко, «ЛогикаПор-Рояля»так формулирует концепцию знака: «Знак заключает в себе две идеи — идею вещи, которая представляет, и идею представ­ ленной вещи, причем природа знака состоит в возбуждении первой идеей второй» (Logique dePort-Royal,I partie, ch. IV). Это дуальная теория знака, прямо противопоставленная более сложной организации эпохи Возрождения; тогда теория знака содержала в себе три совершенно различных элемента: то, что было отмеченным, то, что было отмечающим, и то, что позво­ ляло видеть во втором метку первого; этот последний элемент был сходством: знак отмечал в той мере, в какой он был «почти той же вещью», что и вещь, которую он обозначал. Эта уни­ тарная и тройная система исчезла в то же самое время, что и «мышление посредством сходства», будучи заменена строго бинарной организацией....Бинарная диспозиция знака в том виде, в каком она появляется в XVII в., заменяет ту организа­ цию, которая всегда, хотя и различным образом, была троич­ ной, начиная со стоиков и даже с первых греческих граммати­ стов» (Фуко 1977:97-98).

Соссюр подчеркивает: «Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употребле­ нии этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие "дерево", так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие

и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина "знак", то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина» (Соссюр 1999: 70).

Таким образом, в трактовке Соссюра традиционный семиоти­ ческий треугольник (Пирса) превращается в четырехугольную фигуру: акустическое явление (сочетание звуков) — акустиче­ ский образ в сознании человека — представление о денотате в сознании человека — денотат, причем под знаком понимается только неразрывное сочетание акустического образа и представ­ ления.

Нетривиальный подход Ф. де Соссюра к проблеме знака не всегда правильно понимается. Как отмечает Б.Н. Головин «В со­ временной лингвистике», взгляды Соссюра нередко приспоса­ бливаются к мировоззрению излагающих и обсуждающих эти взгляды лингвистов, и получается, что обозначаемое — это пред­ мет, вещь, а обозначающее — звуковая, материальная оболочка слова; другой вариант: обозначаемое — это понятие, обозначаю щее — звучание слова. Но это, как легко убедиться, не соответ­ ствует взглядам женевского лингвиста, для которого языковой знак — психичен целиком, а значит, психичен и построенный из знаков язык» (Головин 1977: 112). Сам Головин трактует знак, правда языковой, как «...феномен материально-идеальный,а не психический: его значение — идеально, его объективная, доступ­ ная восприятию посредством органов чувств форма — матери­ альна» (там же: 113).

По нашему мнению, необходимо учитывать, что матери­ альная форма знака вызывает в представлении определенный образ (не только акустический — в зависимости от материаль­ ного воплощения знака), и это усложняет наше представление о знаковой ситуации. Вместо двух компонентов знака — ма­ териальной формы (например, сочетания звуков) и значения (представления о денотате) — с введением Соссюром психиче­ ского образа материальной формы мы должны учитывать три таких компонента. Однако игнорировать материальную форму знака все же не следует (хотя и такой взгляд имеет право на существование), поскольку психический образ знака основан на восприятии его материальной формы и, как правило, нераз­ рывно связан с ней.

В своих размышлениях о природе языкового знака, Соссюр отметил ряд его свойств, в первую очередь произвольность, не­ мотивированность и линейный характер означающего: «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; посколь­ ку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак про­ изволен.

Так, понятие "сестра" не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков s-oeu-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое "бык" выражается означающим b-oe-f (франц. boeuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее.

...Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей.

Слово произвольный...требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно вы­ бираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый опреде­ ленным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, т.е. произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь зву­ коподражания не являются органическими элементами в систе­ ме языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают...

2. Что касается междометий, весьма близких к звукоподра­ жаниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось вы­ ше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают на­ шего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблаз­ нительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реальности, так сказать, продиктованное самой природой. Однако в отношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. ai'e! соответствует нем. au! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mart Dieu, букв, "смерть бога" и т.д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно» (Соссюр 1999: 70—72).

Касаясь принципа линейности означающего, Соссюр пишет: «Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение— это линия.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому,именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип... В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измере­ ниях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков» (там же:72—73).

В современной трактовке тезиса Соссюра о произвольно­ сти знака существуют два распространенных заблуждения: вопервых, что Соссюр первым выдвинул идею произвольности знака; во-вторых,что Соссюр учитывал при этом только звуко­ подражания и междометия, которые, если частично и мотивиро­ ваны, то, подобно другим словам, принимают в разных языках различную форму.

Как можно заметить из предыдущего исторического раздела, на произвольность слов как знаков указывали многие исследо­ ватели, начиная от Платона (в диалоге «Кратил») и Аристотеля. О произвольности слов говорили номиналисты Средневековья, Гоббс, Локк (см.: Березин: 25; Нелюбин: 86), Лейбниц, Кант, Ге гель, Якоб — словом, Соссюр отнюдь не был первым, кто заме­ тил это свойство словесных знаков.

Что касается представленных Соссюром свойств знака, то если со свойством линейности для речи, всегда носящей ли­ нейный характер, можно безоговорочно согласиться, то тезис о безусловной произвольности и немотивированности знака отнюдь не является бесспорным. Б.Н. Головин по этому по­ воду пишет: «Тезис о немотивированности знака заслужива­ ет внимания, но не может быть безоговорочно принят, даже если разделить предложенное Соссюром понимание знака как двусторонней психической сущности. Во-первых,если и означающее и означаемое одинаково психичны и образуют психическое же целое, так сказать, сливаются в этом целом, то невозможно представить независимость одной стороны этой двуединой психической сущности (означающего) от другой (означаемого).Во-вторых,просто неверно (и это хорошо по­ казывают факты различных языков), будто звукоморфемная структура слова (означающее) не зависит от его семантики (означаемое). В словах производных (а таких слов в развитых литературных языках большинство) мотивированность их ма­ териальной структуры выражаемым значением выявлена до­ статочно хорошо для того, чтобы ее увидеть: любое сложное слово немецкого языка (таких слов в этом языке множество) говорит или даже кричит о своей большей или меньшей мо­ тивированности: Bergbauingenieurschule "школа горных инже­ неров", Blumengarten "цветник" и т.д. В русских производных, простых и сложных, словах также отчетливо просматривается их мотивированность тем значением, для выражения которого они были созданы языком: вбежать и выбежать, приклеить и отклеить, ученик и учитель, цветочница и цветовод, воздухо­ плаватель и космонавтика. Именно потребности выражаемой информации и сложившиеся в языке словообразовательные закономерности предопределяют ту звукоморфемную оболоч­ ку, которую получит вновь рождаемое языком слово. Никако­ го произвола в смысле независимости одной стороны слова от другой (материальной от семантической) в языке нет» (Голо­ вин 1977:113-114).

Далее Головин заключает: «Знак — материальный носитель социальной информации. Он не произволен в системе языка, потому, что создание каждого нового знака обусловлено достиг­ нутым состоянием всей системы. Он произволен по отношению

креальным объектам только в том смысле, что сами свойства этих объектов не требуют, чтобы их обозначали одним, а не дру­ гим звукосочетанием. Однако знак не случаен и по отношению

кобъекту, потому что существуют реальные связи между объ­ ектами, предуказывающие многие связи между словами, в част­ ности уже существующими и вновь образуемыми. Если в языке есть глагол читать и есть закономерные способы образования производных слов, то совершенно не случайно отвлеченное дей­ ствие будет названо словом чтение, человек, осуществляющий это действие, словом читатель, а место, где занимаются осу­ ществлением этого действия, читальня. Получается, что реаль­ ные свойства реальных объектов влияют на выбор людьми той формы, которую получит вновь создаваемое слово. Таким обра­ зом, произвольность знака и по отношению к объекту становит­ ся весьма и весьма относительной» (там же: 116).

Кэтому можно добавить, что если с точки зрения современ­ ности многие (но далеко не все) слова не мотивированны, то этимологические исследования во многих случаях позволяют раскрыть мотивированный характер опрощенных или заимство­ ванных слов (в языках-источниках),что снижает число издревле немотивированных слов до ничтожной величины. Теоретически рассуждая с учетом известных нам примеров появления новых слов, трудно представить себе появление знака, никак не моти­ вированного — просто в настоящее время у нас нет возможности анализа, например для языков индоевропейской семьи, обстоя­ тельств появления той горстки слов, этимология которых неиз­ вестна.

Однако Соссюр вполне учитывал существование мотивиро­ ванных слов и в шестой главе второй части своего труда ввел понятие относительной произвольности знака, посвятив этому отдельный параграф (§ 3 «Произвольность знака, абсолютная и относительная»). В нем он пишет: «Основной принцип про­ извольности знака не препятствует различать в каждом языке

то, что в корне произвольно, т.е. немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным.

Так, vingt "двадцать" немотивировано; но dix-neuf "девятнад­ цать" немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых состав­ лено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix "десять", neuf "девять", vingt-neuf "двадцать девять", dix-huit "восемнадцать" и т.п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай от­ носительно мотивированный. То же можно сказать и о франц. poiner "груша" (дерево), которое напоминает о простом слове poire "груша" (плод) и чей суффикс -гег вызывает в памяти pom­ mier "яблоня", censier "вишня (дерево)" и др. Совсем иной слу­ чай представляют такие названия деревьев, как frêne "ясень", chêne "дуб" и т.д. Сравним еще совершенно немотивированное berger "пастух" и относительно мотивированное vocher "пастух", а также такие пары, как geôle "тюрьма" и cachot "темница" (ср. cacher "прятать"), concierge "консьерж" и portier "портье" (ср. porte "дверь"), jadis "некогда" и autrefois "прежде" (ср. autre "дру­ гой" + fois "раз"), souvent "часто" и fréquemment "нередко" (ср. frequent "частый"), aveugle "слепой" и boiteux "хромой" (ср. botter "хромать"), sourd "глухой" и bossu "горбатый" (ср. bosse "горб"), нем. Laub и франц. feuillage "листва" (ср. feuille "лист"), франц. metier и нем. Handwerk "ремесло" (ср. Hand "рука" + Werk "ра­ бота"). Английское мн. ч. ships "корабли" своей формой напо­ минает весь ряд — flags "флаги", birds "птицы", books "книги" и т.д., а теп "люди", sheep "овцы" ничего не напоминает. Греч, doso "дам" выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с steso "поставлю", tupso "ударю" и т.д., a eimi "пойду" совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными

формантами, как -гег в слове poir-ier, сопоставляемом с pomm­ ier, cens-ier и т.д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot "темница"? Сопоставляя такие слова, как coutelas "тесак", fatras "ворох", plâtras "штукатурный мусор", canevas "канва", мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных слу­ чаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мо­ тивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix "десять", neuf "девять" в dix-neuf "девятнадцать"), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостеи его частей; poiner

не равно poire + гег.

Что касается самого явления, то... понятие относительно мо­ тивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следо­ вательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциатив­ ное отношение....До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, т.е. как элементы системы, мы брали их глав­ ным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциа­ тивного порядка и порядка синтагматического, и они-тоограни­ чивают произвольность знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т.д., а синтагматически — со своими эле­ ментами dix и neuf Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зре­ ния, которой почти не интересуются лингвисты, — с точки зре­ ния ограничения произвольности языкового знака....В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограничен­ ного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в не­ которые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляет­ ся роль относительной мотивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать

как вещь в себе, но, поскольку он представляет собой лишь ча­ стичное исправление хаотичной по природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков на­ вязывается нам самой его природой.

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но не­ мыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками — наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью — можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются дво­ якого рода элементы — целиком произвольные и относительно мотивированные, — но в весьма разных пропорциях, и эту осо­ бенность языков можно использовать при их классификации.

Можно отметить, например, что в английском языке значи­ тельно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а ин­ доевропейский праязык и санскрит — образцы ультраграммати­ ческих языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от моти­ вированного к произвольному и от произвольного к мотивиро­ ванному; в результате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между про­ чим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimicus "враг" распадается на in- (отрицание) и amicus "друг" и ими мотивиру­ ется, а франц. ennemi "враг" не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к полной немотивирован­ ности можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare "стоять"): франц. coûter "стоить", лат. fabnca (faber "кузнец"): франц. forge "кузница", лат. magister (magis "больше"): франц. maître "учитель" и т.д. Этот прирост элементов произвольностей — одна из характернейших черт французского язы­ ка» (Соссюр 1999:131-133).

Таким образрм, в этом отношении наблюдается сходство взглядов Пирса и Соссюра — форма кодов, разновидностью

которых являются языковые знаки, не связана с обозначае­ мым предметом, это в первую очередь условные знаки. Часть из них может быть мотивирована, однако в основе этой моти­ вированности в разных языках могут быть разные признаки предмета.

В числе свойств знака Соссюр указывает также неизмен­ чивость и изменчивость. Свойство неизменчивости знака он формулирует следующим образом: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свобод­ но выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому кол­ лективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим....Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные следствия....Мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более прямые соображения, от которых зависят все прочие.

1. Произвольность знака...сама произвольность знака за­ щищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Говорящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того, чтобы подвергать обсуждению какую-либовещь, надо, чтобы она отвечалакакой-торазумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака рациональнее — моногамия или полигамия, и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально (см. выше); в отношении же языка, системы произвольных знаков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуждения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть означающее soeur означающему sister для понятия "сестра" и означающее Ochs означающему Ьеи/д,ля понятия "бык".

2. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, состоящая из 20—40букв, может быть, если на то пошло, замене­ на другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если

бы число элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число знаков языка бесконечно.

3.Слишком сложный характер системы. Язык является сис­ темой. Хотя... с этой именно стороны он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнаруживается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т.д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успеха не имели.

4.Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям. Все вышеуказанные соображения уступают по своей убедительности следующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некото­ ром коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными уста­ новлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затрагивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, языком каж­ дый пользуется ежеминутно, почему язык и испытывает посто­ янное влияние всех. Это фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать невозможность революции в языке. Из всех общественных установлений язык предоставляет мень­ ше всего возможностей для проявления инициативы. Он состав­ ляет неотъемлемую часть жизни общества, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде всего как консерватив­ ный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт со­ циальных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; пом­ ня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устой-

чив не только потому, что он привязан к косной массе коллекти­ ва, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя проти­ воречивыми факторами — произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и временем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко определенным. Имен­ но потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кро­ ме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным только потому, что опирается на традицию.

Изменчивость знака. Время, обеспечивающее непрерыв­ ность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противоположно первому, а именно: оно с боль­ шей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одновременно как о неизмен­ чивости языкового знака, так и о изменчивости его. В конце кон­ цов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может изменять­ ся, потому что его существование не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот почему принцип изменения опирается на принцип непре­ рывности.

Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо подчеркнуть следующее.

Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову "изменение". Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических изменениях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понимание изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим.

Вот несколько примеров. Лат. песаге, означающее "убивать", превратилось во французском в noyer со значением "топить (в воде)". Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно различать обе эти стороны данного факта, достаточно констатировать in globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произошел сдвиг в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если сравнивать классически латинское песаге не с французским noyer, a с народнолатинским песаге IV и V вв., означающим "топить"; но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между понятием и знаком.

Старонемецкое dntteil "треть" в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение между ним и означающим изменилось двояким образом: означающее видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает элемента Teil "часть", оно стало простым словом. Так или иначе, и здесь имеет место сдвиг в отношении между понятием и знаком. В англосаксонском языке дописьменная форма föt "нога" сохранилась в виде föt (совр. англ. foot), а форма мн. ч. *föti "ноги" превратилась fët (совр. англ./eei,). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возникли новые соответствия между звуковым материалом и понятием.

Язык коренным образом не способен сопротивляться фак­ торам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим. Это одно из следствий, вытекающих из принци­ па произвольности знака. Прочие общественные установле­ ния — обычаи, законы и т.п. — основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое со­ ответствие между использованными средствами и поставленны­ ми целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нель­ зя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциа ции какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков.

...своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлений. Это ясно обнаружи­ вается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его разви­ тия: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его знаков теоретически обеспечивает свободу устанавливать любые отношения между звуковым материалом

ипонятиями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени обособленно и что язык из­ меняется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно проверить

ина материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственностью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперан­ то; если он получит распространение, ускользнет ли он от не­ избежного действия закона эволюции? По истечении первого периода своего существования этот язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологического развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с за­ конами, управляющими тем, что создается продуманно; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, кото­ рый пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволейбыл бы захвачен течением, увлекающим вообще все языки.

Непрерывность знака во времени, связанная с его изменени­ ем во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухо­ немых и т.д.

.Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отказаться от их точного выяснения и ограничиться об­ щими рассуждениями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований считать, что язык представляет исключение из этого общего правила» (там же: 74—79).

В примечании издателей указывается: «Было бы несправед­ ливо упрекать Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксаль­ ности в связи с тем, что он приписывает языку два противо­ речивых качества. Противопоставлением двух антонимичных терминов он лишь хотел резче подчеркнуть ту истину, что язык изменяется, а говорящие на нем изменить его не могут. Эту же мысль можно было бы выразить иначе; язык неприкосновенен, но не неизменяем».

Новым в учении Соссюра было выдвинутое им положение о значимости слова, которая, в отличие от значения, приобретает­ ся им в системе конкретного языка. «...Для того чтобы опреде­ лить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количествочего-тодругого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей мо­ нетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т.д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соот­ ветствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно может быть сопоставлено счем-тоему однород­ ным, а именно с другими словами. Таким образом, для опреде­ ления значимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть сопоставлено с тем или иным понятием, т.е. что оно имеет то или иное значение; его надо, кроме того, сравнить с по­ добными ему значимостями, т.е. с другими словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется как следует лишь при поддержке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это нечто совсем другое.

Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Французское слово mouton "баран", "баранина" может совпа-

дать по значению с английским словом sheep "баран", не имея с ним одинаковой значимости, и это по многим основаниям, в частности потому, что говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, англичанин скажет mutton, а не sheep. Различие в значимости между англ. sheep и франц. mouton связано с тем, что в английском наряду с sheep есть другое слово, чего нет во французском.

Внутри одного языка слова, выражающие близкие понятия, ограничивают друг друга: синонимы, например redouter "опа­ саться", craindre "бояться", avoir peur "испытывать страх", обла­ дают значимостью лишь в меру взаимного противопоставления; если бы не существовало redouter, то все его содержание перешло бы к его конкурентам. И наоборот, бывают слова, обогащающи­ еся от контакта с другими словами: например, новый элемент, привходящий в значимость decrepit (un vieillard decrepit "дрях­ лый старик"), появляется в силу наличия рядом с этим словом другого слова — decrepit (un mur décrépi "облупившаяся стена"). Итак, значимость любого слова определяется всем тем, что с ним связано; даже у слова со значением "солнце" вряд ли возможно установить непосредственно его значимость, если не принять в соображение все то, что связано с этим словом; есть языки, в ко­ торых немыслимо, например, выражение "сидеть на солнце".

Сказанное выше о словах имеет отношение к любым явлени­ ям языка, например к грамматическим категориям. Так, например, значимость французского множественного числа не покрывает значимости множественного числа в санскрите, хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя числами ("мои глаза", "мои уши", "мои руки", "мои ноги" имели бы в санскрите форму двойственного числа); было бы неточ­ но приписывать одинаковую значимость множественному числу в санскритском и французском языках, так как в санскритском языке множественное число употребляется не во всех тех случаях, где оно употребляется во французском; следовательно, значимость множе­ ственного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него (в системе)» (там же: 116).

Следует заметить, что свойство значимости семиотически универсально — оно распространяется на все виды знаков.

Чарльз Уильям Моррис (1901-1978)

Если Соссюр специально не занимался исследованиями в области общей семиотики, по-видимомуне был знаком с работа­ ми Пирса и вклад его в общую теорию семиотики сравнительно незначителен (хотя выдвинутые им положения для языка соста­ вили фундамент лингвосемиотики и позднее были перенесены и в общую семиотику), то американский философ Ч. Моррис, с именем которого связан следующий этап становления семио­ тики, несомненно внес значительный вклад в ее развитие и во многом определил ее современные черты.

Моррис значительно изменил состав элементов знаковой ситуации. Во-первых,к первоначальным трем элементам Пир­ са (объект, знак, интерпретанта — представление) он добавил четвертый — интерпретатора.Во-вторых,подходя к семиоти­ ке с позиций бихевиоризма, центральным понятием которого является реакция организма на внешние стимулы, он изменил содержание понятия «интерпретанта». Описав его сначала как «воздействие, в силу которого соответствующая вещь оказыва­ ется для интерпретатора знаком» (Моррис 1938: 39), что вполне согласуется с пониманием Пирса, Моррис затем заменяет его на

реакцию интерпретатора на знак (там же: 41; см. также приме­ ры на с.39—40).

Изменяется и содержание понятия «объект»: вместо него вводятся понятия «денотат» — реально существующий объект и «десигнат» — «класс объектов, к которым применим знак... не вещь, но род объекта или класс объектов, а класс может вклю­ чать в себя или много членов, или только один член, или вообще не иметь членов», что близко к понятию или представлению (там же: 41).

Таким образом, получилось пять элементов знаковой ситуа­ ции, два из которых — знак и денотат — близки к тому, что Пирс понимал под знаком и объектом; содержанием термина «десиг­ нат» скорее является обозначаемое знаком представление или понятие (что достаточно близко к тому, что Пирс называл интерпретантой — к восприятию объекта, представлению о нем), и фактически вводятся два новых элемента — интерпретатор и его реакция на знак (интерпретанта). Следует отметить, что, вводя понятие интерпретатора, Моррис не дает четкого разграничения между этим фактором и интерпретантой. В результате понятие «интерпретанта» в дальнейшем им практически не использует­ ся.