Глава 22. Социальное творчество: долой навязанные химеры!

В конце концов тайное государство выйдет на поверхность, сменив собой старое, официальное государство или окончательно завладев его здоровыми частями. Не знаю, когда это может случиться. Может быть (как мы предполагаем в книге «Оседлай молнию!»), это случится в момент, когда Америка, ведомая Вечным рейхом, попытается совершить военное нападение на воскресающую Россию.

Мы должны победить в этой войне. И когда это произойдет, мы скажем: «Прощай, трехцветная Россияния. Да здравствует новая, великая Россия!»

Я не стану, читатель, рисовать картины этой новой России, потому что предвидеть этого нельзя. Но знаю одно: в итоге возникнет мир, созданный по русским лекалам и в наших интересах. Мир, в котором правила игры будем создавать мы, а не какая‑либо иная цивилизация. И в этом мире нам будет удобно. Законодателем мировых мод станет Москва (или какой‑нибудь Новоновосибирск), а не Париж, Лондон или Нью‑Йорк.

Уверен я и в другом — в том, что мы наконец отбросим прочь дурацкие и нелепые химеры, навязанные нашей социальной практике, создав свои порядки.

Давно, читатель, очень давно нами правят какие‑то глупые условности, придуманные не нами — то французскими просветителями, то американскими либералами, то ООН. Какой идиот придумал совместное обучение мальчиков и девочек в школах? Давным‑давно известно, что у них — разная скорость созревания, разные типы мышления и поведения, разные интересы. Уже всем умным людям ясно, что из‑за этого «совместного воспитания полов» мы получили инфантильных мужчин, мужчин‑тряпок, которых не уважают собственные жены (презрение к «примитивным мужикам» закладывается еще в школе).

Наверное, в ходе нашего социального творчества мы возродим раздельное обучение мальчишек и девчонок — по крайней мере до старших классов.

Кто сказал, что телесные наказания в школах — это плохо? Расцвет «гуманизма» уже привел к появлению миллионов малолетних преступников и наркоманов.

Достижения психотехнологий позволят нам, например, не держать сотни тысяч «ментов» — эту банду тупых вымогателей. Системы скрытых допросов позволят стопроцентно выявлять преступников и выведывать у них все улики — без всяких пыток и многодневных допросов. Преступник сам подскажет, как его загнать в ловушку. Благодаря этому можно сделать полицейский аппарат компактным и высокооплачиваемым, сохранив нормальную систему суда — с адвокатами и присяжными.

Психотехнологические методы дознания позволят нам выходить прямо на организаторов наркотических сетей, и можно будет поступать с ними так, как когда‑то Сталин поступал с полицаями и немецкими военными преступниками, — вешать их принародно.

Эти же психотехнологии позволят нам переписывать личность безнадежных рецидивистов, вместо того чтобы их казнить или долгими годами держать в «зонах», где они превращают в преступников нормальных людей. (Это технически возможно уже сейчас, но пока чересчур дорого.)

Наконец, психозондирование Игоря Смирнова уже сегодня может «просеять» тех, кто работает с детьми, выявив всех садистов и педофилов.

* * *

Знаете, читатель, американский писатель‑фантаст Роберт Энсон Хайнлайн — один из моих любимейших авторов. Мне больше всех его романов нравится «Звездный десант» («Starship Troopers») 1959 года. Это настоящий гимн военной империи и соответствующему общественному устройству. Есть там очень сочный отрывок, который я, не удержавшись от соблазна, процитирую здесь. Как пример возможного направления социального творчества. Речь идет о мыслях молодого солдата‑десантника после того, как в их учебном лагере был повешен тот, кто убежал из части и по дороге изнасиловал и убил совсем юную девчушку. Армия в империи добровольна: за побег из учебного лагеря просто выгнали бы из армии, и тогда дезертир никогда не мог бы получить право голосовать на выборах и занимать государственные должности.

«…И тут я вспомнил диспут в нашем классе на уроке истории и философии морали. Мистер Дюбуа рассказывал о беспорядках, предшествовавших распаду Североамериканской республики в конце XX века. Из его слов выходило, что прежде, чем все пошло вразнос, преступления вроде совершенного Диллингером были так же обычны, как собачьи драки. И такой ужас творился не только в Америке — в России и на Британских островах было то же самое, да и в других странах… Но своего апогея это достигло в Северной Америке незадолго до того, как наступил полный абзац.

— Обычные законопослушные люди, — рассказывал мистер Дюбуа, — даже не ходили вечером в публичные парки. Это было связано с риском подвергнуться нападению жестоких, будто стая зверей, подростков, вооруженных велосипедными цепями, ножами, самодельными пистолетами… и быть в лучшем случае напуганными, а скорее всего ограбленными, возможно — опасно раненными или даже убитыми… Убийства, наркомания, воровство, разбой и вандализм стали обычным явлением. И не только в парках — такие вещи случались на улицах, средь бела дня, или во дворах школ, или даже в самих школах. Но парки были особенно опасны — честные люди старались держаться от них подальше после наступления темноты.

Я попытался вообразить, что такие штуки творятся в нашей школе, — и просто не смог. Или в наших парках… Парк — это ведь место для веселья, а вовсе не для того, чтобы обижать кого‑нибудь. А уж убивать…

— Мистер Дюбуа! А разве тогда не было полиции? Или судов?

— Тогда было гораздо больше полиции и судов, чем в наше время. И все они были загружены работой выше головы.

— Похоже, я не могу этого понять…

Если бы мальчишка из нашего города совершил что‑нибудь хотя бы наполовину такое плохое, и его самого, и его отца высекли бы при всем честном народе…

Между тем мистер Дюбуа спросил меня:

— А сможете ли вы дать определение «малолетнего преступника»?

— А‑а… Н‑ну, это те самые дети. Те, которые избивали людей.

— Неверно.

— А… Почему неверно? Ведь в учебнике сказано…

— Извините. Учебник действительно дает такую формулировку. Но если назвать хвост ногой, то вряд ли он от этого превратится в ногу. «Малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое, однако само это противоречие дает ключ к разрешению проблемы и возможность понять причины провала попыток разрешить эту проблему. Вам приходилось когда‑нибудь воспитывать щенка?

— Да, сэр.

— А сумели вы отучить его делать лужи в доме?

— Э‑э… Да, сэр. В конце концов…

— Понятно. А когда щенок пускал лужицу, вы злились на него?

— Как? Нет, зачем же. Он ведь еще щенок, он же не знает…

— А что вы делали?

— Ну, я ругал его, и тыкал носом в лужу, и шлепал.

— Но ведь он не мог понимать ваших слов.

— Конечно, не мог, но он понимал, что я на него сержусь!

— Но вы только что говорили, что не сердились на него…

— Нет, я только ИЗОБРАЖАЛ, что сержусь! Его ведь нужно было приучать, верно?

— Согласен. Но, объяснив ему, что вы им недовольны, как могли вы быть таким жестоким, что еще и шлепали его? Ведь вы сказали, что бедный звереныш не знал, что делает плохо! И нее же вы причинили ему боль? Как вам не стыдно! Может быть, вы садист?

— Мистер Дюбуа, но ведь иначе никак! Вы ругаете его, чтоб он знал, в чем заключается его проступок, и шлепаете, чтобы ему расхотелось впредь так поступать. И шлепать его нужно сразу же — иначе от наказания ничего хорошего не будет, вы его просто запутаете. И даже тогда он с одного раза не поймет. Надо следить и сразу же наказывать его опять и шлепать немного больнее. И он очень скоро научится. А просто ругать его — только зря языком молоть. Вы, наверное, никогда не воспитывали щенков.

— Почему же, многих. Сейчас я воспитываю гончую. Этим самым методом. Однако вернемся к нашим малолетним преступникам. Наиболее жестокие из них были примерно вашего возраста. А когда начинали свою преступную карьеру — даже гораздо младше вас. И вот теперь вспомним вашего щенка. Тех подростков очень часто ловили, полиция производила аресты каждый день. Их ругали? Да, и зачастую очень жестко. Тыкали их носом в содеянное? Лишь изредка. Газеты и официальные учреждения держали их фамилии в секрете — таков был закон во многих штатах для тех, кто не достиг восемнадцати лет. Их шлепали? Ни в коем случае! Многих не шлепали, даже когда они были малышами. Считалось, что порка или другие наказания, причиняющие боль, могут повредить неустойчивой детской психике.

Я подумал, что мой отец, должно быть, никогда не слыхал о такой теории.

— Телесные наказания в школах были запрещены законом, — продолжал мистер Дюбуа. — Порка дозволялась законом лишь в одной маленькой провинции — в Делавере. Полагалась она только за несколько преступлений и применялась крайне редко. Она считалась «жестоким и неординарным наказанием». Лично я не понимаю, что плохого в наказании жестоком и неординарном. Хотя судья должен быть в принципе милосердным, все равно его приговор обязательно должен причинить преступнику страдания, иначе наказание не будет наказанием. Ведь боль — основной механизм, выработавшийся в нас в течение миллионов лет эволюции. И этот механизм охраняет нас, предупреждая всякий раз, когда что‑либо угрожает нашему выживанию. Так почему же общество должно отрицать такой хороший механизм выживания? Но тот период был просто переполнен ненаучной, псевдопсихологической бессмыслицей. И о неординарности: наказание должно выходить из ряда вон, иначе оно не сослужит никакой службы.

Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:

— Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?

— Ну‑у, он, наверное, с ума сойдет!

— Возможно. И уж, наверное, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?

— Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…

— Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтоб быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что их не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» — и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, то приговор ему смягчали и отпускали — «давали помиловку» на жаргоне тех времен.

Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью — и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый малолетний преступник становился по закону преступником взрослым и зачастую через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство.

Мистер Дюбуа снова указал на меня:

— Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре пускали обратно, предупредив на будущее, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не научившись не пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?

— Ну, это, по‑моему, глупейший способ воспитывать щенка!

— Согласен. Ребенка — тоже. Но кто же здесь виноват?

— Понятно, не щенок!

— Согласен, но все же объясните свою точку зрения.

— Мистер Дюбуа, — поднялась одна из девчонок, — но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для их же блага? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?

— Не знаю, — нахмурившись, ответил мистер Дюбуа. — За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем‑то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, это им казалось чересчур примитивным — ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем‑то нужны были эти беспорядки? Однако непохоже на то: ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.

— Но — боже мой! — сказала девочка. — Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке — веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного — это гораздо лучше, чем — ох, ужас! — когда за порог не ступить, чтоб не рисковать жизнью!

— Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ — половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина — просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезнее они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.

— Сэр… но это действительно так! По крайней мере у меня есть…

— Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с чувством морали, так же как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса выработать его — обстановка не позволяла. Что такое «чувство морали»? Это — усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения — единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.

Однако инстинкт самосохранения, — продолжал мистер Дюбуа, — может быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно назвали «моральным инстинктом», есть не что иное, как внедренная в вас старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания. Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут… Вашего народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование теории морали — только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько перефразированной цитатой: «Величайшей любовью наделен не человек, но кошка, умирающая, чтобы защитить своих котят». И однажды вы поймете проблему, с которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила. Вы будете готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина, которую вам по силам преодолеть.

…Малолетние преступники были на самом низком уровне. Они рождались с одним лишь чувством самосохранения, самым высоким их достижением была хрупкая лояльность к «своим», к своей уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их «лучшим чувствам», «проникнуть в душу», «пробудить их чувство морали». ВЗДОР! У них не было никаких «лучших чувств». Опыт показывал им, что все, ими творимое, — единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть, то, что он делает с удовольствием и успехом, для него «морально»…Основа морали — долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как личный интерес — к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их обязанностей в той форме, в какой бы они поняли бы, то есть вкупе со шлепками. Зато общество, в котором они жили, бесконечно толковало им об их «правах»… И результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ…

Я сказал, что «малолетний преступник» — понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» — дело взрослых, а взрослым он станет тогда, и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым он рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него переступает.

И именно это явилось тем «гнилым столбом», из‑за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни. Их сограждане (тогда гражданами являлись все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать…»

Я очень люблю этот отрывок. Ведь, по сути дела, это — небольшой трактат.

* * *

Я снова прошу понять меня правильно. В юности меня не воспитывали в традициях «Домостроя», я не состоял в тоталитарной секте и никогда не был затянутым в костюмчик комсомольским активистом со ртом, словно куриная гузка. Я всегда был русским парнем, представителем молодежи 1980‑х, слушал тяжелый и металлический рок, носил длинные волосы и проклепанные браслеты. Впрочем, рок я и до сих пор слушаю.

Сейчас, столько лет спустя после гибели СССР‑1, я вспоминаю свое детство, исход семидесятых годов, и вижу изобилие тех признаков нашей гибели, о которых говорил Хайнлайн.

И ведь это были сравнительно благополучные 1970‑е, брежневская стабильность, обильный поток нефтедолларов! Не было ни нынешнего уголовного беспредела, ни войн, ни развала государства, ни повальной нищеты. Но уже тогда по улицам Одессы, где я рос, бродили стаи жестоких щенков, чувствовавших свою полную безнаказанность. То были зверьки конца 1950‑х и 1960‑х годов рождения, которые соревновались в жестокости уже не от нищеты, как послевоенное поколение, а от сытой жизни. И с ними цацкались именно так, как описал Роберт Хайнлайн. То же самое было и в Москве, и в Казани, и в Харькове.

В позднем СССР‑1 кичились гуманизмом и осуждали телесные наказания в английских школах. Щенков не пороли, но в конце концов отправляли в детские колонии и спецшколы (считалось, что это гуманно), откуда они выходили уже законченными преступниками. Попав в армию в 1985‑м, я видел, в какую клоаку превратили ее эти «непоротые поколения». Так что уже тогда было впору распускать ее и создавать новую. Теперь я понимаю, что именно ложный гуманизм и породил двуногих, которые разрушили мою страну.

Я в юности был бунтарем, но теперь давно уж стал отцом семейства. Я вижу, сколько опасностей грозит моим детям. Сегодня их могут изнасиловать, убить, «посадить на иглу». Их ждут сотни опасностей.

Я вижу загаженные, исписанные чудовищно безграмотными надписями лифты. Я понимаю, что русских как нации уже не существует, потому что прежний «гуманизм» уже превратил их в массу двуногих городских тварей. Посмотрите любой выпуск криминальной хроники — и вы увидите детей, которые убивают родителей, и родителей, которые лишают жизни своих чад. Посмотрите на молодых матерей‑наркоманок, на тех, кто сдает своих дочерей на ночь пришельцам с Кавказа. Посмотрите на молодых еще, сорокалетних папаш, которые выгоняют из дому родных дочерей — потому что они, отцы, женились в очередной раз.

Но все это — всего лишь последние кадры «фильма», начавшегося в 1970‑е. И потому я, говоря об СССР‑2, не хочу возвращения того, что погубило СССР‑1. Вот почему и подписываюсь под каждым словом из Хайнлайна.

* * *

Для восстановления нации нам придется отказаться от многих глупых химер и жить своим умом. Я уверен, что придется восстанавливать традиционную семью. Терпеть не могу чушь, которое несут про «непоротые поколения» как оплот свободы. Это действительно чушь. Даже английские аристократы знали розгу в детстве. Но нужно еще многое. Нужно снова научить родителей заботиться о своих детях и воспитывать их. Нужно и детей приучать к заботе о старых родителях, содержать их тогда, когда они станут немощными. Заодно, читатель, это решит проблему рождаемости среди русских.

Нам предстоит жить в очень странном мире. СССР‑2 не будет слащавой картинкой рая. Система государственных пенсий все равно рухнет, потому что стариков через 20 лет у нас будет больше, чем молодых. Моему поколению (а я родился в 1966‑м) государственные пенсии не светят. А это значит, что для большинства останется лишь один способ не умереть с голоду в преклонные годы: нарожать детей. Да еще и ввести государственный закон об обязанности детей содержать стариков.

В Нейромире, в котором отпадет надобность в огромных заводах и фабриках, отрывающих родителей от детей, широко распространятся небольшие семейные фирмы и предприятия. Вот там отцы и дети будут работать вместе, не теряя контакта. Там и воспитание нового типа пойдет. Понятное дело, что придется и родителей учить быть настоящими родителями.

Хайнлайн изображает мир, в котором высокая технология совмещается со свистом розги. Но таков уж парадокс Нейромира: он вызывает к жизни обычаи и порядки, которые совершенно не похожи на те, которые бытовали в индустриальной эпохе. Более того, они имеют намного больше сходства с нравами и традициями доиндустриального мира, эпох рабовладения и феодализма.

* * *

Не считайте меня обскурантом. Я всего лишь следую логике мировой истории. И, конечно, историческое творчество не замкнется только на воспитании детей и на семейном порядке — хотя это и очень важно.

Придется создавать новые законы устройства государства и армии, новые обычаи войны и дипломатии. Нужно будет изменять систему образования. Например, очень уважаемый нами питерский футуролог Сергей Переслегин доказывает, что для преодоления косности общества люди в мире будущего будут получать новое образование в 40 лет, доказывая то, что они не растеряли ни старых знаний, ни способности учиться и создавать новое.

Этот мир будущего — открытая книга, читатель. Ее еще предстоит написать всем нам. Но одно я скажу с уверенностью: водить пером по бумаге будут руки тех, кто отринет глупые догмы индустриального мира и мнение «мирового сообщества», положившись больше на свой ум.