Люди любят смеяться. На самом ли деле им так весело, когда они громко смеются, или за гоготом люди скрывают страх и отчаяние, трудно сказать. Сами смеющиеся точно об этом не скажут. Либо себя не поймут, либо тайну не раскроют. Они просто скажут, что им весело, и солгут, не моргнув глазом. Самим себе солгут. Начав разговор о смехе, приплели гусей к смеющимся людям, ибо говорим, что те «гогочут». Сейчас приплетем еще и коней, потому что скажем о шумно смеющихся, что те не только гогочут, но и ржут. Гусь глуп, а конь похотлив. Ржущий и гогочущий человек тоже похотлив и глуп. Иначе бы не смеялся, или смеялся бы меньше и тише. Эти слова не о ком-то далеком и чужом. Это о себе самом слова, потому что есть и во мне немалая любовь к смеху. Любовь, за которой скрывают свои черные лица печаль и отчаяние.
Во времена уныния и бессмыслицы смех особенно громок. Пир во время чумы, пир Валтасара, Нероновы оргии—это все было накануне смерти, накануне гибели без покаяния. Такой смех надрывен. Он—звуковой фон, саундтрек для того самого пира во время чумы. И все пересмешники и хохотунчики, служители индустрии хохота—часто не более чем слуги безумия, воцарившегося в массовом сознании. Много поводов для смеха предоставил во дни оны грешным современникам Ной.
— Вы слышали? Этот безумец строит уже который год какой-то огромный ящик, и говорит, что будет потоп. Ха-ха-ха!
— Да, слышал. Он туда собрался животных взять и уверен, что это ему повелел Бог! Ха-ха-ха!
— Да. Этот ящик он называет ковчегом и хочет плавать на нем, когда мы будем тонуть. Хи-хи-хи!
— Мы? Тонуть? Здесь и дожди-то редки. Я надорвал себе живот от смеха, когда обсуждал вчера с друзьями эту глупость. Рядом ни реки, ни моря. Одни горы. А он уже угробил на свое глупое строительство несколько десятилетий. Можно ли так бездарно распорядиться отпущенными годами жизни? Ха-ха-ха!
— Оставьте в покое этого больного человека. Пусть строит свой огромный ящик и пусть лезет в него, когда начнется потоп, который никогда не начнется. Займемся лучше чем-нибудь более приятным.
Насмешники уходили, не пряча улыбок, для более «приятных» дел, за которые однажды-таки пролился необычный дождь, и размокли горы, и всякая плоть была покрыта водой. А Ной был зрелищем. Он был посмешищем, причем таким посмешищем, которое и многолетнее, и бесплатное. Над Ноем только слепой не смеялся, да и тот, вероятно, подхихикивал, слыша людскую молву.
Когда грешники веселятся, святым не до смеха. А когда святые будут радоваться и веселиться, ибо мзда их многа на Небесах, тогда грешникам придет время рвать волосы на голове и посыпать голову пеплом. Проверьте себя по этому камертону.
Говорят, легко смеяться над боксером, но не так легко уворачиваться от его ответных усмешек. И над святыми смеяться легко, пока не пришло время исполнения сказанного. Над блаженными чудаками одно удовольствие всласть поржать, пока в дверь не постучали. Можно даже пресс подкачать, хохоча над затеями святого человека. Многие москвичи подняли тонус, наблюдая за блаженным Василием и его выходками. Мол, зачем ему это, что за глупость заниматься подобными делами? Но эти вопросы праздны. Праздны и пусты. Время все расставит по местам.
Праведный Лот, когда говорил со своими зятьями, то есть с теми мужчинами, которые согласны были взять в жены его дочерей, сказал им: «Встаньте, выйдите из сего места, ибо Господь истребит сей город» (Быт. 19,14). Реакция названных зятьев на слова несо- стоявшегося тестя была такой же, как реакция людей эпохи Comedy Club, хотя телевизоров, как вы понимаете, тогда не было. Зятьям показалось, что Лот шутит. Шутит человек. Что непонятно? Старый, глупый. Так бывает. Что, и пошутить нельзя?
И при Ное, и в Содоме так привыкли к шуткам, что без хлеба им было легче, чем без них. Смерть — шутка. Зачатие — шутка. Рождение — тоже шутка. Нож в ребро, пуля в грудь, автомобиль в стену — все шутка. Муж раньше времени из командировки вернулся. Еврей, русский и поляк в одном купе едут. Грешник со святым Петром у ворот рая беседу ведут. Чем не темы? Все перемелем в шуточной мясорубке.
А чё? Нельзя, что ли? Где написано, что нельзя? И вопрос не в том, чтобы смех запретить, как сделает вывод некто глупый. Смех незапрещаем, ибо корни его лежат в естестве человеческом. Смех до Страшного Суда останется. Но суть в том, что есть время плакать и время смеяться (Еккл. 3,4), и время плакать поставлено перед временем смеяться, то есть оно по смыслу первое.
Нужно научиться вовремя плакать и вовремя смеяться. Нужно еще научиться не плакать тогда, когда подобает веселиться, и не смеяться тогда, когда впору плакать. То есть подобает учиться различать времена. В этих вещах опасно ошибаться. И когда грешники веселятся, святым не до смеха. А когда святые будут радоваться и веселиться, ибо мзда их многа на Небесах, тогда грешникам придет время рвать волосы на голове и посыпать голову пеплом. Проверьте себя по этому камертону.
И главное: если кто-то (может, и сам Лот!) скажет вам: «Уходи отсюда, ибо Господь обрек это место на проклятие», Боже вас сохрани счесть эти слова шуткой.
Тест на скрытое уныние
В практике верующей женщины, врача-психолога, был такой случай. В некой семье маленький ребенок, лет 5-6, начал воровать. Залезает в карманы в доме и тянет все, что в руку попадет. Беда! Оставь такого клептомана без внимания, и через небольшое время по нему тюрьма заплачет. Родители обратились к психологу. Психолог стала разбираться с ребенком при помощи сказок. Есть такая практика — терапия через сказку. «Выдумай, — говорит доктор ребенку, — и расскажи мне какую-то сказку или историю с чудесными персонажами, чтобы ты сам там был». Ребенок начал придумывать историю, в которой он то ли ежик, то ли медвежонок, и ему срочно нужно найти маму. Мама куда-то потерялась. И вот он собирается в дорогу и хочет идти за леса и за горы в поисках потерянной мамы. В этом месте маме еще ничего не ясно, а доктору ясно почти все.
«Ребенок не ваш?» — спросила осторожно наедине доктор. Мама — в обморок. «Откуда вы знаете?!» Действительно, ребенок усыновленный. Но усыновленный в столь малом возрасте, что знать ничего о своем усыновлении не может и никого, кроме нынешних папы и мамы, на их месте представить не способен. Вот тут и проявилась соль события. Сознание ребенка девственно и чисто. Он живет в семье, у него есть любящие родители. Но в душе, где-то гораздо глубже того, что мы называем сознанием, у ребенка рана. Он чувствует себя сиротой, человеком, потерявшим мать. Боль этой раны заставляет его тревожиться и искать. Искать то, чего при свете дня он никак не сможет объяснить и осмыслить, но что проявляется с помощью мифа, сказки. Итак, ребенок ищет мать, а воровство — это всего лишь этап неосознанного приготовления к путешествию, этап накопления запасов.
Можете себе представить, насколько глубоко могут быть спрятаны мотивы человеческой деятельности и как далеки они могут быть от громко декларируемых целей! Маленький человек в этом отношении ничем не отличается от взрослого человека. Он может что-то думать о себе, что-то говорить, и речи его будут свежи и невинны, как фата невесты, как свежевыпавший снег. Но действовать при этом он временами будет исходя из внутренних импульсов, прячущихся от сознания и поднимающихся из темных и непознанных душевных глубин. Вот откуда регулярное удивление общества, когда на скамье подсудимых вдруг оказывается «примерный семьянин, с отличной характеристикой с места работы». И все вздохи о гуманизме и XXI веке, о высшем образовании так печальны и бесполезны, когда люди действуют не в согласии с дипломом о высшем образовании, а согласно античным мифам, которых они, кстати, даже не читали.
Целая страна, далеко ходить не надо, на уровне деклараций изображает себя который год девочкой в лентах и бантиках, с цветными шариками в руке. А на уровне подсознания при первом же приближении там моментально испаряется девочка и появляется вурдалак.
Такая сказкотерапия, которая выявила в ребенке скрытую травму, возможна и в отношении взрослых. Надо что-то почитать, о чем-то подумать, попробовать что-то написать. Вообще если глаголы «читать» и «писать» присутствуют в жизни, то есть надежда на уменьшение зоны действия глаголов «стрелять», «стреляться» и «вешать», «вешаться». И недаром некто сказал, что, если XXI век не будет веком гуманитарным, его не будет вообще. Итак, сказкотерапия для взрослых.
Вот один факт из жизни, имевший место на неких литературных курсах. Молодой человек получает задание написать сказку или историю с выдуманными персонажами. Задачи сделать из него Андерсена не стояло. Сказки вообще тяжелее писать, чем романы. Стоит задача привести в действие скрытые механизмы его внутреннего мира, так, чтобы он сам это увидел. Молодой человек открыто заявляет, что он пацифист, борец за чистую экологию, а главные его мечты — преодолеть во всем мире детский голод и найти лекарство от рака. Что же он придумал? А придумал он историю про двух мальчиков, которые с родителями поехали в лес на пикник и в шутку убежали от них вглубь леса. А потом заблудились и пробродили в лесу до темноты. Потом мальчики вышли на широкую опушку, над которой сияла круглая луна, и стали громко кричать: «Ау!» В ответ на их крик со всех сторон на опушку вышли волки. Вышли на двух ногах, как люди, а не как животные. И одного мальчика съели сразу, а второму отгрызли руку, но он убежал. Когда он выскочил из леса, увидел огни ближней деревни. А волки его уже догоняли. Мальчик подбежал к ближайшему дому, стал стучать в него и кричать: «Впустите меня! Спасите!» Дверь открылась, а на пороге стоял волк на двух ногах, потому что они жили в этой деревне...
В этом месте хорошо было бы проснуться, вытереть пот и отдышаться. Но это был не сон, а сказочная история, придуманная пацифистом, который мечтает одолеть онкологические заболевания и детский голод. Вот так. Ни больше, ни меньше. Среди тех, кто заявляет о себе, что любит всех людей, велик процент глубоко травмированных чем-то людей, что становится очевидным после написания ими художественного текста объемом с альбомный лист.
Важно не то, что человек сказал вслух, а то, что ему снится. И не то важно, что плавает на поверхности сознания посреди обрывков газетных передовиц. Важно то, о чем думает сокровенное человеческое «я», скрытое от самого человека. Поэтому в Писании столько сказано о внутреннем человеке, о тайне сердца, о сокровенных движениях души, о смирении, наконец, потому что знающий о себе чуть больше человек гордиться уже не хочет. Отход от христианства превращает современного человека в носителя черного нутра и засахаренной фразеологии. Печаль эту нужно знать в лицо. И пусть исцеление от нее чрезвычайно тяжело (полное исцеление достижимо только при подлинной святости), все же нужно стараться быть честнее, сдержаннее и осторожнее, зная о расстоянии между тем, что вертится на языке, и тем, что копошится на дне сердца.
Молитва по расписанию?
Писатели прошлого восторгались поездами и одновременно ужасались, видя их. Летит, коптит, режет тьму впереди фонарными огнями. А куда летит? Ты не знаешь. А все, кто сидят внутри, знают. Все они (спящие, спорящие на самые разные темы, жующие) совершают осмысленное путешествие из пункта А в пункт Б. Именно это и завораживает: осмысленное путешествие многих из одной точки в другую, совершаемое снаружи стремительно и шумно, но комфортно внутри.
При этом человек, стоящий на полустанке с флажком в руке или фонарем, воспринимается как фигура скорбная. Чуть ли не трагическая. Мелькнул в окне и исчез для тебя навеки. А ведь у него тоже жизнь в груди — неповторимая и таинственная.
У Чехова много таких персонажей: обходчиков, дорожных инженеров, провожающих ежедневно взглядом окутанные паром железные чудовища и думающих: «Они вот едут, а я здесь стою. Небось, они знают, где счастье, и едут к нему. А я здесь стою». И что-то еще в этом духе. Но на самом деле человек, стоящий на полустанке, и человек, мчащийся в вагоне, — читатели одной и той же книги. Они связаны между собой, как караульный, шагающий по коридору тюрьмы, и заключенный, сидящий в тюремной камере. Оба заворожены быстрым движением. Первый — железного чудища перед глазами. Второй — деревьев за окном или вот этого станционного смотрителя с флажком в руке. Дорога завораживает.
В дороге есть нечто, похожее на всю вообще жизнь. Пребывание в дороге — это пребывание в промежуточном состоянии. Один из семи древних мудрецов
говорил, что пребывающий на палубе корабля временно не числится ни среди мертвых, ни среди живых. Это из-за опасностей морского плавания. Но и обычная, весьма комфортабельная, дорога сегодня все равно помещает человека в промежуточное состояние. Человек вырван из пункта А, еще не доставлен пока в пункт Б. Соответственно человек предан размышлениям и переживаниям, отдаленно напоминающим переживания души, покинувшей тело.
Локализация промежуточных мест характеризуется смесью многолюдства и одиночества. Вокзалы, аэропорты, станции, остановки метро и автобусов. Здесь каждый сам по себе и всех одновременно много. Это как Страшный Суд: все собраны вместе, но каждый путешествует по своему маршруту, то есть отвечает за свое. То, что ты кому-то нужен, чувствуешь только в узком кругу (в семье, на приходе). То, что ты никому не нужен, чувствуешь особенно остро в транспортном муравейнике (острее — только в эмиграции). С этой точки зрения любое путешествие дает нам серьезный заряд метафизических ощущений. Оно словно ставит нас на грань религиозного откровения.
Кто только не писал о поездах! Блок писал: «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели. Молчали желтые и синие. В зеленых плакали и пели». М. Львовский писал: «Вагончик тронется, перрон останется...» Герои Толстого и Достоевского исповедовались случайным попутчикам именно в вагонах поездов, потому что они словно придуманы для исповеди. Потом Платонов писал, что паровоз нежнее человека, и его жалеть надо. «С любимыми не расставайтесь», — писал Кочетков. Его герой тоже «полуплакал-полуспал» опять- таки в прокуренном вагоне, «когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал». Еще было: «На дальней станции сойду — трава по пояс» и «Дорога, дорога, ты знаешь так много». В общем, понятно, что много всего было. Всего, собственно, и не перечислишь, как ни старайся. Но если песенная и книжная поэзия не может равнодушно пройти мимо такого чудища, как стоящий под парами пассажирский состав, то это о чем-то говорит. Железный материализм («Наш паровоз, вперед лети!»), оказывается, пропитан насквозь мистикой.
Да разве вся жизнь человеческая не есть путешествие из пункта А в пункт Б? И когда ты, путник, долго сидишь на одном месте, то чувствуешь некую иллюзию оседлости. Иллюзию потому, что путешествие в сторону вечности не прекращается ни на секунду даже для домоседа. Дорога возвращает душе чувство устремленности, чувство временной бездомности, чувство опасности, ибо всякое путешествие, хочешь не хочешь—экстрим. Из этих чувств рождается молитва Богу, и глубоко безбожно общество, не понимающее острую необходимость часовен и храмов на вокзалах и в портах — речных, морских, воздушных. Люди расстаются и плачут, обнимаясь; они готовятся преодолеть враждебное пространство, окунаются в неизвестное будущее, рискуют, надеются вернуться и встретиться. Следовательно, храм в таких местах нужен точно так же, как он нужен в больницах или в военных частях.
К железнодорожному вокзалу обычно примыкает базар. То же касается и морского (речного) порта — к нему примыкает зона торговли и бурного отдыха. В этом смысле зона путешествий часто примыкает к зоне жизненной изнанки, то есть грязи. Все, что прячется от дневного взгляда на оживленной улице, здесь свободно выпячивается. Лучше всех об этом знает вокзальная милиция и все, кто здесь работает. С аэропортами несколько чище из-за повышенного контроля безопасности и территориального удаления от городов. Если бы город шумел прямо у забора аэропорта, тамошняя милиция возилась бы с теми же проблемами, что и милиция вокзальная.
Вокзал — образ границы между мирами, которые на карте обозначены буквами «А» и «Б» и между которыми проложена стрелка маршрута. На границе миров может скапливаться грязь. Будущие мытарства — это что? Это грязь на границе. В аэропорту аналог подобных мытарств—усиленный паспортный контроль. Все чище, но и жестче. Проходя зону контроля в потоке безразличного многолюдства, человек заранее испытывает нечто связанное со Страшным Судом. И это еще одна черта промежуточных мест — здесь человек, одетый в форму, в любое время может подойти к тебе с вопросом на необязательно понятном языке.
Собственно, о чем этот небольшой рассказ? Если человек молится только тогда, когда молится, то он никогда не молится. Так сказал один старец. И если человек думает о Боге только когда видит храм или переступает его порог, то он не думает о Боге вовсе. Думать о Боге можно и нужно в больнице, в вагоне метро, в осеннем лесу и, конечно, в путешествии. Оно, путешествие, обнажает в нашей жизни одну всегда присутствующую, но не всегда заметную черту. А именно: нынешняя жизнь есть состояние не оконченное, но промежуточное. Мы движемся. Над этим стоит задуматься. Это нужно почувствовать. Из этого нужно сделать выводы.