КУБА, ПТИЧКИ, РОК-Н-РОЛЛ 3 страница

Родители и девушки часто приезжали навестить своих сыновей и возлюбленных. Парней отпускали, но дальше КПП удаляться запрещали. И вот, в Москве на комиссии, Самоса умудрился откуда-то позвонить своим родителям, и они приехали в старинное здание из красного кирпича без адреса и табличек на встречу со своим чадом. Явку накрыли! Скандал был чудовищный. А Игорь тут причём? Ему никто ничего толком не объяснил. Вздрючили взводного, замка, тот младшего и младшенького сержантов, те нас.

Это была первая коллективная "дрючка".

 

ГЛАВА 5. "МОИ ЗВЕРЮГИ!"

 

Курсанты овладевали секретами своего воинского дела с разной скоростью. Кто-то хватал всё на лету, кто-то "тупил". Тех, кто не успевал, воспитывали строго, но поодиночке. Но пришло время для реализации основного правила армейской жизни: один за всех и все за одного. И мне не помогли ни моя выучка, ни мой английский. Пришлось испытать унижение вместе с товарищами.

В тот день, когда прокололся Самоса, после команды "отбой" проверки словарного минимума не последовало. Я насторожился. Сержанты смотрели на нас целый день лютыми зверями, и следовало ожидать, что будут неприятности, но я полагал, что "мочить" собираются Самосу. "Мочить" - это значит избивать мокрыми полотенцами, чтобы не оставалось синяков на теле. Но я ошибся.

Калинин приказал дежурному по роте сержанту, чтобы тот стал на стрёме и что-то шепнул на ухо Ванякину.

- Команда, подъем! - прокричал "комод".

Курсантов уже делили на просто курсантов и команду К-160, или «команду». Мы соскочили с кроватей и построились. Начались издевательства. Упал-отжался, уголок держать - и до полного изнеможения. Локайчук не выдержал морально и отказался выполнять неуставные команды. Его вывели в умывальник. За ним последовали сержанты в количестве полдюжины человек. Я мысленно содрогнулся. Мы стали переглядываться между собой, но не нашлось никого, кто бы призвал других встать на защиту товарища. Нас было больше, чем сержантов! Но мы ещё не были коллективом. Через десять минут Сергея приволокли за ноги, как труп и бросили около нас. У нас, невольно, сжались кулаки...

- Упор лёжа принять! - заорал Ванякин.

Мы успели отдышаться, а Локайчук с трудом приподнялся на руках. Ванякин подбежал к нему и поднёс кулак к лицу бедняги:

- Команды командира не выполнять?!

Сергей собрался с силами и принял упор лёжа, но тут же снова упал без сил. Подошёл Калинин:

- Под воду его!

Локайчука увели.

- Нас за что?! - не выдержал Кравченко. - Хоть объясните, чем мы все проштрафились?

- Объясним! За нами не заржавеет!

Сержанты увели Кравченко. Я снова посмотрел на товарищей. Они сверлили своими взглядами дыры в полу, желваки у них ходили взад-вперёд, но... Я доходил уже до той степени возбуждения, когда ярость лишала меня разума. В таком состоянии я мог пойти на всё, лишь бы прекратить попрание моего человеческого достоинства. Но у меня была Лёля… Мне стало больно от безысходности. Что толку от моего заступничества? Так же отведут и отделают, и никто не дёрнется защитить. От собственного бессилия, беспомощности, я стал ненавидеть весь мир. Своих товарищей я презирал, а себя ещё больше. Вернулись сержанты без Вовки и Локайчука.

- Ещё есть желающие вопросы задавать? - ехидно спросил Ванякин.

- Товарищ младший сержант, разрешите обратиться? Курсант Крылов, - Игорь сделал шаг вперёд.

- Обращайтесь курсант, - Ванякин посмотрел на Игоря, как удав на добычу.

- Нас за что?

Увели Крылова... Я догадался, что озверевшие младшие командиры не успокоятся до тех пор, пока не "замочат" нас всех. Мне стало жутко от одной мысли, что нужно было вот так стоять или исполнять команды и ждать своей участи. Моё терпение лопнуло. Светлый образ любимой девушки уже не мог меня удержать. Я не имел душевных сил участвовать в этом позорном "чмошестве" и сделал шаг вперёд:

- Товарищ...

- Шухер! - заорал дежурный по роте, вбегая в казарму. - Дежурный!

- Команда, отбой! Шилом! - прошипел Ванякин.

Пронесло... Я почувствовал, как по подбородку стекает нечто липкое. Это была кровь. Я прокусил губу от волнения. Мы улеглись. Дежурный по части выслушал доклад дежурного по роте и пошёл вдоль коек проверять наличие бойцов. Я тихо возрадовался, ожидая, что сейчас будет обнаружено отсутствие Локайчука, Кравченко и Крылова и дежурный поинтересуется их судьбой.

- Чья койка? - спросил капитан, тыча пальцем в пустую койку Сергея.

- Курсанта Локайчука, товарищ капитан! - бодро отрапортовал сержант.

- Где он?

- Он и ещё курсанты Кравченко, и Крылов - в умывальной комнате. Они траванулись, товарищ капитан.

- Серьёзно траванулись?

- Никак нет! Посылка пришла с фруктами. Они их съели немытыми. Тошнота у них и риголетто.

- Понятно, - капитан посмотрел в сторону умывальной, но проверять не стал. - Если быстро не пройдёт, ведите их в санчасть.

- Есть вести в санчасть, товарищ капитан...

"Что ж ты такой тупой!" - выругался я про себя. Я приготовился к новой порции унижений, но Калинин приказал:

- Хватит на сегодня! Всем отбой!

 

С этого самого дня за провинность одного стали наказывать всех. Мои беседы с Ванякиным прекратились. Я был частью команды и частью взвода, и традиции Учебки распространялись и на меня.

Локайчук на следующее утро в курилке упрекнул нас за то, что мы не заступились за него и Крылова с Кравченко.

- А какой смысл? - пожал плечами Фёдоров. - Бить их, что ли? Побьёшь, так тебя же и посадят. Они, хоть и фуфловые, но командиры...

Ни у кого не было веры в справедливость. А Ванякин был изобретателен! Однажды, он придумал "дрючку" под названием "Наблюдатели из ООН".

Нас разбили на два отряда: "белых" и "красных". Это для типа учений. Сержанты заняли места на верхних ярусах коек - они играли роль "наблюдателей из ООН". "Красных" заставили принять положение для отжимания между койками так, что руки и ноги упирались в бока коек. "Красные" изображали бомбардировщики. Мы, "белые", изображали зенитки и держали уголок, то есть выпрямленные ноги вверх, из положения "сидя на полу". По ванякинской команде "воздух!" "бомбардировщики" начинали отжиматься, а "зенитки" задирали ноги. Выигрывал тот отряд, который держался дольше до последнего бойца. Но сачковать не удавалось. Нестерчук и ещё один младшенький носились среди нас с мокрыми полотенцами и "мочили" слабаков нещадно. "Наблюдатели" следили, чтобы всё было по-честному.

"Бомбардировщики" с верхних ярусов коек часто не выдерживали и падали на своих нижних товарищей под идиотский хохот "наблюдателей". Синяки и ссадины никто не считал, и никто не замечал. Офицеры не видели ничего или делали вид, что ничего не видят.

 

Ещё одним новшеством Ванякина была "дрючка" под названием "танковый бой". "Белые" и "красные" расходились в разные концы длинной казармы и по команде начинали ползти по-пластунски к противоположному концу помещения. На середине прохода "танки" встречались, и курсанты ползли по телам своих товарищей, что неизбежно приводило к травмам и конфликтам, перераставшим в рукопашные бои. Как только дело доходило до драки, Ванякин в исступлении орал:

- Вперёд, мои зверюги!

 

В конце концов, морально не выдержал я. Мы, на очередной дрючке, перевоплотились в "бомбардировщики". И тут внутри у меня что-то переклинило. Я стал изображать звук пикирующего бомбардировщика, отжимаясь вниз, и звук взмывающего в небо бомбардировщика, отжимаясь от кровати. Ванякин посмотрел на меня удивлённо и приказал:

- Отставить! Поменяться местами!

Мы стали изображать "зенитки". По команде я задрал ноги и стал с азартом "палить" по "бомбардировщикам": та-та-та-та! Все моё нутро противилось тому, что над нами издеваются. Издеваетесь? А вот, вигвам! Мы с вами поиграем! И тут дошло до других парней. "Зенитчики" завели своё "та-та-та-та!" "Бомбардировщики" взревели своими "моторами". Среди сержантов возникло замешательство.

- Отставить! - приказал Калинин, игравший в углу казармы в шахматы с замком четвёртого взвода, тоже "стариком". - Всем отбой! Боченин ко мне!

- Хана тебе, грек грёбаный! - процедил сквозь зубы младшенький сержант Нестерчук.

Мне было всё равно. Тот самый случай, когда смерть краше позора.

- Сицилийскую защиту можешь разыграть? - спросил меня "замок", указывая на место напротив себя за шахматной доской.

- Могу...

- А турецкий гамбит? - Калинин сделал знак напарнику, чтобы освободил мне место.

- Могу...

- Выиграешь, дрючить не будем. Проиграешь, тогда извини, парень! - сказал Калинин, не глядя мне в глаза.

Я был в таком состоянии, что трезво размышлять не мог. Проиграл, конечно.

- Шах и мат! - объявил сержант.

Я попрощался с жизнью. В голове уже созрел план: как только меня заведут в умывальную, я тут же бросаюсь на первого попавшегося и цепляюсь ему зубами в глотку! Ни на что другое я был не способен. Умирать, так с музыкой! "Я вам сыграю музычку!" - пообещал я сержантам мысленно.

Калинин, не глядя на меня, взял в руки моего короля, покрутил его в пальцах, потом поставил на шахматную доску:

- Ты сделал глупую ошибку. Нервничал, небось. Я так не хочу. Нужно по-честному! Завтра переиграем! Спать!

Мы не переиграли.

 

Подобные Ванякинские садистские изощрения прекратились. Но традиционные остались. Был ли эффект? Ещё будет. Но пока мы каждого курсанта, из-за которого нас всех "дрючили", готовы были разорвать на части. Постепенно всё внимание сержанты сосредоточили на команде. К нам придирались больше, чем к отсеянным курсантам и дрючили уже нас. Я проклял тот день и час, когда мне пришла в голову та дурацкая идея спорить с военкомом. Тем не менее, эти пытки укрепили мою выносливость и выдержку, что вскоре нашло своё подтверждение.

К Ванякину в воскресенье в гости пришёл земляк - сержант из первой роты "стукачей". Они подвыпили и заспорили, у кого "звери" лютее.

- Мои "звери" любого порвут! - хвастался Ванякин.

- Да, твои "звери", против моих "зверей", как моська против слона! - язвил сержант - «стукач".

- Да, у меня любой хиляк тебя самого сделает! На спор! - завёлся недодоктор-садист.

- На спор!

Нас вытащили из Ленинской комнаты, где мы писали письма родным и любимым, и построили. А кто самый хилый? Курсант Боченин, разумеется. Ванякин объяснил мне, в чём суть дела и пригрозил:

- Проиграешь, задрючу весь взвод!

Парни и так света белого не видели... Что мне оставалось делать? Никаких сомнений в том, что я проиграю сержанту, у меня не было. Первой мыслью было врезать Ванюкину по морде и тем прекратить последующую дрючку команды. Но я вовремя сообразил, что это не выход. От бессильной злобы, щедро сдобренной отчаянием, мой мозг туго соображал. Нужно было как-то выкручиваться. Я от Ванякина уже знал, что его друг был чемпионом России по бегу на десять километров, но в сборной проштрафился, и его выгнали, после чего этот стайер пустился во все тяжкие. Тем не менее, выносливости у него было на порядок больше моей. Отказаться я не мог и подвести своих товарищей тоже не мог. Нужно было включать в процесс мозг.

Я взял себя в руки и сообразил, что у стайера "крейсерская" скорость высокая, но ускорение - это его ахиллесова пята. Что-то в спорте я соображал. В мои годы все занимались физической культурой и спортом и не за ради здорового образа жизни, а за ради развлечения. А чем ещё было развлекаться? Из этого соображения и выработалась тактика моего бега. Я знал, что надолго меня не хватит. Мы пришли на стадион. Тут занимались бойцы из хозяйственной роты. Самой колоритной фигурой у них был грузин, который "служил" хлеборезом при столовой. Прозвище у него было Кацо, а настоящее имя Автандил, как у того рыцаря в тигровой шкуре из поэмы Шота Руставели.

Бежали мы в сапогах, по пояс раздетыми. За меня пришли болеть наши сержанты, за стайера - его коллеги из младших командиров. Разминаться мы не стали. Стайер излучал уверенность и взирал на меня со скорбью. Я сам на себя взирал со скорбью... Поехали! Я сразу рванул и обогнал сержанта на четверть круга. Тот немного поддал, в смысле выпил, мозг его пребывал в состоянии лёгкого отупения, да тут ещё и коллеги стали подгонять стайера. Он бросился меня догонять.

Бег "глисты" и крепыша не остался незамеченным хозротовцами, и они тоже стали болеть за нас. Кацо проникся ко мне сочувствием:

- Давай, салабон! - стал орать он. - Хлэба дам, масла дам, сгущенка дам, сколько хочищ! Давай!

- Глиста, дави его! Геракл, вперёд! - орали сержанты из моей роты.

Как мне было всё это противно! Если б вы только знали... Я снова рванул. Сержант сначала отстал, но под свист и улюлюканье стал меня догонять. Я придержал бег. Сержант пристроился мне "в зад". "А вигвам! Я и сам в заду неплохо себя буду чувствовать!" - решил я и уступил место стайеру. Тот вперёд идти отказался. Мы пошли пешком. Тут случилось что-то странное: сержанта стали освистывать и бросать в его адрес едкие замечания. Я решил снова рвануть...

На пятом круге, а каждый круг был по четыреста метров, я заметил, что стайер тяжело дышит. Мои рывки сбили ему дыхание. Теперь нужно было закрепить свой успех. Я побежал, как стометровку.

- Давай, Алэг! Давай! Хлэб бэлий одын у миня кушат будэщ! - азартно орал грузин, выяснивший у кого-то моё имя. - Никому ни дам, толька тибэ!

- Олежка! Давай, мой зверюга! - услышал я голос Ванякина.

Олежка... "Что б ты сдох!" - процедил я сквозь зубы. В висках уже стучало, как молотом. На повороте я краем глаза заметил, что сержант бежит как-то боком. Нельзя было дать ему возможности передохнуть. За меня уже болели все, в том числе и коллеги этого сержанта. И тут со мной произошла метаморфоза. Я увидел не сержантов-извергов, ни "стариков" из хозроты, а обычных парней, таких же, как и я. Таких же живых и азартных. Они требовали от меня победить, они сочувствовали мне, переживали за меня, они жаждали высшей справедливости, - той самой божественной, которая проявилась во время поединка Давида и Голиафа. Я закрыл глаза и ещё ускорился. Я не мог опошлить их веру в справедливость... Справедливость – это наше русское всё!

Я бежал, уже ничего не соображая, не чувствуя ни ног, ни рук. По крикам болельщиков я догадался, что стайер меня настигает. Я вспомнил тот самый марш-бросок в турпоходе. Мы шли ночью. Очень хотелось спать. Тогда я автоматически вошёл в ритм, подогнав дыхание под темп ходьбы. Я шёл, как автомат и... спал. "Спать!" - приказал я себе. Я отключился от всего. Руки, ноги, дыхание работали в одном ритме. Мозг отдыхал, не вмешиваясь в работу машины бега. Перед глазами возникла красная пелена, а потом из этой пелены выскочила фигура грузина и неведомая сила подняла меня в воздух. Я сразу и не понял, что произошло. Только когда меня бросился обнимать Ванякин, я сообразил, что "сделал" стайера. Я закрыл глаза. Я боялся своей ненавистью испепелить "комода" и сам ужасался этой ненависти, потому что ничего подобного со мной не происходило никогда. Ненависть - это не моя фишка. Я готов был вцепиться зубами в его глотку и еле сдержался, но от нервного перенапряжения у меня случился озноб.

Кацо подошёл ко мне и подтолкнул в сторону крана с водой. Мы подошли к крану.

- Пей! Вах, какой маладэць! Такой худой, а как бижал, как бижал!

Я стал жадно глотать воду из-под крана. Озноб прошёл.

- Кушат ходишь, ко мне подходи за хлэб с масло! - пообещал Автандил и шмякнул меня своей огромной ладонью по спине. - Буду тибе толстый делать!

 

Отдышавшись, я вернулся в Ленинскую комнату. Ребята ничего не поняли. Они писали письма или смотрели телевизор. За окном пели птички и ласковый летний ветерок трепал кудри берёз. Мир был полон покоя, в отличие от моей души. Новой души. Той мягкой, светлой и тёплой не стало. Она умерла во мне под крики и свист вошедших в азарт моих соотечественников. Я порвал недописанное письмо и сломал ручку. Локайчук удивлено посмотрел на меня:

- Кто нашего Гераклушку обидел? Кто нашу Глистоньку опечалил?

Я рассмеялся. И всю ненависть как рукой сняло. Юмор лечит!

 

Автандил слово своё сдержал. До самого окончания моей службы в Учебке, он лично приносил мне огромный бутерброд из двух кусков хлеба, между которыми благоухал толстый слой сливочного масла.

 

ГЛАВА 6. ПЁСАРЬ

 

Эти "дрючки" и бег наперегонки со стайером меня психически измотали. Я не могу долго держать в себе отрицательные эмоции. Они меня опустошают. Я впал в депрессию. Не первую уже, но и не последнюю. Легко начавшись, армия превратилась для меня в иго, которое сбросить я не мог. Я не понимал этого принципа: всех за одного. Это было извращение другого принципа: все за одного. Существовали уставные наказания: наряд вне очереди, арест, лишение увольнительных, "грязные" работы. К чему было прибегать к методам, которые были несовместимы с моральным кодексом строителя коммунизма? И что это за армия, в которой офицеры не знают, что творится в их подразделениях? Или знают?

Дома меня ждали. Учебка была не вечной. Мы уже знали, что из оставшихся тридцати человек в команде, в которую входили уже и парни из других рот, присоединённые к нам на третьей комиссии, останутся только двадцать три курсанта. Физически я был слабее всех и не сомневался, что меня отчислят. Впереди была другая воинская часть. А там «дедовщина»... Неизвестно, что хуже: «ваняковщина» или «дедовщина». Какой у меня был выход? Выход был один: выйти из этой системы. Но для этого нужно было стать богом. Я попал в тупик. Но мысль материальна.

 

Где-то в середине августа на послеобеденных занятиях парни под надзором Калинина выполняли домашнее задание по английскому языку. Я же, от нечего делать, стал рисовать карикатуры в рабочей тетради, совершенно не думая о последствиях такого кощунства. Все наши тетради были подшиты и пронумерованы и являлись секретными документами.

В школе, чуть ли не с первого класса, мы с моей одноклассницей Ирой Шуклиной были членами редколлегии, выпускавшей классные стенные газеты. Так и прорисовали в две руки, как пианисты играют в четыре. В девятом и десятом классе мы сидели за одной партой и все уроки рисовали. Нам было скучно. Ира рисовала своих куколок, одевая их в придуманные наряды. Я рисовал свои танчики и самолетики, рыцарей и витязей, каравеллы и пиратские корабли.

Как-то я поссорился с директрисой школы и был не в духе. Ира нарисовала карикатуру на директрису. Я нарисовал другую. Так родился первый наш комикс. Мы стали придумывать истории с директрисой и выпускать комиксы про неё, которые тут же расходились по рукам и тиражировались через копировальную бумагу. Все знали авторов, но мы не попались с поличным. Уже после армии я узнал, что эти комиксы по-прежнему в ходу у учеников. Так я овладел искусством карикатуры, которое и демонстрировал в своей рабочей тетради.

За этим занятием меня и застал сержант Калинин. Я напрягся, ожидая неприятностей, но Калинин усадил меня за заднюю парту, выдал набор рисовальных принадлежностей и попросил оформить его дембельский альбом. Что я и делал с удовольствием, но недолго. Замполит роты старший лейтенант Васин провёл шмон в классе и обнаружил альбом. Калинин рисовать не мог. Кто рисовал? «Замок» меня сдал.

Васин привёл меня в Ленинскую комнату и поручил обновить к осенней проверке пару стендов. С этой работой я справился за день. Нужно было только подправить выцветшие буквы. И тут Васину «моча в голову ударила»! Художники в часть попадали не часто, - за два года до меня был курсант Слава Лямин, - и замполит решил воспользоваться моментом, чтобы переоформить всю Ленинскую комнату. На работы мне выделялось два месяца. От занятий меня освободили. Лафа!

Командой занимался уже недавно прибывший офицер Веселков, который на моё художественное прозябание отреагировал резко отрицательно, но Васин как-то сумел свой интерес в моём лице отстоять. В принципе, Веселкову не к чему было придраться. Я был в числе отличников.

 

Я "окопался" в Ленинской комнате, выйдя из-под контроля Ванякина, как мне казалось, но у него были свои взгляды на мою жизнь. При общей дрючке меня вытаскивали из Ленинской комнаты и гнобили вместе со всеми, после чего я писать и рисовать уже не мог, так как руки дрожали, как у алкаша. Я намекнул "комоду", что Васин на каждый день ставит передо мной определённые задачи и, если я не буду справляться, то я Ванякина "сдам".

- Ну-ну, - усмехнулся садист. - Забурел? А как ты себе это представляешь: парни дохнут, а ты тут в шоколаде? А тебе, ведь, с ними служить дальше!

- А эти методы обязательны? - меня понесло.

- Знаешь, - Ванякин улыбнулся. - Вы меня ещё благодарить будете! Тяжело в учении, легко в бою! Как учил кто?

- Суворов… Сержанты-суворовцы, блин!

Благодарить я его не собирался, но выпадать из коллектива тоже было опасно. Парни и так на меня косились... Я промолчал.

 

Пришлось работать по ночам. От усталости я стал невнимательным и в слове "коммунистического" сделал ошибку, написав "кому нести чего". Была контрольная, и меня вызвали в класс. На перемене ворвался Васин. Был он разъярён, как кастрированный перед гоном лось.

- Где этот пёсарь грёбаный?! - заорал он дурниной. - Ко мне его, паршивца!

Я встал. Он схватил меня за ремень и силой потащил в Ленинскую комнату. Тут он ткнул пальцем в ошибку и завизжал:

- Это, мать твою перемать, что такое?!

Я обнаружил свою ошибку, и мне стало смешно. Напряжение последних дней сказалось, и со мной случилась истерика. Я схватился за живот, упал на колени и хохотал до колик в животе. На меня напала икота, а я всё никак не мог остановиться. Мой искренний смех убедил замполита, что ошибка была сделана случайно.

- Ржёт он... - проворчал Васин. - Шуточки ему... Ты, даже, представить себе не можешь, размер моего анального отверстия, если бы подполковник Нечаев увидел эту твою ошибку... Хорош, ржать! Смирно, на фиг!

Я утёр слезы и поднялся на ноги, продолжая икать. Я извинился перед замполитом, рассказав ему, откуда у меня в голове возникла такая ошибка. Этот мой дед-казак Яков Боченин, воевавший за "красных", а померший «контрой», был всему виной. Коммунистов он не любил и все коммунистические лозунги переиначивал. Так лозунг "Слава ударникам коммунистического труда" он переиначил на "Слава ударникам кому нести чего куда". Я, по-запарке, и попытался "увековечить" дедовский антикоммунизм в интимном месте замполита Васина... После этого случая старший лейтенант стал внимательно читать всё, начертанное моей шаловливой рукой.

 

В сентябре началась специальная подготовка, посвящавшая нас в азы радиоперехвата и в состав Вооружённых сил США и стран НАТО. Этого всего я не знал и Васин вынужден был вернуть блудного сына его Папе Радиоперехвату. Занятия вёл Веселков и рассказывал о противнике и его системах связи и коммуникаций, как о любимой девушке. Мы не знали, что он только что вернулся с Кубы. Вообще про наших в этой стране ничего не знали.

Ванякин как-то смягчился. Я не преминул поинтересоваться:

- А что это, товарищ сержант на вас снизошло? Вы, прям, святее папы Римского! Устали от "дрючки"?

- Тебе могу персональную организовать! - недобро усмехнулся Ванякин. – Обурел, грек? За замполита думаешь спрятаться?

- Ну, а всё же?

Ванякин объяснил, что общая успеваемость взвода стала соответствовать требованиям, а команда демонстрировала отличные результаты. Для меня это было новостью. За время своей художественной деятельности я потерял связь с реальностью. Впрочем, честно говоря, ничего сложного в изучении языка или радиотехники не было. Нужно было желание. В пионерской речовке провозглашалось: "Не можешь - научим, не хочешь - заставим, но друга в беде никогда не оставим". Через заднее место многим удалось вбить то, что они не хотели воспринимать через голову. Система!

То, что была система – это было нам уже понятно, как дважды два. Парни из второй роты, морзянщики, включённые в нашу команду, рассказывали, что у них было всё то же, за исключением Ванякинских извращений. Позже от хозротовца Васи я узнал, что сержантов-садистов периодически отлавливали и строго наказывали, а некоего сержанта Мусанова даже в дисбат отправили. Но система, как та гидра, воспроизводила сама себя. Я понимал это тогда и, тем более, понимаю это сегодня. Так же понимал, что подобное могло происходить только при невнимательном отношении офицеров к своим младшим командирам. Курсанты от месяца к месяцу совершенствовали свои навыки и воинское мастерство. Повода придираться к сержантам не было, а от добра добра не ищут. Потребовался грандиозный скандал, чтобы ту систему извести на корню. Стало ли от этого лучше? Посмотрим…

 

Приближалась осенняя проверка, а Ленинская комната ещё не была оформлена в соответствие с хотелками Васина. Он грозил мне всеми карами земными и небесными, но делать больше того, что я делал, я не мог физически. Кроме того, это коммунистическое бла-бла, которое я выписывал на планшетах и бумаге, мне так осточертело, что я от бессильной злобы плевал в портреты членов Политбюро. Дошло до того, что я напротив надписи "Наша цель - коммунизм" нарисовал пушку. Васин подвоха не заметил. Надеюсь, что и его начальники тоже...

В выходные дни я из Ленинской комнаты не вылезал. Едва заканчивались спецзанятия, как меня снова запирали наедине с вождями и их изречениями. Проснувшись, я шёл сразу к работе, а спать ложился в два часа ночи вместе с дневальными. Я оброс, отрастил щетину. Моя форма была забрызгана краской и тушью, испачкана клеем и олифой. Вид у меня был, по выражению Локайчука, как у отхожего места.

 

В один из таких дней забежал Васин. Был он крайне взволнован:

- Бросай всё и марш в умывальник! Чтобы через пять минут блестел у меня, как самовар!

Я умылся, побрился. Старшина Черный меня лично постриг и выдал новенькую форму, которую кто-то уже погладил. Я переоделся, взглянул на себя в зеркало и зауважал! Несмотря на своё художественное проклятье, я выглядел солдатом.

- Готов? - прибежал Васин. - За мной!

Он привёл меня в штаб части. У кабинета замполита Нечаева Васин прихорошился и постучал.

- Войдите! - послышался голос из-за двери.

- Жди! - приказал мне замполит.

Он вошёл внутрь, а через минуту позвал меня. Я вошёл в кабинет и представился.

- Забирайте! - сказал замполит седому мужчине в штатском.

Этот мужчина был моим отцом... Я от неожиданности онемел. Отец часто бывал в Москве и мог бы уже несколько раз меня навестить, но по какой-то причине не делал этого, а тут явился. Мы вышли из части и сели в новенькую "Волгу" с номерами, закреплёнными за аппаратом ЦК КПСС. Когда мы выходили, дежурный по части встал по стойке "смирно". Ничего себе антураж навёл мой батя!

 

Мы приехали в какой-то ресторан и там за обедом поговорили. Отца переводили на Иссык-Куль, и он приехал, чтобы заручиться моим согласием на переезд. Мама не хотела уезжать без нас, детей. Сестра уже согласилась, и Лёля согласилась. Мне очень не хотелось покидать свою малую родину, но отец делал шаг по служебной лестнице, и как-то мешать ему мне было неудобно. Кроме того, я знал, что отношения Лёли и её отчима дошли до крайней точки кипения. Девчонка просто рвалась прочь из Уссурийска. Куда угодно, только бы подальше от Ивана Васильевича. Пришлось согласиться. Я надеялся, что сестра переедет к отцу, и они с мамой успокоятся, а я решу свою судьбу сам. Отчим Лёли не казался мне большой проблемой.

Нам запрещали писать о нашей службе. Отец знал, что я в ОСНАЗе, но не знал, к чему меня готовят. Он думал, что я попал в какие-то войска, типа десанта и переживал, как я выдержу физическую нагрузку. Узнав, что я радиотелефонист, он успокоился. Про отъезд за границу я намекнул, но сам не верил, что туда поеду. Было видно, что батя соскучился. Он глаз от меня не отрывал.

- Ты сильно изменился, - сказал он мне перед расставанием. - Возмужал.

Действительно. До армии я весил шестьдесят пять килограммов, а к октябрю уже семьдесят. И это несмотря на дрючку, бессонницу и художественное прозябание. Мышцы нарастил безо всякого бодибилдинга. И внешне черты моего лица утратили мальчишескую мягкость и огрубели. Но по сравнению со своими товарищами, я всё равно был самым изящным и самым "юным" на вид, совсем мальчишкой.

 

Мы расстались. Отец привёз мне столько вкусностей, что пришлось дважды ходить к машине. Ванякин сразу всё экспроприировал. В принципе, так было положено, чтобы сержант проверял посылки и передачи. Замполит Васин меня поджидал и после отъезда отца набросился с упрёками, что я ему ничего не рассказал о своём родителе. А с какого перепугу я ему должен был рассказывать? В моё время сынков начальников не любили. О моём отце не знали, даже, мои армейские друзья.