Андрей Белянин Жениться и обезвредить 6 страница

Итого за всю дорогу до батюшки я выслушал около полусотни жалоб устно и не менее двадцати получил в письменном виде, обещая прочесть на обратном пути. Чувствую, что обратно придётся идти огородами. Такое впечатление, будто бы весь город захлестнула волна мелких, но крайне неприятных преступлений, которые и обычным хулиганством-то не всегда назвать можно. И волна эта всё продолжает накатывать, раз за разом увеличивая масштабность причиняемых разрушений. Скоро у нас всё отделение по самую крышу будет жалобами завалено, лукошкинцы — народ активный.

И главное, хоть бы кто вспомнил про мою свадьбу! Вот ведь буквально два дня назад это была самая обсуждаемая на улицах тема, сенсация года, новость дня, а сейчас… Даже не намекнул никто, эгоисты… И я такой же.

На подходе к резной ограде храма меня атаковали сразу шесть мышиноподобных бабулек. Знаете, из разряда тех, что вечно толкутся при церкви, старательно помогая священнику и рьяно прогоняя со своей территории всех, кто не так стоит, не так крестится, не тому молится, не с тем выражением лица и вообще в мини-юбке. Они на меня давно крысятся, считают, что я отца Кондрата всенепременно посадить хочу. Для них он «святой», а для нас такой же гражданин, как и все. К тому же, с моей точки зрения, батюшка отличался крутым нравом, скоропалительностью решений и лёгкостью на кулачные разборки «за правое дело». Короче, в порубе он у нас сидел, и не раз, было за что… Я нашёл его в специальной церковной каптерке в алтарной части. Отец Кондрат встретил меня барским изгибом брови, лично меня он величаво терпел исключительно из уважения к постулату «любая власть от Бога!», что абсолютно не мешало нам пару раз успешно сотрудничать.

— Здравия желаю, падре!

— Сам ты это слово! — огрызнулся батюшка, не поворачивая головы.

— О, да вы не в настроении с утра пораньше?

— Будешь тут в настроении, когда Господь такое рабам своим грешным сподобит…

— Бл… блин горелый, — едва не выругался я, когда священник обернулся ко мне лицом — левая половина бороды была густо заляпана воском, под глазом багровел синяк впечатляющий, а левая рука обёрнута мокрой тряпочкой.

— Кадилом на службе увлёкся…

— Уф… я уж думал, вас тут фашисты пытали…

— Не свезло, всех делов-то, — отмахнулся отец Кондрат. — Кадило с пальца возьми да и соскочи! Мне по мордасам, я от боли великой грешным ликом в свечи поминальные, ну там и руку обжёг, сподобился… И смех и грех, и пожаловаться некому. А ты зачем явился-то?

— Да так… — У меня голова начинала просто пухнуть от всех этих подозрительных невезений. — Дату венчания хотел уточнить.

— Как договорено, так тому и быть. На следующей неделе, в пятницу, с утречка на исповедь, а к обеду ужо обручу тя, грешника, с невестой молодою. Чего ж уточнять?

— Ну если… всё передвинуть, к примеру?

— Нешто жениться раздумал? — недобро сощурился батюшка. — Нехорошее это дело — от венца увиливать, не по-божески будет. Неженатыми на земле тока монахи ходят, а с твоей-то рожей ни в монастырь, ни в сенат, ни на паперть… Женись, участковый, не то я прокляну!

Я молча поглядел ему в глаза. Отец Кондрат, видимо, так понял, что увлёкся, и, сменив гнев на милость, широким жестом предложил мне чаю. Рассиживаться не хотелось, но пару вопросиков я ему всё-таки задал:

— А что, в последние два дня никто из прихожан не жаловался на внезапное невезение?

— Было такое…

— А что это, по-вашему, может, бесы?

Батюшка вновь начал наливаться краской, ошибочно полагая, что я имею в виду его кульбит с кадилом, но меня интересовало совсем другое. Я, кажется, нащупал нить. А бесы так, для поддержания разговора…

 

* * *

 

Обратно в отделение я уже не особо спешил: если мои догадки верны, я туда просто не дойду. Мне — не повезёт! Главное — не думать об этом. Вообще не думать. Дать событиям течь «естественно», своим чередом, ничего не менять, двигаться вперёд согласно установленному плану, и только тогда неожиданность будет вполне ожидаемой.

А вечером, если вернусь (тьфу, когда вернусь! Какое ещё «если»?!), поставить бабулю перед фактом. Она не первый день в милиции и как эксперт-криминалист всегда себя оправдывала, значит, найдёт решение и сейчас. Главное — представить ей максимум информации. В этом полусказочном-полуреальном мире ни в чём нельзя быть стопроцентно уверенным. Преступники используют волшебство, свидетели заколдовываются, улики говорят человеческим языком, про суд и прокуратуру вообще лучше не упоминать — самодурские перекосы такие, что звёзды на погонах плавятся. Легко ли нам, милицейским, следить за законом и порядком, твёрдо зная, что каждого задержанного злодея ждёт обычно одно и то же наказание — плаха… Ну или при очень-очень-очень снисходительном судье — публичная порка кнутом и сахалинская каторга. Это лучше, да?! Хотя, конечно, успехи в профилактике правонарушений у нас огромны…

— Стой, сыскной воевода! — грозно раздалось за моей спиной, и шестеро смущённых стрельцов царской охраны взяли меня в кольцо. За их спинами, сдвинув брови, маячил седобородый боярин Кашкин.

— Это арест? — с ноткой радости уточнил я. Вот говорил же, что не повезёт!

— Милиция твоя арестовывает, а мне государь повелел тебя сей же час лишь пред свои очи поставить! Чуешь ли разницу?

— Примерно, — согласился я, и мы неторопливо направились к гороховскому подворью.

Всю дорогу старина Кашкин по-отечески увещевал меня не спорить с государем, смиренно принять царскую волю, не грубиянничать и не махать презумпцией невиновности, а матушку Лидию Адольфину вернуть законному мужу по-хорошему.

Ой, да можно подумать, я против?! Мне одного Гороха в роли рядового стрельца на службе по уши хватило, а уж держать бывшую австрийскую принцессу в посудомойках… Хотя на первый взгляд со своими обязанностями она справлялась неплохо, а прислуги у нас нет. Жаль будет отпускать…

— Пока идём, разрешите уточнить один вопрос, — спросил я чисто для поддержания разговору. — У вас вчера или сегодня ничего такого малоприятного не происходило?

— У меня-то?

— Да, лично у вас. Ну там споткнулись на ровном месте, встали не с той ноги, государя локтём невзначай пихнули, когда он рюмку алкоголя ко рту подносил, мало ли…

— Тьфу на тебя, балабол, — совершенно не обиделся старый боярин. — Ничего такого со мной не случалось. А вот тебе придётся перед царём ответ держать! Эх, молодёжь…

Значит, эпидемия захватила ещё не весь город. Возможно, речь можно вообще вести об отдельных районах или хаотическом попадании наугад. Нет, опять не так — наше отделение поражено этой заразой точно, а в сторонних граждан оно бьёт время от времени. Вроде эта версия логичнее…

Весь дальнейший путь шли молча. И только у самых ворот в царский терем один из стрельцов, приотстав, тихо буркнул мне на ухо:

— У боярина, может, и нет, а у нас было. За одно утро у меня, Петрова да Жбанова сапоги мозоли натёрли. Да ведь не новые сапоги, а разношенные, и мозоли-то у всех на левой пятке, как по заказу… Не к добру это, а?

— Возможно, — серьёзно кивнул я. Гипотеза подтвердилась.

Горох ждал меня всё в той же комнатке, спешно переоборудованной под строгий японский стиль. Русский царь сумрачно восседал на кушетке, в перемазанных тушью пальцах подрагивала беличья кисть, а вокруг валялись скомканные листы белой бумаги. Похоже, художник из него, как из бабкиного домового детсадовский логопед.

— Битый час пытаюсь вон ту сосёнку в горшочке изобразить, — со вздохом подтвердил мои догадки Горох. — Уж вроде и медитировал, и вымылся загодя, и кимоно чистое надел, ан нет — не дал мне Бог такого таланту! Присядешь?

— Спасибо. — Я снял обувь, сел напротив царя и выжидающе поднял на него взгляд. Пусть сам выговорится, ему надо.

Государь, не спрашивая моего согласия, достал из-под кровати бутылочку саке и маленькие чашки. Вытащил пробку, принюхался, страдальчески прищурил глаза и убрал всё обратно. Потом встал, открыл знакомый мне шкафчик и быстро наполнил нормальной водкой две приличные стопки. Я и не думал отказываться, день нервный. Чокнулись и выпили молча, без тостов и без закуски. Водка была хорошая, на кедровых орешках, молочной очистки, абсолютно лишённая запаха сивушных масел.

— Как в отделении, дело возчика движется?

— Ни шатко ни валко, — честно признался я, вкратце пересказывая всё, что у нас за это время произошло. Горох слушал рассеянно, не перебивал, однако и повторно наливать не торопился. — Почти все проводимые меры и две экспертизы по горячим следам ни к чему не привели. Но сейчас у нас сложилась более-менее устойчивая теория. Хотя предположительно мы имеем дело с новым и очень опасным противником. Я бы даже сказал…

— Моя-то как там? — глядя в пустую стопку, перебил меня государь.

— Зачислена в штат. Притирается к коллективу. А что, есть какие-то особые пожелания?

— А в морду?

— Пятнадцать суток.

— Да кто меня посадит?! — рыкнув, подскочил Горох и так же резко сник. — Обо мне что спрашивала?

— Нет. И, кстати, не рассказывает ничего. Может, хоть вы объясните, в чём дело? Вряд ли вам долго удастся скрывать от бояр и всей общественности факт ухода жены…

— Так я ж писал тебе?! Ну если Филимон где эту грамоту посеял — семь шкур с дурака спущу!

Я молча хлопнул себя ладонью по лбу. Письмо от царя!

Пришлось экстренно извиняться, в его же присутствии достать злополучный свиток и быстренько прочесть. Хм… э-э-э… ну и какого? В смысле что это вообще?!

— Чего рожу-то недовольную скорчил? — поджал губки надёжа-государь, выхватывая у меня своё письмо. — Вот же русским языком тебе написано: «Дура она, не обращайте внимания!» Чего непонятно?

— Я… я… — Мне с трудом удалось откашляться. — Я просил вас объяснить, что произошло, почему супруга ушла от вас на работу в милицию простой посудомойкой, а вы!!! «Дура» и «не обращайте внимания»?!! Да нам ваша же дума весь двор по брёвнышку разнесёт, как узнает, что на меня сама царица ишачит!

— Не ори…

— Буду орать!

— Ну и леший с тобой, ори, дубина несострадательная… — надулся Горох.

Пару минут мы сидели злые, как два медведя после спячки, когда есть хочется, а пчёлы мёд всё не несут и не несут! В дверь деликатно постучали. Мы повернули головы — на пороге стоял красный от праведного гнева боярин Бодров с половиной думской фракции. Лица у всех скорбные и торжественные, бороды торчком, усы поникли, во всём облике — скорбь неземная.

— Не вели казнить, царь-батюшка! А вот тока ведомо ли тебе, что в сей момент жена твоя законная, а нам всем государыня, в отделении милицейском в плену томится, злодею-участковому чашки грязные собственными рученьками отмывает?! Горе-то какое, батюшка-а…

— Здравия желаю, — тихо высунулся я из-за спины Гороха.

И началось…

— Навались, бояре! Бей мента-изменника!! Уря-а-а!!!

Гороха смели первым, задние ряды в патриотическом напоре не заметили, что меня заслоняет сам царь. Вот видите, и ему не повезло. А сейчас и мне не повезёт…

— Граждане бояре! Нападение на сотрудника правоохранительных органов карается сроком до…

Да кто меня, собственно, слушает? Двух пузанов пошустрее я даже успел сбить с катушек, пока основная масса застопорилась в дверях, кувыркаясь через павшего государя. Все японские причиндалы были затоптаны напрочь, мини-сосну выдрали с корнем, бумажную ширму надели мне на голову! Я рухнул в угол, больно ушибся копчиком, но не волновался ни капли: если мои теории работают, то сейчас крепко не повезёт боярам…

Точно! Они, конечно, ещё успели пару-тройку раз пнуть меня сапогами, и кто-то даже огрел посохом поперёк спины, а потом в кабинет вломились царские охранники. Ну наконец-то… Стрельцы наши обалдели, глядя, как на их драгоценном работодателе топчутся почтенные кабаны в бобровых шапках, но, придя в себя, дружно ринулись в потасовку. Минут через десять всё было кончено.

В смысле мы с царём стояли на своих ногах, но прислонённые поближе к стенке, а неутомимая фракция защитников «традиционализма энд монархических ценностей» штабелями была складирована в противоположном углу. Взмокшие стрельцы на коленях просили государя простить их, «потому как замешкалися». Я бы таких неоперативных телохранителей вообще гнал в шею, но Горох вместо этого пожал каждому руку. После чего снял со стены старинный самурайский меч и указал мне на дверь:

— Пошёл вон! Службу служи, дела расследуй, припёрся же…

— А вы?

— А я задержусь. — Он запрокинул голову, унимая всё ещё бегущую кровь из носа. — Я тут бояр моих особо ретивых кастрировать буду… на голову!

 

* * *

 

Домой, в родное отделение, я шёл уверенной, чуть прихрамывающей походкой. Не знаю, как у Яги или Митьки, а для меня сегодняшний день обернулся большой удачей. Разумеется, если не считать синяков, шишек, пинков и ссадин на рёбрах после боярских сапог. Со свадьбой разобрались, новые улики набраны, есть правильная постановка задачи для нашей бодрой эксперт-криминалистки, и, кажется, я знаю, каким образом замазать досадную трещину в браке царя и царицы.

На улицах было малолюдно, обеденное время, все по домам. «Макдоналдсов» в Лукошкине ещё не понастроили, по трактирам и кабакам народ тусуется ближе к вечеру, обедать предпочитают по старинке — в семейном кругу или артельно. Возможно, и мне бы стоило ускорить шаг, бабка не предупреждала, что сегодня на обед, но, учитывая, что на кухне кроме домового аж целых три женщины… Если не передерутся, то накормят. В крайнем случае всегда можно получить сухой паёк у того же Назима.

Примерно с такими вот мыслями я и вышел к нашему кварталу. Плотная толпа у ворот отделения была видна ещё с дальнего конца улицы. Причём ни шуму, ни криков, ни мата — тихо так стоит народ, крестится иногда да в затылках чешет. Я, знаете ли, как-то ведь и не сообразил сразу, чего это они. И только когда к калитке поближе подошёл, стрельцы просветили:

— Богомаз знакомый ваш забегал. Ну тот, который иконки не по-людски малюет. Вона весь забор нам энтими ликами увешал. Дескать, вы разрешили…

— Более того, я ему их лично заказал. — Мне вспомнился разговор с Саввой неделю назад. — Он должен был нарисовать для нас двенадцать портретов преступных лиц, находящихся в розыске. Чтоб все эти рожи видели и могли посодействовать органам. Обычная милицейская практика.

— А-а, тады тебе видней, сыскной воевода, — мрачно ухмыльнулись еремеевцы. — Иконы-то уже видел, поди?

— Не иконы, а портреты!

— Ну кому портреты, а кому… и двенадцать апостолов…

Мамма миа! Антракт окончен, три звонка, второе действие, проверим, кому на этот раз конкретно не повезло. Я с извинениями протолкался поближе к забору, уткнулся едва ли не носом в аккуратную дощечку размером с альбомный лист и ахнул…

На меня смотрело благообразное лицо пожилого мужчины лет под семьдесят, с евангельскими кроткими очами, аккуратной бородой, прорисованное с соблюдением всех канонов православной живописи. Выбивалась только подпись на церковно-славянском: «Петр — лиходей и убивец». Рядом висел «Павел — конокрад и вор» — те же иконные приёмы, тот же неземной свет от лица, разве что нимб над головой не светится. Убить художника мало…

И ведь я сам по-человечески просил этого мазилу, этого Рафаэля непризнанного, этого Пикассо в голубом периоде с кубиками и глазом на носу изобразить нам наиболее опасных преступников без всякого авангарда! В нормальной манере! В традиционной, чтоб его! На «Андрее — мошеннике и горькой пьяни» в мою гневную голову виновато стукнулась мысль о том, что слово «традиционно» простодушный Савва мог воспринять по-своему. Он ведь говорил, что умеет писать иконы, как все, в привычной манере…

То есть опять я сам виноват? Мне оставалось лишь выбраться из зачарованной толпы и устало махнуть рукой стрельцам — пусть висят, чего уж там… Посмотрим, конечно, кого они к нам потом притащат, но портить художнику первую персональную выставку не будем. Да и людям интересно, вернисаж всё-таки…

А на обед я, разумеется, опоздал. В доме меня ждала только бабка. Митю, Олёну и царицу она отправила по лавкам, надо было кое-что закупить по хозяйству и для вечернего мероприятия. Под «мероприятием» имелась в виду очередная экспертиза, Баба-яга специалист серьёзный и после двух неудач дело не бросит, для неё это вопрос профессиональной чести. Я было дёрнулся рассказать ей о своих сегодняшних подвигах, но моя домохозяйка в каких-то вопросах традиционно непреклонна: покуда не поем, слушать не будет. И лишь когда жгучее харчо и нежная свинина по-монастырски успешно переместилась ко мне в пузо, бабуля сама начала разговор. Правда, не на ту тему…

— Любит она его, Никитушка. Пусть и дурак он, и сумасброд, и натура увлекающаяся. Хоть обидел её сильно…

— Как именно?

— Да уж так. — Яга перешла на смущённый шёпот. — Попросил он у ней чётой-то ночью. То ли соловья, то ли жаворонка изобразить. Ну а государыня не смогла… Не умею, говорит, по-птичьи свистеть. А он изобиделся! Дурой обозвал вслух… А ты чё лыбишься-то?

— Так, вспомнилось кое-что…

— А-а-а, ну я уж у царицы-то и так и эдак интересовалась, чего ж такое мужику от бабы понадобилося, чтоб у ей не было?! Ить как ни верти, а все мы на один манер сшиты, под одни болванки заточены, одним мёдом мазаны. Бесовку твою любопытную выгнала даже, да всё одно толком не призналась Лидушка. Кремень австрийский! Честь семейную блюдёт! Потому и ушла в милицию, вроде как и не дома, и всё ж таки на службе у того же Гороха…

— «Жаворонок», говорите? — Я с трудом сдержал улыбку. — Думаю, это проблема решаемая. Самое главное, что царь, хоть и строит из себя неприступного самурая, вполне подвержен обычным человеческим страстям и очень переживает за свою жену.

— Энто не он тебе с переживаний эдакую дулю на лоб навесил?! Подрались, поди, как мальчишки прям.

— Нет, — гордо откинулся я, прижавшись спиной к тёплой печке. — Это мы с боярами махач устроили. Из-за царицы, между прочим. Там вся дума на ушах стоит, оттого что мы тут матушку государыню за всем отделением посуду мыть заставляем!

— Да всего-то разок и попросили, — возмущённо всплеснула сухонькими ручками Яга. — От ить вруны толстопузые, не ровён час, попадутся нам по одному в узком переулочке.

— Им сейчас сам Горох подаренной катаной через задницу мозги вправляет, — нимало не задумавшись над двусмысленностью выражения, я сыто улыбнулся, вновь придвинулся к столу и начал свой рассказ: — А теперь давайте вернёмся к делам следствия. Итак, сегодня у меня чётко сложилась в голове одна вполне логичная версия. Не вписывается в неё только смерть возчика, но это пока… Начну сначала.

Бабка честно слушала весь мой бред в течение получаса. Перебивала по существу, ругнулась разок (когда меня бояре колотили), пару раз хихикала (про отца Кондрата со слипшейся бородой), вздыхала в нужных моментах и на посторонние раздражители не отвлекалась. Блистательный Назим, в чистой рубашке, но грязном фартуке, бесшумно доливал нам чаю, подсовывал лепёшки и варенье, всё тихо, безмолвно, без единого лишнего движения да вдобавок не сводя с Яги искренне влюблённого взгляда. А не поженить ли и их, кстати?! На этой купидоноподобной мысли я застопорился, благо отчёт подошёл к концу. Вроде бы день прошёл не зря — во взгляде моей домохозяйки прыгали сумасшедшие сиреневые искорки, хороший признак…

— Ох и мудр же ты у меня, участковый, — удовлетворённо пристукнула кулачком по столу бабка. — Опять белку прям в глаз бьёшь!

— Бабуль, вот только про белку не надо, а? У меня уже комплексы из-за неё… Скажите лучше, вот из всего этого можно хотя бы предположить, что мы имеем дело с некой колдовской силой, способной одновременно совершать хулиганские акции в разных районах отдельно взятого города?

— Предположить можем… Хоть и неохота мне такое-то предполагать. Ну да экспертиза, поди, покажет. А ты мне вот чего, старой, растолкуй: это ж какую такую «птичку» наш Горох от своей Лидушки в ночь требовал? Да не хихикай так явно уж, а то и у меня самой от смеха губы разъезжаются, а дело серьёзное.

— Не могу, — действительно едва дыша, просипел я.

— Никитушка-а, ну интересно ведь! Ну скажи, скажи, а то так дурой необразованной и помру…

— Всё равно не могу!

— Да хватит ржать-то, — начала всерьёз заводиться Яга. — Ить я же тоже не лыком шита, за жизнь долгую женскую чего тока не навидалась, не наслушалась. Ясно же, что не о живой птахе речь, так поделись смыслом иносказательным — небось не покраснею?!

— Бабуля-а… правда, не могу! Давайте я Ваське всё расскажу, а он вам потом по-своему намурлыкает?

Моя домохозяйка надулась и обиженно принялась убирать посуду. Я кое-как отдышался и взялся за блокнот. Уже четвёртый, подарок из переплётной мастерской при Немецкой слободе. Мой первый, из Москвы, давно распух от записей и занял почетное место в наших милицейских архивах. Бабка отойдёт быстро, а я, как ни верти, не смог бы ей внятно объяснить, что царь наверняка имел в виду какую-нибудь безобидную позу из японских трактатов о любви.

У них там всякого понамешано, и в основном с поэтически-возвышенными названиями. «Взлетающий жаворонок», «парящий орёл», «танцующая утка», «скользящая цапля», да мало ли… Не буду строить из себя умника и всезнайку, просто мы с парнями как-то читали один такой, смеха ради, ещё в школе милиции. Нет, правда, очень смешно было, потому что попалась книга об искусстве любви для геев! Какой-то японский монах с нехилыми тараканами в голове написал, что, дескать, только не касаясь женщины, истинный самурай может достичь духовного роста и просветления. А подчинение мужчине приучает к вассальной верности и готовности отдать жизнь за господина. Ребята ещё грубовато шутили, что типа наше высшее начальство так с нами и поступает, в фигуральном смысле. Как звали того озабоченного монаха или хотя бы название книжицы — убей бог, не вспомню! А вот вроде «взлетающий жаворонок» как раз оттуда и всплыл…

Я решил сдержать слово и, поманив за собой кота, увлёк его в сени, где на ухо и пересказал всю информацию. Вася сначала очень внимательно слушал, потом, зримо приобалдев, посмотрел на меня округлившимися глазами и без оглядки дунул в горницу. Вернулся буквально через минуту, притащив на хвосте недовольного Назима с большущим кухонным ножом. Я так понял, что придётся всё повторять по второму разу. Отбарабанил быстро, как на экзаменах, потом, косо взглянув на подрагивающий в руках домового тесак, осторожно спросил:

— Ну и как вы считаете, могу ли я лично рассказать такое нашей Яге?

— Нэ можешь! — Назим зыркнул на меня, как сельский учитель на журнал «Плейбой», — И Васка тоже нэ может! Нэкто нэ может, и я нэ могу! Всэ молчать будэм… Кто нэ так — зарэжу!

— А-а, что ж, вполне разумное и взвешенное решение, — переглянувшись с котом, признал я.

Азербайджанский домовой вытер вспотевший лоб грязным фартуком и ушёл к себе под печь. Васька задержался ненадолго, вяло шлёпнул меня лапкой по щеке, зачем-то подмигнул, после чего вышел во двор, вальяжно покачивая бёдрами и призывно задрав роскошный хвост! Скотина эдакая… Всё бабке расскажу, мысленно поклялся я, потому что в столь дурацком положении не был давно. Ага, аж со вчерашнего вечера…

— Ну-кось, выйдем, Никитушка. — Из своей спаленки решительно выдвинулась Баба-яга. — Чего ж энто мы вечера ждать будем, есть у меня мыслишка одна, и сейчас провернуть не грех. Чай, не великое волшебство, управимся.

Мы вышли во двор, предупредили еремеевцев, чтоб не лезли под ноги, и скрылись на пустыре за баней. Я сразу понял, зачем мы сюда пришли. В наше первое дело моя домохозяйка успешно произвела вызов птиц, зверей и всякого прочего насекомо-пресмыкающегося рептилиеобразного зверья. Тогда ещё одна престарелая гадюка (наверняка знавшая Ноя лично!) подсказала нам бесценную информацию о тайне перстня с хризопразом. Видимо, и сейчас Яга намеревалась повторить нечто подобное…

— Зверя лесного звать не будем, чего зря народ дивить, не цирк приехал, — деловито бормотала она себе под нос, разминая хрустящие в суставах пальцы. — Змеям да лягушкам болотным тоже, поди, несподручно будет по улицам скакать. Думаю, мы и птицами поднебесными распрекрасно обойдёмся. Ежели повезёт, я те в сей же миг имя злодейское назову!

— А если не повезёт?

— В энтом и смысл, сокол ты наш, — задумчиво протянула неутомимая бабка и, подняв руки к облакам, певуче зачастила: — Ой вы, птицы поднебесные, перелётные, домашние да водоплавающие, ночные, дневные, из гнёзд, из дупел поднимайтеся! С веток, полей, речек, озёр да болот срывайтеся! Кто крылом, кто бегом, кто вприпрыжечку, — станьте передо мной как лист перед травой!

Сколько помнится, заклинание ничуть не изменилось, да и чего там, собственно, менять. Минуты не прошло, как воздух над нашими головами загудел от прилёта массированных птичьих стай. Я уставился вверх, придерживая фуражку на затылке, — японский городовой, сколько ж их там?! Над нами кружились голуби, парили орлы и коршуны, плавно летали лебеди, крыльями мельтешили дикие утки, горланили вороны и галки, а нахальные воробьи, те вообще едва не садились на голову. Ну и ну, натуральный птичий рынок, попугаев только не хватает…

Сейчас они с шумом усядутся на заборе и Яга спросит их: «А не слышали ли вы про…» Про кого, кстати? Я повернулся к бабке, дабы уточнить формулировку, и… То, что произошло потом, мне до сих пор неудобно вспоминать даже перед зеркалом. Вместо того чтобы усесться на заборе и выслушать нашу эксперт-криминалистку, вся огромная разнопёрая птичья стая одновременно обстреляла нас помётом и нагло скрылась в небесах. Мы стояли как два помеченных собаками столбика. Оба в птичьем дерьме с ног до головы, разноцветные, дурнопахнущие и так авангардно раскрашенные, что и сам Савва Новичков удушился бы от зависти! Я осторожно поднял взгляд на Ягу. Бабка замедленным движением сняла каплю помёта с кончика носа и тихо попросила:

— Вот тока слово одно скажи, Никитушка… Я за себя не отвечаю!

Мне оставалось только кивнуть.

Но если бабуля думала, что одного моего молчания достаточно, то, увы, она ошиблась. Причём глубоко…

 

* * *

 

— Ох ты ж, мать честная! — восхищённо раздалось за нашими спинами. — Тока бы успеть хоть кому исповедаться, а там уж и помирать не страшно. Та-а-кое своими глазами видел…

— Митька! — не оборачиваясь, опознали мы.

— А не пойти ль мне, добру молодцу, широким шагом в баню? — задумчиво произнёс он, исчезая ровно за миг до того, как бабкина ярость развернула её на сто восемьдесят градусов.

— Сей момент водичка горячая для мытья подготовлена будет! Вам оно сейчас ой как надо-о!.. — проорал он, захлопывая за собой дверь. Хорошо ещё догадался запереться изнутри — моя тихая домохозяйка ломилась туда с кулаками и матюгами, так что мне едва удалось её оттащить. Хотя, по существу дела, я должен был бы сначала сказать ей спасибо, ведь экспертиза-то прошла удачно…

Отматерившись, бабка ушла в дом приводить себя в порядок, а мне соответственно выдала направление на помывку. Бледный Митенька охотно (после долгих уговоров и угроз) впустил меня в баньку, восемь раз заставив поклясться всем на свете, что Бабуленька-ягуленька за спиной моей не прячется и сироту, к стенке прижатого, не обидит… Вся моя форма была сложена в лохань для отдельной стирки, а мне пришлось в очередной раз сдаться на милость своего младшего сотрудника. Парить Митя умел как никто! И тело и мозги…

— Так вот, Никита Иванович, идём, значит, мы сегодня вдоль базару. Ну, сами знаете, время послеобеденное, народец торговые лавочки понемногу сворачивает, тока самые упёртые всё ещё покупателей кличут. Бабуленька наша, чтоб её в аду черти за три версты обходили, такой список чего надо накатала — на три телеги грузи, не уместится!..

— Мить, — тихо попросил я, пока он отвлёкся на намыливание огромной мочалки, которую он сам едва удерживал двумя руками, — ты этим орудием пытки меня насмерть замыть решил? Не усердствуй так уж… Как моя Олёна и царица, всё ещё покупки в дом таскают?

— Не-э, это вряд ли… Небось на базаре ещё. Кто ж их так быстро отпустит…

— В каком смысле? — напрягся я.

— В каком смысле «быстро» или «отпустит»? — уходя от ответа, вывернулся он и крепко пришлёпнул меня горячей мочалкой к мокрой лавке.

— Митя, ты что, один в отделение вернулся? А девушки где?!

— Ну… — на миг призадумался он. — Одна из них уж точно не девушка, а у другой свадьба скоро… может быть… Ох, да что ж это я, будет у ней свадьба — небось Господь-то милостив!

— Где Олёна?! Уволю, мерзавца… — пыхтел я, пытаясь выбраться на волю, но могучая мочалка накрыла меня как одеяло, почти с головой. А наш старательный умник с абсолютно невозмутимой рожей честно объяснял сложившуюся обстановку:

— А я-то чего? Это государыня-матушка, храни её Николай-угодник, всё устроила… Ходила, смотрела, спрашивала, она ж обычно в палатах царских сидит, ей простой базар, поди, в диковинку. Вот она, кормилица, возьми да и спроси: «А как есть милиция следить за порядок и закон на такой шумной месте?» Я и объяснил — дескать, товар проверяем на недовес, недомер, недосол, недоградус креплёности. Ну она опять спрашивает: а можно ли и ей попробовать? Конечно, говорю! Ить кто я такой, чтоб самой царице запрещать?! Ну… вот они и того… этого… увлеклись!

— М-м-м… — сквозь зубы простонал я, скорбно постукивая лбом об лавку.

— Мама дорогая, — перевёл меня Митя. — Я тока это и успел сказать, когда ей купцы руки крутить начали. Она ить, немчура австрийская, в суконной лавке натуральный погром устроила, а уж стеклярусу индийского набила-а… Небось Горох за год не расплатится!